Текст книги "Пульс России: переломные моменты истории страны глазами кремлевского врача"

Доклады на Всесоюзные съезды (а я выступал на каждом съезде) я выучивал наизусть, а таблицы обычно чертил сам. Съезды 7-й в Москве, 8-й в Ленинграде, 9-й в Москве, 10-й в Ленинграде были замечательными событиями нашей жизни. Ленинградские съезды требовали организационной работы, я был секретарем их; московские были приятны поездкой в столицу, на Девичье поле, где еще недавно протекала моя студенческая жизнь. В 20-х – 30-х годах съезды были многолюдными, торжественными, начинались со встречи на каком-либо концерте или в театре. Я вообще не вижу изменения характера и духа этих съездов на протяжении моей жизни. Меняется программа, меняются научные проблемы, несколько меняется техника съездов, но внутренняя суть этих событий остается незыблемой: это этапы развития нашей науки, ее смотр – смотр уровня, смотр деятелей.

Заседания Терапевтического общества были местом не только выступлений, прений, слушания новых данных, но и встреч. Мне всегда казалось, что врачи, с молодых до старых лет систематически посещающие эти заседания, делают это в угоду потребности встречаться друг с другом, даже в том случае, если нет между ними личного знакомства. Одни отмечают: «Как она постарела», другие ревниво следят, не умер ли кто-нибудь из тех, кто обычно ходит на заседания. Странно, что клиническая молодежь посещает эти общества, только если этого требует руководитель, или если выступает «свой», или, наконец, если ожидается спектакль – выступление видного профессора на особо интересную тему, может быть, дискуссионное. Оживление в работу общества вносит полемика между представителями «школ».

В то время в Ленинграде авторитет Ланга был безусловным, но все же представители Военно-медицинской академии (М. И. Аринкин) иногда выступали с острой и полезной критикой наших докладов.

М. И. Аринкин был умный, хитрый и властный генерал. Вместе с тем это была «русская душа». Мне нравилась его склонность к насмешливости. «Наши», то есть сотрудники клиники Ланга, готовы были считать его неискренним, даже злым; лично мне он нравился, я его считал, напротив, добрым – и вовсе не потому, что он ко мне относился хорошо.

Михаил Васильевич Черноруцкий[79]79
  Черноруцкий Михаил Васильевич (1884–1957) – выдающийся советский терапевт, действительный член АМН СССР, профессор. Изучал широкий круг вопросов, связанных с изучением значения особенностей организма, его реактивности, личности больного в формировании и течении патологического процесса.


[Закрыть] докладывал в обществе свои известные работы по конституции. Астеники, нормостеники и гиперстеники, измеренные по индексу Пинье и другим антропометрическим показателям, казалось, таили в себе «потенциал» свойственных им болезней; казалось, что между нормой («конституционной нормой») и патологией нет твердой грани, и, во всяком случае, имеются переходные формы или варианты. Эндогенные, наследственно-конституционные факторы в первую очередь определяют развитие одних заболеваний и особенности течения других. Эта общая концепция соответствовала тогдашнему духу времени и у нас, и особенно за границей. В дальнейшем она подверглась обвинению в «вейсманизме-морганизме», в «автогенетичности», а теперь не вызывает особых возражений, если не считать эндогенный фактор всегда главным, а лишь «одним из». Михаил Васильевич заведовал соседней с нами госпитальной терапевтической клиникой. Это был милейший, я бы сказал, обаятельный человек: сдержанный, спокойный, благожелательный, душевный. В его клинике все его, конечно, любили, но никто не боялся, и поэтому дела шли как-то бесформенно, расплывчато, сами по себе, без воспитывающего влияния шефа.

Странное впечатление оставил у меня Д. О. Крылов[80]80
  Крылов Дмитрий Осипович (?–1935) – терапевт, известный отечественный кардиолог, заслуженный деятель науки РСФСР, профессор. В 1906 году открыл терапевтическое значение нитроглицерина.


[Закрыть]. Это его сотрудник, доктор Коротков, описал аускультативный метод определения кровяного давления и тем обессмертил свое имя. Было ли то случайным открытием? Возможно, но свою роль сыграл и общий фон – изучение сосудистой системы, ее реакции на различные фармакологические агенты, которое проводили в то же время и другие сотрудники данной клиники Военно-медицинской академии. Сам же Д. О. Крылов в 20-х годах выдвинул концепцию о «хрониосепсисе». Он включил в круг подобных состояний не только описанный Шоттмюллером[81]81
  Шоттмюллер Хуго (1867–1936) – немецкий терапевт и бактериолог. Описал возбудителя паратифа В, названного его именем; затяжной септический эндокардит как самостоятельное заболевание.


