Текст книги "За чертой"

– Саня, – слабым голосом зовёт Жека.

– Вот он я, – трогаю его за руку.

– Сань, а ты откуда знаешь его?..

– Кого?

– Ну, этого…

– А-а-а. Да так, познакомился на одной «вечеринке»… Обычный дуралей, каких там предостаточно…

– Оксанку кадрили?

– Типа того…

– И как Оксанка?..

– Жек! Ты даже сейчас об этом… Тебе самый раз за оксанок думать…

– Значит, пойдёт на поправку! – весело заключает Кубане́ц. – Верный признак! Раз вспомнил за баб – выживет!

Звоню Бармалею:

– Организуй на Северный «скорую».

– Я уже знаю, – говорит он. – Как Жека?

– Да…

– Понятно… «Скорая» уже ждёт…

На Северный приехали с опозданием. Люди из нашей колонны уже пересекли границу, толпятся у встречающих их машин, словно в пасхальный день, обнимаются, целуются со своими близкими, кто-то плачет, кто-то смеётся. Мы, взяв со «скорой» носилки, переносим Жеку.

– Чья бабушка?! – озираясь по сторонам, кричит водитель автобуса.

– Моя… – машу ему рукой. – Пусть посидит немножко, сейчас заберу…

Наконец Жеку отправили, бегу к автобусу. Мать сидит на первом сиденье, хлюпает носом.

– Ну, что такое?! – бодро кричу ей на ухо.

– Я думала, ты меня бросил… – с детской обидой в голосе произносит она.

– Надо ж придумать такое… – ворчу я, но на ухо кричу другое: – У нас машина поломалась, потому и отстали!..

Прижав к себе кота, прибежал Ёж. Передавая его мне, смеётся:

– Опять чуть не забыл Сепаратиста!

Обнялись на прощанье.

– Белочке привет, – говорю я. – Пусть завязывает бухать…

С российской стороны машины с беженцами разъехались, стало пусто и тихо, только в стороне Луганска всё ещё побухивали гаубицы, да с шипением раздирали воздух ракеты «Градов».

– А мы почему не едем? – спрашивает мать.

– Таксиста видишь? – указываю на «Майора», который, расстелив на капоте карту, всё ещё о чём-то разговаривает с Бэтменом. – Сейчас он освободится, и поедем…

За чертой

После Медового Спаса ночное небо всё чаще роняет звёзды. За моею спиной, окрасив нежной охрой макушки деревьев, вставала луна. Нужно переходить, пока она не осветила реку и не выявила меня, идущего вброд к чёрному враждебному берегу. Одному мне известными тропами просачиваюсь за «ленту» к Нижнему хутору. Там, в небольшом флигельке, живёт на своей даче «Пенсионер». На вид он младше меня, выправка выдаёт в нём былого солдата. О нём я практически ничего не знаю, кроме того, что он всё ещё кем-то работает в оккупированной украинскими нациками Станице, и это даёт ему возможность беспрепятственно передвигаться по району. Меня встречает настороженно и не очень дружественно. А может, он просто проверяет меня своими провокационными вопросами?

– Зачем ходишь? – спрашивает он.

– Кому-то надо ходить…

– Твоему «Майору» надо, пусть он и ходит…

– Ему нельзя…

– А тебе можно? – усмехается он. – Ты ему звёзды на погоны зарабатываешь и не факт, что вернёшься…

– Какая разница, кому звёзды, кому кресты – лишь бы поскорей всё закончилось.

– Не для того это всё затевалось, чтоб быстро закончилось, – вновь усмехается «Пенсионер». – Прошлый раз на тебя ставили растяжки. Знаешь?

– Знаю. Я два раза не хожу одной дорогой…

Однажды я, по глупости, поинтересовался, как его звать.

– Тебе важно, как я назовусь? – кривятся его губы. – Ну, скажем: Александр Сергеевич Пушкин. Звучит? Условности… Зови «Пенсионер», и я не обижусь. И тебе представляться не стоит. Мне достаточно знать, что ты Атаман, от кого и зачем пришёл…

– Хорошо знаешь карту? – спрашивает он.

– Знаю… – отвечаю я.

– Поворот на Пшеничное – первый блокпост. Постоянно два БМП. Бывает и Т-72, но не постоянно… К Югановке и Камышному передвижные блокпосты, бывают здесь, здесь и здесь… Сопровождение – БТРы. А вот перекрёсток на Тёплое, с правой стороны уже построены крестообразные бетонные укрепления. В каждой секции вкопано по «Булату»… Здесь постоянно человек тридцать…

– Это здесь… – ткнув карандашом в карту и показывая свою осведомлённость, говорю я.

