Текст книги "Молодость"

А он подумал, что как же она всё-таки глупа. Глупа, хитра и – наивна.

Бар был набит битком. Громко играла музыка. Молодёжь веселилась как могла; были тут, впрочем, и городские ребята, которые приезжали, преимущественно летом, погостить и отдохнуть к своим старикам. Хотя городских в деревне не любили, преимущественно же парней, которых старались быстренько встретить и научить деревенской жизни. Что до городских девчонок, то их не любили главным образом сельские девчонки и их матери. А парни, наоборот, как только такие приезжали, сразу начинали ухлёстывать за ними.

Теперь городские тоже тут были – племянники главы развалившегося колхоза. Несмотря на развал колхоза, сам глава – толстый скупердяй – до сих пор пользовался уважением у жителей. Главным образом потому, что был самый богатый. Жил в большом двухэтажном доме, имел огромную площадь земли, так что между самим домом и высоченным забором, который был сплошняком по периметру, имелся не газон, а половина футбольного поля. И этот скупердяй был ниже своей супруги головы на три, потому как та особа, жена его, имела глупую привычку носить каблуки. В деревне – и каблуки. Она всегда сопровождала своего маленького и толстого лысенького скупердяя, сидя в его внедорожнике всегда рядом с ним на пассажирском. Ещё у неё была силиконовая грудь… но – это уже та подноготная, которую открывать в этой семье без надобности.

Итак, были у прежней главы развалившегося колхоза два горячо любимых племянника – оба тупые и внешне очень напоминающие своего дядю, только здоровее его раза в два. Они любили разжигать конфликты на пустом месте, потому как пользовались этакой неприкосновенностью, были единственными городскими парнями, которых деревенские парни не трогали.

И вот теперь оба этих урода были тут. Алексей их давно уже не видел, и в деревне думали, что на это лето они не приедут, но братья зачем-то приехали осенью и теперь сидели за дальним столиком в компании одного чеченца и двух русских. Они сразу обратили внимание на Полину и, усмехаясь чему-то, стали о чём-то друг с другом шептаться, очевидно, про неё. Алексей только окинул их столик презрительным взглядом и на всякий случай проверил, в кармане ли у него отцовский кастет.

Они заняли столик в противоположном углу, там сидели их общие знакомые, преимущественно же из Полининой компании.

– Ну что, чемпион, как сам? – ударил его по плечу Керим – паренёк одних лет с Алексеем. Его отец был дагестанец, а мама русская, поэтому прозвище у него было производным от фамилии – Керимов.

– Лучше всех, – ответил Алексей, чтобы отделаться от собеседника, поскольку не имел желания говорить. Погано он теперь себя чувствовал – и обида на отца не давала о себе забыть.

Через некоторое время Пошла в туалет. И Алексей, вновь погрузившись в мысли о семье, теперь, в частности, о брате, которого он ударил, – не заметил, как один из племянников отправился вслед за Полиной.

Когда он снова посмотрел на столик в противоположном углу, там уже никого не было. И Полины до сих пор не было, хотя прошло уже минут восемь, как она ушла.

Сам ещё вполне не осознавая своего предчувствия и никому ничего не говоря, он встал и пошёл в туалет. Туалет был общий.

Оба племянника были там, и Полина там была. И оба они – насиловали её. Чеченец стоял у входа. Двоих русских уже не было. И кастета в кармане не было. Ни кастета, ни отцовского ножа. Но зато была почти допитая бутылка пива. А рядом раковина.

Недолго думая, он разбил бутылку о раковину. Осколок угодил ему в левую руку, но сейчас Алексей этого совсем не заметил.

Чеченцу он рассёк лицо. Одного брата пырнул в живот. А другому, самому ненавистному, изрезал лицо в клочья.

Пока он резал, Полины рядом уже не было. Вопя, девушка выбежала вон. А он, нанося удары один за другим, почему-то думал о маме, и это было – по меньшей мере, странно.

По свидетельству очевидцев, когда Алексея оттаскивали от жертвы, стекло уже врезалось ему между пальцев, из-за чего натекло много крови. Так что и непонятно уже было, где его кровь, а где – кровь его обидчиков.

