Текст книги "За чертой"

– Теперь жалеешь?

– У, у… – утерев слёзы, мотнула она головой и засмеялась так искренне, что я вновь пришёл в замешательство. – Всё хорошо!..

* * *

«Рабочий» поезд – место всех встреч. «Рабочим» Кудин на завод ездит, я навещаю в Луганске отца и мать, здесь же можно встретить и нашего бригадира Зынченко…

– Ось иду унуков провидать, – говорит он. – Им жа николы наведаться – приходится самому… Як махонькими булы – вси у мэне, а подрослы – николы…

– Как там колхоз? – весело спрашивает Кудин.

– Эх, Кудин-Кудин… – сокрушённо вздыхает Зынченко. – Ушол той час… Никому ничего не треба… Здох колгосп…

– Что так?..

– Як вильную колгоспам дали – народ побиг кто куда – ни удержишь. Погибло крестьянство…

– Что ж его – на уздечке держать?

– Токи так! – соглашается Зынченко. – Зануздать, як в прежнее время, и шоб никуда не рухался… От Путин зараз асфальт проложив, газ протянув, а не для кого – уси поразбиглись… Вспомню прежние года, аж плачу. Вы от робылы, так робылы! Зараз уж нема такых… На посивну не могу никого собрать. Гроши плачу за кожен день, годую – ишь вволю скики зъишь, на работу прямо с дому забираю, з работы ко двору привожу – нихто не идэ! Пьют водку, а робыть не хотят. Нема твёрдой руки, шоб заставить, а за совисть никто не иде…

– Ты ж, хохол, прижимистый, платишь, наверное, мало – вот никто и не идёт, – смеётся Кудин.

– Эх, Кудин, кабы так, то и ладно б… Нехай я мало плачу… Вон у Красновци Газпром тепличный комплекс поставив – овощив выращуют бильш, чем уси прежние колгоспы доразу. Гроши плотют як у Москви. Ну, думаю, уж туда побигут – хоть народ сохранится. Иде там!.. Молодежь, было, кинулась, а там задарма не плотют – робыть треба. День-другой и разбиглысь – водку-то глыкать легче… Только одни бабы, коим за пятьдесят всё выдюживают. Ти робют, остальных и рублём не заманишь. Живут на пособия и байдюжи им…

– Сашка, – обращается он ко мне. – Що це творится? Сдохло крестьянство. Тилько крепостными та из-под палки и робылы, а вильну дали – нема никого… Ранише ты знаешь, у кажного хозяйства полон двор. Я глаза прикрою, як и не бачу – тягнут помаленьку и крупицу и макушинку, и зернецо… Коров, бывалоча, в хуторе четыре стада по полсотни голов… Зараз хутор оббижи – молока купить ни у кого – всё поперевели, з магазину порошковое пьют… Та шо там худоба – огород уже нихто сажаты не хоче. Вон голанску картоплю на базар завезут – вси и купляют… Ни вкусу в ней, ни навару – одна химия, а свою сажать не хотят… Вот и Людка моя своих бармалят с мальства в кадетский корпус определила, – разе ж они вернутся к земле?.. Ранише молодежь армию отслужили – бегом к батькам, а нынешние после срочной там и остаются. А чего – хлопай каблуками по плацу да гроши получай. Абы войны не було… Э-хе-хе-хе-хе – здох крестьянин… – вздыхая, бесконечно сокрушается Зынченко.

* * *

Перед выборами Януковича Носач объездил все хутора района. Побывал почти в каждом доме. «Изберём – будем вместе с Россией, – убеждал он. – Это последний наш шанс». Его слушали, и каждый верил: стоит только избрать Януковича, всё враз изменится. На выборы шли семьями. Заболевшие звонили в избирком, требуя выехать на дом. Чуя свою победу, народ ликовал.

– Всё, Блажеёнок, – последние часы твоей халявы. Скоро таможен не будет! – не таясь, говорили при переходе границы.

