Текст книги "Молодость"

Одному парню уже известный читателю старший прапорщик Иваничев проломил голову ломом. К счастью (или к сплошной горести), солдат выжил. Но стал после того очень похожим повадками на самого прапора. Дела тогда не завели, но прапор, говорят, целый месяц удерживался, чтобы не срываться на солдат по малейшему поводу. Вскоре не вытерпел, срывы продолжились.

Как-то раз, зимой, двое срочников, которые, по-видимому, или пьяные, или накуренные, или просто отмороженные были, не смогли поделить одну проститутку, которую они вызвали, а затем украли на холодную-кладовую, где всю ночь с ней потом развлекались. Числились ли они как в наряде или почему их не хватились, доподлинно не известно. А что до проститутки, то ей всё оплатили, так что никакого физического удерживания потом уже и не было. Вот только на рассвете что-то военнослужащие не поделили, один обозвал другого, и обиженный схватил топорик да разрубил на две половины товарищу голову. Одним дисбатом тут, понятное дело, уже не ограничилось.

Один солдат удивительным образом потерялся во время пятикилометрового забега в полях. Потерялся, как нарочно, в лесу. А учитывая, что в то время были учения, автомат с двумя полными рожками был при нём. Того парня искали дней шесть или что-то вроде того. А когда нашли, оказалось, что оружие он потерял. Его посадили за побег и кражу личного, боевого оружия.

Рассказывали, помимо всех этих страстей, и как будто безобидные случаи, как, например, теперешний командир ТОРа довёл своих срочников до белого коления, так что на дембель они, дружно, отхерачили его в сушилке. Одному капитану его солдат сломал руку душкой, за то что тот как-то его оскорбил, затронув, по-моему, даже религиозные его чувства. Что до теперешних дембелей, то они любили издеваться над младшим призывом, играя в зоопарк, при этом сами они, конечно, оставались людьми. Каждый солдат из молодых нарекался каким-то животным. А затем этих животных сначала выгуливали по этажу, с помощью армейских ремней, это пока офицеры не видят, сидя у себя в канцелярии, а затем животных любили стравливать друг с другом. Но делали это, конечно, под разными предлогами, ибо так сразу грызть друг другу глотку, уподобляясь старшим, молодые не то чтобы не хотели, но… ещё не умели.

Видел бы штабной капитан Бобриков свою часть не только такой, какой он её себе воображал, но также и в действительности, и тогда он, быть может, вёл бы себя не так по-попугайски. Впрочем, он быть может, и знал правду. Но только не признавался в ней себе. Или же был до того мерзавцем, что правду признавал, а врать продолжал. Но и тут ему как будто бы есть оправдание – быть может, у него просто были на то свои взгляды.

Глава 9

Полевой лагерь

Вскоре после распределения «рмпшников» по батальонам вся бригада, кроме разве что управленцев и обеспеченцев, оставила казармы и перебралась в поля, в полевой лагерь.

Переезд огнемётного батальона совершался не на камазе или какой другой технике. Но пешком. Это когда ещё только строили лагерь, камаз доставлял материалы, но теперь всё своё пришлось тащить на себе. На каждого солдата, помимо экипировки и оружия, пришлось по два баула, битком набитых вещами. Один баул, доверху набитый вещами, весит килограмм тридцать. Самое поганое было, что шли от части до полевого лагеря в быстром темпе, так что дошли минут за двадцать. Тогда-то я и понял, почему сержанты постоянно орут на срочников и бьют их – в экстраординарной ситуации человек, хотя и близок к нервному срыву, а всё же способен на большее, чем он вообще может себе представить. Пока шли, старший сержант подгонял отстающих и в течение всего пути орал на нас, как на стадо баранов. Впрочем, мы тогда ещё и были только лишь стадом.