Алексея приговорили к семи годам заключения в колонии строго режима. У отца не нашлось денег, чтобы откупиться. Убил его сын лишь одного человека, остальные выжили. Но и этого хватило, чтобы засадить его младшего сына на семь лет в тюрьму. Полина уверяла, что дождётся его.

Глава 5

Падение

Наши дни

Ева встретила его с гостеприимством. Она всех так встречала. И все друзья любили её за это – что она и накормит, и, если идти как будто бы некуда, постелит тебе в гостиной, – была в ней эта светлая черта, то немногое, что осталось в ней с детства.

Но это, конечно, не значит, что друзья так и ходили к ней спать и есть. Совсем нет. Но друзей своих Ева очень любила и, например, тому же Роману, с которым была знакома давно и знала его семейную историю ещё с тех самых пор, когда они играли в одном дворе, где были также и болтливые старшеклассники, – ему она всучила запасные ключи от своей пензенской квартиры, сказав, что он всегда может остановиться у неё; хотя Роман и отнекивался. Но это было сделано не с каким-то тайным умыслом, а просто потому, что человек она была открытый и хороший, что и признавали в ней её друзья и за что все любили Еву.

– Ну, как съездила? – спросил её Женя, усаживаясь за стол.

– Офигительно! Какие же они всё-таки классные, Жень! – Ева только вернулась из Москвы, где была на концерте какой-то музыкальной группы, до которой Жене в действительности не было никакого дела.

Ева кушеварила у плиты с присущей ей суетливостью, она не оборачивалась. Она была в белом банном халате и с закатанными рукавами. Её черные волосы были ещё мокрые после душа. И Женя, таращась на неё, не слышал даже, что она сейчас ему сказала.

Вдруг она обернулась и посмотрела на него. В глазах у Евы блеснули лукавство и ехидство.

– Я говорю, салат ты с маслом или с майонезом будешь?

– С майонезом… Хотя, давай лучше с маслом. Делай мне так, как себе, – собрался наконец он.

Ева отвернулась и продолжила нарезать огурцы. Женя не видел, что она улыбалась. Он стал разглядывать магнитики на холодильнике, но всё равно чувствовал себя неловко, ему не хотелось разглядывать холодильник. Но скосить глаза он не смел, хотя и обманывал себя, наблюдая всё же за Евой боковым, периферийным зрением.

Когда салат и бутерброды с колбасой и сыром были готовы, Ева поставила всё это перед ним на стол. И села перед ним. Сама она есть отказалась и пила теперь только кофе. А он, дуралей, на этот ланч согласился, и теперь чувствовал ещё бóльшую неловкость, потому что Ева смотрела на него и, очевидно, ждала, что он начнёт есть и похвалит уже её салат. Или за чем-то другим смотрела она на него.

Первым же своим куском он едва не подавился и с уверенностью отставил от себя кушанья, сказав, что лучше выпьет чаю. Ева не ответила, она о чём-то думала, чай стоял перед ним.

– А хочешь тест пройти? – вдруг спросила Ева, отставив кофе.

– Что за тест?

– На определение характера. Мне это в вуз надо.

– Если надо, то давай.

Она встала и выбежала в другую комнату за тетрадью и ручкой, а затем так же стремительно вернулась, задев его полой халата.

Сначала Ева взяла его ладонь и обвела её в тетрадке ручкой. А затем попросила на этом рисунке, в каждом своём пальце, нарисовать человека, который повлиял на него когда-то.

Женя не любил рисовать. Хотя и ходил одно время в художественную школу. Но это ещё в отрочестве и под наставлением матери, которая однажды начиталась бог весть чего о великих художниках в каком-то журнале и, будучи увлекающегося, то есть сангвинического склада, загорелась этим делом и решила претворить свою мысль в деятельности сына, дескать, авось да выйдет что из этого.