Да и сам Блажеёнок, поверив в скорый свой крах, уже не объявлял проходящим: «Державный кардон Украины» и, слыша весёлые выкрики в свой адрес, понуро молчал.

Но уже скоро всеобщая эйфория сменилась недоумением. Вместо ожидаемого сближения с Россией, новый президент начал рвать даже старые связи. Закрылась железная дорога Луганск – Миллерово, а на границе ужесточился пропускной режим.

– Обманул Янык, – роптали в донбасских посёлках.

– Видали такого придурка – сам под собой сук пилит…

Только один Носач не терял оптимизма.

– Ничего, ничего… – бормотал он при встрече. – Это тактика такая – замылить глаза бандерве. Шаг назад, потом десять вперёд!.. Подождём. Всё наладится…

Но эти надежды скоро покинули и самого Носача. Уже накануне «майдана», желая умилостивить своих оппонентов, новый президент сменил на Луганщине всех глав и председателей Советов городов и посёлков на прозападных чужаков. Не усидел в своём кресле и Носач.

– Ничего, Носач, это тактика такая! – хлопая его по плечу, смеялся Жека. – Как там?.. Галопом назад и раком вперёд?! Подождём. Скоро наладится!..

Непонятное наступало время – Донбасс, как и прежде, работал, а Киев, в ожидании европейской халявы, скакал и жёг на площадях покрышки.

На Крещение Носач объявил своим казакам сбор. Позвонил мне:

– Приедем к Деркулу на крещенские купания, – сообщил он. – И ты со своими подтягивайся. Дело нешуточное затевается… Окунёмся, согреемся, обсудим, как дальше жить…

Утро было промозглым и ветреным. К реке с обоих сторон стали подъезжать машины. Многие шли пешком. Приехал от станицы Луганской и отец Никодим.

– Батюшка, благословишь на омовение? – сыпалось со всех сторон.

– И благословлю и первым войду, – обещал тот.

С нашей стороны подошла Натаха. Долго смотрела на парящую на морозе воду, потом медленно стала раздеваться до нижней рубашки. После родов она немного располнела, но эта полнота не портила её фигуры, напротив, ярче проявляла позднюю бабью красу.

Не отрывая взгляда, Кудин заворожённо смотрел в её сторону. Перехватив его взгляд, Носач качнул головой.

– Эх, Кудин-Кудин… – выдохнул он.

– Что, «Кудин-Кудин»? – встрепенулся тот.

– Хорошая у тебя, Кудин, жена Светка, да только дура…

– Ну не всем же иметь умных жён, – кому-то должно и повезти… – всё ещё не отрывая глаз с Натахи, отвечал тот.

Никодим, перед тем как войти в воду, провёл краткий молебен.

– Приидите мысленно на Иордан, ведение велие в нём узрим: Христос ко Крещению грядёт. Христос ко Иордану приходит. Христос наши в воде погребает грехи… – сочным басом гудел он. – «Сего Божественного таинства воспоминание празднующе, усердно молимся Тебе Человечелюбче Господи: сподоби нам, жаждущим по Гласу Твоему приити к Тебе, Источнику присноживотныя воды, да почерпнём воду благодати Твоя и оставления грехов наших…»

Зябко кутаясь в поднятый воротник, подошёл Блажеёнок. Во время «майдана» он воспрянул духом, преобразился; в голосе его зазвучали прежние властные нотки:

– Дале середины не заплываты. Заборонено! – объявил он.

– Ах ты, ушлёпок бандеровский! – ринулся на него Кудин. – Будешь мне указывать, докуда мне плыть в моей речке?!.

Чтоб не доводить дело до греха, Носач преградил ему путь. Жека, обхватив Кудина своими могучими руками, с трудом удерживал его.