Весь день ушёл на благоустройство лагеря. Каждый батальон, каждая рота, каждый взвод – все были заняты устранением недостатков, а недостатки должны были быть уже потому, чтобы занять чем-нибудь солдат, учения-то только со следующего дня, после торжественного открытия лагеря комбригом; ну а также для того придирались командиры, чтоб им самим потом от комбрига не влетело. Помнится, ещё в РМП, когда нас учили торжественному прохождению перед нашими родными и близкими, которые приехали к нам на присягу, комбриг на последней генеральной репетиции, на которую он прибыл впервые, – отчитал капитана из тяжёлой огнемётной, у которого мы все и были в подчинении, будучи РМП. Дескать, неправильный порядок исполнения песни и гимна… или что-то в этом роде. Суть в том, что когда комбриг со своей трибуны во всеуслышание спросил об этом нашего капитана, то капитан до того растерялся, что сказал, будто и не учил нас такому. «Что же они – сами, что ли, это выдумали?» – спросил, усмехаясь, комбриг. Товарищ капитан только пожал плечами. Он был трусоватым типом. Когда мы хромали из-за своих больных, кровоточащих ног, а точнее, из-за не разношенных берцев, капитан говорил, что мы девочки. Когда парни, не удержавшись и напившись воды из-под крана, стояли на жаре часами с температурой 39, 7, а затем блевали и падали в обморок, он опять-таки говорил, что мы девочки. Когда мы репетировали гимн и орали его как дурные, срывая свои мальчишеские голоса, он говорил, что мы поём как девочки. Но оказалось, что этот капитан только говорить горазд, а на деле даже за свою ошибку ответить не смог, потому что испугался. Забавно ещё то, чтó он и другие офицеры наплели нашим родителям. Но это, как я понял, в порядке вещей. Родителей и родных и близких наших водили по чайным комнатам, говоря, что мы в свободное время пьём там чай, показывали кёрхеры и говорили, что руками мы полы не моем. И много ещё врали. Но в чайную комнату разве дембелем можно ходить и ставить за телевизором запрещённую сенсорку на зарядку. Но и то можно не в буквальном, понятное дело, смысле. А что до кёрхеров этих, то дневальные, когда от окна до окна проарсят взлётку, должны ещё с этих кёрхеров пыль стереть, потому что кёрхеры всегда должны выглядеть так, будто ими часто пользуются, это на случай проверки нужно.

Но, забегая вперёд, сразу скажу, что, несмотря на всё это враньё, парадокс в том, что если в начале службы все жалуются и сетуют на эти условия, то под конец службы как-то привыкаешь. И с интересом, готовый уже едва ли не ко всему, смотришь на новеньких, которые, будь им уже хоть под тридцать лет, чаще всего пугаются всех незнакомых сигналов и шарахаются от психически неуравновешенных сержантов и прапорщиков, этих выходцев из Чечни и Сирии. Дембель от салаги, наверное, тем отличается, что всё умеет, но уже не старается без крайней необходимости, потому что ему уже плевать. Тогда как салага, волнуясь и паникуя, старается во всём, но потому, что он ещё салага, у него, конечно, ни черта не получается.

Что же до комитета солдатских матерей, о которым здесь уже упоминалось, то это в большинстве случаев жутко-нелепая штука, в крайних лишь случаях он, комитет этот, оправдывает себя. Ибо нет без боли и страдания никакого прогресса – ни физического, ни духовного. Если бы люди были иные существа, чем они есть, то армии не нужны были бы вовсе. Но армии нужны. Целью армии является защита государства. Защита через убийство. Без радикального насилия человек не изменится и не научится воинскому делу. Дедовщина была, есть и будет. И это естественно. Но понимаешь это только к концу службы, когда тебя бьют и отчитывают уже не за твои косяки, а за косяки новеньких, которые не могут то-то и то-то главным образом потому, что не хотят. А в экстраординарной ситуации, напомню, человек способен достигать таких результатов, о которых он и помыслить в нормальном своём состоянии не может.