Но ни черта хорошего из этого не вышло. И если раньше Женя, бывало, и рисовал что дома, то затем, после художественной школы, которую он ненавидел, он и рисование как таковое возненавидел. Всё в этой художественной школе было скучным до омерзения. Преподаватель сваливал всякий мусор в угол аудитории, совал в грязный графин какой-нибудь веник и велел затем этот натюрморт всем запечатлевать. Но Женя плевать тогда хотел на все эти полотна. К странности для себя он, однако, находил, что многим ребятам это дело нравится – они сидели по три часа на одном месте и водили кистью вверх и вниз, да с такой надменностью, что будто бы уже воображали себя великими художниками!.. А Женя думал только о том, как поскорее бы удрать из этого дома надменности и скуки.

Наконец, на пятерне, в каждом его пальце получилось по одной нелепой рожице, первая из которых принадлежала Че Геваре, а последняя его другу Андрею. Но когда Ева хотела было глянуть на рисунок, он попытался его удержать и смять нарисованное. Ева вырвала листок.

– Это что? это кто, Андрей, что ли?.. – она рассмеялась.

А Женя снова почувствовал себя почему-то неловко, хотя вообще-то он умел общаться с девчонками и всегда знал, как нужно действовать. Но это что касается «коротких, так сказать, отношений»… Для этого можно было не отдавать теперь рисунок или кинуться к Еве отбирать его до самого победного. Но с Евой Женя себе такой развязности не позволял. И только смотрел теперь на неё, радуясь тому, что радуется и смеётся она.

***

Накрапывало. Они шли под одним зонтом. Вечерело, и без городских огней уже ничего не было видно. Небо затянуло тучами.

Женя думал о парне, который несколько дней назад спас его от хулиганов, когда он возвращался от Евы обратно домой. Еве он об этом ничего не сказал. Но сам этот парень, которого звали Лёша и с которым они обменялись телефонами, не вылезал у него из головы.

Этот парень сидел на детской площадке и курил, когда Женя шёл к остановке. Как раз в это время к нему пристали трое каких-то отморозков, потребовав, как это обычно бывает, деньги и телефон, а также прочие ценности. Женя сначала хотел было послать их куда подальше и убежать, бегал-то он лучше всех в школе и даже в городских соревнованиях побеждал, но теперь ему было как будто бы всё равно и он, лишь бы избежать мордобоя, хотел уже было отдать грабителям всю мелочь и «айфон», на который ему было наплевать, – дома у него лежал ещё один «айфон», только новее.

Тут-то и вмешался этот парень. Одного он затылком в фонарный столб впечатал, так что хулиган так сразу и осел. Другому грудь пробил. Третий убежал.

Женя потом купил на оставшиеся деньги, оставив только на такси, выпивки и сидел со своим спасителем в «контакт-баре» до глубокой ночи. Из бара оба выходили шатаясь и потом ещё в течение трёх минут никак не могли распрощаться.

Ева замедлила шаг. Он проследил за её взглядом. Она смотрела на светящийся изнутри ресторан, что был через дорогу от них. Ева заметила, что Женя смотрит на неё.

– Уютно, не правда ли? – спросила она.

– Хочешь, мы можем пойти туда.

Но она только отрицательно покачала головой.

– Деньги не проблема, – сказал он.

Ева рассмеялась:

– Ты считаешь?

– Я знаю. А ты, – спросил он после паузы, – ты полагаешь, счастье в деньгах?

Ева повернулась и увидела, что Женя смотрит на неё уже совсем иначе, совсем серьёзно и всё лицо его выражает ожидание ответа.

– Я не полагаю, я знаю, – сказала она.

– В прошлом веке людей, придерживающихся того же мнения, называли материалистами. А теперь таких людей называют циниками и пошляками.

– И реалистами ещё.

– Что?

– Реалистами. Реалистами их называют тоже.

– Может, и так. Но я с тобой не согласен. Счастье не может быть в деньгах. За счёт денег – это да. Благодаря деньгам. Но не в самих деньгах!

– Это только игра слов. А сути не меняет вовсе.

Ему захотелось спорить и непременно доказать Еве, что она заблуждается, ведь худшее, что может быть, – это не видеть разницу! Пусть даже крохотную. Ведь и между справедливостью и несправедливостью разница, на первый взгляд, бывает очень несущественной. Но только из-за таких-то погрешностей люди и страдают.

