Текст книги "Молодость"

Роман

Посвящается моему отцу

Воистину, препирательство обитателей Огня является истиной!

КОРАН, 38:64

И не надейся на лучшее!

Татуировка на груди армейского товарища

Часть 1 Гражданка

Глава 1

Армия и учёба

Был погожий июльский день. На перроне пензенского железнодорожного вокзала было много людей – много солдатиков, пока ещё в офисной зелёнке*, много – провожающих.

– Как доберёшься, обязательно позвони!

– Вряд ли разрешат.

– Ну отпишись тогда!

– Ладно.

Роман смотрел на Алину молча, молча и – влюблёнными глазами. Ведь он так долго её добивался. Долго и – усердно. И дело было не в многочисленных букетах цветов, дорогих подарках и, бывало, даже ночёвке на скамье возле её подъезда. Дело было в самом отношении к этой девушке, которое и обусловливало всё вышеперечисленное.

И вот теперь Алина стояла перед ним и как будто бы тоже смотрела на него с любовью. Не то с любовью, не то – просто с заботой. Но забота в глазах была больше наигранная. Впрочем, Роман приписывал это также её характеру, в который сама природа заложила предрасположенность к актёрству.

Подошли стоявшие поодаль контрактники, они докурили, и стали орать, что пора заканчивать прощание и уже садиться. Хотя поезд пока ещё не собирался трогаться.

Все засуетились и стали обниматься. Кто-то в толпе даже всхлипывал, точно бы не в армию, а сразу на войну отправляли всех этих парней – сыновей, братьев, мужей.

– Всё, всё товарищи солдаты! Закончить прощание! – вылез вперёд толстобрюхий старший сержант, который, видимо, курил дольше всех. Или же просто не любил сентиментальных сцен. Сержант был не русский – казах.

Роман крепко обнял Алину, слегка отстранил её от себя:

– Ты только дождись! Слышишь?! Дождись! Я ведь… так сильно тебя люблю!..

– Конечно. Я люблю тебя.

С этими словами она его и отпустила. На душе у девушки было тоскливо. Но даже не от самой сцены прощания, а от того, что она уже знала нечто, что Роману только предстояло узнать в самое ближайшее время.

Ещё на призывном пункте полковник говорил нам, что если кого-то не дождётся девушка (а таковые непременно будут, и немало), то – не стоит так уж убиваться. Ибо «на хера-то она тогда такая нужна?!» Аргумент был железобетонный, и многие тогда из нас смеялись. Усмехались и на вопросы о том, как будут действовать против дембелей. Послушать, так прямо герои одни, которым с этакой-то смелостью уже и вправду не в армию, а – прямиком на фронт.

Но толстобрюхий старший сержант, который был в большей мере пессимист и, как уже предполагалось, не имел склонности к сантиментам, – сразу сказал, что в первые месяцы все мы разучимся не только смеяться, но и улыбаться.

И старший сержант оказался прав.

И Роман, и Андрей – парень, что сидел напротив, у которого именно сегодня был день рождения, – вспоминали этого полковника с призывного, когда поезд отъезжал. На перроне тоска, видимо, развеялась, ибо теперь там царило веселье, и провожающие и плачущие совсем недавно сейчас махали руками, запускали в небо шарики и кричали что-то. И нас они в окно тоже видели радостными. Но стоило перрону за окном исчезнуть, как на лицах у всех застыла тоска. Только покупатели – сержанты во главе с капитаном Миллером – выглядели довольными: эти шутили, смеялись и отпускали словесные непристойности.

Где-то через час, как поезд был в пути, у Романа зазвенел его кирпич, то есть кнопочный мобильник без так называемых запрещённых функций, как-то: камера, безобидный сенсор… (Только такие телефоны допускаются службой ЗГТ*.) Роман не сразу понял, что звенит у него, а не у кого другого.

Он достал мобильник и открыл сообщение. Оно было от Алины. Он открыл смс:

«Ром, прости. Между нами ничего не может быть. Я тебя не люблю… больше.».