***

Открытие лагеря состоялось. После подъёма флага на полигонном, миниатюрном, так сказать, плацу. Высказывался с трибуны комбриг, болтая всякое общее, что говорит, наверное, из года в год разным призывам. Высказывался с трибуны и прикомандированный к части военный священнослужитель, отец Евгений. Это был здоровый мужик в рясе, с громогласным голосом и пылкими высказываниями. Он нравился Андрею. Но когда Андрей, ещё во время визита отца Евгения в РМП, спросил священника, как тот может объяснить военное убийство, если Бог один, а молятся ему враждующие народы одинаково преданно, – священник, сочтя Андрея атеистом, только отмахнулся, сказав Андрею, что у него ещё ветер в голове и он не понимает божьего промысла. Особенно не понравилось Андрею про этот божий промысел. Эти слова отдавали возвышенным идеализмом, и если бы сам отец Евгений не был таким простым крепким мужиком, можно было счесть его за воображалу, который только на словах верит, а на деле… – на деле просто ещё истинного страдания, значит, не видел. Но отец Евгений производил другое впечатление, казалось наоборот – что он закоренелый воинственный христианин, потому как отвечать на вопросы о мире и о добре ему не нравилось, не нравилось ему тоже, что его называли батюшкой, потому как был он в звании подполковника, но что он любил, так это кричать с трибуны о том, как рьяно должен бросаться в бой русский солдат во имя бога и ради своей отчизны, что русский солдат всегда должен быть уверен, что бог именно с ним, с его народом и – в сердце каждого товарища. Это были пылкие речи, хотя при объективной оценке и было видно, что отец Евгений сам не замечал, как договаривался частенько до ереси, что, впрочем, было ему как будто простительно, учитывая, что вещал он не по телевидению, а из всех перед ним стоящих и слова ему никто не смел сказать; разве что мусульмане, которым этого слова, правда, не давали. Что до его ереси, то сквозила она в следующем: отец Евгений отчитывал, но не как священнослужитель, а как подполковник, всякого атеиста в нашей бригаде, указуя ему на геенну огненную и муки вечные… Но как же тогда так получалось, что бог снисходил к этому солдату именно тогда, когда он брал автомат и шёл на убийство?..

Но: это была тема рассуждений для Романа. А Андрей лишь оскорбился тем, что священник так неучтиво с ним обошёлся.

На первый же день были запланированы учения. У 2-ой огнемётной это были: отработка нормативов по надеванию средств защиты, по погрузке и выгрузке на таких боевых машинах, как БМО-Т (тяжёлая боевая машина огнемётчика) и ТЗМ-Т (тяжёлая транспортно-заряжающая машина), а также, к обеду, стандартные разборка-сборка автоматов и пулемётов Калашникова и СВД.

Обедали в палатке «столовая», стоя. На обед отводилось, учитывая и стояние в очереди, десять минут. Потом шли в умывальник и мыли котлы и кружки с ложками. Умывались сами. Кто-то ещё и в курилку или в сортир успевал сбегать. Потом, строем, шли в палатку. И до четырёх-часового развода на плацу, который сам по себе был лишь формальностью, или чистили оружие, или читали Устав ВСРФ. После развода снова учения до шести вечера. Потом спуск флага, ужин, свободное время, в которое нас тоже контролировали и за которое нужно было ещё сдать оружие на ночь в оружейку, куда обыкновенно была очередь, а потом ещё успеть подшиться, постираться и помыться. В умывальник ходили по-ротно. Нелепость в том, что мыться дальше, чем по пояс, как будто не разрешали, во всяком случае выгоняли тех, кто хотел было ополоснуться полностью и, нагой, только мешал другим. При этом сержанты говорили, как это важно – не зацвести во время полигона. Кузнечиков-то, говорили они, может, и не начнёшь жрать, но грязью-то обрастёшь… Ну а ты чего хотел, поля!