– Я уверен, что счастье не в деньгах, – сказал Женя.

– А в чём же, по-твоему?

– Счастье – это общаться с людьми, которые тебя нравятся; путешествовать; слушать хорошую музыку, сидя в поезде и глядя в окно; или лететь на самолёте и смотреть в иллюминатор на большие города под тобой; а также это – встречать рассветы и провожать закаты; слушать пение птиц; неделями не выходить из дома, проводя всё время с любимым человеком…

Ева жестом остановила его.

– Но ведь на всё это нужны деньги?!

– Это уж как замахнёшься. Кому-то и для того, чтобы справить нужду, счастье необходимо, если полагаться на твою позицию, – потому что кому-то вместо обычного унитаза подавай золотой, а на это, конечно, нужны деньги… Для того чтобы слушать пение птиц и смотреть на любимого человека, денег не надо.

Она рассмеялась, но как будто неискренне.

– Да, Жень, ты красиво всё говоришь. Но только ты говоришь, что знаешь и что ты уверен! И это от того так, что ты вырос в богатой семье! А у меня родители всю жизнь в торговле, и я знаю цену деньгам!

Он помолчал, а затем извинился.

– Ни к чему извиняться. Ты не сказал ничего плохого. Просто у каждого свой опыт. И ещё: нужно лишь не только на своих убеждениях зацикливаться, но думать и о том, как смотрят на те же самые вещи другие люди. Ведь в книгах-то оно хорошо всё сказано. Но каждому под всю эту правильность по-своему подстраиваться надо.

Женя не ответил, но только для того, чтобы не спорить. Слишком уж острая была тема, так что и пораниться можно; а он Еву задевать больше не хотел. Но он не был согласен и с последним её утверждением, потому как не формуле добра под человека надо подстраиваться, но сам человек должен подстраиваться под эту формулу. В противном случае, если допускать эту разноголосицу, каждый будет понимать по-своему самые простецкие вещи. А значит, больше споров будет. И меньше – понимания друг друга. Да и потом: желание исповеди-то к человеку приходит, но человек, чтобы исповедаться, должен всё же идти в исповедальню.

Они оба молчали. Дождь уже моросил. Впереди был хоть и не ресторан, но всё же какой-то уютный бар.

Ева ушла болтать со знакомым барменом. Женя сидел один, с тоской глядя на неё. Она снова стояла к нему спиной. Но теперь это не вызывало в нём волнения, как было у неё в кухне, пока Ева готовила. Она теперь пила за его счёт и хотела напиться. И Женя её как будто понимал, но чувствовал, что она или не понимает его, или просто не принимает всерьёз его позицию. Ведь много было уже таких девчонок, которые любили и пить, и вообще жить за его счёт. Они не признавали открыто, что счастье в деньгах, но Женя чувствовал, что общались они все с ним только из-за этих проклятых денежных средств. Наверное, проблема всякого человека, родившегося в достатке, в том, что он не может проверить, нужен ли он друзьям и близким из-за этих своих денег или же деньги для них дело второстепенное. Ибо если мокрицы заводятся там, где сыро, то и друзья зачастую заводятся там, где больше денег.

Женя очнулся от мыслей, когда кто-то ударил его по плечу. Он обернулся. Перед ним стоял… Лёша, его давешний спаситель от хулиганов.

– Здарова! воин!

– Да это ты воин, а я бегом прежде занимался. – сказал, вглядевшись в спасителя, Женя.

Они поздоровались и Алексей сел напротив.

– Бег бегом, а сила – за литрболом! – расхохотался Лёша. – Женёк, угости пивом!

– Пожалуйста. – Женя достал из кармана купюру.

– А тебе чего взять?

– Мне ничего не надо. Я не хочу сегодня пить. Бери пиво и возвращайся. Но только не приставай вон к той девушке, что стоит у барной стойки. – Он кивнул ему на Еву, и Алексей пьяно осклабился.

В том, что Алексей пьян, сомнений у Жени не было, но вот где это он уже успел нализаться, – было ему почему-то интересно. В баре он его до сих пор не видел. А что Алексей пришёл с улицы, один, – представлялось ему странным.