– Блажеёнок, вали на… отседова! – кричал он. – Руки, чай, нежелезные Кудина держать. Щас упущу – и поплывёшь под мостом – куда вынесет…

Благоразумие взяло верх, и Блажеёнок скрылся в своём вагончике.

– Иди-иди, – провожает его Кубане́ц. – Это тебе не бабок на мосту тормошить. Тут и отхватить несложно…

Первым, продолжая петь древние псалмы, вошёл в воду батюшка Никодим, за ним, спешно сбрасывая с себя рубахи, дружно ринулся в ледяную воду и весь прибывший народ. Кто-то окунулся и тут же выскочил на берег. Самые стойкие поплыли на стремнину реки. Фыркая, как добрый жеребец, настиг меня на середине реки Жека, выкинув свою лапу, попытался окунуть мою голову.

– Атаман, у тебя грехи по лысине скачут, дай-ка, я притоплю их, – смеялся он.

– Ты лучше бы свои всполоснул, – тянусь до него рукой, но он ловко уворачивается.

– Что, свои грехи прижеливаешь? Ну-ка, ныряй!

Перекрестясь, осторожно вошла в воду Натаха, передёрнув плечами, решительно окунулась. Намокшая рубашка, прилипая к телу, стала просвечиваться, обозначая все части её красивого тела.

– Натаха, сними рубаху, и так всё видно!.. – кричит Кубане́ц.

– Ну, коль видно, чего и снимать?.. – выходя на сушу, смеётся Натаха.

– Ох, хорошо! Ай, хорошо!.. – подпрыгивая и подёргивая плечами, бежит к своей одежде Носач.

Выскочив на берег, порыкивает и по-собачьи отряхивает с себя студёную воду Павел Николаевич.

Накинув на плечи бушлаты, собираемся у машин, расставляем на капотах стаканы и нехитрую закусь: хлеб, отварных кур, сало, соления – всё, что каждый прихватил из дому.

– Батюшка Никодим, иди к нам, раздели трапезу, – зовём своего священника.

– Во имя сала и луку, и самогонного духу… – начинает свой тост Кудин, но, получив затрещину от Носача, замолкает.

– Давно тебя не видал, атаман… – здороваясь, обращается ко мне Никодим.

– Да, батюшка, жизнь такая…

– Какая? Что и в церкву зайти некогда? А на тебя казаки твои смотрят…

– Зайти несложно, а вот отстоять службу… У меня ж ты знаешь, с ногой беда… – ищу оправдания.

– А ламашка сейчас ничего давал, аж Деркул из берегов выскакивал!..

– Так то ж в воде, а стоять не могу…

– Там лавочки есть, можно присесть.

– Ну да, буду с калечными бабками в одном ряду сидеть…

– Лучше сидеть и думать о Боге, чем стоять и думать о ноге.

– На следующую службу придёт, – обещает за меня Носач. – Все придём!

– Время, ребята, видите, какое… Кому как повёзёт… Иные и причаститься не успеют…

– Батюшка, водочки плеснуть?

– Можно и водочки… Нет, вы по своим мензуркам себе разливайте, у вас беседа долгая, а мне в тот стаканчик, по поясок… Выше? Можно и выше. Лишь бы не расплескать…

Прочитав молитву и, по обыкновению, перекрестив свой стакан, батюшка Никодим аккуратно выпивает его, и, раскланявшись, садится в свою машину. Едет домой.

Приплясывая, идёт круг машин Павел Николаевич, лихо перебирает кнопочки на гармони.

 
Ей-ей, живо-живо, даёшь пару пива
И парочку девчат, чтобы было с кем зачать!
 

Трясёт своим мокрым чубом.

– Дуня, «сабачиху» давай! – доносится чей-то знакомый голос. – Врежь! Врежь!.. А то кровь застоялась – разогнать нужно…

Только гармонь заиграла плясовую, как вмешался Носач:

– Павел Николаевич! – качнув головой, укоризненно глянул он на гармониста, строгим взглядом обвёл собравшихся. – Тут не свадьба – разговор серьёзный.