Он убрал телефон и глянул в окно. За окном проносились поля, луга, потом начался лес. В памяти всплыли слова товарища старшего сержанта – что пока он служил два года срочку в Чечне, у него дома умерла мать. На похороны его, конечно, никто не отпустил. Потому что причина – невесомая.

***

За два месяца до этого

Город затопляла аномальная весенняя жара. Царил май, и за окном было так жарко, что даже смотреть туда, в окно то есть, не хотелось. И потому Андрей туда и не смотрел, полностью поглощённый ворохом своих бумаг, которые, в свою очередь, затопляли собою его письменный стол. Но его это совсем не угнетало, напротив – доставляло огромное удовольствие, так что если бы не эта треклятая жара снаружи, которая, наконец, и квартиру его словно бы вознамерилась затопить, – он был бы прямо-таки счастлив.

Усталости Андрей от своей работы никогда не ощущал сразу, то есть, проработав, скажем, весь день, он потом только бессонницу всю ночь ощущал, но не усталость. Усталость приходила на утро, так что без утренних физических упражнений и чашки крепкого кофе всякое утро было для него дрянным и ненавистным.

Сегодня он уже написал три главы в четыре амбарных листа. И Андрей подумал, что это много. Много, если, скажем, сравнивать с тем, сколько в день создавали великие писатели. Взять, к примеру, Хемингуэя, которого теперь почитают едва ли не за лучшего писателя всего XX столетия. Дескать, сильный писатель. Но если писатель активно занимается охотой, много времени отводит спорту, не забывает ещё и про пьянство, а в день пишет до тысячи слов, то человек-то, он, может, и сильный, но писатель – слабый. Хемингуэй же писательство книг с боксом сравнивал. И воображал, что уже поколотил многих писателей!.. Благо, у него хватило ума признать, что со Львом Толстым он не справится, что он и выразил в своём уважении к русскому гению. Но вообще неблагородное это дело – колотить уже умерших писателей из прошлых веков.

Убрав стопку бумаг под стол, Андрей достал из шкафчика в столе ежедневник и сделал в нём несколько записей. Ежедневник был ему нужен всегда – главным образом, чтобы не дописаться до пяти, а то и больше тысяч слов за день, другими словами – чтобы не превратиться в жалкого беллетриста, который мнит, что чем больше он пишет, тем сильнее он, как писатель, становится. Но чем больше писатель пишет, тем он слабее, если учитывать, что в сутках двадцать четыре часа, а сочинять много – значит сочинять постоянно, в смысле последовательно; так что закон философии о неизбежном преобразовании количества в качество тут не имеет весомости.

В ежедневник Андрей записывал собственные афоризмы, стихи, наброски для пьес, а в амбарные тетради уже писал повести, романы и ещё всякую дрянь в этом роде. При этом четыре часа в день обязательно отводил чтению, преимущественно же – чтению философии, которая, он считал, больше всего помогает прозаику, покуда даёт ему на нескольких своих страницах несколько идей для романов. Один хороший роман суть несколько хорошо развитых в бытовом действии идей. Так что философия, считал Андрей, – главный литературный источник, из которого следует хлебать всякому уважающему себя прозаику. Да и склад ума у Андрея был философский.

Когда Андрей уже собрался было взяться за обычное-обязательное своё чтение, ему кто-то прислал ненавистное смс, чем отвлёк его, и Андрей достал из-под стола мобильник, свалив при этом кучу бумаг. Он чертыхнулся, хотел было поднять бумаги, но едва не выронил мобильник. Снова чертыхнулся, уже про себя, и открыл смс.

Сообщение было во ВКонтакте, от друга Жени, да притом голосовое.

Андрей прослушал. И стал записывать ответ:

– Женек, ты говоришь, она тебе понравилась… И говоришь про фигуру, вообще про внешность… Про голос… Но я тебе говорил уже, что она не для такого… то есть… не для коротких, так сказать, отношений… Ты чего хочешь-то от неё?

И нажал «отправить».

Женя ответил быстро. Он всегда отвечал быстро, потому что был жутко болтлив, чем всегда с лёгкостью цеплял девчонок и чем ужасно бесил парней, в том числе и Андрея, хотя Андрей и находил эту Женину черту характера и в своём, больше, однако, взрывном характере.