Наконец, оба вернулись. То есть и Ева, и Алексей. Женя подумал, что не стоило теперь говорить Алексею про Еву – из-за этого он обратился к ней первым, предложил угостить её и Ева согласилась. И теперь они смеялись и напивались. Женя сидел и смотрел на них. Особенно не нравилось ему, как ведёт себя Ева – она уже опьянела и вела себя слишком вызывающе, а Алексей пьяно смотрел на неё. Самое поганое тут было, что Еву он ещё только добивался, и у них не было серьёзных отношений, а Алексей – этот здорово помог ему вчера. И теперь ни ему, ни ей Женя не знал, что сказать. Он не хотел больше оставаться в баре, но оставлять их одних тоже не смел. Лучший выход был тот, чтобы распрощаться с Алексеем и отвезти Еву домой; а там уже и не столь важно, оставаться у неё или ехать к себе. Но Ева не хотела никуда ехать без Алексея. Она говорила, что они ещё не веселились, а только-только опьянели.

Алексей хотя и пил много, но как будто уже не пьянел. Ева наконец захотела домой, но с тем условием, чтобы ехать всем вместе. Учитывая, что Алексей был не так уж пьян, Женя таки согласился.

Пока добирались, Алексей едва не избил таксиста, разбив ему, впрочем, нос, когда уже расплачивались. Причина была в том, что водитель оказался узбек. А Алексей ненавидел всех нерусских, особенно всех этих, как он говорил, чурок, и поэтому он только ждал повода, чтобы затеять драку и избить ненавистника.

Женя и Ева с трудом оттащили его от бедного водителя, дав тому возможность скорее уехать.

В продолжение следующего часа пили чай и общались. Ева, оказавшись у себя, уже не хотела больше ни потреблять алкоголь, ни веселиться, ни чего-либо ещё. Она заметно протрезвела и пошла принять душ. Алексей и Женя тем временем общались. Женя отметил, что, пока Ева была рядом, Алексей ни разу не упомянул, что сидел в тюрьме, а, говоря с ним, так или иначе вспоминал что-либо из той жизни. Как рассказал он сам, сел он за убийство, а убил из-за девушки. И ещё сказал, что девушка его, конечно, не дождалась и вышла замуж за какого-то физрука. Он сказал, что его это, однако, не печалит, а что действительно, сказал Алексей, плохо, – так это что за время его срока умер его отец. Алексей сказал, что он пробыл в тюрьме шесть лет, год сняли за хорошее поведение. Но потом он сказал Жене, чтобы тот обо всём этом не распространялся. Женя кивнул.

Вернулась Ева, и снова пили чай. Чай и кофе. И ещё вроде что-то было. Но уже как в тумане.

Последнее, что Женя видел, – это что Алексей взял Еву на руки и понёс её в спальню. Женя попытался было встать, но тут же рухнул на пол. Последнее, что он помнил, было, как Алексей усмехнулся, глядя на него, и запер дверь в комнату Евы изнутри.

***

Когда он очнулся, то не сразу понял, где он находится. Всякое движение отдавалось дикой болью во всех суставах. Голова раскалывалась. Очень хотелось пить. Женя глянул было себе на запястье, чтобы узнать время, но обнаружил, что часов на руке нет. В комнате были плотные шторы, но можно было различить, что за ними белеет рассвет. Он кое-как приподнялся.

Лежал он, как оказалось, не на полу. И не на диване. Он лежал в одной кровати с Евой и теперь различал её силуэт рядом с собой. Ева была совсем голая. Он хотел было укрыть её простынёй, но вдруг понял, что она не спит:

– Ты сделал это?! – спросила она тихим, сиплым голосом.

Женя смотрел на неё изумлённо, ещё толком ничего не понимая.

– Что сделал, Ева?

Она посмотрела на него и не ответила. Она попыталась приподняться. По-видимому, это причиняло ей не меньшую, если даже не большую, чем ему, боль.

– Ты или твой дружок-уголовник?! Или вы вместе?

– С чего ты взяла, что он уголовник? – спросил Женя первое, что пришло ему в голову.