– Понял, – сворачивая гармонь, кивнул тот. – Наливай!

После выпитого все гомонили вразнобой. Призывая всех ко вниманию, Носач звякнул стаканом о бутылку.

– Я чего собрал вас здесь… – заговорил он громким, призывным голосом. – Не только для того, чтоб Крещенье Господне отметить… Все знаете, что сейчас в Киеве…

– Чертобесие, – послышался смех.

– Не сегодня-завтра Янык разгонит…

– Ага, разгонит… Он уже и наших всех с антимайдана завернул. Янык сейчас о мошне своей думает… – вразнобой загалдели со всех сторон.

– Может, ещё рассосётся…

– У тебя в штанах скорей рассосётся! Не для того пиндосы затеяли эти скачки, чтоб они рассосались.

– Киев – это цветочки. Ягодки придут к нам… – вновь заговорил Носач. – Поэтому уже сейчас нужно думать, что будем делать с этими «ягодками»… Это всё Господь попустил по грехам нашим, – добавил он.

С детства воспитанный в вере, в последние дни Носач вовсе стал жить церковной жизнью. Не было ни одной службы, чтоб он не исповедался и не причастился. И разговоры его стали наполнены библейскими изречениями. «Страж у дверей, а мы всё грешим в своей суете, – говорил он. – А завтра отвечать…»

– По грехам нашим… – грустно повторил он. – Где-то смалодушничали, где-то перемолчали, и вот…

– Не по «нашим», а по «вашим», – выпив и занюхивая солёным огурцом, поправляет Носача Кудин.

– Да это понятно, что по моим, – безропотно согласился тот. – Ты, Кудин, в этом деле безгрешен, почти праведник, лязгаешь и где надо, и где не надо, а мне действительно приходилось и лицемерить…

Выпив со всеми и склонившись ко мне, Носач говорил уже тише:

– Я чего тебя кликнул, Николаич, – поддержать надо…

– Поддержим…

– Может, так станет, что жён-детей на вашу сторону переправлять будем…

– Примем… А что Бармалея не видно здесь?

– Болеет…

– Что с ним? Тестева хворь?

– Да нет, посерьёзней, – отвечает Носач. – От него не добьёшься, а Людку спрашивать…

Начали запись в дружину самообороны. После третьей все наконец согрелись, и далёкий «майдан» уже никого не страшил.

– Это им не ментов цепками охаживать. Пусть только сунутся!.. Тут им не там… – потряхивая своей рыжей бородой, шумел Пашка Конь.

– С такими мужиками разве пропадём?! – улыбается мне Носач.

– Э-э, с какими ещё мужиками?! Казаками! – пьяно ревёт Пашка Конь. – Пиши в ополчение! Первого меня пиши!

– И меня пиши!..

– Все поднимемся! Всех пиши!..

Один лишь Кудин не вступал ни в какие разговоры, потупив взор, отрешённо смотрел на дно стакана.

– Кудин! – окликнут Носач.

Кудин, взглянул на него исподлобья.

– Чего молчишь?

– А чего кричать?

– В дружину писать?

– А без писульки меня не примут?.. – усмехнулся и качнул головой.

Павел Николаевич Дуня

Жекиного дядю, Павла Николаевича Сапельникова, памятуя его любимую песню, дразнили на хуторе Дуней. В былые годы работал он в Верхнем хуторе плотником, но даже тогда находил время позабавить народ своими песнями. На каждое торжество все окрестные хутора звали его к себе, и он как человек добрый и отзывчивый не отказывал никому. Без Павла Николаевича и свадьба не свадьба – пьянка. С собой он приносил свою потрёпанную гармонь, и его всегда сажали на самое почётное место. Знал Павел Николаевич бессчётное количество песен, а если какую и не знал, то как природный «слухач» мог наиграть её с одного лишь намёка. Когда ж гости порядком поднабирались, приходило то замечательное время, из-за которого он, собственно, и приходил на праздник. Павел Николаевич торжественным взглядом окидывал собравшихся и, распахнув меха, играл уже исключительно свои песни. В них доставалось на орехи всем обитателям окрестных хуторов, и каждый мог легко угадать себя. Все людские пороки по собственному опыту были хорошо известны самому Павлу Николаевичу, поэтому его песни были жизненно достоверны.