– Да, здесь… – клацнув от досады зубами, «Пенсионер» комкает карту, и, бросив её в камин, тут же сжигает.

– Мне не нужна карта, – поняв свой «косяк», говорю ему. – Я хорошо знаю местность…

– Ладно, проехали… – примиряюще говорит он.

Следующий раз, рассказывая о дислокации украинских войск, он подкрепляет свои слова нарисованными от руки на чистых листах схемами.

– Зрительная память крепче, – поясняет он мне, прежде чем сжечь их. – И передай своим, что знакомый им человек устроился в администрацию, но, по понятным причинам, на связь выходить не будет. Всё через меня…

Вернувшись домой, набираю номер «Майора».

– Есть новости… – говорю я всего лишь два слова, как и условленно.

– Сейчас буду… – отвечает он тоже двумя словами.

И пока он едет ко мне, я на листе бумаги восстанавливаю по памяти все схемы, которые час назад чертил для меня «Пенсионер».

Зима в 2014 году пришла рано. Уже во второй половине ноября с верховьев Деркула дунул студёный ветер, когда он стихал, небо прояснивало, звёзды становились ярче и зримей, и первый мороз прочно сковывал зябь. По реке двинулись нескончаемые караваны шуги. Где-то в камышовых заводях по ночам жалобно вскрикивал одинокий лебедь.

«Что же ты, дуралей, остался? – в сердцах думал я. – Скоро скуёт реку, и гибель…»

К декабрю Деркул стал, лишь на перекатах ещё бурлила вода. Переходить стало легче. Одна беда – выпал снег.

– Сейчас они читают твои следы, – говорит мне «Пенсионер».

– Я тоже читаю их следы, – отвечаю ему. – Если вижу их тропу – иду по ней «против шерсти». Наверняка никого не будет…

– До поры, пока не оставят на ней кого-то… Они уже знают твой «почерк»…

– Пока не оставляли… – говорю я, но на заметку предупреждение «Пенсионера» принимаю.

– А это что у тебя? – кивает на висящую на плече сумку.

– Сменная обувь… После перехода, прежде чем заходить к тебе, переобуваюсь. Чтоб спутать следы…

– Маскарад… – насмешливо хмыкает «Пенсионер», но вижу: мой «маскарад» ему нравится.

– Как там наша казачья Станица? – бодрым голосом спрашиваю я.

– Какая там Станица… – ухмыляется он. – Це зараз украинске село, и размовляты там требо лишь на державной мове.

– Справляешься?

– А то як же! Я колы захочу, – краснише хохлов размовляю.

– Станишанам туго придётся…

– Да там уже и станишан не осталось. «Освободители», как пришли – грабежи и изнасилования що дня. Обычное дело… Народ побежал кто куда. Процентов десять осталось, в основном старики, которым и деться некуда.

– И что ж на это новая «влада»?

– Молчаливо поощряет. Видимо, есть установка: очистить район от населения. Вечером нос со двора не кажи – забьют до смерти – никто и не заметит.

– Ничего, скоро народ вернётся…

– Возвращаться уж некуда, – грустно усмехается «Пенсионер». – Ты знаешь, сколько домов в Станице осталось?

– Там больших боёв вроде не было, а наши по Станице не бьют…

– Не бьют, – согласился «Пенсионер». – Но этим позарез нужно, чтоб били! Поставят в жилом дворе миномёты, обстреляют позиции у «Князя Игоря» – и ходу. Ждут, чтоб ответка прилетела, а ответка не прилетает. Кто ж по своим домам стрелять будет… Вот «освободители» и взялись освобождать оставленные дома. Всё начисто выгребут, потом двери-окна вынут, крышу снимут, до стен доберутся… Глядь, а от дома и фундамента не осталось. Сейчас уже добрая половина станишанских домов до Львива переихала… При немцах такого беспредела не было…

– Как быстро всё поменялось, – с горечью говорю я. – Давно ли в одном строю ходили? И народ на всех был один, и армия одна…

– Эх, армия… Сейчас не армия всё решает… Зайдёт к командиру полка какая-то сопля зелёная, которая и срочную не служила и кажет: «Будешь робыты, як я сказав». И полковник тянется перед ним, потому что сопля эта из «Правого сектора», и как она скажет, так и будет. А ели не будет, то и полковника этого завтра не будет здесь. Сейчас офицерьё спешно меняют, – с западной примороженных присылают. Звёздочки на погоны дорисовали – и вперёд!..