– Я… помню его татуировки… рядом с собой…

Внезапно она зарыдала. А потом её сорвавшийся голос перешёл на крик:

– Убирайся! Понял! ты, скотина! мразь! Тварь, убирайся отсюда!..

Женя, в отличие от Евы, был одет. Он молча встал и, по-прежнему плохо соображая, покинул тёмную комнату.

Часть 2 Полигон

Глава 6

Первые дни в огнебате

Спустя два месяца после описанных событий

Солнце печёт головы, покрытые беретами. «Рхбзшники» носят оливковые береты. Впрочем, это не везде, и если в бригаде береты, то у парней в полку кепки, этакие дурацкие фуражки, у которых даже козырёк нельзя гнуть, ибо он всегда должен быть прямой; солдаты Вермахта во времена Третьего Рейха что-то подобное носили.

В полку вообще хорошо живут – ходят в этих своих кепочках все такие чистенькие, заборы красят да бордюры, да ещё строевой целыми днями занимаются. А бригадовские срочники всегда самые грязные и рваные, потому что на один только день приходится и военная подготовка, и физическая, и – рабочка какая-нибудь, так что свободное вечернее время уходит на то, чтобы постираться и подшиться; или, если твоей форме край, раздобыть себе новую любыми путями, но только если ты на этом деле спалишься, тебе отобьют почки, а если не предпримешь ничего и на утреннее построение выйдешь как оборванец, то тебе опять-таки отобьют почки, только уже всей ротой, потому как из-за тебя одного вся рота будет весь день ползать по плацу, выполнять джамп-прыжки, отжиматься и прочее.

Словом, в армии интересно. Во всяком случае, в Первой мобильной бригаде. У полковских ребят и выезд по тревоге приходится один на весь год. Полк расположен неподалёку от бригады, всё это две части в одном гарнизоне. Есть ещё военный институт, который главенствует и над полком, и над нашей частью 7**32. Но если в сам закрытый городок ещё и можно пробраться, то в институт так просто не прошмыгнёшь – там подряд три КПП и охрана.

Через два дня открывается полигон, то есть полевой лагерь. И вся бригада переезжает в поля. Тут уже всё построено: и палатки батальонов, где на каждый батальон приходится четыре в среднем палатки – потому что две роты и два, например, взвода, самих батальонов тоже четыре; также поставлены уже и четыре палатки-умывальника, и столовая возведена, и сортиры сколочены.

Сегодня весь день ушёл на то, чтобы обсыпать щебнем палатку 2-ой огнемётной роты, куда и попал по распределению Алин Андрей – на должность командира транспортно-заряжающей машины под номером 213. Дело в том, что командир тяжёлой огнемётной роты приказал своим солдатам обсыпать палатку именно так, и те в течение всех последних дней таскали кто в чём и на чём щебень от самого сортира, то есть это метров восемьдесят. Армия однообразие любит! И раз уж огнеметный батальон один, то и две другие роты плюс взвода должны последовать примеру ТОРа (тяжёлой огнемётной роты). И последовали. К вечеру управились. И скоро нужно было выдвигаться обратно в часть. Но ни Андрей, ни двое других новопризвавшихся об этом не парились, потому что с ними было также трое дембелей, которые работать-то, может, и не работали, но зато за временем следили и знали, что на развод и спуск флага опаздывать нельзя ни в коем случае. И если бы они теперь опоздали, ротный спросил бы с них – их ведь он отправил за старших, они ведь дембеля.

– Слушай, Сань, а ты в армию по собственному желанию пошёл или… призвали? – спросил Андрей, садясь на край «лишних» полов для умывальника, которые теперь были набросаны за палатками.

Санёк только рассмеялся. Он сидел рядом.

– Призвали, конечно. Какой кретин пойдёт сейчас служить по собственному желанию? Это только если контракт хочешь подписать. А контракт подписывать – это когда у тебя кроме ПТУ и всё с этим связанного иной дороги нет.

Работа на сегодня была как будто окончена. И дембеля, главным образом один дембель, самый, что называется, адекватный, разрешил им перекур, хотя никто из них троих-новослужащих не курил.

