Текст книги "За чертой"

– Люд, – окликает Кубане́ц. – Ты слышишь, что он буровит?

– А-а, – равнодушно машет она рукой. – Кабы было чего, то б не хвалился…

– Ну а ты как?.. – спрашиваю Кубанца́.

– Он тоже захромылял, – смеётся Жека.

– Прибился к берегу, Сань, – словно винясь, ответил Кубане́ц. – Первую мою помнишь?.. Пока я по чужим базам на короткую ногу прихрамывал, тут уж дочь подросла… Хватит, показаковал…

– Так здорово!

– Нормально… Работа вот… Ты, Жек, не тяни с ремонтом. Рассыплется, что будешь делать?..

– В чермет сдам и коз заведу, – уверенно говорит тот. – Слышь, Люд – коз…

– Заводи, – соглашается та с равнодушным спокойствием.

– Сань, ты в этом деле хорошо рубишь. Какая из коз самая-самая?..

– Красивая? – смеюсь я.

– Хватит мне красивой Людки. Самая удойная?..

– Зааненских заводи, – советую я. Пять литров дают…

– Слышь, Люд, – пять литров!..

– Флаг тебе в руки – богатей!..

– Ты уже знаешь за Бэтмена?.. – меняет разговор Жека.

– Так, в общих чертах…

– В общем, накопал он что-то на Колывана, а на другой день тот Вагнера подтянул, и нет Бэтмена и шестерых пацанов, сопровождавших его… А через день очередь Бармалею пришла… Вот так…

– Людка говорит, что он умер…

– Людке легче так думать… Короче, нет ГБР… Пластун со своей ротой к Мозговому ушёл. Я со своей… А в мае и Мозгового… И вот теперь я… Сыняка вернулся?

– Да, вышли с Пластуном…

– Всех, кто заварил это дело и стоял за него – вычистили от командиров до рядовых. До Дебальцева ещё нужны были, а потом…

– За что ж такая немилость?

– Одни много знали, другие волю почуяли… Сейчас вот набрали себе покладистых да послушных, из тех, кто, когда мы воевали, из-за занавески выглянуть боялся. А теперь!.. А что им – боёв нет, зарплату платят… Мы-то воевали за харчи, да за совесть. Тогда предложи нам зарплату – ещё б и обиделись. Родную мать негоже за деньги защищать… А эти… Сейчас самое их время! А как, не дай бог, по новой начнётся? Дёрнут опять за свои занавески – придётся нам, хромоногим, сызнава вылазить…

Я вижу, как закипает его обида, и спешу поменять разговор.

– За Кудина знаешь? – спрашиваю я.

– Я этого Блажеёнка… Освободим Станицу – лично повешу… – всё ещё кипит Жека. – И ты, Атаман, гляди у меня… – грозно говорит он. – Знаю я тебя, добренького… Попадётся тебе – пристукнешь его втихоря – и шито-крыто. Кому от этого счастье? А я Блажеёнка на самом красивом столбе повешу, – обещает он. – Лично. Пусть потом судят…

– Опять ты про это… – морщится Кубане́ц. – Были ж хорошие темы – козы, бабы, так нет, опять про войну…

– Для казака что война, что бабы – едино. Где бабы, там и война. Так, Люд? – взглянул на жену Жека.

– Так-так… – начинает уж злиться та. – «Повоюй» мне ещё трошки – я тебе не бандеровцы, три ноги разом укорочу!..

– Слыхал? А ты говоришь «бабы»… Да они ещё хуже войны…

– Ты б с Сани пример брал, – с назиданием говорит Людмила. – Он жену любит…

– «Любит»… А ты думаешь, он чего сюда приехал, со мной повидаться?..

– А ты думаешь, на твоих щедриголок поглядеть?..

– Ладно, пошёл… – говорит Кубане́ц. – Пока вы тут состязаться будете… Я на работу уже опоздал…

Скоро Кубане́ц убежал в свою мастерскую. Солнце приближалось к зениту, и я стал поглядывать на часы.

– Что, на свиданку опаздываешь? – смеётся Жека.

– Ну, типа того… В полдень у меня встреча в библиотеке.

– Подвезти?

– Не надо. Тут идти-то… Может, вместе?

– Ты там в своей книжке небось и обо мне набрехал?

– И о тебе…

– Не, не пойду. Я о себе все брехни знаю. Потаксую ещё…

Вышли из павильона, обнялись. Жека пошёл к своей машине, я – вдоль вытянувшейся барахолки, к библиотеке.

