Текст книги "За чертой"

Левое плечо было как-то неестественно вздёрнуто выше уха, правая нога отставала и постоянно цеплялась за что-то, так что ходил он вихляющей походкой. Глаза его мерцали поиском мысли, а глуповатая улыбка в тонких губах всегда казалась некстати и выказывала безвольный характер.

Пашка представлял из себя бестолкового балбеса. Единственная профессия, которой он овладел, заключалась в том, чтоб вовремя нарезать на горе сибирька да навязать на продажу мётл. Зато как любил он это своё ремесло! Он мог часами рассказывать, каким образом он бракует единственные гожие для дела побеги, как вялит их в сарае, как сверлит в держаках хитрые отверстия и какими дивными восьмерками сплетает свою метлу. Послушать его, так это дело вовсе и не простое, и не каждому может даться. Ещё получалась у Пашки рыбалка. Больше ни к чему он не был пригоден.

Когда в Украине проходил референдум, Пашка, насмотревшись где-то телевизора, был первый агитатор за «самостийность». «В Украине всё есть – нашто нам Москва. Отгородимся и будем жить, как в Швейцарии», – говорил он в ту пору каждому встречному.

Огибая заросли густого тальника, Пашка наконец спустился к реке.

– Ну, як там в Швейцарии, сибирёк уродыв? – смеётся Зынченко. – То-то я дывлюсь – отъився на сыре!

– Чудно, да? Смеётесь? – по-детски обижается Пашка. – А как ваш парторг меня за ухо трепал… Забыл? Теперь чудно…

Пашка часто вспоминает тот трагичный для него случай, когда в разгар борьбы с «нетрудовыми доходами» его угораздило притащиться со своими мётлами к нашему магазину. К тому времени местные партийцы уже закончили громить хуторские теплицы, и Пашка был воспринят как новый вестник зарождающегося капитализма.

– Забыл, да? Справедливо?.. Веники отняли да ими ж ещё вдогонку по ж… хлопали… Законно?..

В такие минуты Пашка похож на огромного обиженного ребёнка.

– Тут дело серьёзное, без арбитражного суда не обойтись, – вступается за Пашку Кулёв. – Нанесён урон деловой репутации, плюс упущенная выгода…

– Плюс моральный ущерб… – подсказывают с обоих берегов. – Если дело правильно раскрутить – будешь, Паша, по Деркулу на яхте гонять…

– А где это, арбитажный?.. – заметив поддержку, вдохновляется Пашка.

– В Гааге. Там только такие дела и решают… – потешаются рыбаки.

– В Гаагу?.. – скисает Пашка. – Это аж за Америкой… Туда одним адвокатам денжищ вагоном вези…

– На что тебе адвокаты? Вон Захарычу вырезуба поймаешь – он тебе любую бумагу сварганит.

Не успел Пашка помечтать о яхте, о будущих дивидендах, как в разговор вступил Лёха, – у него вечно какая-нибудь подлость на языке.

– Из этого роя не выйдет ни… – прервав Пашкины грёзы, заключил он. – Таможенный сбор не платил? А это… Не платил, Пашка? Ну – контрабанда!

– Эдак и террариум твой конфискуют! – тут же переменившись, подключаются и другие.

– Это что еще за тарариум? – тревожится Пашка.

– Куренёк твой. Отнимут вместе с гадюками.

Пашкин домишко давно уж славился тем, что в непогоду со всей горы в него сползались всевозможные гады. В одно время Бородавка боролась с ними – теперь только лишь причитает: «Уж и не знаю: кто в доме хозяин… В худую пору столько набьётся этой сволочи – ступить негде. Прямь наказание Господне…»

– Пусть отымают, – храбрится Пашка. – Меня эти ужасти до печёнки достали!.. Вон, не дале как вчера: отсунул занавеску – а она развалилась на весь подоконник, вытаращила на меня наглющие глазища, хвостом помахивает да подмигивает – знает, мерзость, что на окне бить не буду – стёкла расшибу.

– А Бородавка чего?

– А чё ей! Ей и байдюжи, она с ними в обнимку спит, а я не могу. Так бы кинул всё да сиганул через Деркул, а деться некуда…

Стали Пашке сочувствовать да подсказывать разные варианты, как наладить приличную жизнь. Больше склонялись к тому, что единственное спасение – это женитьба.

– Да гляди, Паша, одной жены мало будет – минимум две. Одна на хозяйстве, другая – гадюк по дому гонять.