«Ты чего, пишешь сейчас? То-то я слышу, речь твоя литературщиной отдаёт! Да, именно секса, “коротких, так сказать, отношений” хочу! Кретин!..»

Андрей не стал отвечать на это ребяческое оскорбление.

– Хочешь встречаться, – записал он ответ, – пожалуйста. Но если ты только похоти хочешь, то иди нахер лучше. И это я серьёзно, Женек. Я сам с ней когда-то встречаться хотел. Она сказала, мы в разных городах живём. И поэтому, дескать, лучше не надо. Теперь мы дружим. И я тебе серьёзно повторяю насчёт этой твоей похоти!..

Он отправил сообщение и сел обратно в кресло – пока записывал аудио, зачем-то встал из-за стола и в течение всей речи ходил по комнате. Только теперь это заметил.

Жара за окном как будто спадала. И именно теперь – когда он уже написал эти три поганых главы к своей повести. Читать не хотелось – ни философию, ни прозу, ни поэзию. Андрей вспомнил о защите предстоящей дипломной работы, которую, прежде чем защищать, нужно было ещё написать. Или купить. Но покупать он не хотел. Был у них в группе один такой покупатель, который за полгода до защиты за семь тысяч рублей заказал у какой-то тётки из Москвы дипломную работу. Ему работу прислали, и он её оплатил. Но так как действовал этот парень слишком уж заблаговременно, то и не предусмотрел, что тему дипломной работы ему, конечно, поменяют. И вот он снова обратился к этой тётке. С новой темой. Та назвала цену уже в десять тысяч. Причём чтобы пять из них были авансом. И наш покупатель согласился. До защиты диплома оставалось что-то вроде месяца. А работу ему, по новой теме, всё не присылали. Отчаявшись, он обратился к другой женщине – тоже из Москвы. И она попросила что-то в районе тринадцати тысяч рублей. Наш парень был уже научен горьким опытом и потому был предусмотрителен – он не сговорился на авансе. В итоге работу ему вот только на днях прислали. И он её оплатил. Этот парень очень счастлив, хотя дипломную работу «свою» он даже не прочитал. Многие одногруппники предлагали ему написать для него работу и за пять тысяч рублей. Нашлись и преподаватели, согласные на ту же сумму. Но наш герой отринул все эти недостойные его предложения, уверенный, что его работа окажется самой лучшей. Будет весело, если эта работа в итоге никуда не сгодится.

Учился Андрей в технологическом колледже. Хотя и считал себя всегда гуманитарием. Но один их преподаватель, что был у них по шести дисциплинам, сказал, что Андрей только сам себя в этом когда-то убедил, а затем, якобы, слепо в это уверовал. Как бы то ни было, колледж вместе с его технической специальностью были нужны Андрею, он верил в это, – только в качестве разностороннего, так сказать, образования. Чтобы дома можно заниматься литературой художественной, а в заведении – литературой технической и научной.

Художественной литературой Андрей был одержим лет, этак, с пятнадцати. А до этого хотя и читал, но всё больше фантастику. Впрочем, ещё в детские годы очень любил сказки. У него была целая коллекция сказок всех самых великих детских писателей. В пятнадцать лет от посредственных беллетристов-фантастов Андрей пришёл к Стругацким. А от них – К Достоевскому, Солженицыну, Сартру и Камю. С тех пор признавал он исключительно классиков реализма.

Жил Андрей с бабушкой. Родителей своих не знал – они погибли в аварии, когда ему было два года. Воспитала его, можно сказать, одна бабушка, да дед ещё успел научить многому – например, как правильно плеваться, как играть в карты и обыгрывать соперников и ещё тому, как правильно орудовать мухобойкой, когда в квартире, прямо как теперь, духота, все окна настежь и поганые мухи летят внутрь. Но дед умер как раз перед тем, как Андрей пошёл в школу. Андрею было тогда шесть лет, и он, вспоминая, как дед порол его за его шалости и мелкие хулиганства, был даже глупо рад, что теперь дед ему ничего сделать не сможет. Конечно, став старше, Андрей так про деда уже больше не думал.