Вечер был промозглый и тихий. На западе ещё теплился призрачный свет былого заката, а с востока уже наползала тьма. Вдали на горе, едва различимые, уныло дремали курганы. Тени на снегу наливались густой синевой, и в холодном сумраке едва угадывались привычные ориентиры.

За «лентой» я не увидел свежих следов украинского патруля, и это меня взволновало. Обычно они натаптывают их ещё по светлому. Если до сих пор не прошли, то могут выйти навстречу или, затаившись, ждать где-нибудь на подходе к хутору. Самое надёжное – пройти звериной тропой. Это долго и утомительно, зато безопасно – зверь близь человека не ходит. Когда-то по такой тропе мы с Жекой гнали на Кубанца́ кабанов. «Теперь сам, как кабан, продираюсь этим путём», – с усмешкой думаю я.

В Нижний хутор вошёл уже в полной тьме. Когда-то с весёлой ватагой мы ходили здесь со своими колядками из двора в двор, поэтому мне знаком тут каждый проулок, каждый светящийся окнами дом. Сейчас тут непривычно тихо, даже молчат собаки. Так бывает, когда в хутор заходит волчья стая. И не мудрено, с приходом киевских «освободителей» многие дома опустели.

В чёрной тьме стоит высокий, с вытянувшейся во всю длину открытой казачьей верандой, родительский дом Носача. Николай Павлович умер давно, лет двадцать назад, Анну Дмитриевну похоронили в позапрошлую зиму. С началом войны Носач заколотил досками ставни и больше не показывался здесь. Угрюмо и пусто на широком дворе. На какой-то миг мне вспомнился свадебный шатёр, важно вышагивающий меж рядами столов Кудин, огромный Бармалей, покорно роняющий на плечо Людки свою тогда ещё кудрявую голову, Павел Николаевич, лихо распахивающий меха гармони, с посвистом скачущий на присядках и далеко выбрасывающий свои полуметровые лапы Жека… Вспомнился Носач, растерянно улыбающийся гостям, и невеста Маша, слегка запрокинув голову, восторженно глядящая на своего суженого… Тру щёки, протираю глаза; мне становится тоскливо и грустно, и я ускоряю шаг.

На твёрдой, уезженной дороге, чтоб спутать свои следы, переобуваюсь и иду к знакомому дому «Пенсионера». Скоро у жаркой печурки я отогреюсь, «Пенсионер» напоит меня горячим чаем, и пока я, обжигая губы, буду отхлёбывать его мелкими глотками, он расскажет прифронтовые новости, исчертит большой белый лист своими схемами. «Запомнил?» – спросит меня и, не дожидаясь ответа, скомкает и бросит его в огонь.

Вот и известный домик. Я схожу с дороги и тут замечаю, что стёжка во двор нечищена, снег, выпавший пару дней назад, не натоптан. С трудом приоткрыв калитку, протискиваюсь во двор. Вслушиваясь в тишину, несколько минут стою без движения. Дверь в дом приоткрыта, но на заметённых ступеньках ни одного следа. Недобро смотрят на меня чёрные окна. Тихо скрипнула дверь. Я понимаю: это лёгкий ветерок сдвинул её с места, но у меня привычно немеют виски. Жуть начинает владеть моим сознанием, и мне уже видится, что из каждого чёрного окна неотрывно следят за мною чьи-то жадные глаза. Сдерживая дыхание, всё ещё раздумывая, переступаю с ноги на ногу. Зловеще громко пищит под ногами схваченный морозом снег. Осматриваюсь вокруг себя и делаю шаг к калитке. Снова вслушиваюсь. В морозной тишине, где-то в чёрном, непроглядном саду, враждебно потрескивают на холоде деревья.

Наверное, мне нужно было переступить через свой страх и войти в дом, но чей-то голос внутри меня говорил:

«Что ты увидишь в этом распахнутом мёртвом доме? Пустоту?»

«Быть может, мёртвое тело…» – отчаянно спорю я.

«Мало ты видел мёртвых тел?»

«Но…» – ищу и не нахожу возражений.

«Если там пустота, то к чему тебе тревожить её, – резонно говорил голос. – А если там мёртвое тело, то чем ты ему поможешь?..»