– Дуня, сыграй об ольховских зятьях! – кричали бабы.

Но лишь затихал последний аккорд песни о весёлой и трудной доле «ольховских зятьёв», как шёл новый заказ:

– Ну-ка, двинь про наших тёщ! А то они чтой-то развеселились…

Жена Павла Николаевича, Евдокия Александровна, преподавала в нашей школе математику и за глаза её звали Константой. Как человек, занимающийся точной наукой, была она маленько пришиблена цифрами и по этой причине улыбалась редко, разве только в дни отпуска, когда математические термины давали ей небольшой роздых. Во всех жизненных проявлениях своего сурового характера Евдокия Александровна была полной противоположностью Павлу Николаевичу. Если Павел Николаевич мог лишь по самой малой причине безудержно радоваться, любой мелочи, пусть то прилёту скворцов или первому снегу, был импульсивен и быстро менялся в зависимости от всяческих передряг, то все поступки Евдокии Александровны были осознанно выверены, предсказуемы и мало изменялись под давлением тех или иных жизненных обстоятельств. Поэтому для многих оставалось загадкой: как эти два антипода не только уживались под общей крышей, но ещё и умудрились родить и поднять двоих детей, один из которых стал геофизиком, а другой музыкантом.

Как человек страстный Павел Николаевич жил ожиданием каких-то фантастических чудес. Однажды он внушил себе мысль об исключительности своих творений. Эта мысль возбуждала в нём самолюбивые мечтания и лишала покоя всех, кто имел неосторожность приобщиться к его творчеству. Часто он представлял себя то великим композитором-песенником, то певцом, то поэтом. Вдруг ему вздумалось увековечить свои поэтические опусы в печатном виде. Но то, что лихо прокатывало на хуторской свадьбе, никак не могло ужиться на страницах нашей районной газеты, имевшей славное советское прошлое и носившей в былые дни громкое название: «Путь к коммунизму».

Своими песнями Павел Николаевич давно вынес мозги не только жене и соседям, но и всему Верхнему хутору. Тут-то его соседка Валентина Сычёва и дала ему дельный совет:

– Ты, Дуня, сутками нам докучаешь, а толку от этого никакого. Что мы тебе присоветовать можем?.. Иди через Деркул к атаману, он хочь и не такой известный писатель, как ты, но советом поможет лучше нашего.

С этого дня Павел Николаевич и наладился приходить ко мне. Лишь утро, он уже на дворе. Если вовремя замечу его – успею спрятаться, тогда вынуждена слушать его Виктория. Она человек деликатный, терпеливый, дослушает до конца, ещё и похвалит. Ну а если спрятаться не успею, то, как говорится в детской считалке: «Кто не схоронился – я не виноват».

Павел Николаевич достаёт из-под руки гармонь, при этом его мало интересует: есть у меня время на его концерты или нет.

– Слухай! – приказывает он и разворачивает меха.

Часа полтора он, безжалостно терзая гармошку, сыплет куплетами, от которых следовало б беречь детское ухо.

– Ну? – наконец спрашивал он.

– Хорошо… – обречённо хвалю я, с надеждой, что Павел Николаевич уже утолил свой душевный жар и сейчас, распрощавшись, пойдёт вброд через Деркул домой. Но моя сдержанная похвала, напротив, вдохновляет его.

– Тогда слухай дальше! – распахивая гармонь, торжественно произносит он.

Выдав пару сотен куплетов, он наконец утирает пот.