Кстати, в свободное время надо было также успеть сходить за водой, чем дневальные не всегда занимались, а также сходить в лес и запастись дровами на ночь. На всё это каждый день назначали людей. Дневальные назначались двое на один батальон. И пока один стоял под специально оборудованным местом (этакий грибок) и подавал команды согласно распорядку дня, его товарищ был занят наведением порядка в своей палатке, возле палаток всего батальона, а также на закреплённой за ротой территории; и ещё был занят тем, что качал воду с арс-машины. Воду накачивали в этакие здоровенные котлы возле палаток-умывальников. Качать было тяжело и долго, вода из шланга еле-еле заливалась. Но к вечеру каждый дневальный должен был справиться. Иначе личный состав его роты, вернувшись с полей все грязные и вонючие, не обнаружив воды, дневального этого если в поле и не закопают, то уж почки-то ему отобьют.

На каждый час ночи назначался истопник. Учитывая, что спали шесть часов, получалось шесть истопников. Истопник должен был поддерживать огонь в печи и был также кем-то вроде стража палатки, в то время как снаружи за обстановкой следил дневальный.

***

Ранний подъём.

– …Форма одежды спортивная! Быстро! Выходим строиться! Кто за полторы минуты не успеет всё сделать, поленом по… лицу получит, товарищи мужчины!.. – И старший лейтенант Дука, командир первого огнемётного взвода и непосредственный, таким образом, начальник Алина Андрея, щёлкнув кнопку на секундомере, стоит у выхода и ждёт, уже с поленом в руке.

А надо достать из-под шконарей свой баул, достать из него форму, одеться, обуться да ещё заправить койку. И вроде бы это не должно отнять много времени, но, учитывая размеры палатки и включая сюда тридцать срочников плюс двух-трёх сержантов да двух-трёх офицеров, начинаешь понимать весь хаос происходящего. Все злые, ещё толком не проснувшиеся. Все толкаются, матерятся, а старший лейтенант ждёт. У входа. С поленом в руке. Уже готовый бить.

Вот у кого-то обнаруживается пропажа кроссовок или олимпийки. Но отчитывать этого солдата не время, и поэтому он получает по рукам поленом и назначается утренним уборщиком. Дембеля стоят у входа, они уже почти все оделись. И теперь смеются, глядя на нас. Но вот товарищ старший лейтенант подходит к ним, кого-то дёргает за ухо, кому-то делает сливу, кому-то тоже даёт поленом по пальцам. И они, зло глядя ему вслед, отходят от палатки к линии построения.

Время истекает. Андрей успел.

– Палатка, воздух! – орёт Дукалес.

Все попадали на спину и изображают, что стреляют из воображаемых автоматов по летящим над ними вражеским самолётам.

– Так, товарищи неуспевшие!.. Выползаем, выползаем из палатки. По-пластунски, как полагается. Кто встанет, поленом по голове дам.

И вот оставшиеся уже выползают, все в пыли, наружу, точно у них у всех отказали ноги.

Тут и ротный подоспел – капитан Грушевский. Он встал раньше всех и уже совершил одну пробежку. Он не останавливается, бежит на месте, улыбается и глаза у него горящие и какие-то нездоровые. Они у него всегда такие. Несмотря на всю свою любовь к воинскому делу, у него даже рекомендации к оружию не имеется, это в силу его психологического портрета. Говорят, он наедине с самим собой любит разговаривать. Но не просто трепаться, а, понятное дело, обсуждать свои идеи.

Товарищ капитан человек занудный. Крайне заносчивый. Он не позволяет себе поднимать на кого-то руку. Но он морально ломает, когда ему это надо, людей. Дотошный он до жути. И хотя он и строит по каждому пустяку личный состав, доверяет он больше срочникам, чем сержантам и офицерам. Он, бывает, даёт какие-то не совсем законные задания. Но уже за одно это его доверие и последующее за тем поощрение по службе хочется служить ему и выполнять его, бывает, и не совсем законные приказы, как, например, слить масло ночью вон с той-то и той-то машины…