– Сань!.. – вдруг окликнул он.

Я обернулся.

– Ты там это… Всё описал?.. А то Людка у меня любительница романов. Прочтёт – мне кранты…

– Нет, там другая тема… – усмехаюсь я. – Людмилу не потревожит.

– А-а-а, ну тогда в самом деле неинтересно, – махнул он рукой.

* * *

На Пасху у церкви собирается много народа. В храме не протолкнуться, но ещё больше тех, кто, разложив в круг свои куличи, сало, разноцветные яйца, ждёт во дворе их освящения.

Бодрым шагом идёт к храму тётка Васятка, за нею, едва поспевая, семенит внук.

– Христос Воскресе, Сашка, – кланяется она.

– Воистину Воскрес! – отвечаю я. – Хорошо выглядишь, тетка Васятка.

– Так мне и положено хорошо выглядеть. Мне хворать нельзя, кто его без меня поднимет?.. – кивая на внука, говорит она.

Присев на корточки, достаю припасённые к празднику сладости.

– Митрий Власович? – передавая кулёк с конфетами, спрашиваю я.

Митрий, принимая угощение, согласно кивает. Я же пытаюсь найти в нём знакомые Натахины черты.

– Подлинный Кудинёнок, – угадав мои мысли, говорит Васятка. – Бывало, начну его за какую-нибудь беду трепать – сроду не заплачет, глянет с-под лоба, аж оторопь возьмёт – Кудин… Эх Кудин-Кудин, погубил он мою Натаху… – со слезами в голосе добавляет она.

Я молчу, не спорю.

«Хорошо хоть не знает, что это я переводил её…» – думаю я.

– На тебя, Сашка, не держу сердца, – неожиданно, словно услышав, о чём я подумал, говорит Васятка. – Натаха и без тебя до него б сбегла. Она ж за Кудином, как собачонка, куда он – и она следом…

– Ну, пошли? – дёргает за руку Митрия. – Если благополучно достоишь службу, святой Николай шоколадку тебе подарит, – обещает она.

Но лишь сделав шаг, оборачивается и говорит уже тихо, почти шёпотом:

– Сашка, обещай, что отыщешь её, – всхлипывает она. – Хоть косточки её отыскать… Ты если пообещаешь – сдержишь…

Я не знаю, как обещать ей. Одно только понятно, что отказать в этом нельзя, поэтому молча киваю.

– Не нынче, как угомонится – тогда… – добавляет Васятка.

Снова киваю.

Опираясь на палочку, мелкими шаркающими шажками медленно движется к храму седой старичок, в котором трудно узнать прежнего бригадира Зынченко.

– Христос Воскресе, Ляксандер, – всхлипывающим голосом произносит овдовевший старик, и по щеке его, путаясь в щетине, ползёт слезинка.

– Воистину Воскрес, Пётр Иванович! – целуя его в мокрую колючую щёку, отвечаю я.

– А я ось, пасочки посвятить прийшов… Раньше Люба пиде и службу видстоит, и посвятит, а зараз я не выстою – упаду… – борясь с одышкой, говорит он прерывистым голосом.

– А как насчёт ста грамм – разговеться? – пробую перевести мрачный разговор на шутку.

– Ни-и-и-и, – мотает головой Зынченко. – Ты ж мэне, Ляксандр, знаешь… Боже упаси. В прежнее время Люба мэнэ спасала, а топерь хто?..

– Людмилу в Луганске видел, – перевожу на другое наш разговор.

– Знаю. Вона звонила. Кажен день звоне, поддержуе духом… Тоже беда… А як ты, Лександр, як Торя твоя?

– Виктория? Слава богу. Вон, на хоре поёт…

– Славная бабочка, жалий её…

– Жалею…

– От я схоронив свою Любу – не мило житы топерь. Одын, як сирота… Жалей, не забижай…

– Её «забидишь» – казачка.

– Ото и добре. Хай вона верховодит. Бывало, Люба за мэне як возмется… А я и не брыкаюсь, со всим соглашусь… Хоть потим и по своему все зроблю…

Пошатываясь, часто останавливаясь, чтоб перевести дыхание, тяжело идёт к храму тётка Полина. В последнее время она сильно сдала, как и Зынченко.

– Христос Воскрес, тёть Полина… – окликаю я.

– Воистину… – тяжело вздыхает она.

– Как здоровье, тёть Полина?..