– Хочу напечатать, – говорит он.

– Флаг тебе в руки, Павел Николаевич! Под лежачий камень вода не течёт – отошли в нашу районку… – советую я.

– Уже отсылал…

– Ну и?..

– Молчат, – с грустью говорит Павел Николаевич.

Вдруг глаза его оживают, и в них вспыхивает огонёк надежды.

– Слухай, атаман, тебя ж скрось все знают, звякни главному редактору Заверюхе… Скажи ему, что так, мол, и так… Что он там думает?..

– Хорошо, звякну… – обещаю я.

– Прямь щас звякни, – не доверяя моим обещаниям, настаивает Павел Николаевич. – Звякни – Заверюха тебя послухает.

В надежде, что главреда Заверюхи сейчас в редакции нет, набираю номер. На беду, Заверюха на месте.

– Николай Павлович, здравствуй! Узнал?

– Здравствуй, дорогой! Конечно, узнал! – бодро отвечает Заверюха и начинает расспрашивать о моём житье-бытье.

– Да тут, собственно, не обо мне речь, – говорю я. – У меня в гостях Павел Николаевич…

Трубка тяжело вздыхает.

– Александр Николаевич, ну как я могу напечатать всё это?! – в сердцах восклицает Заверюха. – Меня же завтра с работы уволят…

– Да ну… – слабо возражаю я. – Сейчас народное творчество поощряется…

– Там же в каждой строке матюки…

– Подредактировать…

– Как их подредактируешь, когда они сами наружу лезут…

– Попробуй, Николай Павлович, – прошу я без всякой надежды на успех.

– Пробовал… Убери из текста матерные слова – весь смысл потеряется… Да и бесполезное дело – там его матюки сами меж строк скачут…

– Ну, что он там прогоготал? – лишь закончил я разговор, спрашивает Павел Николаевич.

– «Что-что…» На бумаге это дело не сразу пройдёт… Ты бы, Павел Николаевич, сел бы завтра с утречка на автобус да съездил бы к нему с гармоней… – предлагаю я с надеждой, что хоть завтра буду от него свободен.

– Да я уж думал об этом, – почёсывая затылок, признаётся тот.

Утром следующего дня, едва Заверюха закончил планёрку, в его кабинет вошёл Павел Николаевич. Осмотрелся, поставил стул так, чтоб при случае Заверюха не мог свободно покинуть своё место, сел и отстегнул ремешок гармони.

– Слухай – пригодится, – уверенно произнёс он, делая первый проигрыш.

Припёртый Павлом Николаевичем, сидит Заверюха в своём кожаном кресле, как в капкане, третий час кряду, слушает его куплеты. Звонит телефон, Заверюха, перекрикивая гармонь, отвечает кому-то. Павла Николаевича это нисколько не смущало, он продолжал петь.

– Я на минутку… – словно извиняясь, говорит Заверюха и, с трудом просочившись между столом и Павлом Николаевичем, выскальзывает из кабинета.

Осмотревшись и не заметив преследования, он трусцой выбежал на улицу.

Бегство Заверюхи Павла Николаевича не смутило, он по-прежнему продолжал петь.

Приходит на следующее утро Заверюха в свою редакцию, а из его кабинета всё та же гармонь и бодрый голос Павла Николаевича. На третий день, чтоб избежать плена, звонит своим в редакцию: «Как там у нас дела? Ушёл Павел Николаевич?..»

– Всё ещё поёт, – отвечают ему. – Ни разу не повторился.

Звонит Заверюха мне – злой, как дюжина чертей в одном стакане:

– Александр Николаевич, я что тебе плохого сделал?!.

– А что случилось? – деланно удивляюсь я.

– Твой долбаный протеже редакцию захватил, – четвёртые сутки на работу попасть не могу! Хоть ОМОН вызывай…

– А что он поёт? – спрашиваю. – К «Дуне» ещё не приступил? «Дуня» у него всегда напоследок… – пытаюсь обнадёжить Заверюху.