Бригада строится на утреннюю физическую зарядку. Один из дембелей – Крысаев его фамилия – симулирует острые боли в животе. И так как дело происходит на построении, старлей отправляет его в палатку. Через минуту вместо него приходит тот молодой парень, у которого пропало что-то из спортивной формы, он в форме Крысаева (а на самом деле в своей). Крысаев дал ему её, с условием, что тот её постирает. Все мы, молодые, знаем, что в течение следующего часа, то есть пока длится зарядка, Крысаев продолжит свой сон в палатке, но зато вечером, когда обнаружится, что в палатке пыльно, первым начнёт пинать молодых дневальных. И тут только одно можно сказать: если дедовщина – дедовщиной, то лучше бы, чтоб подобная несправедливость – смертью.

Весь личный состав бежит уже на издыхании. А капитан по-прежнему счастлив. Во всяком случае именно это выражают его довольное лицо и особенно светящиеся глаза. Андрей бежит хромая. Уже на первых учениях, стараясь пуще остальных, он упал с машины коленом на чей-то автомат. И теперь он бежит уже в числе отстающих. Но сержант-сириец утверждает, что он симулянт. И поэтому он сорвал прутик и лупит Андрея на бегу по больному колену. Уже даже второй сержант, глядя Андрею в лицо, с каким-то состраданием-пониманием говорит товарищу, что не нужно. Но сержант-сириец получает от этого истинное наслаждение. Гнилые люди от сильных тем и отличаются, что им необходимы страдания других, они любят мучить, это их питает. Хотя гнилые люди и люди сильные очень часто похожи.

Андрей бежит, стиснув зубы до такой силы, что когда они прибегут обратно к палатке, он обнаружит, что один здоровый зуб у него совсем раскрошился.

– Мы станем лучшими! – любит говорить капитан. – А если что не удастся, мы умрём уже за само право называться таковыми!..

И многие дембеля, хотя и стоят смирно, зная дотошность капитана, на самом деле посмеиваются над ним. И мысленно шлют его куда подальше.

Товарищ капитан любит находиться только среди всего, что касается воинского дела. Он любит спорт, главным образом бег. Он любит оружие и мастерски стреляет как из автомата, так и из пулемёта и СВД. Уж насчёт стрельбы из огнемётных установок не скажу, ибо не видел и не знаю. Товарищ капитан всегда лысый и гладко выбрит. Он специально каждый день встаёт пораньше и бреет станком голову, чтобы всё было идеально чисто. Военную форму одежды он любит и носит её аккуратно. Любит книги, но главным образом про военное дело. Андрей взял у него почитать «Севастопольские рассказы» Льва Толстого. До женщин капитану, в отличие от многих офицеров, не говоря уж о сержантах и тем более срочниках, – до женщин ему как будто и дела нет. Есть, впрочем, у него жена, но женой эта женщина является ему постольку, поскольку тоже связана с воинским делом – она тоже в звании капитана, но служит в полку. У них есть дети, двое или трое – скорее всего, будущие военные.

***

Из-за того, что Андрей бегал с травмированной ногой, а сержант-сириец, полагая, что рядовой Алин симулирует, ему по этой больной ноге бил, ногу у Андрея так разнесло, что она уже не то что в берец, но и в сланец не влезала. Если началось всё с колена, то теперь болела уже вся нога, вплоть до бедра. Ротный это дело увидел и отправил Андрея в палатку «медпункт».

В палатке этой каждую ночь дежурила какая-нибудь девушка, фельдшер, обычно сержант. И там же, без всяких застенок, спал и срочник, водитель буханки. Говорили, что по ночам не редко можно было услышать воздыхания, доносящиеся изнутри. Кроме того, любили захаживать туда по ночам и офицеры и сержанты, дабы, как они говорили, «скрасить свою службу и семейную тоже жизнь».

Но самое нелепое, что рядом с палаткой «медпункт» стояла палатка «храм», в которой, обыкновенно, бывало тихо и – пусто. Не знали, где проводит время отец Евгений.