Как бы ни ненавидел Андрей математику и все точные науки, а русский язык и литературу как будто бы любил. Хотя и на этих уроках он постоянно ругался с учителем, заводясь с пол-оборота от малейшей несправедливости, направленной в его сторону или же в сторону его товарища по парте. Сидел Андрей, кстати, вместе с Женей – нынешним своим другом. Уже тогда они были друзья по несчастью. Потому что имели особенность вступаться друг за друга, из-за чего у обоих потом всегда были неприятности. Но Женя в те годы если и хулиганил, как теперь, будучи уже двадцатилетним остолопом, то только из-за влияния, которое невольно оказывал на него Андрей.

Андрей ещё очень любил рисовать. Проявилась эта способность тоже благодаря литературе. Потому что, очень эмоционально читая стихи и хорошо сочиняя всякие штуки, которые им задавали в качестве домашней работы по русскому, он, тем не менее, скучал на этих гуманитарных уроках от монотонных речей учителя, и потому – начал однажды разрисовывать книжные портреты великих русских классиков. И это ему так понравилась, что он потом и вторую часть учебника по литературе, которую они должны были проходить ещё только после зимы, – тоже разрисовал.

Деда уже не было, и его староармейского ремня на Андрея тогда не нашлось. Бабушка, когда её вызвали, очень краснела, и, придя с внуком домой, за уши оттаскала его по квартире. Ближайшую неделю Андрей учил уроки, держа в одной руке книгу или авторучку, а другой рукой прикрывая крышкой от сковороды свою больную голову, потому что бабушка сидела рядом со скалкой – она до сих пор была разгневана поведением внука и была искренне уязвлена.

В юности Андрей уже не был таким задорным, потому что, как уже было сказано, с пятнадцати лет почувствовал тягу к литературе не только в качестве источника познания, но также и в качестве возможности созидания. Совсем обратное, кстати сказать, произошло в эти годы с Женей, который хотя и вырос в семье потомственных врачей, а всё же сам шёл к специальности врача-хирурга не потому, что сам этого желал всем сердцем, но потому, что его отец хирург и его дед тоже был хирург.

Проблема Несправедливости (в самых разных её вариациях) между учителем и учеником отчасти была понята Андреем именно в те годы, когда он взялся писать свои вирши. Проблема эта, был уверен Андрей, чаще всего от того, что классиков литературы, да и вообще искусства, в школах представляют какими-то скучными, старыми, обрюзгшими и бородатыми скупердяями. Понятное дело, что вряд ли какой-то девочке и, уж тем более, мальчику это покажется интересным. Но ведь если деятели науки есть люди большого ума, то деятели искусства обязательно и неизбежно суть люди большого сердца, огромных, как правило, страстей. И это значит, что эти самые великие деятели, когда ещё не были великими и тоже сидели за партами, любили сильнее других и были отчаяннее других. И вот именно такие-то биографические справки должны предоставляться девочкам и мальчикам, которые сидят за партами. Именно так надо вдохновлять. А уже после, разогрев интерес, подводить к тем или иным открытиям и истинам, которые подарили этому миру Великие.

Но так Андрей думал, когда ему было пятнадцать. Сейчас ему было восемнадцать, и с тех пор он больше о том не думал. Думать надо было теперь о защите предстоящего диплома, который нужно было ещё написать. Что Андрей и решил наконец сделать.

Он устроился за рабочим столом. Достал листы бумаги, – всякого рода электронно-вычислительные машины Андрей не любил, главным образом потому, что не доверял им. И сочинял он поэтому сначала на бумаге, а после перепечатывал на печатной машинке.

Расположившись и приготовившись писать уже техническую литературу, Андрей вдруг глянул в окно и подумал о том, что ждёт его после этого диплома. То есть после защиты. После колледжа. Вышка? По той же специальности? Или, может, вышка по гуманитарной стезе? Погоня за мечтой или – армия?..

С этими мыслями, не отдавая им, впрочем, отчёта, Андрей и погрузился в новую для себя работу.