– Нет, к «Дуне» ещё не подошёл, – обречённо произносит главный редактор и вешает трубку.

И всё же в этой драматической истории я бы обозначил ничью.

На пятый день Заверюха на своей служебной «Ниве» подкатил к типографии и, передавая кипу бумаг, сказал:

– Срочно! В одном экземпляре… Нет, лучше в трёх, вдруг потребует три… В трёх экземплярах «Праздничный выпуск» – всё, что здесь есть…

Скоро он уже уверенно входил в свой кабинет; небрежно бросил на стол перед Павлом Николаевичем газеты. Тот свернул гармонь, перелистал густо заполненные его стихами страницы. Зачем-то поднёс к лицу и понюхал.

– Не боись! – переходя на жаргон Павла Николаевича, заверил Заверюха. – Настоящие!

– Всё напечатал?

– Всё не вместилось – избранные.

– Ладно… – благосклонно простил его Павел Николаевич, сгрёб и кинул газеты за пазуху и только потом грянул на прощание «Дуню».

Бывало, поспорим за что-то с Жекой, я и скажу шутейно:

– Вот позвоню вашему атаману Носачу, он тебе плетюгана припишет…

Жека оскалится своей широкой улыбкой, да тут же и пообещает в ответ:

– А я к тебе дядю с гармоней пришлю!

На том и спору конец.

* * *

С началом войны границу закрыли, и Павел Николаевич уже не приходил ко мне со своей гармонью, и больше мы с ним не виделись.

Недавно я повстречал Валентину Сычёву – соседку его. Приехала она к нам в хутор со своим Захарычем, проведать его подворье.

– Как там Павел Николаевич? – весело спросил я.

– Ох… – выдохнула она. – Да ты ничего не знаешь?!

– А что должно знать?

– Так нет уж его давно, нашего Дуни… Пятый год, как отпели…

И только тут, от Сычихи, я узнал о последних днях Павла Николаевича.

– Как только наши ушли за Донец, – рассказывает она, – тут на другой день и заходит «Айдар». Первый день им не до нас было – машины делили, которые побросали беженцы. Потом, когда с этим делом уладили, государственными делами занялись. Захватили администрацию, флаг свой чёрно-красный повесили. Говорят главе:

«Быстро давай список сепаратистов».

«Нет у нас таких…»

Тут Блажеёнок заходит:

«Поехали, покажу…»

Давай колесить с ними по хутору – сепаратистов искать. Многие успели через Деркул перескочить, но пятерых молодых ребят, – вся и вина их, что ленточки георгиевские надевали да на митинги в Луганск ездили – похватали и увезли. До сих пор след их простыл. Куда только матери ни писали – везде один ответ: «Среди зрештованных нет». А Витька Клык, ты, Атаман, должен его знать – фермер с Югановки, тот такое рассказывал…

Валентина опасливо озирается и переходит на шёпот:

– Говорил Витька своим: «Пахал ночью поле, тут подходит крытый брезентом КамАЗ. Вытянули меня с трактора, мешок на голову натянули, посадили на жопу под колесо. «Сиди, – говорят, – тихо – ещё поживёшь…» А сами тут же посерёд поля стали яму копать. Испугался, думал, что мне… По голосу угадал одного – Блажеёнок. Выкопали и что-то кидают туда. По звуку мягкое, как будто тела человеческие… Закопали. Потом запхнули меня в трактор. «Паши. Чтоб всё сплошь чёрным было. На другой же день озимку посеешь. Проверим. А вякнешь – сам туда же пойдёшь…» Сел и пашу. До утра пахал, пока поле не кончил. Всё боялся, что теперь и за меня возьмутся. Огляделся, а КамАЗа уже и нет…»

Все попритихли в хуторе, спрятались, боятся из-за занавесок высунуться. А Павлу Николаичу и байдюжи. Сел у двора на лавочку, развернул гармонь и во всё горло «Прощание Славянки». Голову скособочил, так, что чуб до носа свалился, и так громко выкрикивает… А глотка у него сам знаешь какая – на одном конце хутора запоёт – на другом слухают… «И зовёт нас на подвиг Россия, веет ветер от шага полков». Как специально дратует их…

Вот на это летит Блажеёнок:

«Гимн оккупантов играешь… Щас я тебя зарештую!»