Выйдя со двора, по-воровски озираясь, бреду по пустой улице. У меня здесь много знакомых, и я бы мог узнать у них о произошедшем, но сейчас я никому не доверяю, поэтому не хочу никого видеть и не хочу, чтоб здесь видели меня. Если «Пенсионер» ещё жив, это может ему навредить.

Неожиданно, ослепив меня, в глаза ударили светом фары, взревел мотор, и машина двинулась мне навстречу.

«Засада!..» – прокричало внутри меня.

Я влетаю в первый попавшийся двор, бегу мимо дома в чей-то тёмный, заснеженный сад, перескакиваю через изгородь другого двора, спотыкаясь и падая, пробиваюсь через сугробы туда, где виднеется поросшее лесом старое русло Деркула. Я слышу, что машина проехала мимо, что где-то уже далеко, очнувшись от зимней дрёмы, отчаянно лает мне вслед какая-то собачонка. Можно бы остановиться, перевести дух, обдумать дальнейший путь, но чей-то безумный голос продолжает гнать меня своим криком: «Бежать, бежать, бежать!..»

Потеряв дорогу, бегу наугад, и молодые ветки деревьев больно хлещут меня по лицу.

Скорей, скорей, скорей!.. К спасительной реке, по которой начертана незримая граница. Возможно, где-то на этом пути ждёт меня засада… Наверняка ждёт. И я, сам того не ведая, бегу на неё…

Всё так похоже на старую детскую игру, когда на песке проводили длинную черту, и, перешагнув её, мы прорывались к чужому знамени. Противная сторона хватает тебя, швыряет на землю, бьёт, но у тебя лишь одна задача: вырваться, увернуться, убежать за свою черту. И едва ты её переступишь, никто уже не смеет к тебе прикоснуться, и ты можешь смело показать язык своим некогда грозным, но теперь уже беспомощным противникам.

Где этот противник, где спасительная черта, где я?.. Замедляю шаги, наконец останавливаюсь среди ночной непроглядной сини, вслушиваюсь в неё, – до меня отчётливо доносится стук шагов, и я слышу рядом с собой чужое дыхание… Нет, это не чужие шаги, это, заглушая все земные звуки, стучит моё сердце, глухо гудит в висках кровь, и моё хриплое дыхание заполняет собой тишину. Осматриваюсь. Вон там вдали чёрная стена тополей и прибрежных верб. А за ними спасительная черта. Нужно только дойти до неё… Меня смущает только то, что при переходе я не видел чужих следов. Возможно, эти чужие люди греются сейчас водкой в каком-нибудь пустующем доме, но неведение всегда страшит.

«А если они пришли позже и теперь ждут меня?.. Где ждут? Где они могут ждать меня?.. По логике там, где я переходил…»

Я делаю крюк, удаляясь от места своего перехода. Задержав дыхание, вслушиваюсь в звенящую бездну и уже обречённо иду в тёмную чащу потрескивающих на морозе тополей. Спасительная черта уже рядом, но как громко скрипит снег под моими ногами! Когда-то в далёком детстве мне было так же страшно входить в пугающий своими скрипами и вздохами ночной лес, – всюду мне мерещились демоны и неведомая лесная нечисть. Но тогда, наученный своей бабушкой, я знал: стоит лишь мне осенить себя крестным знаменем и прошептать: «Господи, спаси и помилуй», как все эти бесы превращались в сказочных безобидных персонажей и утрачивали способность нанести какой-нибудь вред. Нынешняя нечисть, сторожащая меня у черты, много страшней – крестом и молитвой её не возьмёшь. С каждым шагом я жду чужого окрика, и это ожидание самое мучительное на моём пути. Вот он и склон, внизу лёд, река. Теперь меня никому уже не взять! Даже мёртвый я успею достигнуть своей черты!

Больно ударяясь, скатываюсь на выступающий у берега козырёк осевшего и обломившегося льда, качусь на спине к своей незримой черте. Вот она, где-то здесь! Сейчас сделаю шаг, переступлю её, и уже никакие демоны не посмеют ко мне прикоснуться. Только сейчас, приходя в сознание и начиная осознавать себя, ощущаю сильную боль в своей искалеченной ноге и удивляюсь: «Как я с этой болью сумел проделать свой путь?»