[Закрыть] затяжной септический эндокардит, но и другие инфекционные хронические болезни, в том числе ревматизм, холецистит, тонзиллиты, нефриты и т. д. Тезис Крылова о том, что при затяжном эндокардите поражается и сосудистая система (васкулит), был прогрессивным, но по мере своих выступлений Д. О. настолько расширил рамки «хрониосепсиса», что стал включать в него все болезненные состояния, протекающие с затяжной лихорадкой, и довел, таким образом, свое предложение до абсурда. Внешне это был пузатый коренастый здоровяк с длинными полуукраинскими усами и хриплым прононсом. Он жил в большой барской квартире один, как сурок.

Выступали у нас и видные представители других специальностей. Так, хирург С. П. Федоров[82]82
  Федоров Сергей Петрович (1869–1936) – выдающийся русский советский хирург, доктор медицинских наук, профессор, основатель крупнейшей отечественной хирургической школы, «отец русской урологии».


[Закрыть], умно и иронически поблескивая стеклами пенсне, сообщил о результатах операций на нервах при грудной жабе. Он сказал, что эта операция не имеет под собой достаточно веского анатомо-физиологического обоснования: хирург не знает, что он режет и почему режет то, что режет. Неясно, имеет ли сердце чувствительные нервы. Неясно, проходят болевые раздражения через симпатический нерв и его ганглии или через блуждающий нерв и его ганглии. Неясно даже, полезна ли боль («сигнал стрелочника») или вредна – способствует спазму. С. П. Федоров привел один случай. Его сосед по квартире страдал ангинозными приступами при ходьбе; он жил на четвертом этаже и для предупреждения приступов поднимался обычно медленно и на каждой площадке садился на подоконник для отдыха. Слухи о радикальном хирургическом методе лечения грудной жабы (публика всегда считает хирургический метод радикальным, хирургию – настоящей медициной, а в лекарства – аптекарскую кухню – не верит, хотя постоянно их принимает и требует, чтобы лекарства не только помогали, а всегда излечивали) дошли до него, и больной стал настойчиво просить С. П. Федорова сделать ему операцию. Нехотя С. П. сделал ее. И что же? Не прошло и двух месяцев, как больной, освобожденный от припадков болей, как-то быстро шел к себе домой по лестнице, уже не задерживаясь на площадках, дошел до двери квартиры и, позвонив, упал мертвым в открываемую дверь. «Сигнал стрелочника» не сработал.

Тихо и как-то подобострастно мы слушали Л. А. Орбели[83]83
  Орбели Леон Абгарович (1882–1958) – русский советский физиолог, один из создателей эволюционной физиологии, академик и вице-президент АН СССР. Генерал-полковник медицинской службы.


[Закрыть]. Нас оставляла тогда равнодушными его новая теория об адаптационно-трофической функции симпатической нервной системы, но зато опыты с получением клубочкового фильтрата при помощи микрохирургической техники и новые представления по запутанному (да и до сих пор не распутанному) вопросу о физиологии почек (что выделяют, а что всасывают клубочки или канальцы) нас прямо касались.

Из физиологов, сотрудников И. П. Павлова, я был тогда знаком только с Марией Капитоновной Петровой[84]84
  Петрова Мария Капитоновна (1874–1948) – русский советский физиолог, ученица и сотрудница И. П. Павлова (1910–1936). В 1935–1944 годах – профессор, заведующая кафедрой физиологии и патофизиологии высшей нервной деятельности Ленинградского института усовершенствования врачей. Лауреат Сталинской премии (1946).


[Закрыть]. Она была наполовину терапевтом и работала в соседней с нами клинике в Петропавловской (или имени Эрисмана) больнице. Это была большого роста, плечистая, краснощекая особа, говорила громко, грубым голосом, смеялась, скаля свои крепкие зубы; одетая по-барски в манто, в элегантной шляпке дореволюционной моды, она олицетворяла собой своеобразную помесь здоровой деревенской бабы и культурной, бывавшей за границей барыни. От нее шел дух смеси французских духов и запаха павловского собачника. Мне она казалась жизнерадостной дамой, какие встречались когда-то в Красном Холме. Мария Капитоновна была замужем за известным священником Григорием Петровым[85]85
  Петров (псевдоним Русский) Григорий Спиридонович (1866–1925) – священник, общественный деятель, публицист. Сторонник христианского социализма. Широкую популярность получили его устные проповеди. А. Л. Мясников ошибается, когда говорит о послереволюционной деятельности Г. Петрова: тот был лишен сана в 1908 году (а не сам сложил его), приветствовал Февральскую революцию 1917 года, но осудил Октябрьскую. С 1920 года жил в эмиграции, умер в Париже.