Глава 2

Женя и Ева

– …Ты представляешь, этот мерзкий автобус уехал без меня!.. Нет, Андрюх, теперь только вечером приеду.

Закинув «айфон» за кровать – Женя целил на кровать, но «айфон» отрекашетил, – Женя подошёл к окну.

Впереди простирался лес. Над лесом, пока что только у горизонта, небо сгущалось – вероятно, к вечеру собирался дождь. Но сейчас время было ещё только послеобеденное, следующий автобус в город намечался лишь через три с половиной часа, и это значило, что нужно чем-то себя на это время занять.

Последнюю неделю Женя и так не общался с друзьями – писал диссертацию. Учился он в «МЕДе», и учиться ещё предстояло долго – четыре года. Если, конечно, не загребут в армию. Впрочем, и после армии мало что изменится. Хотя отец гарантировал Жене отсрочку, которую также гарантировал и университет, – косить от армии как будто не хотелось. Так, по крайней мере, Женя убеждал своих друзей и знакомых, а потому верил уже в это и сам.

Отец сулил ему отличную карьеру, мать во всём поддакивала отцу, но все эти наставления только тяготили юношу. Женя знал, что отец не жалеет для него денег, и он не хотел лишний раз расстраивать отца. Будущее, которое отец рисовал ему хирургическим скальпелем, ему вроде бы нравилось. Нравилось или же было всё равно. Как бы то ни было, Женя учился и был одним из первых. Проблемы его в отношении учёбы, как признавали ещё учителя в школе, – были главным образом от непостоянства. Он делал всё как-то рывками, урывками, когда уже подкатывало к необходимости. Или же когда сам увлекался чем. Если ему что-то было неинтересно, он не слушал или, как выражался его отец, «слушал, но ни черта не слышал». И тогда уже никакую информацию, как бы важна она ни была для их сына, родители, не без помощи различных педагогов и репетиторов, – не могли вдолбить в собственного сына. Проблема Жени была в том, что он не умел себя заставить. Немалую долю значил в этом деле и тот факт, что он вырос в богатой семье и слово «надо» всё же обусловливалось в его сознании рефлексией, но не было, что называется, впитано с молоком матери.

Тем не менее, отталкиваясь от последнего замечания о характере этого парня, надо справедливо заметить, что он не был распутником. Он знал, что многие его друзья дружат с ним главным образом благодаря его деньгам (которые на самом деле были не его, а его отца), но что было для него самым обидным, так это что и девушки общались с ним, ему так казалось, тоже главным образом потому, чтó он может себе позволить подарить им. Поэтому если Женя кого и любил всем сердцем, то есть без того тяготения, которое было в любви к родителям, – так это свою собаку.

Собаку звали Репей. То есть это был пёс да притом ещё лабрадор. Женя вырос с ним вместе. И поэтому если он, ещё совсем мальчиком, не хулиганил с Андреем, то придумывал различные хулиганства и мелкие пакости, участниками которых становились только он сам и его горячо любимый пёс.

Их трёхэтажный особняк стоял за чертой города, и до центра добираться было от тридцати до сорока минут. В последние годы ещё и стройку поблизости развернули, вознамерившись создать этакий коттеджный посёлок, так что теперь и автобусы стали реже ходить. Но самая эта местность – за особняком был луг и речка внизу – позволяли проводить там всё свободное от уроков время, и можно было играть там в самые разные игры, созвав в выходной день одноклассников к себе в гости, или – когда тепло – не вылезать из воды. Хотя последнее удавалось не часто, потому что назойливо-заботливая мама всегда была начеку, и если засидеться в воде, то можно не только заболеть, что ещё не так-то страшно, но – самое страшное – получить нагоняй и лишиться затем возможности играть с ребятами у речки в течение всего следующего месяца.