Теперь, уже в полной безопасности, я осматриваюсь и пытаюсь понять, где нахожусь. В мирной тишине даже не слышен стук моего сердца, и лишь с протяжным постреливающим хрустом, катящимся вдоль берегов, привычно оседает лёд. А как радостно и безмятежно сияют здесь звёзды! Ярко горит жемчужная россыпь Млечного Пути, Большая Медведица, задрав свой ковш, смотрит на неподвижную Полярную звезду. Из-за яра сонно выкатилась запоздалая луна, – замигали под ногами золотистые искорки снега. Я начинаю угадывать это место, исстари зовётся оно Малашкиной ямой. Вон под яром чернеет промоина, она здесь всегда. Когда-то, играя на этом месте в хоккей, мы, запарившись, поочерёдно подползали к ней, и пили из неё деркульскую воду. Знакомая верба свесила к реке свою могучую ветвь. На ней располагались наши болельщики. Мне почудилось, что даже сейчас я слышу их крики: «Ку-дин-Ку-дин! Же-ка-Же-ка! Са-ня!..»

Засмеявшись от счастья и необъяснимой радости, припадая на ногу, я иду к своему берегу. Вот и мой дом. Мне кажется, что я не был здесь целую вечность, но Виктория вдруг сказала, что сегодня я пришёл, на удивление, рано.

– Это было последний раз… – говорю я.

– Да?!. – радуется она.

– Наверное…

Беру телефон, набираю знакомый номер.

«Может, завтра? Что толку?.. Нет, он просил сегодня…»

Идёт вызов.

– Да, – спокойно произносит «Майор».

– Новостей больше нет, – говорю в трубку.

На другом конце затянувшееся молчание.

– Я понял… – наконец произносит он.

Между тьмою и светом

Летом 2015 года я был снова в Луганске. Уже были убиты Бэтмен, Ищенко, Мозговой, и следы убийц вели к Колывану. К этому времени в городе дважды сменилась телефонная связь, и найти кого-нибудь из друзей было сложно.

Я иду знакомыми улицами, многие дома по-прежнему в руинах, но в парке на лавочках уже сидят молодые мамы, и рядом играют дети. У храма Умиление остановился, долго рассматривал изорванные взрывами стены, разбитые витражи оконных проёмов. Здесь уже идут восстановительные работы – заделывают осколочные раны, выносят мусор.

Кто-то трогает меня за плечо. Обернулся – Людка Зынченко. На лице её больная натужная улыбка, какая бывает у человека, который вроде бы и рад, но в то же время хочет расплакаться. Под усталыми, покрасневшими глазами вспухшие потемневшие мешки выдавали многодневную бессонницу.

Обнимаю её, целую в голову. Я уже знаю, что она похоронила Бармалея, но всё равно задаю дурацкий вопрос:

– Ну, как ты?..

Она неопределённо пожимает плечами.

– Вот, работаю здесь… – кивает на детскую клиническую больницу.

– А я… Хотел повидаться, да никого не сыщешь… Иду сейчас в Областную библиотеку…

– А у нас в городе сейчас правит эта тварь… – неожиданно говорит Людка, и я понимаю, что речь идёт о Колыване.

Видимо, её давно мучает эта тема, и она не пытается скрыть своего отчаянья. Негодуя, она начинает дышать тяжело, и губы её белеют.

– Сколько хороших людей закопал… – выдохнув, говорит она. – Ты ж знаешь, как был убит Бэтмен? На Новый год я была у Саши, вместе отмечали… Ему стало лучше, даже шампанского выпил… Тогда он и рассказал…

– Что рассказал Бармалей?

Для меня сейчас это, пожалуй, самое ценное свидетельство.

– Тридцать первого декабря у Колывана было предновогоднее совещание, по сути, праздничное. Присутствовали все командиры подразделений, а в конце выступил Бэтмен и сказал: «Игорь Венедиктович, мной на вас собраны неопровержимые материалы, которые могут потянуть на высшую меру. Мне пока не хочется их обнародовать, чтоб тем самым не давать повод вражеским пропагандистам лить на Республику грязь, поэтому даю вам сутки тихо и без шума уйти с поста. Причину придумаете сами. Время пошло…» А утром первого Бэтмен убит… Утром Бэтмен, а в ночь на второе, после моего отъезда, умер мой Саша…

– Умер?

– Официально… В заключении: «Признаков насильственной смерти не обнаружено…» Прошло не замеченным, – все знали, что он тяжело болен…

– Где похоронили?

– На «Южном», там же, где и Бэтмена с ребятами…

Она отвернулась, чтоб я не видел её слёз. Некоторое время стоим молча.

– Не плачь, Люда… – тронув её за плечо, говорю я.