Андрею наложили компресс и велели приходить каждый день, вечером. А ещё выписали ему на неделю освобождение от физической и военной подготовки. И если совсем недавно Андрей это освобождение скорее бы порвал, то теперь, после «Севастопольских рассказов», которые он читал каждую ночь после отбоя, выпросив на то разрешение у самого капитана, потому как до тех пор ни сержанты, ни офицеры читать ему после отбоя не разрешали, – так вот теперь, вдохновившись, Андрей почувствовал острую тягу к сочинительству, которым он так одержимо жил уже долгие годы.

До того, как он получил разрешение на чтение от самого ротного, он часто просился в истопники, из-за чего на него другие солдаты посматривали как на идиота. Тем более приятно было это недельное освобождение, что можно было наконец отдохнуть, ибо, читая по ночам, а весь день проводя в тренировках, Андрей стал рассеянным и если раньше сержанты говорили про него, что он какой-то реактивный, то теперь называли его вялым и никчёмным. Питало Андрея уже даже не стремление не сломаться, но эта злость, что он не уделяет литературе достаточно времени. Мыслью-то он понимал, что в армии надо жить армией, если уж он пошёл добровольно, но вот чувства его были главным образом к литературе, и Андрей, сам того не замечая, стал из всего стараться извлечь литературную пользу. В глазах сержантов он окончательно опустился. Ибо если раньше он ни за что не остался бы в палатке для наведения порядка, то есть для мытья полов, пока другие бегают и подтягиваются на турниках, то теперь он как раз на это чаще всего и шёл, выбивая для себя именно это. Но Андрей-то знал, что пока другие на занятиях, он не спит и полов не моет: пока другие заняты спортом, он занят – своей литературой.

Андрей раздобыл в канцелярии несколько тетрадок с символикой и историей их части и стал записывать туда всё интересное, что происходит с ним за день.

Были у Андрея и другие книги, помимо «Севастопольских рассказов». Была, например, книжечка неплохих рассказов Лидии Авиловой и ещё, что особенно он ценил, – «Униженные и оскоблённые» Достоевского. Эти книги Андрей откопал в подвале батальона, когда на выходных ходили в часть для наведения порядка и приказано было перебрать подвал. Книги, конечно, были не лучшего состояния, говоря о том, как они сохранились, но Андрей выпросил у канцеляров скотч и подклеил книги. Многие солдаты его не понимали, задаваясь вопросом, зачем он таскает в своём, и без того туго набитом бауле, «всю эту хрень», – как они выражались, включая сюда и тетради, которые стали впоследствии армейским дневником Андрея. Но Андрей не любил распространяться на эту тему. И ответом для многих стало, когда и другие солдаты в конце концов, привыкнув к режиму, стали просить у Андрея время от времени что-нибудь почитать. И это время было для него едва ли не самое лучшее во всей армейской жизни. Потому что если в начале службы было не до книг, а под конец службы все уже обзавелись сенсорками и предпочитали книгам кино и музыку через наушники, то вот на этом-то этапе Андрей пользовался уважением не просто как солдат, но – как в литературе понимающий и книгами владеющий молодой человек.

Итак, Андрей получил освобождение от занятий, и мог теперь больше времени уделять литературе. Кроме него освобождение также получил двадцатипятилетний таджик по фамилии Ахтамов. Звали его все Ахтам. И теперь, если Андрей не читал художественную литературу, он начинал тормошить Ахтама, который вечно спал, чтобы поговорить с ним про ислам.

Ахтам освобождение получил, потому что сорвал спину. Как он любил говорить, он уже не молод, и поэтому, дескать, спину и сорвал. Была у Ахтама больная жена в каком-то городе Таджикистана. И если он, пока длилось его освобождение, не спал в палатке или в лесу, куда они порою уходили, чтобы не повстречаться с недружелюбным дежурным по бригаде, то – Ахтам звонил жене и говорил с ней на не понятном Андрею языке, бывало, что полчаса, а бывало, что разговаривали и целый час.

