Текст книги "Молодость"

Был момент, когда он всерьёз хотел бросить школу. Это случилось в шестом классе. Он потерял свою тетрадь, которую отвёл себе для богословских записей, а девочки из его класса эту тетрадь нашли. И стали публично читать и хихикать. Он хотел было девчонок поколотить, но сдержался, вспомнив, что их, дур, бить как будто нельзя. Из школы он сейчас же отправился домой и в течение всего вечера молился, стоя на коленях перед бабушкиной иконой Святой Троицы, прося прощения как за себя, так и за этих своих одноклассниц, которые просто не понимали, что творили.

Тем не менее, в школу Андрей отказывался ходить всю следующую неделю. А бабушка, прежде таскавшая его по квартире за уши, делать этого более не смела, ибо видела во внуке что-то, как ей казалось, очень твёрдое; кроме того, Андрей целыми днями читал и за пропущенную неделю обогнал сверстников на три темы вперёд. Бабушка тогда позвонила учительнице и сказала, что Андрей заболел.

Но это было влияние христианства. А Ислам наступил после. И хотя бабушка и переживала поначалу за внука, боясь, что «получится из него какая-то нехристь», она видела, что внук её ничего плохого как будто бы не замышляет и делает хорошие вещи, стремится к благим поступкам, преследуя благие намерения и вообще учится хорошо и занимается также самообразованием.

В конце концов, бабушка даже стала смотреть на Андрея с каким-то обожанием, внимая едва ли не всякому его слову. Потому что внук стал отчитывать её за всякую неправду, за сплетни, за всякого рода несправедливости и вообще за всё то неприятное, что она говорила в адрес не нравившихся ей людей, взяв эту привычку ещё из молодости, да и, как всякая женщина, не умея обойтись без злых комментариев за чужими спинами.

Андрей всё больше становился похож на своего деда. И это ей в нём, очевидно, и нравилось; хотя, стоит заметить, дед его был больший хулиган и был даже распутник по молодости.

Так вот, будучи верующим человеком, да притом, если уж и не мусульманином, то точно исламистом, Андрей не знал теперь, кто ему ближе – дагестанцы или русские. Из тех, кто был рядом, о его вере знал только Роман, но и тот был теперь в другом батальоне. Первым, с кем поделился своим мировоззрением Андрей, стал Саша, парень, с которым они вместе ходили строить полевой лагерь и с которым Андрей поэтому и сдружился. Саша казался ему адекватным, то есть не догматиком, и потому спокойно отнёсся к тому, что сообщил ему Андрей. Но он сказал, что дагестанцы его к себе не примут. А русские полугодишники-дембеля, если узнают об этом, не обрадуются, и поэтому он только посочувствовал Андрею.

– Будешь в итоге не с одними, не с другими, – сказал он. – А это плохо. Нам ведь с этими обезьянами ещё полгода вместе жить.

Глава 7

РМП

После двух поездов шли пешком от одной станции до другой. А там ещё ждали военный камаз. Камаз нёсся по разбитой асфальтированной дороге со скоростью под восемьдесят километров в час. Везя в зачехлённом кузове тридцать новых «рмпшников».

Сидели кто как мог. Кто-то лежал. Кто-то стоял. Когда Роман усмехнулся, сказав капитану Миллеру, что они, конечно, все не поместятся, капитан только рассмеялся и ответил, что тридцать человек в один кузов – это ещё по-божески. Дескать, на полигоне, где дорога в куда худшем состоянии, а за рулём, как правило, не контрактник, а срочник, и в кузове, помимо солдат, брёвна или железные трубы, – вот там-то, дескать, жизнь; а за то, что их аккуратно везут по асфальту, где в кузове на тебя только товарищ может свалиться, но не бревно, – за это они все ещё «спасибо» должны сказать.

Камаз летел и ревел, оставляя за собой облако пыли. Роман сидел над самой дырой в полу, держась за кого-то, кто-то держал его сверху за шиворот, чтобы он ненароком не вывалился. Андрея и вовсе затолкали где-то у самой кабины. Ничего толком не было видно. Кто-то кашлял от пыли, кто-то чихал. Между тем младший сержант, которому места в кабине не хватило, сидел со всеми, у самого борта, и курил, глядя в светящийся от утреннего солнца разрез в тенте.

Ехали минут двадцать.

Это была часть за номером 7**32 и называлась она Первой мобильной бригадой радиационной, химической и биологической защиты. Часть была в …вской области.