– Да я не плачу, – отвечает она. – Уже отплакала…

Но глаза всё-таки вытирает.

– Я так о Кудине ничего и не знаю, – меняю наш разговор.

– Не знаешь?! – удивилась она. – Ах да, я ничего не сказала… Через час после вас зашли ВСУшники, обошли все палаты, переписали всех больных и ушли. Я тогда обрадовалась, что так легко утряслось… А утром вошёл «Айдар»… С ними был, ты его знаешь, на границе стоял…

– Блажеёнок?

Людмила несколько раз кивнула.

– Он сразу Кудина опознал. «Ба, яка зустрич! – кричит. – Ось он – сепаратюга!» Стали Кудина тащить с каталки… Кудин очнулся, что-то сказал ему… Тихо сказал, я не расслышала… А они озверели… Мы с Максимычем бросились защищать… Они нас в ординаторской заперли. Максимычу сильно лицо разбили… Мы смотрели в окно и всё видели…

Людмила надолго умолкла.

– Что видели? – прервал я молчание.

– Сожгли Кудина, – наконец сказала она. – Засыпали поленьями, скатами и сожгли… Прямо во дворе…

– А Светка умом тронулась, – помолчав, проговорила она. – Каждый день пешком с Ольховой приходит… Такая занехоженная стала, как старушонка… Ходит, шевелит палочкой остывшие угольки и шепчет одно и то же: «Соловей кукушечку клюнул у макушечку…»

Мы долго молчим.

– Мне пора, – сказала она. – Если вдруг… то я здесь, – кивнула на серый больничный корпус.

Но едва сделала шаг, тут же вернулась.

– О господи, что ж я о главном-то не сказала! – спохватилась она. – Вы с Женькой когда ушли, у Кудина телефон зазвонил. Я взяла, там высветилось: «Птаха». Я думаю, может, что важное, включила, а там Натаха…

Людмила снова умолкла. Было видно, что она подбирает нужные слова.

– Ну, что Натаха?.. – тороплю её я.

– Ничего… – вздохнув, сказала она. – Кричит: «Кудин, Кудин, Кудин!..» – и больше ничего. Я ей: «Натаха, Натаха!..» Не слышит меня… Кричит, задыхается, и гул мотора всё нарастает… «Ай-й…» – и оборвалось… Потом сколько ни перезванивала ей – недоступна…

* * *

Весь фасад Областной библиотеки побит осколками, ещё не вставлены оконные стёкла, не заделана огромная пробоина в левом крыле, хотя дыры уже прикрыты какими-то изодранными рекламными щитами. Когда-то в этом здании, в переполненном актовом зале, в сиянии люстр, проходили встречи со мной. Теперь тут полумрак и всюду ещё не убранный строительный мусор.

– Вы к кому? – окликнула на входе девушка в рабочем халате. Но потом узнала меня, улыбнулась и произнесла уже смущённо:

– Ой, извините, это вы… Идите наверх, Лидия Васильевна будет очень рада…

С Лидией Васильевной, директором библиотеки, мы знакомы давно. Сейчас я для неё редкий и очень дорогой гость.

– У нас тут ремонт. Всё приходится самим… Как умеем… – разводит она руками и добавляет с улыбкой: – Трудно, но не сдаёмся!

Мы сидим в просторном, абсолютно пустом помещении актового зала, и она рассказывает, как они тяжело пережили четырнадцатый год, и как сейчас, по сравнению с ним, всё прекрасно.

– Игорь Венедиктович замечательный руководитель! – говорит она. – Я у него уже была несколько раз. Он, конечно, невсесилен, когда такое тяжёлое положение в Республике, но обещает обязательно помочь с восстановлением. Нам с этого года стали платить зарплату – четыре тысячи… – сказала не без гордости.

– Разве это зарплата… – вздыхаю я.

– Нам целый год ничего не платили, и вот представьте, – ни один человек не бросил работу! А теперь нас внесли в бюджет – платят. Наконец, мы нужны Республике! И это при таком тяжёлом положении во всех отраслях. Если Республике нужны библиотеки, значит, она не погибнет! – с пафосом говорит Лидия Васильевна.

– Как же вы выживали до этого?

– Благодаря Игорю Венедиктовичу! В городе начинался настоящий голод. А он во всех районах открыл социальные столовые, в которых можно было бесплатно покушать и ещё взять баночку с супом для своих близких. А сколько детишек спасли! В школах, садиках детей кормили бесплатно…

– Наташень-ка! – зовёт Лидия Васильевна.