– Эх, Сашка… Здоровье… Лучше уже не будет…

Каждый раз при встрече с ней необъяснимое чувство вины гложет мою душу. Я жду от неё главного вопроса, но она молчит. Вместо этого вдруг говорит совсем о другом, и губы её кривятся в грустной улыбке:

– А помнишь, Сашка, как пеночки на варенье снимали?..

– Помню, тётя Полина…

Она вздыхает и, подняв голову, долго смотрит на церковный купол.

– Тёть Поля… Мы опоздали… Когда приехали, Кудин уже умер в больнице… – неожиданно для себя самого вру я.

И тут же пожалел: «Зачем я лгу? Она ведь всё узнает… А может быть, и знает уже…»

– Чего ж мёртвого не вывезли?.. – строго сказала она и, пошатываясь, побрела к храму.

Вот, извещая о том, что Христос воскрес, полился над хутором праздничный благовест. Сладко пахнет весенней прелью и молодою травой; на свисающих нежно-оранжевых серёжках клёна покачиваются пчёлы. Вокруг счастливые лица, радостный смех. Кто-то обнимает меня, целует, дарит мне куличи… А мне почему-то хочется плакать.

В минуты, когда от усталости зашумит в висках, немеет в груди, и ноги, налившись свинцом, врастают в землю, мне вспоминается старая картина из какой-то утраченной жизни: лето, жара, раскалённый сыпучий песок, Белая Горка, дорога, которой, кажется, нет конца… На дороге старуха, навьюченная поклажей, и маленький мальчик, так же несущий своё небольшое бремя. Обгоняя их, быстро несётся по горячим пескам тень птицы, теряется где-то далеко, где у земли колышется знойный воздух. Старуха, приложив ладонь к глазам, смотрит вверх.

– Коршун, – произносит она сама себе и идёт дальше.

Мальчик тоже задирает вверх голову, смотрит в яркое небо, но яростное солнце слепит его, и он ничего не видит. Жгучий песок засыпается в его маленькие сандалии, плывут перед глазами оранжевые круги, вязнут, спотыкаются ноги, а старуха всё дальше, дальше… Хочется бросить свою мелкую поклажу, упасть в какую-то тень и громко плакать о своём великом несчастье.

– На большом пути и малая ноша – тяжесть… – не оборачиваясь, произносит старуха. И тут же, как бы рассуждая сама с собой, добавляет: – Другой бы сейчас плюхнулся б на жопу, сучил бы ножонками и скуглил бы, как кутёнок. А Сашка нет! Сашка терпит… Сашка казак… Казаки не сдаются…

Вдохнув горячий воздух и перебарывая накатившийся к горлу ком, мальчик плотно сжимает губы и упрямо идёт вперёд.

* * *

Стихли церковные колокола. Весенний воздух густ и звучен, и мне хорошо слышно, как идущие далеко позади старушки хрипловатыми дребезжащими голосами поют древнюю пасхальную песнь. Я не знаю её слов, – знаком лишь многократно повторяемый припев:

 
Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ.
 

Взяв меня за руку, рядом со мной идёт моя женщина.

– Почему ты плачешь? – спрашивает она.

– Я не плачу, – отвечаю ей. – Это яркий свет режет глаза…

– Зачем ты смотришь на него?

Я молча пожимаю плечами и вновь поднимаю взгляд к небу. Как и прежде, кружа над Логачёвой левадой, верещат кобчики. Где-то там, в недоступной вышине, между светом и тьмою, парит и моя израненная душа, с грустью перелистывает страницы моей грешной жизни. Скоро ледяной ветер подхватит и унесёт их в бездну за край земли, и никому они уже не будут интересны.

Последний нонешний денёчек

В конце ноября, когда нежданно завьюжило и стало не по-осеннему студено, Иван Власович занемог. У него вдруг стали ватными ноги, и по этой причине испортилась походка. Выйдя утром во двор, он неуклюже ковылял по мокрому рыхлому снегу, стараясь придумать себе какое-то неотложное дело. Но дел в эту пору было немного, а из неотложных только одно: нужно было срочно, до больших морозов, вытащить из воды и поднять на высокий берег лодку. Спотыкаясь и борясь с невесть откуда подступившей одышкой, он спустился к реке. На фоне белого снега, она казалась зловеще-чёрной. Припорошённая снегом лодка всё ещё стояла в воде, и её успело уже сковать льдом. Она задержалась здесь из-за поздней рыбалки. Ещё на Воздвиженье Иван Власович ставил сети, и было много плотвы. В былые времена он рыбалил и в декабре, но всегда до прочного ледостава успевал достать «свою кормилицу» и оттащить в безопасное для неё место.