По прибытии всех сразу согнали в столовую. Там тем временем как раз заканчивали завтрак полугодишники. У нас с собой были сухпайки, которыми мы должны были питаться до конца этого дня. Но многим они уже надоели, так как разогреть пищу в контейнерах возможности не было, а есть холодное многие из нас ещё не привыкли. И поэтому, так как старший призыв сидел за соседними столами, мы, пока ответственные не видели, меняли галеты на хлеб, а жвачку на недопитый чай (пить-то нам не давали, а если у кого и оставалось что с поезда, то было это уже уничтожено). Самое ценное в «сухпǎе» было, помимо жвачки, яблочное пюре и ещё армейская шоколадка, которая представляла собой маленькую упакованную плитку чёрного горького шоколада.

Дали четыре минуты, чтобы поесть. Немногие в первый раз успели. Тем же, кто после команд «закончить приём пищи!» и «встать!», продолжил доедать что-то, ответственный влепил крепкую затрещину, так что кто-то и подавился.

Из столовой повели в штаб бригады. Там был психолог по фамилии Зигатуллин – татарин. Если бы не его шрам, тянувшийся от глаза до шеи, он был бы похож на самого адекватного офицера из всех, которых нам до того случилось увидеть в бригаде. Зигатуллин был штабной старший лейтенант.

Всех нас рассадили в большом зале и в течение следующего часа мы писали обычные психологические тесты, как-то: на определение темперамента, на склонность к агрессии, неподчинению и прочее. Психолог Зигатуллин советовал не юлить и отвечать честно, предупредив, что сможет выявить всякого лгуна и актёра. Но я его таки обманул, составив ему не свой психологический портрет. Я тогда уже был кое о чём наслышан и был намерен пробиться в каптёры, но знал, что меня с моим характером могут туда взять, а могут и не взять. И мне нужно было больше гарантий, что и толкнуло меня на ложь и актёрство. Хотя впоследствии, когда мне таки предложили быть каптёром, я сам по определённым причинам отказался. А что до Зигатуллина, то херовый из него оказался психолог.

Потом нас повели во вторую казарму, на первый этаж, где мы жили затем в течение всего следующего месяца, пока были ротой молодого пополнения.

Дневальные же к нам назначались со второго этажа огнебата. И когда мы только зашли и построились в одну шеренгу со своими сумками, дневальные, пока у нас ещё всё оставшееся с пересыльного пункта не отобрали сержанты, взяли у нас кто на время, а кто и насовсем те или иные вещички.

Когда Андрей спросил у дневального, что стоял у двери, чему же всё-таки учит армия, дневальный ответил не задумываясь – что армия учит самодостаточности. Андрей рассчитывал, что будет что-то про товарищество, но ничего такого никто ему так и не сказал. А психолог Гизатуллин сказал всем, что армия учит, в первую очередь, стрессоустойчивости.

***

Когда мы в первый день вышли и кое-как построились перед казармой для тренировок по строевой подготовке, перед нашим строем проходила молодая и очень хорошенькая штабная девушка в звании сержанта.

– Кис! Кис! Кис! – позвал её кто-то.

Но она, даже не посмотрев в нашу сторону и не останавливаясь, показала нам нецензурный жест и проследовала мимо.

В строю засмеялись. Но всё больше вскоре стали смеяться над нами – полугодишники-дембеля, которые, пока мы занимались строевой подготовкой, кричали нам, сколько дней им осталось до дома, а также кричали, спрашивая, сколько ещё осталось нам.

Строевой подготовкой занимался с нами старший лейтенант Борискин из батальона разведки. И стоит немного рассказать о нём:

Это был молодой, но, как и все в бригаде, казавшийся старше, – парень двадцати девяти лет. Он был высокий и худой, и когда старлей просто стоял и курил, то можно было подумать, что, ударь ты его сейчас, так он сразу и развалится. Но в этом худом теле чувствовалась сила и твёрдость.

Когда мы впервые, ещё в РМП, отправились с ним на стрельбы и были застигнуты на холме ливнем, то многие из нас поспешили спрятаться под палатки, которые мы взяли с собой, чтобы отрабатывать на них порядок и скорость разборки-сборки автомата Калашникова. И старлей увидев, что многие прячутся до воды и проорав матом, что все мы девочки и что мы уже вконец охерели, – стал переходить от одной кучке солдат под палаткой к другой такой кучке. И каждому он треснул со всей своей дури по шлему прикладом. Сам он, несмотря на то, что рядом была будка от дождя, туда не пошёл и весь ливень и шквальный ветер принял с нами. Хотя товарищ подполковник по работе с личным составом бригады, который тоже решил идти с нами, потому как ему, вероятно, надо было о своей работе подготовить для комбрига соответствующий документ, – в эту самую будку спрятался. И когда мы, отстрелявшись, шли уже обратно, все промокшие и продрогшие, в экипировке, злые, с истёртыми в кровь ногами от непривычных берцев, сухой подполковник вдруг стал орать как ошалелый:

– Вспышка с фронта! Вспышка с тыла!