Вошла девушка в рабочем халате, которую я видел на входе в библиотеку.

– Наташенька, заварите нам кофе, – просит девушку.

И пока её нет, продолжает свой рассказ:

– Страшно вспоминать, Александр Николаевич, – говорит она, – с Металлиста и Счастья день и ночь били по зданию СБУ, там был штаб ополчения. Били по ним, а все снаряды почему-то прилетали к нам. Двери выбиты, окна разбиты – всё нараспашку. Как бросишь: книги – наше национальное богатство, а вдруг мародеры?.. Установили круглосуточное дежурство. Здесь и днюем, и ночуем. Со штаба пришли молодые ребята-ополченцы, давай гнать нас отсюда. Никто не идёт. Те ругаются на чём белый свет: «Вы что, бабы, на всю голову чокнутые? Не видите, что творится? А ну, уходите отсель!» – «Никуда мы не уйдём, будем охранять своё достояние». – «Ну, тогда смотрите, как поубивают вас – не обижайтесь!» – «Хорошо, не будем обижаться». И смех, и грех, – вспоминая былое, улыбается Лидия Васильевна.

Пришла Наташа, на небольшом блюде принесла чашечки кофе и пакетик мороженого «Эскимо».

– У нас с сахаром плохо, – смущённо произносит она. – А если в кофе добавить немножко мороженого – и сладко и со сливками… Очень вкусно…

Мне стыдно, что женщины, получающие на зарплату несчастные копейки, покупают дорогое мороженое, чтоб им усластить мой кофе.

– Нет-нет, – говорю я. – Я не пью кофе со сливками. Я люблю просто кофе без ничего…

И тут мне становится ещё более стыдно за то, что я обижаю их своим отказом.

Неспешно мы обходим библиотечные залы, на стенах всё ещё зияют незаделанные отверстия от осколков.

– Ох, как много книг пострадало! – говорит Лидия Васильевна. – Мы решили не списывать их. Сделали большой стенд, собрали на него растерзанные осколками тома и назвали: «Раненые книги». Пусть посетители видят, во что стреляют фашисты.

Беглым взглядом пробегаю по стеллажам, ища среди «раненых» свои книги. Не нахожу. И это почему-то вызывает у меня сожаление.

– Александр Николаевич, а давайте, мы завтра соберём наших читателей и, как в старые времена, сделаем встречу с вами, – неожиданно предлагает она.

– До того ли им… – смущаюсь я.

– Что вы! Людям так важно почувствовать, что Россия нас не оставила, Россия с нами!..

Утром следующего дня, прежде чем идти в библиотеку, где на полдень назначена встреча, останавливаюсь у областной администрации. Здесь вдоль стены длинный стенд с портретами, перечёркнутыми чёрными траурными лентами. Сверху большими буквами написано: «Они погибли за ЛНР». Ищу глазами знакомые лица. Вот и фото Бэтмена. Постоял с минуту, качнул головой.

– Что-то не так? – спрашивает с вызовом дежурящий у входа милиционер, видимо, давно наблюдавший за мной.

– Да нет, всё так… – говорю я. – Было бы странным, если б я не нашёл его на этой доске…

С минуту, постояв в раздумье и, чтоб скоротать время, решил завернуть на Центральный рынок. В четырнадцатом году ему сильно досталось, – после обстрелов сгорели практически все павильоны. Сейчас здесь идут работы. Многие киоски отстроены заново, и в них вовсю идёт торговля, много временных палаток, но есть и обугленные руины, на которые так и не нашлось хозяев.

Впереди, метрах в десяти от меня, нескладно скроенный долговязый человек, одетый в замызганный камуфляж, катит перед собой тачку с инструментами. Даже со спины, фигура его показалась знакомой мне.

– Поберегись! Поберегись!.. – маневрируя тачкой между людей, трубным голосом кричит он.

– Ёж! – окликаю я.

Ёж на мгновение замер, отпустив тачку, и оглянулся.

– Ёж, как я рад тебя видеть! – приближаясь к нему, говорю я.

Ёж обнимает меня, произносит смущённо:

– Вот, подрабатываю тут на кусок хлеба…

– А Уж? Уж тоже здесь?..

– Так убили Ужа… Колыван, падла… Уж с Котом в сопровождении Бэтмена были. Всех пожгли термобарами… Колыван свидетелей не оставляет. Так-то… А я теперь вот…

Некоторое время молчим. Ёж не знает что добавить на эту тему, а я не знаю что сказать на его слова.