Ещё на призывном пункте Ахтам многих посмешил тем, что готов был едва ли не бежать с пересыльного, уверяя покупателей, главным образом капитана Миллера и толстобрюхого старшего сержанта, что у него дома больные мать и жена. Но капитан ему на это и вовсе не ответил, а старший сержант, казах, только криво ухмыльнулся и сказал Ахтаму, что он дурак, если говорит правду и всё же явился на пересыльный пункт – в последний до отправления день. Напоследок сержант поделился и своей историей – о том, как у него умерла мать, пока он служил в армии, и что на похороны его никто не отпустил, а поговорил он с матерью после службы уже на её могилке.

Глава 10

Военный госпиталь, или Ненужные книги

Женя смотрел в окно палаты на густой лес, тянувшийся едва не до самого горизонта. Под окнами госпиталя завывал ветер. Всю ночь лило как из ведра. Очевидно, атаковала наступавшая осень.

Спать ночью было холодно. Но здесь, в отличие от его части, хотя бы не заставляли всё время, что ты в помещении, снимать носки (по понятным, учитывая численность батальона, причинам), здесь можно было надевать в холодину носки, даже двое пар носков, можно было даже спать в носках. Уже почти что счастье.

Радость дополняло наличие ещё одного одеяла, своим он, впрочем, был вынужден заткнуть подоконник, чтоб не так сильно дуло. Одеяло взял с пустой кровати. А когда эту кровать занял новый пациент с черепно-мозговой травмой и не обнаружил положенного ему одеяла, Женя посоветовал ему обратиться к милой и ребячливой Виктории Александровне, женщине в районе сорока лет, которая была сестрой-хозяйкой в их хирургическом отделении.

Виктория Александровна сперва недоумевала, что это за наглец посмел взять себе лишнее одеяло, но, увидев этого наглеца, спавшего у окна, из которого, в свою очередь, вечно дуло, Виктория Александровна сменила гнев на задор. С Женей у неё сложились какие-то тёплые отношения, во-первых, это в силу схожести их характеров, а во-вторых, в силу того, что он очень напоминал ей её дочь Сашу, которая была немногим старше его и работала медсестрой в этом же отделении. Да и, будучи одной из тех женщин, которые имеют слабость привязываться к другим, она уже привязалась, привыкла за это время к Женьке – так она его называла, – поскольку лежал он у них дольше всех, учитывая тех, кто оставался теперь в отделении. И поэтому теперь, вместо того, чтобы наградить его тумаками и осыпать бранью, Виктория Александровна предпочла пойти к себе в каморку, порыться в запасах и извлечь-таки ещё одно одеяло.

Хорошие отношения были у Жени и с Сашей, дочкой грозы отделения Виктории Александровны. Саша характером очень напоминала мать, но только была менее ребячливой и более агрессивной, говоря иначе, превосходила мать в стервозности. Под агрессией, конечно, не разумеется, что она лезла со всеми драться, хотя и такое бывало. И если Виктория Александровна била хотя, бывало, и больно, если, скажем, попадала по больным почкам, то она всё-таки смеялась, а Саша могла двинуть один раз, но и тени юмора в этом не наблюдалось; то есть дочь была прямолинейнее матери, а следовательно, сильнее характером, хотя и неуживчивее.

Саша могла запросто отобрать пакеты с едой, заказанной у какого-нибудь таксиста и незаконно пронесённой в отделение, и если Викторию Александровну можно было подкупить одной только шоколадкой, то Саше был нужен весь пакет. И мать и дочь любили назначать дневальных из числа не нравившихся им пациентов. Благо, Женя имел хорошие отношения как с матерью, так и с дочерью, и поэтому Виктория Александровна, ещё в первые его госпитальные дни, когда он больше всех возмущался по какому-то поводу, решила сделать старшиной именно его, и теперь он в ус не дул, почти ничего не делал сам, если только не имел к тому желания, и на дневальство и на рабочку отправлял других. Тем не менее, когда не было Виктории Александровны, в выходные, то есть, дни, Саша, если была на дежурстве, любила отправлять на рабочку его, хотя бы в качестве старшего и просто смотрящего, но именно его, и не позволяла перекладывать это своё главенство на кого-то другого. Женя знал, что это доставляет ей какое-то тайное удовольствие, но внешне старался не подавать виду и хотя и угрюмо, а надевал всё-таки телогрейку, натягивал шапку-ушанку, напяливал башмаки и, в компании других, отправлялся на двор, готовый ко всяким задачам.