В строю возникла суета, никто не знал, что нужно делать. А нужно, при вспышке, скажем, с тыла, как можно стремительнее падать вперёд, прижимая к груди автомат, а самому прижимаясь к земле, при этом ноги должны быть разведены и смотреть носами в разные стороны, иначе, при реальной химической атаке или биологической угрозе, тебе взрывной волной сразу оторвёт твоё естество и порвёт тебе вообще всё, что только возможно. Поднимать голову при этом запрещено.

Но в этот раз мы ничего такого не стали делать.

– Так! Строй! Стой! раз-два! Вы что, товарищи солдаты, команды не слышите? – возопил товарищ подполковник. – Значит, будем учиться! Итак…

– Товарищ подполковник, – не выдержал старлей, – да идите вы нахер уже со всеми вашими вспышками и всей этой хернёй вашей! Как же затрахали вы уже! Солдаты промокли. Вы, что ли, перед этим сраным комитетом солдатских матерей отчитываться потом будете?!

И старлей, оставив подполковника стоять с открытым ртом, пошёл дальше, вперёд.

– Строй! Шагом – марш!

И мы все пошли за ним. А подполковник ещё какое-то время стоял позади нас.

Конечно, за это неподчинение и хамство старшему по званию старлею Борискину влепили выговор, но судя по тому, как он стоял перед начальством – не на вытяжку, а как по команде «вольно», – а также судя по тому, как он на начальство смотрел, можно было подумать, что ему глубоко наплевать на всё, что ему теперь сказали.

И таким он был всегда. По казарме он, бывало, ходил без кителя и футболки, во всю спину у него была татуировка – разукрашенные чёрным, крылья.

Он говорил нам, что уже вскоре после нашего распределения по батальонам к нам будут приставать некоторые женщины, которые пользуются в бригаде такой репутацией, потому как есть и ЧПОК*, есть и медицинский пункт помощи, есть и столовая с гражданским персоналом. И он предупреждал нас, что если мы не хотим, чтобы у нас вскоре закапало с конца, то лучше бы нам слать всех этих женщин, которые, как он говорил, «любительницы до молодой плоти», – что лучше бы нам слать их всех куда подальше с их предложениями. И многие из нас тогда смеялись.

А через пару месяцев многие были в госпитале – в кожно-венерологическом отделении.

Была у старлея Борискина жена, которой он, впрочем, изменял. И она ему как будто изменяла. Но женой он мало интересовался. Старлей много пил, и если и любил кого, так это своего шестилетнего сынишку, которого он часто брал с собой в часть и на примере общения с которым было видно, каким этот офицер бывает вне работы.

***

В РМП мы в течение всего месяца ни разу не мылись в душе. Это было запрещено якобы на том основании, что мы можем переохладиться и заболеть. Мылись частями и в раковинах, преимущественно холодной-таки водой. Имелись четыре душевых кабины, но все они были под замками. Нашёлся у нас, правда, один умник, который решился замок взломать. Но за это ему дали по почкам, а потом в течение всей ночи он отжимался и выполнял джамп-прыжки, словом, качался. И после этого ему потом уже не позволили помыться даже в раковине. Ногти мы подстригали каждые два-три дня и за этим следили на вечернем осмотре. Тем, у кого ногти на руках были длинные, отпиливали их канцелярским ножом. Тем, у кого были длинные, как считал дежурный, ногти на ногах, – давали по почкам.

Целыми днями мы занимались строевой подготовкой. Отдыхали только во время приёма пищи в столовой. Вечернее время уходило на постирку, помывку и подстрижку волос и ногтей; а также на то, чтобы сменить повязку на кровоточивших ногах.

Воду из крана пить было запрещено, потому как сержанты говорили, что она прямиком с Волги. Но старший прапорщик первой огнемётной роты Рулин, который, в отличие от своей роты, на второй этаж не переехал и остался у себя каптёрке, как-то сказал мне, что он уже пятнадцать лет пьёт из-под крана эту воду и, мол, ни хера-то ему не стало от этого. И я тогда тоже попробовал. Пару дней дристал и блевал. А потом всё стало как будто хорошо, и к воде той я привык.

Дело в том, что на весь батальон был один небольшой бачок всегда тёплой, а то и горячей кипячёной воды, которую периодически добывали из столовой дневальные. И летом, в жару, от постоянной строевой по раскалённому плацу, пить эту воду казалось гадостью. Да и не хватало никогда этой воды на всех.