[Закрыть], часто выступавшим в 1915–1925 годах в различных аудиториях с лекциями, в которых он очень увлекательно рассказывал о философии религии, о Возрождении, о сущности жизни и т. д. Священнический сан он с себя сложил.

Мария Капитоновна всегда дружески обращалась с молодежью. Однажды она сказала мне: «Пойдем к Ивану Петровичу». Я бывал иногда на публичных лекциях великого физиолога, но видел его лишь издали, поэтому, конечно, обрадовался. Она привела меня к нему после того, как в зале Академии наук Павлов только что окончил доклад. «Иван Петрович, вот талантливый юноша – он терапевт, работает по печени». Иван Петрович бросил на меня быстрый взгляд, потом как-то странно мазнул рукой, издал какой-то неопределенный, немного визгливый звук – и вдруг вскочил с кресла и куда-то умчался из кабинета. Вот и все личное знакомство «талантливого и юного терапевта» с гением физиологии. «Ничего, – сказала Мария Капитоновна, – это с ним бывает. В следующий раз».

Клиника Г. Ф. Ланга больше всего уделяла внимание разработке вопросов кардиологии. Классические работы Г. Ф. о гипертонии широко известны. Д. М. Гротэль[86]86
  Гротэль Давид Маркович (1895–?) – терапевт, профессор I Ленинградского медицинского института.


[Закрыть] разработал основы электрокардиографии инфаркта миокарда и ревматического кардита. Правда, в этом направлении клиника не была пионером (английские авторы описали электрокардиографические отклонения при этих формах раньше), но для Советского Союза эти данные клиники имели большое практическое значение. (Давид Маркович Гротэль, между прочим, в документах был Гробокопатель, но каково врачу носить такую фамилию?) Это был целеустремленный, трудолюбивый научный работник, с утра до вечера сидевший в кабинете; он был покладист и благожелателен; рано растолстел, рано облысел и рано умер. С ним вместе работала – без антагонизма, но и без особого содружества – А. Ф. Тур[87]87
  Сестра знаменитого советского педиатра Александра Федоровича Тура (1894–1974).


[Закрыть], маленькая, полненькая особа, также по характеру ровная и дружелюбная; в дальнейшем она получила кафедру в Калинине, но и туда не поехала (зато стала именоваться профессором).

С А. Ф. Тур я всегда был в приятельских отношениях. Помню, как в день 23 сентября 1923 года вечером разразилось наводнение, с залива дул ветер, палили пушки в Петропавловской крепости, был теплый осенний день; мы в приподнятом настроении ходили по улицам со студентами и молодежью из клиники. Нева вздулась, затопила набережные, ее волны залили Дворянскую, Каменноостровский; мы бежали по воде, догоняемые волнами, и спаслись в доме Туров. Отсюда, с балкона, мы смотрели на залитую Петроградскую сторону. Зрелище казалось нам нисколько не жутким, а веселым и красивым.

Колоритной была фигура Джангара Абдуллаева. Он прибыл к Г. Ф. Лангу из Азербайджана. Это был красивый человек с большим крючковатым носом и огромной черной шевелюрой. Девушки не могли на него не заглядываться, в особенности блондинки. Д. Абдуллаев вел экспериментальную и клиническую работу о влиянии дигиталиса на коронарные сосуды. Писать по-русски как следует он не мог, мне пришлось основательно исправлять его статьи. Между делом он болтал о конфигурации женщин, о том, что в них самое главное не цветок (лицо), а стебель. Потом, женившись и окончив аспирантуру, он уехал в Баку; сейчас он заслуженный деятель науки и профессор Азербайджанского медицинского института.

Тогда много было больных с висцеральным сифилисом; я изучал сифилис печени, сальварсановые желтухи и т. п., а М. И. Хвиливицкая, высокая горделивая блондинка, – сифилис аорты. Она заключала аорты – после секции – в цилиндры и изучала их модель упругости (в дальнейшем она защитила на эту тему докторскую диссертацию). Мы застали случай смерти от разрыва аневризмы, проникшей через узуру грудины на переднюю поверхность груди и лопнувшей: фонтан крови облил не только больного и его кровать, но и окрасил потолок; и в другом случае мы чем-то сдавливали аневризматический мешок, хирурги медлили с операцией (и не умели тогда ее делать), и больной умер на наших глазах от разрыва, залив нас своей кровью.