Вот и сегодня, в воскресный день, пока Саша сидела у окна, за столиком дежурной сестры, и смотрела, как это они работают, опершись подбородком на руку, Женя стоял под дождём, курил и смотрел на остальных, кто работал, таская из одного гаража в другой всякие железяки. Заметив Сашу в окне, он только отвернулся и демонстративнее опёрся на свой лом, который был нужен прежде, чтобы перекатывать шпалы, но который теперь, когда шпалы уже перекатили, не был ему нужен вовсе.

Поскользнувшись и едва не упав – от того, что лом съехал в грязь, – Женя со злостью бросил в грязь бычок и, на вид как самый настоящий зэка, пошлёпал по грязи в гараж, демонстративно бросив лом в кучу железяк перед входом. Но лом скатился в лужу.

Саша, глядя на него в окно, только усмехнулась.

***

Женя не виделся с Евой с того самого злополучного дня, когда её, очевидно, изнасиловали. Самое поганое было, что он ничего не помнил; а тот факт, что проснулся он рядом с Евой, ни на что хорошее не намекал. Ева прогнала его, и больше с ним не общалась, хотя во время их общих с Андреем и Романом проводов они пересекались, но разговаривала она с его и со своими друзьями, не с ним. Этого Алексея он тоже больше не видел. Вскоре после того, как все они ушли служить, Ева уехала обратно в Москву. А на проводах она, казалось, больше симпатии оказывала Андрею, который, впрочем, воспринимал это не более чем дружбу.

В армии Жене не понравилось. В РМП, ещё в самые первые дни, он озирался и думал о том, куда же это он попал… Но только он думал это не так культурно. Что до госпиталя, то здесь он оказался главным образом благодаря одной женщине, матери, как оказалось впоследствии, некоего фсбшника.

У них в полку, особенно в их инженерной роте, было много тувинцев. А тувинцы, как известно, неразлучны со своими заточками, которые они делают из всего и, по-моему, всегда. И среди полугодишников его роты тувинцев было большинство. Они до всех докапывались. Отбирали даже кнопочные телефоны и забирали оттуда сим-карты, зная, что на первых этапах службы у каждого на симке есть, должны быть деньги. Отбирали и забирали они вообще всё, что только можно. Что-то себе брали, что-то – продавали. Били они всех, но Женя получал как будто больше остальных. Потому что, как они это ему объясняли, был самый разговорчивый и потому самый непонятливый.

И вот однажды тувинцы-полугодишники перестарались, отбив ему почки так, что он начал мочиться кровью. Женю отвели в санчасть, а оттуда доставили в госпиталь. Пока он сидел у кабинета, ожидая своей очереди, какая-то женщина расспросила его о его синяках, а он, зная его болтливый характер, взял да и выложил ей всё. И женщина, придя домой, рассказала вечером своему сыну фсбшнику, чтó, оказывается, творится в полку.

Уже на следующий день ФСБ посетило полковскую часть. И нагнули фсбшники, надо сказать, не только этих тувинцев-срочников, но также и всё начальство, включая и командира полка.

Главное счастье Жени было в том, что его оставили в госпитале. С почками всё оказалось как будто в порядке, но два пальца на ноге были сломаны. И определили его в первую хирургию. Он вскоре узнал, чтó произошло в полку во время его отсутствия. И узнал также, что теперь даже его призыв с нетерпением ждёт его возвращения, чтобы и вовсе вырвать у него почки. Потому что, как уже было сказано, досталось от фсбшников всем.