В ЧПОК ходить не разрешали. Разве только за хорошее прохождение нескольких кругов по плацу сержант или офицер мог дозволить подойти к «ЧПКУ» и отправить одного или двух солдат с тем, чтобы они сразу купили кому чего надо – бутылку воды, сигареты. Но и за это сержанты и офицеры требовали себе пару пачек сигарет или ещё чего-нибудь вкусненького. Только старлей Борискин водил нас достаточно часто и себе не требовал, но просил всего-то бутылку лимонада. И за это его отношение мы старались в строевой подготовке только с ним. Однако если кто и покупал что, это сразу же разлеталось на всех, будь то бутылка воды, лимонада или же пачка сигарет.

В курилку водили раза два в день. Но с курилкой парадокс был тот же, что и с «ЧПКОМ» – она была, но ходить туда было как будто нельзя. То есть если ответственный или дежурный по бригаде ловили кого в курилке и в «ЧПКЕ», то выговор поступал и дежурному, и ответственному того батальона, к которому принадлежал солдат. Поэтому все мы научались закупаться редко, но покупать сразу много и прятать купленное от других, главным образом от прожорливых и прозорливых сержантов, а также научались за три тяги выкуривать сигарету.

В армии вообще всё надо делать быстро, но без суеты, как гласит Устав ВС.

В столовой кормили, поначалу казалось, так себе, но через неделю-другую вдруг оказалось, что кормят там замечательно, вот только мало дают на одного солдата. Впрочем, когда в бригаду наведалась проверка (при нас было дело), в столовой гражданскому персоналу был сделан выговор и до двух раз заставили перемывать всю посуду.

Несмотря на гражданский персонал, наряды по столовой были, и каждый спал и видел, чтобы в такой наряд попасть. Но те, кто туда всё-таки попадал, часто потом только жалели об этом, потому что есть без омерзения столовскую пищу уже не могли.

***

– Я… убью его… – сказал Роман, умываясь.

В раковину с его разбитого лица стекала кровь. Андрей стоял рядом. Больше в умывальнике никого не было.

Сегодня старший прапорщик Иваничев – прапор второй огнемётной роты – будучи пьяным, зачем-то спустился на первый этаж и захотел покачать молодых. Никто ему запретить этого не смел, потому как прапор пользовался огромным авторитетом не только в огнемётном батальоне, но и во всей бригаде. Он был бывший вдвшник, ветеран боевых действий после Чечни и теперь ещё частый командировочный в Сирию. Это был скорее больной, чем злой человек. Когда он, будучи главным техником роты, заступал в наряд по автопарку, то всегда велел дневальным запирать калитку, ведущую в курилку. И когда кто-то из вышестоящих чинов отчитывал за это дневального, спрашивая о том, кто стоит дежурным, а дневальный отвечал, – то всякий офицер, будь то хоть подполковник, сразу умолкал и уходил, а те, кто был званием ниже майора, лезли в курилку через забор и слова старшему прапорщику Иваничеву не говорили. Говорят, что в Сирии он всех этих офицеров заставлял носки себе стирать, а кто отказывался, того грозился зарезать на месте. И там, в зоне боевых действий, ему тоже слова никто не смел сказать, потому что все знали, на что этот человек, повторюсь, не столько злой, сколько больной, – все знали, на что он способен. Уже по одному его виду было понятно, что ему доводилось убивать людей, причём как будто бы всяким оружием.

И вот сегодня утром он, пьяный, спустился на первый этаж и стал прокачивать молодых, то есть нас. Он поставил всех в упор лёжа и велел отжиматься. Если ему не нравилось, как кто-то отжимается, то он своими массивными берцами наступал на пальцы, так что и до хруста у кого-то доходило (одному солдату он впоследствии сломал три пальца на руке, и солдата перевели потом в разведку, якобы, чтобы прапор Иваничев и этот солдат больше не пересекались). Так вот, пиная отжимающихся кого в живот, а кого и в голову, он придрался к Роману и стал объяснять ему, что он, выродок, на самом деле из себя представляет.

– Встать! когда с тобой старший разговаривает! – прорычал он.

Роман встал.

– Это тебе не дома у матери под юбкой жить! понял, морось?!

Но то ли Роман хотел его разжалобить, то ли, зная его семейную историю, и вправду сорвался – он сказал, что мать его практически не воспитывала. Но прапору не понравился уже сам тон, каким ему ответили. И он ударил Романа в подбородок, а потом ещё несколько раз ударил его головой об стену и напоследок пнул берцем в грудь.