Я все больше и больше входил в работу по изучению патологии печени. С группой помощников я производил функциональные пробы путем биохимического исследования крови, мочи и испражнений. Мне стало ясно, что острая желтуха, которую тогда обычно считали проявлением застоя желчи из-за катара желчных путей, зависит от острого поражения паренхимы печени, а циррозы печени суть следствие главным образом гепатитов «эпителиальных» и «мезенхимальных». Вскоре я пришел к необходимости совершенно изменить представления об этих формах и отразил это в своей классификации. Даже на Пятой симфонии Чайковского в Филармонии Ф. Я. Чистович[88]88
  Чистович Федор Яковлевич (1870–1942) – русский советский патологоанатом и судебный медик, в 20–30-е годы – профессор I и II Ленинградских медицинских институтов.


[Закрыть] в антракте сказал мне: «Что это за термин «эпителиальный гепатит» вы придумали? Эпителий не воспаляется». М. И. Аринкин возражал мне: «Всякий цирроз печени есть гематологическая форма; поражается ретикулоэндотелий». Даже в клинике неохотно принимали «мясниковские» данные, хотя Г. Ф. Ланг относился к ним благожелательно. Мне все указывали на лейкоциты в дуоденальном содержимом при «катаральных желтухах» как на якобы незыблемый довод в пользу старых представлений.

Семейная жизнь наша шла своим чередом. Мы переселились на другую квартиру – на Петропавловскую улицу, 8, против больницы имени Эрисмана – против клиники. Из трех комнат одну занимал Левик, одну – мы, одна – столовая. Это были холодные комнаты в первом этаже, зимою их не натопишь (большие изразцовые печи дымили), но они были хорошо расположены, просторны. Мы завели мебель, посуду и т. д. и т. п. Нэп облегчил нам жизнь: все можно было тогда легко купить.

Летом 1927 года мы поехали в Кисловодск, я работал там в санатории, жили мы весело, жена мне нравилась, и следующей весною, через девять месяцев, у нее родился сын Леонид. Пошли смешные и замечательные дни купания, кормления, рассматривания ручек, ножек, глазок, ротика, потом – зубки и т. п. и т. д. Летом 1928 года сперва жили в Красном Холме, Леник то и дело пищал и даже орал, особенно ночью, я спускался вниз, хватал его и бешено ходил вокруг комнаты, тряся его (укачивая). Мама говорила о неправильном кормлении, вызывающем колики в животике, а Инна обиженно отвечала, что она действует так, как ей советовали в консультации. Дискуссия о старых и новых методах, возможно, раздражала ребенка, но уж, во всяком случае, меня, и я ходил еще быстрее. Наконец все успокаивались, и утром взрослые пили кофе более или менее дружески, а Леник смотрел на них своими милыми глазками и улыбался.

На следующее лето мы отправились в Архипо-Осиповку. С полуторагодовалым малышом путешествие не особенно рекомендовалось, но все сошло хорошо. Мы переехали в открытой машине через лесистый Михайловский перевал и ночью прибыли; там уже были моя мать и Левик.

В Архипке хорош пляж, малыш купался (впрочем, главным образом в тазу); к нам присоединилась Леночка, жена моего двоюродного брата Гоги Григорьева, миловидная блондинка с голубыми глазами. Инна и Лена составили мне достаточно приятное общество, а тут еще артисты Большого театра – моя тетка Любовь Ивановна со своим новым мужем Л. Ф. Савранским[89]89
  Савранский Леонид Филиппович (1876–1966) – певец (баритон) и педагог. Народный артист РСФСР (1934).


[Закрыть], а также их приятель С. П. Юдин[90]90
  Юдин Сергей Петрович (1889–1963) – певец (лирический тенор), режиссер и педагог. Заслуженный артист РСФСР (1933).


[Закрыть], красивый тенор которого по вечерам привлекал к его домику толпы восторженных слушателей – под аккомпанемент морского прибоя в сиянии луны.