Но мама у Жени была не очень строга. Потому что она сама ещё совсем недавно, до рождения сына, страдала от скуки и хотя и ценила тот дом, на который заработал её супруг, и ничего ему открыто не предъявляла, – а всё ж таки не знала, куда им двоим такие хоромы, к тому же за чертой города. Было скучно и с учётом отнимавшей много времени работы. Мама у Жени была врачом, тоже врачом, да притом зубным (за это Женя, пока был маленький, её недолюбливал). Состоятельность, породившая скуку, вызвала желание обзавестись ребёнком. И они обзавелись. Стало как будто веселее. И прежней скуки у Жениной мамы после родов и воспитания сына уже не было. И теперь она понимала сына, зная, что он мнительного характера и притом нуждается в друзьях.

Его друга Андрея женщина недолюбливала, считая, что мальчик дурно влияет на её сына. Из слепой любви она не видела схожести их характеров и, к счастью их обоих, не знала, на какие мерзопакостные вещи друзья способны в стенах школы.

Сейчас Жене было уже двадцать лет. С Андреем они попали в один класс, главным образом благодаря тому, что у Екатерины Петровны – бабушки Андрея – не хватало средств, чтобы одной воспитывать внука, и она и отдала Андрея пораньше в школу; тогда как Женю мать, наоборот, от школы берегла, уверенная, что там её сын скорее хулиганству научится, чем чему-то разумному.

И в чём-то мама Жени оказалась права.

Но теперь её сыном овладело новое увлечение, о котором она ничего не знала, – то была первая влюблённость.

Девушку звали Ева. И познакомился с ней Женя благодаря своему приятелю (другу Андрея) Роману. Роман говорил, что они с Евой в одном дворе выросли и ещё говорил, что если бы Женя выразил Еве свои любовные воздыхания, когда ей было лет двенадцать, то она бы его за такую неслыханную дерзость поколотила. Роман много рассказывал про Еву. Женя непременно хотел всё знать; это тоже была одна из черт его характера – если он чем увлекался, то непременно выворачивал наизнанку всю подноготную того объекта или субъекта, который его заинтересовал.

Итак, несколько слов про Еву:

Сразу надо отметить, что имя это девушке не подходило. Но только если не принимать близко к сердцу тот поступок, который совершила женщина с её же именем в священном писании.

В детстве Ева была творческим ребёнком. Её творческие способности, главным образом к музыке, к пению, были открыты в ней её коммунисткой-бабушкой, между прочим, ветераном труда. Бабушка – Альбина Игоревна её звали – когда сидела с другими бабками у подъезда и некого уже им было ругать, просила внучку спеть и сплясать что-нибудь для них. И Ева, с детским рвением и оптимизмом, который так и сочился из неё, – начинала отплясывать что-нибудь перед бабками, веселя и их, и себя. Но если танцевала Ева просто смешно, то вот пела действительно хорошо для своих лет, то есть было очевидно, что у девочки есть и слух, и голос. И Альбина Игоревна стала всё чаще просить внучку спеть что-нибудь. Но петь дома Ева отказывалась, потому что родители оставались к тому безучастны, а веселить одну лишь бабку Еве совсем не хотелось; совсем другое дело – выступать во дворе, где бабушки её хвалили и давали ей конфеты за её талант. А Ева уже верила, что она именно талантлива. И, беря пример с хитрой и любимой своей бабки, начала потихоньку спекулировать этим своим талантом. То есть пела теперь, только если на кону были конфеты, вкусное печенье или ещё что-нибудь в этом роде. А когда не было в наличии ни того, ни другого, разжалобить Еву бабке никак не удавалось, даже если та и прибегала к различного рода женским или чисто актёрским штучкам. Ева и сама в том возрасте уже актёрствовать умела, закатывая истерики всем и каждому, кто осмеливался не подпадать под её волю и делать в отношении неё что-либо не так, как того хотелось ей.

Альбина Игоревна уже было начала отчаиваться, потому как отдавать в актёрское внучку она не хотела, – будучи коммунисткой и заслуженным ветераном труда, считала, что все актёры суть подлецы и негодяи и не более того. Но что взращивать в девочке её талант, прививая ей любовь к музыке, есть дело необходимое, Альбина Игоревна, будучи женщиной разумной и даже расчётливой, прекрасно понимала.