А тому хоть бы хны, усмехается в усы и дальше себе играет. Блажеёнок потурсучил-потурсучил его, а сам одолеть не может.

«Ладно, – говорит. – Сёдни ж к вечеру будешь сидеть у подвали, поки мхом не покроешься…»

С тем и ушёл. Мы с Евдокией Александровной всполошились, втянули его домой; с нами-то он не шибко поспорит… Втянули, ругаем его – лишь ухмыляется. Ждали вечера, но у Блажеёнка что-то там не заладилось – не явился… «Обошлось», – думаем. Утром вижу: Евдокия Александровна в школу свою потопала. Только ушла, вот и они идут вчетвером. Попереде Блажеёнок – ведёт, значит. И трое не наши… Вот уж в проулок, к нам повернули. Я бегом к Павлу Николаичу. Влетела, кричу:

«Беги, дядя Паша! Беги… Идуть за тобой!..»

А тот одетый по-будничному – в одних трусах. Заметался по комнате, то рубаху ухватит, то штаны, а одеваться некогда, те уже вот они – близко. Бросил он и штаны, и рубаху, схватил самое дорогое – гармонь, да как есть, в трусах, и побег огородами. Те увидали – следом. Он к леваде, они к леваде. «Хоть бы, – думаю, – успел до Деркула добежать. Перескочит – там уж Россия». Вижу: отпустили его, не бегут уж за ним. Стали на пригорочке, закурили. Тут как ахнет – лист с деревьев посыпался. У меня аж под ложечкой заскребло. А те потоптались ещё с минуту, огарочки свои бросили, да как ни в чём не бывало и пошли назад. Тут и Евдокия Александровна прилетела. Расхрыстанная вся, держится рукою за душу. Видать, сердце неладное подсказало. В хату – нет Павла Николаича.

«Где он?»

Я ей сказала всё как есть. Села она на стул, да как закричит… Сроду не голосила, а тут… Стою и не знаю, что и делать с ней. А она собрала себя в кулак, встала, сопли по щекам растёрла.

«Пойду», – говорит.

«Куда ж ты пойдёшь? Ты и не знаешь, куда искать. Сейчас Захарыч мой тебя отведёт».

К Захарычу, а тот скукожился, голову в плечи вобрал, молчит и только ладошкой перед собой машет.

«Давай, Александровна, я с тобой. Я видала, куда он нырнул…»

Пошли. Вот и пригорок, за ним стёжка к леваде. За нею уже Деркул, граница. Тут и я заробела, стала.

«Не пойду дальше – страшно…»

«Я сама», – говорит и пошла.

Догоняю её, уцепилась сзади за кофту, не отстаю. Расступились деревья – поляна. Когда-то сена здесь косили. На краю левады лежит Павел Николаич – одну руку откинул, другой гармошку к себе подгорнул. Ног нет, кишки с живота растекаются и над ними уже мухи зудят, а личико белое-белое… Ветерочек волосики на голове шевелит, рот приоткрыт, будто бы песню играет, белёсыми глазами на солнышко смотрит… Села Евдокия Александровна рядышком на почерневшую травку, сняла с себя кофтёнку, прикрыла ему живот и уже не кричит, не голосит. Я её за плечо трогаю:

«Пойду, – говорю, – за людьми».

А она не замечает меня. Гладит его по лицу, волосики поправляет, что-то шепчет и сама себе головой кивает.