Дома мы по временам немножко ссорились. Обычно начиналось с нового платья, которое жена примеривала перед зеркалом: ей хотелось бы, чтобы я сказал: «Замечательно, как идет», а мне платье не нравилось, и я мычал что-то неопределенное. Или шляпки. У моей жены хранится оттиск моей статьи с надписью: «Такой-то после шляпного скандала». Как был не прав Пушкин, когда писал: «А девушке в осьмнадцать лет какая шляпка не пристанет» (и дело не в том, что Инне шел двадцатый, двадцать второй, двадцать четвертый.). Только постепенно я понял, что хорошенькая женщина в большей мере, чем некрасивая, должна одеваться с особым выбором. Трудно было и с духами. Казалось, столько сортов! Между тем пришлось флакон самых дорогих духов, которые мне показались «противными», выбросить в окно прямо в реку Карповку. У меня выработалась практика пилить жену, слово за слово, с таким расчетом, чтобы довести ее до слез. И когда наконец ее милые зеленоватые глаза наполнялись слезами, я сразу «отходил». Мне казалось, что слезы ей очень идут, и все быстро кончалось нежностями. Это свинство моего характера – бормашины – сохранилось и в дальнейшем и в той или иной мере проявлялось и на работе с сотрудниками.

В дальнейшем летние каникулы мы проводили на даче – на Сиверской. Мы жили в деревне Пески; за рекой Оредеж темнел лес, а там дальше пробивались пышные зеленые лужайки и лесистые обрывы речки Орлинки – это как раз те самые места, которые так поэтично отразил в своих этюдах художник А. А. Рылов[91]91
  Рылов Аркадий Александрович (1870–1939) – советский художник, пейзажист.


[Закрыть]. Там много грибов – белых, красноголовиков, мы собирали их со старым Ф. Е. Туром[92]92
  Тур Федор Евдокимович – физиолог, до революции – приват-доцент Петербургского университета.


[Закрыть] (отцом А. Ф.), физиологом, или с В. Д. Цинзерлингом, нашим прозектором по I ЛМИ, – тот говорил, что ему летом необходимо проветриваться в лесу от вскрытий. Наконец, недалеко от нашей дачи поселилось веселое общество, в том числе и студентки нашего института Люда Рокицкая, дочка хирурга Обуховской больницы; эта красивая девушка отправлялась босая в лес чуть свет и приносила всегда полные корзины; если идти с нею вместе, вы останетесь в дураках: она грибы видит, а вы – нет. «И о чем вы, собственно, мечтаете?»

Семейная жизнь, как известно, требует денег, мне стало не хватать ассистентской ставки, и я нанялся в областную страхкассу так называемым консультантом: ходить по поликлиникам, сидеть у лечащих врачей и проверять, хорошо ли они работают; занятие оказалось фискальным и нудным, хотя мы с С. М. Рыссом[93]93
  Рысс Симон Михайлович (1896–1968) – видный советский гастроэнтеролог, член-корреспондент АМН СССР. Совместно с М. К. Петровой (см. сноску 82) в 1930 году предложил использовать при зондировании желудка пробный завтрак из отвара капусты, получивший название «завтрак Петровой – Рысса».


[Закрыть] и воображали, что своими замечаниями очень помогаем поликлиникам. Едва ли врачи могли чувствовать эту «помощь», поскольку чрезмерная нагрузка больными не менялась, а «писанина» (историй болезни, справок, рецептов) только возрастала. Все же эта работа была не бесполезна, когда она касалась осмотра больниц, приемных покоев, медпунктов. Кстати, она привела к знакомству с фабриками и заводами Ленинграда, к изучению профгигиены и профпатологии. Я побывал на Путиловском заводе, на «Электросиле», на вагоностроительном заводе имени Егорова, на текстильных фабриках, на «Красном треугольнике» и многих, многих других. Мне открылся мир, который составляет основу нашей жизни; я только тогда почувствовал, как тяжел труд рабочих и вместе с тем как он велик и благороден и как правильно, что именно трудящимся принадлежит государство. Мои студенческие настроения менялись.

Жизнь в Новосибирске

В конце 1931 года общественная организация I ЛМИ направила меня и еще трех сотрудников в Узбекистан – «в помощь хлопкоуборочной кампании». Мы весело сели в вагон, шутили, но на душе было как-то беспокойно. Я только что начал писать мою первую монографию «Болезни печени», вез рукопись с собой; но без достаточного количества литературных материалов не мог рассчитывать на успех этой работы. Мы должны были разъехаться по различным районам (кишлакам?), да и неизвестно, когда нас отпустят, может быть, и вообще задержат.