Дело не стало, но и не обернулось в своём решении каким-нибудь художественным эффектом, – Еву просто определили в музыкальную школу. И к превеликому счастью и облегчению всей семьи, Еве в этой школе понравилось. В единственной музыкальной школе того города, где тогда жила их семья – городок Жуковский в Московской области – преподавали игру на классических музыкальных инструментах и уже во вторую, так сказать, очередь – учили петь. Да и то это был хор русской народной песни. И родителям не нравилось, что, как выражался отец Евы, «их дочь скачет по сцене в этом кокошнике и горланит, прямо как оленёнок». Но мнение Игоря Ростиславовича – Евиного папы – тут мало что значило. Ева была характером в бабку, и потому Альбина Игоревна считала своим долгом воспитать внучку по собственным убеждениям.

Как бы то ни было, а пристрастие Евы к музыкальной школе прожило недолго – Ева начала драться, начались проблемы с преподавательским составом (а школа в городке, напомню, была единственная и потому дети там обучались из высоконравственных, так сказать, семей, где не допускалось подобных шалостей в столь юном для девочки возрасте). Короче говоря, выперли Еву из школы. Она достала всех, и все достали её. И она решила, что этот этап её творческого пути пройден.

В отрочестве и ранней юности Ева по-прежнему оставалась очень активным и жизнерадостным – ребёнком. В беге, на уроках физкультуры, она ничуть не уступала мальчишкам. А в тринадцать лет купила себе бутсы розовой раскраски и заявила, что намерена посвятить жизнь футболу.

Теперь родители уже просящими глазами смотрели на Альбину Игоревну, но та хотя и сохраняла на строгом лице своём самообладание, в душе у неё было полное смятение.

«Ну какое будущее может быть у моей дочери?!» – спрашивал себя Игорь Ростиславович, глядя в окно на Еву, которая стояла тем временем за углом их дома и корчила самые непристойные рожицы соседским мальчишкам, дополняя это непристойными жестами, явно неподобающими для девушки и уж тем более для девочки.

Игорь Ростиславович смотрел на дочь и не знал, смеяться ему или плакать.

Но вот дело вплотную подошло к пубертатному периоду, и Ева если и не успокоилась, поскольку она по-прежнему, хотя и реже, гоняла с мальчишками мяч во дворе, то, во всяком случае, Ева стала ближе к матери, с которой до сих пор у девочки не было крепкой духовной связи. К тому же Альбина Игоревна, в силу своих лет, была прикована к постели и редко вставала, не говоря о большем.

Итак, Ева росла, взрослела, и её эмоциональность дополнялась чисто женской дисциплинированностью, умением, что называется, держать себя. Хотя внешний задор и не был уже налицо, внутренний стержень никуда не подевался. Но маме Евы было этого недостаточно, поскольку, будучи крайне флегматичного склада ума, она пыталась добиться от дочери того, чтобы та стала истинной, что называется, леди. Что это даже звучит нелепо, думала и Альбина Игоревна, которая в силу своего физического недуга не могла уже помешать профанациям снохи.

В четырнадцать Ева влюбилась, но кроме первого серьёзного для всякого подростка страдания ничего из этой влюблённости не вынесла. Влюбилась Ева в мальчика, который был старше её на три года да к тому же был другого вероисповедания – он был из татарской семьи, что, впрочем, не вредило, как считала Ева, его «актёрской внешности». Семья этого парня перебралась в их городок из Казани совсем недавно, и многие девчонки, преимущественно же младшего возраста, были уже в этого мальчика влюблены. И за их любовь Ева их всех ненавидела. Уже к выпуску из школы этот парень – Ринат его звали – встречался с другой девушкой, которая, в свою очередь, была на три года старше его.

Вскоре Альбина Игоревна скончалась, в больнице. У неё осталась квартира в Пензе, где она жила, будучи едва старше теперешнего возраста Евы. Еве сейчас было девятнадцать, она училась в Москве на педагога и время от времени приезжала в Пензу, где уже обзавелась компанией и где всегда имела возможность остановиться на неопределённое время – в квартирке своей покойной бабушки. Или, если угодно, в собственной квартире, потому как Альбина Игоревна перед смертью переписала квартиру на неё.