– А может, и одной хватит, – со знанием дела рассуждал Лёха. – Это какая ещё попадётся, а то с иной никакая гадюка не уживётся.

Пашка по-детски непосредственен и наивен. Рыбаков мёдом не корми – дай только над ними позабавиться. И только один Захарыч, помня былую свою значимость, никогда не вступал в глупые разговоры; он даже не улыбался и смотрел на Пашку с откровенным презрением и брезгливостью.

Вот Сашка-атаман наконец выбрал сети, причалил к берегу, привязал к вербе лодку. О Пашке на время забывают.

– Ну-ка, что у тебя? – интересуются рыбаки. – Много кушуру хватанул?

– О-о-о, плотва миллиметров по триста! – объявляет Кулёв.

– А что, у Петяшки с Адамом, получается лов?

Петяшка и Адам ставят свои сети ниже Галичкиной ямы, на мелководье. Петяшка – наш, Адам – с той стороны. Они кумовья, и всё у них едино, всё поровну: и рыба, и барыши, и водка…

– Я вечером сетку раскидывал, – рассказывает Сашка. – Слышу: залязгали. У каждого дубиняка с оглоблю, вот они и шлёпают по воде – загоняют.

По гомону слышу – уже хлебнули. Усердно молотят. Я своё дело закончил да и думаю: дай гляну, что они в свои сети нагнали. Подхожу, а там мат, аж лист осыпается. Они покуда палками плюхали да рыбу гнали, у них сети кто-то увёл.

– То биды нэма, – говорит Зынченко. – Хиба им на пользу рыба – водка одна.

– Что пропито-прогулёно, то всё в дело произведёно, – возражает Лёха.

Стали оба берега гадать: кто мог упереть сети – «наши» или «ваши». Выходило, что «беду» можно было ждать с любой стороны. Спор мог длиться ещё долго, но на берегу появился хмурый с похмелья Петяшка.

– Так, Петяха, жалься! – приказал Лёха. – Пока прокурор на месте, будем бандитов ловить.

Захарыч прокряхтел, но вмешиваться в разговор не стал, по обыкновению промолчал.

– Каких бандитов?.. – туго соображал Петяшка.

– Ну, сети у вас упёрли?

– Ничего не упёрли… – ещё больше супится Петяшка. – То мы это… С Адамом вчерась хватанули маленько и забыли поставить их. А как рыбу загнали – сетей-то на месте и нет… Что думать? Погоревали да по домам.

Только на двор, а жёнка: «Где болтался?» – «Рыбу ловил». – «Брешешь – сети дома висят». Надо ж такому случиться… Еле оправдался.

Всем весело, все смеются, один Зынченко негодует.

– Видав яка бестолочь?! Рыбу за кордон угнали – теперь гогочут… Та лучше б вже покралы ти сити…

Солнце перевалило через вербы, припекало всё жарче. Клёв поутих, и рыбаки начали расходиться. Первым смотал свои удочки Зынченко.

– Куда ж ты, свояк? – доставая початую бутылку, окликал его Лёха.

– До дому – куды ж ще. Надо сино сгребать. Кувшинки он до свого часу позаныривали – дощь будэ. Так що не до вина. Кланяйся Людмиле – пишов…

– Натаху за меня поцелуй!

– Поцелую – невелыкий труд…

Вслед за Зынченко незаметно уходит с рыбалки Кулёв – у него свои потайные тропы.

Небрежно помахивая своим уловом, величественно запрокинув голову, важно шествует по дорожке Захарыч. Он картинно выпячивает свою грудь, впереди которой подрагивает с каждым шагом мощный, как набитый рюкзак, живот. Когда с Захарычем кто-то здоровается, он благосклонно прикрывает глаза и чуть заметно кивает головой.

Из Логачёвой левады далеко слышен Лёхин дискант:

 
Мы с Натахой мылись в бане,
Отвалились косяки,
Неужель меня посодят
За такие пустяки?
 

Он уже успел выпить с Петяшкой и теперь до самого дома будет сыпать куплетами.

Скоро на берегу остался один Пашка – ему спешить некуда. В одиночестве он скучает и всё чаще обращается ко мне.

– А ты, Николаич, опять прихворал? – окликает он меня.

– Прихворал.

– Это хорошо.

– Что ж тут хорошего?

– Отдохнёшь. Это табе святой Николай вспомнил – роздых устроил.

Что ему скажешь в ответ – лишь улыбаюсь. Оттого ли, что Пашкина жизнь убога и бестолкова, а моя слажена и устроена, чувство подспудной вины перед ним не покидает меня.