Неровной походкой Иван Власович подошёл к лодке, хотел сдвинуть её с места, но прибрежный лёд уже прочно держал её в своих объятиях. Тогда он залез в лодку, стал раскачивать её. Молодой, ещё не окрепший лёд пошёл волнами и отступил. Но и это не помогло, силы оставили старика, и, как он ни тужился, лодка не хотела выползать на берег.

«Одному не управиться… – тяжело дыша, думал он. – Нужно б Серёгу и Лёху кликнуть…»

Раньше он поднимал лодку сам. Подкладывал под неё лёгкие сосновые бревнышки и, постоянно меняя их, вскатывал наверх. Сейчас же ноги его подкашивались, и, кроме гулкого стука в висках, он ничего не слышал.

«Хотя б так, в холостой, дойти…» – впервые подумалось ему. Он уже почти сдался, успокоился, стал различать посторонние звуки, это его и сгубило. Где-то наверху играла гармонь, и он угадал Лёхин голос:

 
Ах, эта девушка меня с ума свела,
Разбила морду мне, пинджак сняла…
 

– Ну, паразиты, опять хлещут!.. – в сердцах сказал Иван Власович и поворотился к лодке.

Он что есть силы потянул её на себя, лодка качнулась, скрипнула, ещё поднатужился… Вдруг в глазах вспыхнула яркая молния, и сразу стало темно.

Нашли Иван Власовича лишь поздним вечером по следам на снегу. Раскинув руки, он лежал возле лодки, хрипло дышал и смотрел невидящими глазами в небо.

Больше двух месяцев он провалялся в станишанской больнице. То ли лечили его не так, то ли хворь оказалось крепкой, но намного лучше ему не стало.

– Ну, что говорят доктора? – спрашивала навещавшая его жена Мария, с которой он прожил без малого шестьдесят лет.

– А-а, что они понимают… – равнодушно махал рукой Иван Власович. – Сюда токо попади – живьём не выпустят…

Обеспокоенная, Мария подходила к врачу, но тот загнул такой мудреный диагноз, что перепуганная женщина так и не смогла ничего понять. Единственное, о чём она смутно догадывалась: с таким диагнозом долго не живут.

– Надо ж как его срубило!.. – жаловалась она куму Павлу. – Думала, сносу ему не будет, а он кувырк – и свалился.

К Масленице, когда стужа пошла на убыль и все уже ждали скорой весны, Иван Власовича, не смотря на его худое состояние, отпустили из больницы домой, и близкие догадались: отправили умирать. В ожидании скорой кончины все враз засуетились вокруг старика. Зачастил в гости кум Павло, полчанин Ивана Власовича, с которым с сорок девятого по пятьдесят третий год служили они на Западной Украине, гонялись по лесам за бандами недобитых эсесовцев. Мария вдруг вымыла окна и вне срока принялась освежать побелку.

– Что ты мордуешься по холоду?.. – задыхаясь, трудно говорил Иван Власович. – Дождалась бы тепла…

– По теплу других дел хватит… – уклончиво отвечала та. – Вон уж азовец подул, ни сегодня завтра поплывём…

Иван Власович вспомнил, что у реки осталась не поднятая наверх лодка. Он вдруг взволновался и, с трудом приподнявшись в постели, долго смотрел в окно. Всё было серым и сумрачным: и снег во дворе, и оттаявшие стожки, и небо, и вербы у реки, и поле с открывшейся стернёй, даже солнце было бледным, почти призрачным. Серой сумрачной лентой виднелась ещё не вскрывшаяся река. Южный ветер и дождь подъели и без того неглубокий снег, зачернела бегущая в Погореловку дорога. Там, в Погореловке, живёт свояченица Ивана Власовича, Людмила, с которой у него много лет назад случилась недолгая связь. С тех пор Мария разладила с сестрой, и та, уехав в Погореловку, ни разу не переступала порог их дома, хотя повзрослевшие дети её, Серёга и Лёха, жили сейчас по соседству в дедовском доме, родичались и захаживали к ним ежедневно. Серёга был удивительно похож на Ивана Власовича, и это обстоятельство порождало в хуторе досужие разговоры.

Мария перехватила его взгляд и, вздохнув, усердней стала белить печь.

«Вот же окаянный, на ладан дышит, а всё туда ж смотрит…» – раздражённо думала она.

– Прибудет вода – унесёт лодку… – прервав её думы, с горечью произнёс Иван Власович.

– Не унесёт… Я её привяжу, – заверила Мария.