В Ташкенте была теплынь, сухие листья чинар покрывали тротуары, низкие здания прятались в садах, и только в центре был город как город. Узбеки в местном Наркомздраве молча сунули нам направительные бумажки – кто куда. Я получил направление в город Каракуль, М. В. Кузнецов и хирург Линденбратен – в Ферганскую долину, а молодой Дмитриев (он заканчивал ординатуру у Тушинского) – в Гузар, ближе к Таджикистану. Распрощались и разъехались.

В Каракуль я приехал ночью, город от станции в двух-трех верстах; никто не встречал, какой-то восточный человек подвез меня на своей арбе. В больнице провели меня в кабинет врача, горело электричество, и я подумал, что это, очевидно, оазис культуры в среднеазиатской трущобе.

Утром пришел главный врач, молодой парень, недавно окончивший институт в Ростове, хирург. Я поселился с ним в неубранной комнате, в узбекском доме с внутренним двором (снаружи – четырехугольник серых глиняных стен без окон, с плоской крышей). Мылись из чайника, есть ходили в столовку (давали лепешки на хлопковом масле и гуляш). На улицах – липкая грязь, дойти до больницы – целое испытание в ловкости.

Небольшая районная больница занимала новенькое светлое здание. Я сразу же занялся терапевтическим отделением (20 коек). Больные были преимущественно малярики с огромной селезенкой, а то и печенью, бледные и истощенные; поступали и больные в бессознательном состоянии, в коме, что требовало экстренной терапии: хинином в вену. Запасы хинина в аптеке все время бывали на исходе, что затрудняло лечение амбулаторных больных (лечение малярии требует больших доз и систематических повторных курсов). Позже я выезжал в очаги малярии; то были полумертвые селенья с полумертвыми людьми, похожими на скелет, с выпирающим вперед животом, занятым селезенкой. Я находил в крови возбудитель тропической малярии и для исключения лейшманиоза пунктировал костный мозг. Именно там тогда и возникло у меня желание изучить висцеральную малярию, что и осуществилось позже в новосибирской клинике.

На прием являлись узбеки из селений в цветистых халатах и тюбетейках. Привозили и женщин. Некоторые молоденькие были более или менее красивы, хотя и не в моем вкусе, старые – сухи, черны и грязны. Многие еще закрывались паранджой, по крайней мере, кутали ею лицо, а все прочее можно было свободно открывать. Объяснялись через переводчика. Частенько по Каракулю проходили караваны верблюдов. По грязи ловко перебирали своими ножками ослики – несмотря на сдавливавшие их спины огромные тюки. Городок располагался среди плоской равнины, занятой хлопковыми полями или пастбищами овец с жесткой скудной травой; вблизи – река Зеравшан («дарительница») в берегах, заросших тростником. Мутная вода ее катится не спеша, величаво, точно понимает, что именно от нее здесь зависит жизнь.

Молодому хирургу здесь скучно, он пьет, пьет, пьет…

…[94]94
  В этом месте утрачена часть рукописи. Однако мы можем реконструировать ее содержание: в утраченном фрагменте говорится о том, как А. Л. Мясникову предложили возглавить институт в Новосибирске и стать там профессором и он согласился.


[Закрыть]

Г. Ф. Ланг не выражал по поводу моей «профессуры» ни одобрения, ни возражения, но был настроен сердечно (мнение о его «сухости» или «холодной сдержанности», сложившееся у некоторых знавших его издали, для меня было давным-давно отвергнуто).

Левик остается в квартире с матерью, перебравшейся из Красного Холма. Он работает по акустике у профессора Андреева.

В апреле 1932 года я приехал в Новосибирск. Меня встретил замдиректора института профессор Б. Я. Жодзишский; вечером у него был в честь моего приезда ужин, на котором присутствовал заведующий крайздравом Трахман и некоторые профессора. Любезная хозяйка оказалась терапевтом, моим будущим ассистентом.

Наутро поехали в клинику за городом (за Ельцовкой) – большую, новую, светлую. Так начался новый период жизни. Мы получили квартиру, пайки, крайисполкомовские обеды, особый распределитель – словом, все блага советского специалиста высшей марки.

Итак, я – профессор и директор клиники. Конечно, мне нравилось мое амплуа, нравилась перспектива быть руководителем научных работ, увлекательно читать лекции, ставить, может быть, блестящие самостоятельные диагнозы, иметь большое число сотрудников и, может быть, учеников – и все это на тридцать первом году жизни (в Наркомздраве мне сказали, что я – самый молодой из профессоров-клиницистов в СССР).