– А я, слышь, Николаич, чуть ни женился, – весело трясёт кудлатой головой Пашка. – Я этим насмешникам, – повёл он взглядом по опустевшим берегам, – сроду ничего не скажу… Ты человек серьёзный, – тебе можно.

Ты мою маменьку хорошо знаешь, – ей чаго в голову втемяшится – не отступит, пока по её не станет. Придумала она женить меня – гудит и гудит кажен день: – «Хата немазана, печка небелена… Вот мол подохну – вовсе всё срушится».

Я ей: «Маманя, ты погляди на нонешних ушлых баб – какая дура сюда пойдёт!»

«Может, и найдётся какая… Я вот пришла к твоему отцу…»

«Нет, маманя, ныне умные все – дур не сыскать».

А она всё своё. Откуда ей в руки газетка попала, сроду кроме Писания, ничего не читала, тут развернула и тычет мне объявление:

«Ищу спутника жизни» – и адрес к нему.

«Беги, – говорит, Паша, – пока не перехватили».

Ну, я космы-то разодрал, рубаху праздничную заштопал, новые шнурки в кеды вставил, даже галстук на шею надел; одеколоном надушился – и на автобус. Прихожу по адресу, а там особняк… Я такие только на картинках видал – Зимний дворец! Может, думаю, ошибка какая, нет – всё точно, как по газете. Только к дворцу не подступишь – всё на запорах. Огляделся, вижу: кнопочка на воротах, я её тихонько и придавил. А что тут такого; я ж не виноват, что объявление в газете. Правильно? Вот. Не успел руку отнять – голос оттуда: «Кто ты и зачем?» Я и отвечаю: Пашка, мол, я, по объявлению – жениться хочу. «Ну раз жениться, то заходи». Ворота сами и расступились. Только вошёл, а они за спиной щёлк – и съехались. Поглядел назад, примерил глазами – метров пять высоты, – нехорошо на душе стало, прямо аж загрустил маленько. Потом поразмыслил: а чего бояться – если хорошо нагонят – перескочу.

Иду, значит, в Зимний дворец, куда ни глянь: мрамор да золото – плюнуть некуда, такое богатство. Вхожу в огромную залу, а там уж свадьба в сборе сидит – гульба на полную катушку. Засомневался я: туда ли попал. А со всех сторон кричат: «Туда, туда! Сади жениха на почётное место!»

Мне опять неловко.

«Я, – говорю, – наверное припоздал маленько?»

Нет, отвечают, в самый раз угодил. В общем сватаю, только кого, не пойму: баб много – глаза разбегаются. А как не ту ухвачу? Оскандалюсь.

Тут объявляют штрафную мне и подносят стаканчик величиной с небольшой графин. Ты меня, Николаич, знаешь, я человек простой, если ко мне с душой да по-доброму – пью без рассуждений.

Осилил свой штраф, фыркнул для приличия, и так всех обрадовало моё расположение, что кинулись потчевать меня всякими яствами. Такая закусь не каждому по губам, и как те блюда зовутся – до сих пор не знаю.

На икру налегаю, а дело помню, зыркаю по сторонам – суженую выглядываю. Но решил так: этикета рушить не буду, всё ж таки не дома – в гостях; хряпну стопку-другую – там, гляди, и разъяснится. А после пятой осмелел, стал уж строго спрашивать:

«Где ж, – говорю, – невеста моя?!»

«А бери, какая приглянется», – отвечают.

А после пятой они все, на какую ни посмотрю – глянутся.

«Мне, – говорю, – ту, что в газете объявлялась».

Хозяин – грюк кулаком по столу.

«Кто объявлял в газете?!»

А со всех сторон:

«Я! Я! Я!..»

«Ладно, – говорит хозяин, – эту бери!» – И указывает на ту, что примостилась у него на коленях. «Как она тебе?» – спрашивает.

Оглядел её – худобина, чуть ни насквозь видать, да и отвечаю ему по чести: мордяха, мол, славная, но на такой здорово не поездишь.

«А ты что, для езды себе выбираешь, – есть у меня и такие».

«Да нет, – говорю, – для езды велосипед дома есть – у меня хата немазана», – И рассказал им про хатёнку свою, про маманю и даже гадюк помянул.

Так всем весело моё житьё показалось – со смеху чуть не подохли. Хозяин опять кричит:

«Кто жениху хочет хату мазать?!»

«Я! Я! Я!..» – со всех сторон.