– А-а… – прокряхтел старик. – Растреплет о крыги в щепу…

«Нужно будет Лёшку с Серёжкой кликнуть, – подумала Мария. – Не угомонится, пока по-его не будет…»

– Как там ребята?.. – угадав её мысли, спросил Иван Власович.

– А что им сдеется?.. – не тая недовольства на своих племянников, отвечала Мария. – С утра Масленицу празднуют – водку жрут да песни кричат…

Кряхтя и постанывая, старик поднялся с постели. Неуклюже цепляясь ногами за половики и опрокидывая на своем пути стулья, он добрался до лавки, где лежала его шапка и затёртый до блеска полушубок.

– Ты чего это?! – встрепенулась Мария.

– Выйду… огляжусь… – с хрипом выдохнул Иван Власович.

– Погодь, я проведу тебя… – суетясь, помогала она ему одеться.

– Сам!.. – строго качнул он головой и, споткнувшись о низкий порожек, едва не упал.

Тяжело дыша, он долго стоял на крыльце, собирался с силами. Хозяйским взглядом осмотрел двор. Заметил: снег из под кустов винограда выдуло февральскими ветрами, и теперь, если их не укрыть, первым же морозом порвёт корни. Сырой воздух был густ и звучен. Рядом, в родительском доме Марии, захлёбывалась дырявыми мехами гармонь.

 
Ах, эта девушка меня с ума свела,
Разбила морду мне, пинджак сняла…
 

Угадал он по голосу Лёху.

 
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья… —
 

наперекор гармони, перекрикивал его Серёга.

«Лоботрясы…» – сердито подумал Иван Власович и, тяжело опираясь на палку, стал медленно спускаться к реке. Он заметил, что на быстрине появились первые промоины. Грязные обломки льда нависли над тёмной водой. Вмёрзшая в лёд, лодка стояла на прежнем месте.

Вдруг, недалеко от тернового куста прямо над снегом он увидел столб мошкары. Сначала он думал, что померещилось. Протёр глаза, присмотрелся, так и есть – мошкара.

«Подскочит вода – унесёт…» – переведя взгляд на лодку, тоскливо подумал он.

Обратный путь был в гору и силы быстро покинули старика. В глазах зарябило, и Иван Власович перестал замечать дорогу. С каждым шагом сердце всё сильнее трепыхалось в груди, как выброшенная на берег рыба: он отчаянно хватал открытым ртом воздух и уже успел пожалеть, что так опрометчиво спустился к реке, как вдруг услышал скрип и повизгивание не мазаных на осях колёс. Это Лёха с Серёгой спускаются на бричке к реке.

– Ну что, ополоснулся? – весело скалится Лёха. – Тётка Манька прислала, говорит: дядька Иван купаться пошёл. Я так и знал, что ты придуряешься. Работать не хочешь, вот и придумал хворь!..

По обыкновению Лёха развязный и хамоват, Серёга ж молчун. Его если не зазымать, слова от него не дождёшься.

Переводя дух, Иван Власович осмотрел бричку, тронул рукой сбрую. Постромки и гужины порасхлябились, ярмо клонилось набекрень.

– Эх, не хозяин ты, Лёшка… – хрипло произнес он. – Не хозяин…

– Зато у меня каждый день на пол-одиннадцатого, а у тебя на полшестого, – фамильярно гогочет тот.

«У тебя хоть кажен день и на полдень, а жинка ушла… Не хозяин…» – снова подумал он, но на этот раз, чтоб не задирать Лёху, ничего говорить не стал.

Не церемонясь, Лёха, подхватил на руки Иван Власовича, и, легко усадив его на бричку рядом с Серёгой, для залихватского вида сдвинул ему на ухо шапку.

Серёга легонько приобнял старика, на случай, если лошадь тронется резво, чтоб не дать ему свалиться.

– С Наташкой примирился? – поправляя шапку, спрашивает Серёгу Иван Власович.

Тот неопределённо пожимает плечами.

– Ты не дуркуй…

Серёга промолчал.

– Ну что, поскакали? – покручивая в руке вожжи, оборачивается Лёха.

– Пока ты тут с лошадью, лодку наверх встяните… – хрипло дышит Иван Власович.

– У меня кобыла некована… – нехотя отзывается Лёха, которому неохота надолго прерывать начатый с Серёгою праздник. – Что с твоей лодкой станет…

«Не хозяин…» – с сочувствием оглядев кобылу, скорбно подумал старик. Ему вдруг живо представилось, что на кладбище Лёха будет вести его на этой расхлябанной бричке, и от этой мысли ему тут же стало стыдно и горько.