– А я вот сам захотел, – сказал Андрей.

– И что, жалеешь теперь?

– Пока ещё не знаю. РМП позади, а как в батальоне жизнь пойдёт, время покажет.

– Время… – Саша скривился. – Молись, чтобы время быстрее прошло. У меня брат тут служил. Так он уходил здоровым парнем, а вернулся тощий и больной. У него с почками теперь проблемы. Лечится. И за каким это хером тебе служить хочется?

– Опыт.

– Опыт!.. – он опять скривился. – Опыт многочисленных рабочек и унижений. Я бы каждой этой сержантской обезьяне на гражданке лицо уже давно разбил за то, что они себе с нами позволяют. Но тут Устав. Тут если сорвёшься, вся жизнь под откос. Два года дисбата, характеристика потом ни к чёрту. Да и… и без дисбата, только перейди дорогу не тому… с позволения сказать, человеку, как тебя только и будут, что гнобить до конца срока. До конца службы то есть. Не, Андрюх. Не знаю, как тебе, но мне такой опыт нахер не нужен.

– Это ты сейчас так говоришь. А когда сам дембель будешь, запоёшь иначе.

– Когда я дембель буду, я вообще петь не буду! – с усмешкой и сорвавшимся от репетиции строевой песни голосом сказал Саша. – Дембель!.. Это не дембеля ведь, это… увольняшки. Дембеля были, когда два года служили.

– Так твои любимые сержанты говорят.

– Да плевать мне, что они говорят. Люди всегда что-то говорят. Факт в том, что раньше было сложнее, но пользы было больше. А теперь только стараются в один год службы всё самое дерьмо вместить. Чтобы побольше унижений, издевательств, несправедливости.

– Раньше дегенератами возвращались, – сказал Андрей, глядя на закат. – Раньше после двух лет армии пили ещё два-три года. А теперь у тебя есть шанс адаптироваться скорее и как можно скорее забыть всё, что было, а вернее, ещё только будет с тобой здесь.

– Вот только забывать я ничего не хочу. На опыт мне плевать. Но я хочу всё помнить. Не хочу, как это говорят, бежать от воспоминаний. Один год службы в армии – это год, который ты будешь вспоминать потом всю свою жизнь.

– Всё, салаги! хорош сидеть! Выдвигаемся обратно!

Они встали. Третий их товарищ, нажравшись днём ранее винограда в саду, дристал второй день, и теперь, как только дембеля (или увольняшки) разрешили перекур, тотчас убежал в сортир.

– Ну ты, засранец! Мы долго тебя ждать будем?! – позвали старшие Егорова.

Как звали Егорова, не знали пока ещё ни Андрей, ни Саша, и все называли его Егор. Он вообще скрытный был, за это он пользовался особенным интересом у дембелей и те хотя и не били его ещё, разве что леща давали или пощёчину, но очень любили унижать его психологически.

Егоров, насколько знал Андрей, на гражданке учился на программиста, и был поэтому нелюдим и плохо чувствовал себя в социуме. По ночам, ещё в РМП, он залезал с головой под одеяло, включал фонарик, который из дома прислала ему мама, и читал книги по программированию, а также изучал биографию Стива Джобса. Андрей спал рядом, и видел эти книги. Но вскоре сержанты отобрали у Егора фонарик, а про него самого на весь батальон наврали, что по ночам он дрочит под одеялом. С тех пор над ним смеялись уже и парни его призыва. Служба началась для него плохо.

Пока шли обратно, разговаривать было запрещено. Идти было минут тридцать. Но дембеля вскоре заскучали, и поступил приказ петь песню. Песня у 2-ой огнемётной была – «Прощание Славянки». Дембеля сначала велели идти строевым шагом, но потом отменили этот приказ – главным образом потому, что так они не успели бы вовремя явиться в часть, а значит, получили бы за это от ротного. Ведь ротный их назначил старшими, а следовательно, и спрос – тоже был бы с них.