– А я Жеку ищу, – говорю я. – Он адрес сменил, а старые телефоны уже не работают…

– А чего его искать? Здесь он! – воскликнул Ёж.

– Где – «здесь»?!

– Да вон… Вон, на том выходе павильон… Людка его собачьим кормом торгует, и он там недалеко околачивается. Таксует…

Людмилу отыскал быстро, у неё своя торговая точка: «Всё для собак и кошек».

– А Жека где? – спрашиваю я.

– Делает вид, что работает, – смеётся она.

Высунувшись в проход, кричит в край павильона:

– Катя-я! Позови Женьку, тут для него сурприз!..

Вразвалку, заметно хромая, идёт по торговым рядам Жека. Увидев меня, почти побежал.

– О, как чего попросишь, так у него нога болит, еле чухается, а тут хвост задрал, хоть бы людей не потоптал! – смеётся Людмила.

Словно стальными обручами, опоясывают меня Жекины ручищи.

– Вот ты где… – освобождаясь из его объятий, произношу я. – А я думал, ты…

– Генерал? – смеётся Жека. – А я тут среди кошачьих кормов и собачьих ошейников и есть подлинный генерал! Глядите тут у меня, бабы!.. – потрясает своим кулачищем.

Но бабы только смеются.

– Я вижу, у тебя всё нормально… – взглянув на Людмилу, говорю я. – Это главное…

– Нормально… На хромой ноге далеко не ускачет, – смеётся Людмила.

Неожиданно появился Кубане́ц.

– А я иду на работу, Ежа встретил… – говорит он. – Сразу сюда, пока не разбежались…

– И где ж ты работаешь? – насмешливо спрашивает Жека.

– В автомастерской в Цыганском Яру, слесарем, – не замечая Жекиных подковырок, отвечает тот.

– Надо ж, руки-крюки – и туда ж, автослесарь… В Цыганском Яру разе может быть чего путнего?..

– Ладно, не выпендривайся, – примиряюще говорит Кубане́ц. – Пригоняй свою машинёнку – подшаманим. А то не успеешь с Камброда выехать, тебя по грохоту в центре распознают…

– «Шаманщики»… – ворчит Жека. – Было бы из чего, и сам подшаманю…

– А у тебя как с работой? – спрашиваю я.

– А-а, – машет рукой Жека. – Какая сейчас работа… У кого денег нет – пешком ходят, а у кого есть деньги – в мою машинёнку не сядут…

– Так дураков сейчас мало садиться с тобой, – переходит в атаку Кубане́ц.

– Это чего ж?

– Привычка, Жека – вторая натура. От неё не уйдёшь.

– Не понял…

– А чего понимать тут… Саня, тебе приходилось с ним уходить от погони?

– Случалось… – машинально трогая голову, смеюсь я.

– Так он таким же манером и по Луганску сейчас гоняет! Как будто под бомбёжкой и от погони… С ним если кто и проедет, на всю жизнь заречётся ещё садиться и другим закажет…

– Дороги плохие после войны. Яма на яме… – оправдывается Жека.

– Ямы – твоя стихия, Жека. Тебе сейчас постели ровную дорогу, ты ж не будешь знать, как по ней тронуться.

– Завидуешь ты мне, Кубане́ц, вот и буровишь тут что попадя…

– Вот даёт! Чему ж мне завидовать, твоей кривой ноге?

– Зато меня девки любят, – не таясь Людмилы, хохочет Жека. – Какую ни подвезу – замуж предлагают…

– Брешут, Женька! – слыша наш разговор, смеются торговки.

– Ясный пень – брешут… – соглашается Жека. – Им лишь бы кого с путя сбить, а там… А я ж, знаете, человек доверчивый, добрый, на какую ни гляну – жалко… Вот и пользуются…

– Не копи грехи, Жека, помни, как Носач наставлял…

– Так я и не коплю, на каждой службе исповедуюсь, не то что ты…

– Бедный Никодим…

– Что я дурак, на одного Никодима всё сваливать? Сегодня Сергию исповедаюсь, завтра – Антонию, послезавтра отцу Михаилу… Пока до Никодима дойдёт – и хвалиться уж нечем. Да, можно ещё и к Носачу… Сань, ты знаешь, что Носач в монастырь ушёл? Да! Теперь он уже не Носач – Спиридон! Если вдруг накуролесишь чего, можно к нему. Он по старой памяти похлопочет пред Господом.