Сотрудники оказались приятными. Доцент Краснопольский был из Ленинграда, болезненный, культурный человек, через год он уехал на кафедру в Самарканд и там вскоре умер. А. Е. Степанов – сибиряк, из числа ученых, которые всю жизнь изучают один вопрос, всегда увлечены им, но недовольны результатами, занимался проблемой отека.

Вскоре я перевел в ассистенты двух способных ординаторов, один из них, Г. М. Шершевский, очень интеллигентный молодой врач, быстро воспринимавший все, что мне казалось интересным и правильным, сразу стал моим близким помощником. В организации новой клиники ему принадлежала большая роль – и было естественным, при отъезде обратно в Ленинград через несколько лет, оставить клинику именно ему. Г. М. Шершевский, между прочим, пытался найти эндогенный фактор, выделяемый органами пищеварения, который был бы необходим для образования кровяных пластинок (наподобие фермента Кастла) и недостаток которого мог бы лежать в основе тромбопении (болезни Верльгофа); доказать эту интересную гипотезу ему удалось только частично.

С Г. М. Шершевским мы организовали в Новосибирске терапевтическое общество. По нашей инициативе была созвана в клинике научная конференция терапевтов Западной Сибири.

Другой ассистент – Ф. К. Меньшиков. Это бывший фельдшер, черемис по происхождению, с простецкой, немного мутной речью, зато с большой напористостью и хваткой. Нельзя было не отдать должное его работоспособности и стремлению выйти вперед. Занимался он витамином С: по соседству с клиникой находился Институт питания, где он получил для своей работы лабораторию. Тогда среди больных было еще немало цинготных. Ф. К. и меня заинтересовал своей работой. В дальнейшем он выпустил книжку об авитаминозе С. Хотя душа его тянулась к наблюдениям над морскими свинками, но все же и большие люди, по крайней мере, в части их желудочно-кишечного тракта, являлись неизбежным объектом его опытов. Потом Ф. К. решил покинуть Сибирь, сделался профессором в Курске, членом обкома партии и, как мой бывший ученик, был привлечен в Москву заведовать клиникой лечебного питания – после смерти З. И. Певзнера. Как ассистент он был человек покладистый и терпеливый к замечаниям шефа, младшего на десяток лет.

Врачи женского пола, кроме вкрадчивой Б. М. Жодзишской, были довольно простыми молодыми дамами, которые окружили меня милым вниманием. О. П. Баранова – умная особа, жаль, что потом она застряла на военной службе; возможно, впрочем, что ей льстят погоны полковника (в юбке – это карьера!). Е. В. Пономарева заведовала лабораторией, отличный гематолог, человек душевный, немного мечтательный. Ее муж – хирург из соседней клиники В. М. Мыш[95]95
  Мыш Владимир Михайлович (1873–1947) – выдающийся хирург, уролог, организатор школы сибирских урологов. Профессор, академик.


[Закрыть]: после смерти В. М. Мыша клиника осталась за ним, хотя он так и не может защитить диссертацию. Ох уж эти диссертации! Из опыта работы в ВАК я знаю, какова их ценность, и аплодирую не имеющему формальной докторской степени М. Д. Пономареву. Лучше уж пусть меня учит хирургии и меня оперирует опытный и умный кандидат, чем выскочка доктор.

Из Москвы в клинику прикатила в качестве ассистента окончившая аспирантуру во II ММИ М. И. Гарфункель – дева в очках и в чистых кофточках. Ее интерес ко мне как ученому, видите ли, привлек в эту сибирскую глушь. Впрочем, она оказалась хорошей и преданной сотрудницей.

Среди ординаторов выделялась своей женской привлекательностью К. М. Шустер. Это была двадцатипятилетняя женщина с округлым лицом, пышными светлыми волосами и красивыми синими глазами. Правда, можно было пожелать ее фигуре большего изящества; она была слишком плотной, а походка хотя и плавной, но не слишком легкой. К. М. мне нравилась, хотя и не вполне; я чувствовал на себе ее взгляды и думал, что у меня милая жена и было бы нехорошо изменять ей. Жена задерживается в Ленинграде (она поступила в медицинский институт и должна закончить третий курс), но все равно.

Институт для усовершенствования врачей в Новосибирске тогда был неплохо укомплектован кадрами профессорско-преподавательского состава. Часть профессуры переехала из Томска – этих сибирских Афин, к тому времени захиревшего.