***

Впервые Андрей побывал на втором этаже огнемётного батальона, который проживал во второй казарме, – когда их привели туда переодеваться. В РМП они были на первом этаже той же самой казармы, так что на время их РМП весь огнебат, а это под сто человек, ютился на одном лишь втором этаже, потому как третий и последний этаж принадлежал уже батальону аэрозольного противодействия.

Уже стало известно, что Андрей попадает в огнебат. По рассказам они все знали, что это самый злостный, так сказать, батальон. Единственный батальон в бригаде, занимающий два этажа. Самый большой батальон, который в прошлом состоял из одних лишь контрактников, время от времени отправляемых в Чечню. А теперь те из контрактников, которые остались живы, а также новые контрактники обучали всем своим знаниям воинского дела молодых солдат срочной службы, и старались за один год научить их всему. В первой казарме ютились и батальон защиты, и батальон разведки, и ещё уйма всяких спец-взводов.

В огнебат, помимо Андрея, попадали шесть человек из Пензы. Это радовало. Но только его друг Роман, которого, по счастью, тоже определили в бригаду, теперь попадал в батальон защиты. Надо заметить, что ещё одного его друга, лучшего его друга Женю тоже забрали в армию, но его забрали в полк.

Итак, впервые оказавшись на обитаемом, так сказать, этаже огнебата, они сразу стали свидетелями дедовщины. Какой-то коренастый дагестанец лупил дневального на тумбочке. Он всё хотел затащить его в сушилку, но тот сопротивлялся, зная, что, сойди он с тумбы, так его потом ещё и сержанты с офицерами отхерачат, а после снимут с наряда и вечером ему придётся заступать заново, то есть не спать ещё одну ночь. И поэтому он просто стоял. Он был, как Андрей узнал впоследствии, мордвин. А дагестанец пробивал ему грудь и давал гвоздя*.

Пока они стояли в очереди в каптёрку, чтобы сдать уже свою зелёную офисную форму и получить полевуху, а также и берет и флягу, с ними общался какой-то здоровый парень, уже по общению видно, что полугодишник. Он походил на русского. И Андрей спросил его, зачем дагестанец избивает дневального.

– Да потому, что может, – ответил солдат, нагло улыбаясь.

– Это же несправедливо?!

– Жизнь, братан, несправедлива… Ты откуда сам?

– Пенза.

– Я из Красноярска. Ты привыкай… к несправедливости-то… и не нас, русских, бойся. А вот их, – он указал на дагестанца. – Не мы животные, а вот они.

Потом он ушёл. Вскоре на этаж зашёл офицер, и дагестанец отстал от дневального. Офицер видел, пока поднимался по лестнице, что происходит на тумбе дневального. Он всё видел. Но ничего не сказал. Хотя, как узнал Андрей впоследствии, этот старший лейтенант сам был из Мордовии. Просто ему, как и многим представителям офицерского и сержантского состава, было необходимо одно – чтобы в батальоне, в их роте, в их взводе и их отделении – был порядок. А уж какими методами этот порядок будет насаждаться, никого как будто не волновало. Главное – чтобы методика была действенной.

***

Но тут теперь необходима небольшая предыстория относительно прошлого Андрея и вообще его мировоззрения. Этот полугодишник, похожий на русского, сказал ему, что бояться стоит не русских, а – дагестанцев, что это они животные.

Но они были мусульмане. Хотя, очевидно, и ваххабиты… И Андрей тоже причислял себя к мусульманам, поскольку был он человек верующий и с шестнадцати лет каждый день читал намаз. Впрочем, до шестнадцати лет он не был атеистом, разве что один год, когда он начитался книг по научной литературе, а также попал под влияние атеистических философий. Тогда ему было лет пятнадцать. А до этого он, несмотря на свою внешнюю неуёмность, был очень дисциплинирован в отношении религиозной веры вообще. Было время, что он читал книги Свидетелей Иеговы, было время, что он изучал чистой воды православие и даже намерен был идти учиться на священнослужителя в духовную семинарию. Молился он тогда по пять раз на дню. И все свои скромные денежные средства, дарованные ему бабушкой, Андрей отдавал в храм, не покупая себе, в отличие от других ребят в классе, ни пирожков, ни шоколадок, ни чего-либо ещё.