– Не хозяин!.. – уже у дома отстранив Лёху, вслух произнёс он, и чтоб не выслушивать его бесстыдных шуточек, тут же отвернулся и, пошатываясь, спешно зачикилял к крыльцу.

– Оттяну я твою лодку!.. – вслед ему прокричал Лёха. – Вот далась она ему… Завтра как-нибудь с Серёгой оттащим…

* * *

Наутро, как ни барахтался Иван Власович в постели – подняться не смог.

– Вот зачем было вчера надсаживаться, – строго отчитывала его Мария. – Ноги убил, теперь подняться не можешь…

– Лодку на берег подняли? – слабым голосом спрашивает Иван Власович.

– Подняли… – нескоро отвечает Мария.

– Унесёт на Донец лодку… – сокрушённо вздыхает старик.

– Да убрали твою лодку. Убрали… – уже уверенней врёт Мария.

Но Иван Власович знает, что его бессовестно обманывают, и от бессильной обиды он отворачивается к стене.

Под вечер пришёл проведать его кум Павло. В далёком пятьдесят шестом Иван Власович крестил его сына, с тех пор они не просто друзья, но и родня.

– Что там? Развезло?.. – кивнув на окно, спрашивает Иван Власович.

– До обеда квасило, а щас подтягивает морозцем, – сообщил Павло. – К утру обещают до двадцати… Так что сракопад впереди…

– У нас так, – соглашается Иван Власович. – С утра льёт, к обеду метёт, а на вечер куёт…

– Телевизор глядишь? – спрашивает кум Павло.

– Гляжу, только не слышу… В голове шумит – не пойму ничего… Что там, ещё чертуется бандерва в Киеве?

– Это чертобесиво нескоро закончится. Как бы до нас не докатилось…

– Нехай токо сунутся… Я им, бл…дям… – храбро сжимает кулак Иван Власович. – Помнишь, как мы им отваливали?!.

– Не додавили сволоту, теперь детям нашим хлебать… – сетует кум.

– Как там наш Атаман? – меняя разговор, спрашивает о крестнике Иван Власович.

– Слава богу! – коротко отвечает Павло. – Сейчас вон лодку твою с Серёгою тащат…

– Тащут?! – встрепенулся старик. Он так обрадовался этой новости, что чуть ни свалился с постели. – Да мои ж золотые… – запричитал он.

– Ну, вспёрли твою лодку! – торжественно объявила пришедшая со двора Мария. – Еле живые пошли… Как ты её сам ворочал?!.

– Так без ума нелегко… – соглашается Иван Власович, и тут же глаза его загораются, и он начинает рассказывать, каким хитрым макаром он каждую зиму вскатывал эту лодку.

* * *

К ночи разъяснело; в верхнем крае окна показалась луна, и по комнате поползли бледно-синеватые тени.

– Маруся… – робко позвал старик.

– Вот она я, – готовно озывается та. – Надо чего?

– Кум говорит: мороз на завтрево…

– Что ж тут дивного, чай, не лето.

– Земля заклёкнет, будут ребята долбить, мучиться…

– О господи… Что тебе в голову лезет… – вздыхает Мария.

– Может, с утра отошлёшь ребят, пусть загодя долбют…

– Да что ж ты не угомонишься никак?! – сердится Мария. – Кто ж живому копает?..

– Угомонюсь скоро… – по-детски обижается Иван Власович.

– Угомонишься – моя забота, так не оставим лежать.

Проходит ещё какое-то время.

– Маруся… – снова зовёт Иван Власович.

– Что?.. Что стряслось?.. – опять подхватывается она.

– Мороз на завтрево…

– Ну, мороз. Что с того? – не тая раздражения, с вызовом говорит жена.

– Надо б объедьями виноград прикрыть. Ахнет мороз, порвёт корни – опять неурод…

– Триста лет мак не родил, и голоду не было… – одеваясь, ворчит Мария.

– То так… – шепчет ей вслед Иван Власович. – Однако ж…

Он хотел сказать что-то убедительное, веское, но так и не нашёл нужных слов.

– Укрыла твой виноград, – войдя в дом, отчитывается Мария. – Какие ещё распоряжения?

С каждым днём всё слабел и слабел Иван Власович. Он давно уже не поднимался с постели, и все настойчиво стали ожидать его кончины. Но время шло, а он, вопреки ожиданиям, всё тянул и тянул.

* * *

В мае война подкатилась к самым окнам Ивана Власовича. Всё громче гремели орудийные залпы, от которых жалобно звенели стёкла.