Мы являемся все время свидетелями запустения одних городов и развития других. Как много бывших оживленных городских центров (даже когда-то столиц) превратилось в «мертвые Брюгге», и еще больше родилось и процветает новых, возникших или из ничтожных селений, или на пустом месте. Томичи (которые всегда, где бы их ни встретить, продолжают любить свой город) говорят, что роковую роль сыграло проведение Сибирской железной дороги на 30 верст южнее города; железнодорожная ветка как бы отодвинула город на задний план, в тупик; будто бы купцы поскупились на взятку, которую надо было вовремя дать начальству или строителям-инженерам. Но едва ли это так. Одними из инициаторов проведения линии Сибирской железной дороги южнее, через Крищеково и местечко Обь на реке Оби, были такие выдающиеся люди, как писатель (инженер-путеец) Гарин-Михайловский (чьими романами «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты» мы когда-то зачитывались) и академик Карпинский, геолог, будущий президент Академии наук. Так предопределилось создание на месте пересечения великого сибирского железнодорожного пути с великой сибирской рекой Обью нового городского центра – Новониколаевска, в дальнейшем переименованного в Новосибирск.

Новосибирск рос исключительно быстро, застраиваясь большими современными зданиями. Я застал период этой активной стройки уже в момент ее временной ремиссии. Но потом стройка возобновилась с новой силой. Широкий Красный проспект, пересекающий город, всегда настраивал меня на приподнятый лад: вот жизнь на ваших глазах быстро идет вперед, гнилые избы царского времени исчезают. И надо выезжать из Москвы или Ленинграда, чтобы оценить пафос нового строительства.

Из Томска переселились в Новосибирск «старики»: профессор В. М. Мыш, хирург; его клинические лекции по урологии впервые показали мне, как актуальна эта область (до той поры, несмотря на интерес к урологии таких выдающихся хирургов, как С. П. Федоров и И. Ю. Джанелидзе[96]96
  Джанелидзе Иустин Ивливанович (Ивлианович (Юстин Юлианович) (1883–1950) – выдающийся советский хирург, ученый и общественный деятель. Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской премии, академик АМН СССР, генерал-лейтенант медицинской службы (1943).


[Закрыть], я считал эту специальность второстепенной и «низкой», обслуживаемой малокультурными практиками); профессор Н. И. Боголепов – дерматовенеролог, доказывавший, между прочим, нелепую точку зрения о близости между сифилитической спирохетой и туберкулезной бациллой; он опирался при этом на исследования чисто внешних особенностей «циклоштаммов» кокковой палочки и на смутную фантазию об изменчивости видов, о переходе одних микробов в другие, предваряя этим жульническую эпопею Бошьяна[97]97
  О Бошьяне и его «деле» см. ниже.


[Закрыть].

Профессор Н. И. Горизонтов, милейший акушер-гинеколог, любивший походы по горам Алтая (у него была очень славная дочка Таня, с которой мы бродили по алтайским горам и купались в горной речке Белокурихе); профессор А. Н. Зимин, отоларинголог, живший, как и другие томичи, поблизости от клинической больницы, но которому судьба уготовила умереть внезапно от сердечного приступа в номере Центральной гостиницы в городе (во время осмотра какого-то приезжего пациента из начальства, заболевшего пустяковой ангиной).

Пришли также и молодые: В. М. Константинов, с которым мы быстро наладили сотрудничество и регулярно собирались для обсуждения на клинико-анатомических конференциях секционной казуистики – разумный и сдержанный специалист, прошедший школу в лаборатории Н. Н. Аничкова; Ф. И. Фукс – хирург, остроумный и резкий человек и другие.

Кроме меня были и еще ленинградцы. Один из них – А. В. Триумфов[98]98
  Триумфов Александр Викторович (1897–1963) – выдающийся советский невролог, член-корреспондент АМН СССР, профессор. Создатель научной школы.


[Закрыть], невропатолог, ученик Аствацатурова[99]99
  Аствацатуров Михаил Иванович (1877–1936) – один из первых советских невропатологов, ученик В. М. Бехтерева, учитель А. В. Триумфова.


[Закрыть] и Бехтерева. Блестящий специалист и лектор, он в дальнейшем выпустил превосходный труд об исследовании нервной системы. Потом, в Ленинграде, он стал одним из видных невропатологов, был избран членом-корреспондентом Академии. Другой ленинградец, Арон Абрамович Коле, окулист, отличный ученый и милейший человек, дружба с которым продолжается и до сей поры.