И так это меня растрогало, что налил сам себе штрафной стаканчик да и опрокинул в себя. Как я потом расставался со всей этой свадьбой, как назад через ворота лез – не помню.

Проснулся утром – знакомая гадюка на подоконнике. Лап, лап, по кровати – со мной никого.

«Где ж ты был?» – спрашивает мамка.

«Женился», – отвечаю.

«И где ж невеста?»

«Эх, маманя, – говорю, – неподходящие там невесты – раздумал».

А как в голове поутихло, взялся я опять мамкину газету листать, и вот чего доглядел: газетка-то из Ростова, а я в Луганск ездил. Во угораздило!

Солнце выше, выше; ярко разгораются небеса, звонче трещат кузнечики. В самый зной к Деркулу с обоих берегов сбегается детвора. Визг, крик, шум… Мне уже не слышно Пашкиных слов; пробивающееся сквозь виноградные листья солнце смежает глаза. В дрёме я не замечаю, как уходит с Деркула Пашка, как стихают детские голоса. Вдруг вздрогну от тишины.

Склонившись к горе, бледное солнце едва проглядывает из багровой дымки. Неслышно плывёт через реку красная рубаха – Сашка-атаман ставит на ночь сети. Со двора долетают до моего слуха приглушённые голоса.

Это старуха Власовна делится своими бедами с моей матерью. За Логачевой левадой ударил колокол, поплыл над землёй благовест – окончилась вечерняя служба.

– А ты, Устиновна, в церковь сегодня не ходила, аль завернули, как и меня? – угадываю я голос Власовны.

– Нет, не ходила, – отвечает мать. – Сын у меня захворал – всем гуртом правим домом. Спасибо ещё, сваха при нас, а то б зашились с хозяйством.

– А меня нонче не пустили, – жалуется Власовна. – Было сунулась, а погранцы: «Миграционну карту давай». Я им: «Ребятки, за картой сто вёрст ехать, а церковь, вот она – только мост перейти. Какой с меня прок – пустите, ради Христа». А они как посатанели. «Нет, – говорят, Ч ты, может, диверсант». – И гогочут себе в полный рот. К чему ж это движимся, Устиновна? Я уж и место себе на храмовом кладбище присмотрела, там ведь и мамка моя, и няня, и я туда лечь хочу. Неужто разлучат?

– Праздник нынче – Никола, вот они и перепились… Авось образуется всё… – успокаивает Власовну мать.

– Нет, Устиновна, пьяный проспится, дурак – никогда. Не уладится…

Последние дни…

В розовом мареве тихо угасает вечернее солнце; звонче становятся звуки. Вот покатился по Деркулу звучный лязг. Дальше, дальше, дальше… Это Петяшка с Адамом погнали рыбу к своим сетям. На макушках столетних верб, на церковном кресте ещё тлеет закатная лазурь, а от горы ползёт по лугам серый сумрак.

– Пойдём, я помогу тебе спуститься, – трогает меня за руку жена.

– Нет, я останусь здесь, – отвечаю ей.

– Тогда я принесу поесть.

– Не надо, я не хочу.

– Хорошо, принесу тебе одеяло.

– Мне не холодно.

– Ночью замёрзнешь – укроешься.

Остаюсь один. Из нижних комнат хорошо слышны знакомые голоса.

– Вин колы заболие, становится несносный, – ворчит тёща.

– Ничего… Пусть побудет с собой, иногда это лечит… – отвечает жена.

Где-то в прибрежных зарослях на нашей стороне прокричал свою прощальную песнь дрозд: «Спиридон… приходи… чай пить, чай пить, чай пить…» За Деркулом, в лугах, ему отозвался перепел: «Спать пора, спать пора, спать пора…»

На границе сумрака и света, над угасающим церковным крестом, зачем-то привиделся мне усталый лик Спасителя. Изумлённый, вглядываюсь в тухнущее небо, где стремительно наползающая южная мгла поглощает знакомые мне черты.

Стихли птицы, умолкли людские голоса. За Логачёвой левадой на чужой стороне дремлет казачий хутор, меркнет маковка крестившего меня храма. Тихо и душно. Тёмно-лиловая туча надвигается с запада. Вот полыхнула над ней зарница, потом другая, третья… Всё ярче, ярче… Где-то невнятно пробормотал гром. Густая тьма окутала всё пространство, и нет в этом мраке ни границ, ни пределов.

Тяжёлой, непослушной рукой крещусь на невидимый храм.

Господи, отчего так грустно и одиноко мне по ночам?