– Бандерва? – кивал на окно Иван Власович.

– Бандерва… – кивала Мария. – В Погореловку лупят… Надо ж до чего дожились, в наши-то дни и по живым людям… Господи, последние времена… – крестясь, шептала она.

Сжимая кулаки, Иван Власович громко сопел, иногда Марии казалось, что он даже порыкивает, и со страхом она крестилась. Забывшись, старик успокаивался, дыхание его становилось ровней, и он переставал замечать происходящее. Но, очнувшись, вновь звал к себе Марию:

– Людмила не приходила? – спрашивал он.

– Приходила… – врала она. – Ты токо уснул – и она на пороге…

– Что ж ты не взбудила?! – сердится он.

– Ты так сладко уснул – жалко было будить. И Людмила не велела.

– Ты не жалей, если кто явится – буди. Я тама досплю своё… – наказывал он.

На самом деле Иван Власович знает, что Людмила не приходила, да и не так-то просто сейчас прийти, когда война за рекой и все кордоны закрыты.

– Если вдруг придёт, не гони её, – просит старик.

– С чего ты придумал, что я её гнать буду… – сдержанно отвечает Мария.

– Помирись с ней, чего уж теперь делить… А то может так статься, что ей уж и жить не в чем… Вон как ахают…

– Да я и не в сердцах на неё, – заверяет Мария. – Пусть бегут – всем места найдём – и Людмиле и Кудеяру её…

Часто среди ночи он звал Марию к себе и начинал давать важные, как ему казалось, распоряжения.

– Ты тада куму Павлу сетку-трёхперстовку отдай…

– Когда «тада»? – передразнивала его Мария.

– Вот тада и отдашь!..

– Да я чи понимаю в них, какая из них чего…

– Ну, ту, что по осени ставил. Ты ишо лист помогала из неё выбирать… А лодку нехай Атаман заберёт…

– Ты ж ребятам её обещал… Серёжке…

– Атаману она нужней… Пьют ребята?..

– Вчера гомонели…

– Ты там, как это… За Лёхою пригляди. Чтоб он не дюже на поминах наедался, а то… Людям на смех…

– Пригляжу… – обещает Мария.

Утром, когда боль отступала и Иван Власович наконец засыпал, к Марии приходила Павлова жена Полина.

– Ну, как он? – кивая на комнату больного, спрашивала она.

– В одной поре…

– Не лучшает?

– Жив, и за то слава богу…

– Ой, Полюшка, как захворал, таким несносным стал, – жаловалась Мария. – Такой командир! Попробуй не выполни его распоряжений – сердится…

Но через минуту она уже оправдывала Ивана Власовича:

– Он жа до этой беды всё сам делал, я за ним ничего и не знала… А теперь, за что ни хватись – рушится без его рук… Как я без него останусь…

– Вот же досталось тебе!.. – сочувствует соседка. – Бельё скоко раз на день меняешь?..

– Под себя ни-ни-ни! – трясёт головой Мария. – От, как надумает по нужде – тужится, тужится, пока не досунется до края. Бухнется на пол, а там у него под койкою тазик… А назад поднимать – беда. Я ж его не подниму… Спасибо Серёга с Лёхой… Пьяные ль, тверёзые ль – в любую пору кликай – всегда прибегут. А нет – с другого боку Атаман ваш, тоже никогда не откажет… Кум Павло каждый вечер у нас… Начнёт рассказывать, что там деется, – кивает за реку Мария. – А этот хорохорится, кулачишками машет и так матюхается, так матюхается… – сроду таких слов от него не слыхала…

Полина лишь сочувственно головой качает.

– А вчора слышу: вроде стогне дюжей. Я к нему, а он… Веришь, Поля, песню горлом играет. Слов не разобрать, но головою в такт подмахивает. Меня увидал – умолк.

– Может, вычухается ещё…

– Где там вычухается… Ноги уж захолонули… – всхлипывает Мария.

* * *

Ночью Атаману приснился скверный сон. Возможно, это был даже и не сон – какой-то странный фантом посетил его. Он проснулся оттого, что вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. В темноте стояло над ним какое-то тёмное существо. Оно не предпринимало никаких угрожающих действий, не тянуло к нему своих рук, даже лица его он не мог разглядеть, что было в нём: улыбка или оскал. Атаман только чувствовал на себе чужой взгляд, и уже от этого его охватила оторопь. Он хотел осенить себя крестным знаменем, но рука стала свинцово неподъёмной. Хотел что-то сказать, но на грудь словно взвалилась бетонная плита, и он не мог вдохнуть воздух, чтоб потом с выдохом что-то произнести. Задыхаясь, во все глаза он смотрел на странный призрак, ни в силах прогнать его. В конце концов ему удалось вобрать в себя воздух.