Если же говорить о том, как Роман познакомился с Евой и как затем познакомил Еву с Женей, то говорить тут практически и нечего, а именно:

Роман сам прежде жил с мамой в Жуковском, а познакомил он ребят уже в Пензе, на одной вечеринке, где присутствовал также и Андрей. А вечеринка, между прочим, проходила в квартире у Евы.

Но автор находит, что всё это повествование о годах детства и юности ребят довольно несерьёзно. А так в жизни или не бывает, или бывает, но не долго. И поэтому, дабы разбавить этот незрелый комизм незрелой поры жизни, следует узнать читателю и некоторую подноготную из жизни поколения постарше – из жизни, в первую очередь, Жениных родителей. Но об этом в следующей главе.

Глава 3

Правда из жизни нескольких семей

В детстве Женя очень любил свою мать. И в отрочестве тоже любил. Но пошатнулись его чувства несколько лет тому назад, из-за того, что его мать едва не ушла от отца к другому мужчине. То есть она даже ушла. И его оставила. Но этот её новый ухажёр, вскруживший ей голову, её потом оставил и укатил в свой Санкт-Петербург, а мать вернулась к отцу и в слезах молила потом о прощении. Всё это было очень пошло. И неприятно было смотреть. Но Женя видел сцену. Просила она потом прощения и у него, у сына, и Женя, не любивший таких сцен, в которых умоляли, обольщали, пленяли и прочее в том духе, – не он, но делали всё это в отношении него, то есть, с этой точки, он был жертвой, – Женя мать словесно-то простил. И мать, в припадке умиления, тогда не поняла, что она переиграла и сын просто хотел от неё отделаться.

Слишком утопична была жизнь для Жени до тех пор. Богатые родители. Единственный ребёнок. Все всегда любили его. Конечно, став постарше, он порою задумывался над тем, почему его отец так долго, бывает, задерживается на работе, но люди в тех компаниях, куда отец его иногда брал с собой, отца всегда хвалили и даже завидовали его таланту как будто бы доброй завистью. Говорили, что он настоящий работяга и, дескать, он, Женя, должен во всём брать пример с отца. Что его постоянно сравнивали с отцом, Женя не любил. Но вот подогревать его любовь и доверие к отцу всем этим, чаще всего уже пьяным людям – удавалось. Да и потом, те его мысли были суть лишь домыслы. А вот про мать все знали наверняка. Казалось, сама её природа тяготела к этаким выходкам, называйся они любовью, увлечением, страстью или бог знает как ещё. У неё даже книга любимая была «Анна Каренина». И Женя знал, что по характеру он ближе к матери, чем к отцу. Именно после этого предательства матери он и невзлюбил себя за свой характер. Во всяком случае, за то в своём характере, что так роднило его с матерью. И здесь имел место быть один любопытный для всякого психолога момент – у подростка зародился и стал прогрессировать комплекс неполноценности. Общеизвестно из мировой прозы, что любовь в аспекте привязанности, а следовательно, и подражания есть самое действенное оружие против родного человека. Общеизвестно из мировой философии, что, становясь чьим-то идолом, мы в конечном итоге будем или распяты, или, по меньшей мере, прокляты. Потому что истинная любовь, будь то любовь к человеку, Богу или любому другому живому существу есть порождение идеализма. А идеал мыслим только в зоне красоты, которую мы сами этому своему идеалу и приписываем. И когда обожаемое нами существо, наделённое свободой воли, всего-то и делает, что выходит за пределы своей зоны комфорта, а для нас – покидает границы прекрасного и святого, – это самое существо уже воспринимается нами как предавшее нас и саму ту святость и красоту, где оно доселе и пребывало. Максимализм в любви действенен только в аспекте достижения цели, то есть, максимум, в амплуа Влюблённости. Равно как и Догматизм в Вере существенен только в плане самоотдачи Богу всего себя, ибо в противном случае, через ожидание вознаграждения за свою, с позволения сказать, веру, – человек превращается в жуткого эгоиста и верит он тогда уже только для порядка внешнего, а на самом деле – алчет мирских страстей.