– Господи, помилуй, – произнёс он чужим голосом и наконец перекрестился.

Видение тут же пропало. Атаман осмотрелся: кроме сумрачных теней, которые бросали от себя шторы, ничего постороннего. Жена Виктория тихо сопит у стены. Атаман поднялся с постели, прошёлся по комнате, но никого не нашёл.

«Что за чертовщина…» – подумал он, снова укладываясь в постель и пытаясь заснуть. Но сон не шёл. Атаман знал, что, по старым приметам, чтоб дурной сон не сбылся, его нужно тут же рассказать кому-то. Но не будить же Викторию, чтоб рассказать ей весь этот бред, сна-то, по сути, и не было… Так и не уснув, Атаман проворочался до утра. Утром встал уставший и разбитый; настроение его было испорчено, и потому встретил он пришедшего к нему в условленное время Серёгу не очень радушно.

– Ну что, готов? – Атаман осмотрел Серёгу чужим, сторонним взглядом. – Что-то ты быстро собрался, – осмотрел его худой рюкзачишко.

– Голому собраться – только подпоясаться, – ответил Серёга.

– Датый? – вновь придирчиво рассматривает его Атаман.

– Это вчерашние дрожжи…

– Гляди, там сухой закон – мигом завернут…

Серега молча кивнул.

– Теперь от меня никуда! В любую минуту дадут команду, и мы выходим…

– Мне б попрощаться с тёткой и Власычем…

– Что ж ты вчера?..

– Да вчера я… Лучше на тверёзую…

– Тут рядом, сходи… – согласился Атаман.

– Я туда и обратно…

Атаман промолчал, но, когда Серёга уже входил во двор Иван Власовича, крикнул:

– Ты там старику не говори, а то он…

«Ему, может, будет легче знать, что я “там”, – подумал Серёга, но спорить не стал.

Всходя по ступенькам на открытую веранду, Серёга заметил, что крыльцо давно покосилось, скрипит и покачивается с каждым шагом. Он тронул руками стойки, глянул через перилу вниз. Так и есть, подгнили, надо бы заменить. Серёга подосадовал, что не занялся этим раньше, но тут же решил: как только вернётся – сразу же и починит.

– Тёта! Тёт… – позвал он, входя в дом.

– Тишь, тишь… – замахала та руками. – Спит…

– Да я это… Я попрощаться…

– Что?… Чего ты придумал?.. Куда?.. – растерянно запричитала тётка Мария.

– Туда… – Серёга кивнул на речку.

– О господи… Без тебя там не управятся?..

– Я ж казак…

– «Казак» – жопой назад… – передразнила тётка. – Убьют тебя там, дурака…

– Так… Сколько той жизни, тёть Мань… А что тут? Только водку жрать…

– Здесь бы ещё пожил…

– Разве ж это жизнь?..

– Какая ни есть, а всё ж веселей, чем под травой.

– Тоска…

Серёга уже направился к двери, как в другой комнате послышалось шевеление и раздался сиплый голос Ивана Власовича:

– Серёжка?.. Чего он тут говорит?..

– Объясни… Он недослышит… – сказала Мария.

Некоторое время Серёга в замешательстве стоял на месте, но вдруг глаза его вспыхнули, лицо преобразилось и он стал удивительно похож на Лёху.

– До свиданья, дяди-тёти, уезжаю, хрен найдёте! – прокричал он и тут же вышел из дома.

Несколько раз Атаман порывался рассказать Виктории свой дурной сон, но всё не знал, с чего бы начать. К тому же в доме находились посторонние люди, которых ему сегодня надлежало переводить через линию. Кто его знает, как отнесутся они к подобной ерунде. Хорошо, коль посмеются, приняв его за человека лёгкого на суеверия, а если сами узрят в этой галиматье бог знает чего… Нет, они должны идти за ним с холодными головами, не отягченными дурными мыслями. Атаман вслушался в их разговор. В доме ждали перехода пять человек. Люди разные, как по месту жительства, так и по роду занятий. Бородатый богатырь из Новосибирска Юрий Усов только внешне выглядел простоватым увальнем. У него живой взгляд и умные проницательные глаза. Усов историк, кандидат наук. Профессиональное любопытство не даёт ему покоя, и он засыпает присутствующих своими вопросами.