Прошло с этого времени не больше получаса. Но Роман до сих пор не мог успокоиться и говорил – то ли Андрею, то ли самому себе, – что непременно убьёт этого ублюдка.

– Подумай, Ром, стоит ли оно того?! – старался разуверить его Андрей. – ведь это конченный человек. Что с него взять?.. А ты жизнь себе загубишь!

Но Роман, казалось, не слышал.

– Душкой* до смерти его забью, суку!.. – твердил он себе под нос.

У него была разбита губа, потому что прапор, будучи пьян, заехал ему не прямо оберкотом в подбородок, а прошёлся вскользь. Также у него саднил затылок и теперь он хрипел и кашлял от удара в грудь. Прапор бить умел.

– Если хочешь избить его, то давай сделаем это вместе. Повеселимся, но – на дембель. Уже за КПП. Тогда нам уже не сделают ничего, разве что административная ответственность в размере небольшого штрафа. Но не здесь. Не сейчас. В дисбат ведь отправимся. Он ведь уже, сука, многим, наверное, жизнь попортил. Не поддавайся, иначе пропадёшь. Лучше потом отомстим. Вместе. За всех, которых не знаем. И за тебя!

Роман от вдохновившегося чужой местью Андрея как будто приободрился, глядя в его загоревшиеся глаза.

– А ты-то за что мстить собрался?

– Ты же видел списки. Мы знаем, кого куда определят. Я в огнебат. И если и не к нему в роту, то это вряд ли многое изменит. Учитывая, что он по всей казарме пьяный разгуливает. А ты – ты главное успокойся. Ты будешь в другой казарме. И вряд ли это повторится. Разве только уже – по твоей, по нашей воле!..

– Так, а чего это тут происходит? – Они обернулись.

Перед ними стоял старлей Борискин.

– Чего это ты к нему склонился и нашёптываешь? – спросил он Андрея.

– Делимся прекрасными впечатлениями о службе, товарищ старший лейтенант!

– Да? А чего это у него морда в крови?

– А это старший прапорщик Иваничев к нам пьяный зашёл.

Старлей закурил. Курить в умывальнике, как и вообще в казарме, было запрещено. Но ему было плевать.

– Да? И чё сказал?

– Да он всё больше матом, товарищ старший лейтенант! И «привет!» вам передавал!

– Неужели? – старлей ухмыльнулся. – Это хорошо… Хорошо – что ты такой говорливый. Во второй половине службы может пригодиться. Можешь звание себе заработать. Но прежде это тебе очень мешать будет…

Андрей не ответил.

– Я-то уж подумал, у вас тут неуставные взаимоотношения, – серьёзно продолжил Борискин.

– Никак нет, товарищ старший лейтенант. Мы из одного города. И знакомы уже достаточно.

– Достаточно! – он снова чему-то ухмыльнулся. – Ну, если «достаточно», то тогда ладно. Тогда – друг за друга держаться надо.

Андрей позволил себе улыбнуться, ибо знал, что в этих-то словах и есть правда. Старлей на его улыбку не отреагировал никак, ему снова было плевать и он только – продолжил курить.

Глава 8

Неуставные взаимоотношения между военнослужащими

Распределение по батальонам состоялось, и РМП больше не было, во всяком случае на ближайшие полгода. Сегодня дали отбой раньше, чем обычно, раньше, чем давали отбой в РМП, но ротный сказал им, что лучше бы они выспались, потому как на завтра выпадает переезд на полигон. Послезавтра состоится торжественное, с присутствием комбрига и военного священнослужителя, открытие полевого лагеря. Но это будет послезавтра, а завтра им предстоит «втухать» на протяжении всего дня, чтобы если комбриг к кому потом и придерётся, то уж точно не к батальону защиты.

Роман лежал в своей новой кровати, которая, впрочем, ни чем не отличалась от прежней, и не мог уснуть. Почему-то он вспоминал Алину, но вспоминал просто, уже как будто без злости.

Он познакомился с ней вскоре после того, как переехал в Пензу. Алина жила в одном доме с Евой, на одном этаже, в соседней квартире. Квартиру она, впрочем, снимала, поскольку поссорилась с матерью и ушла от неё. Этот их, у каждого по своим причинам, разрыв с семьёй сближал их, ведь они были подростки, и эта разобщённость каждого с семьёй словно бы давала им лучшее понимание друг друга и большее успокоение друг в друге. Впрочем, это уже сантименты отчасти интимного характера. И если Роман по своему характеру был бóльшим романтиком, чем Алина, и потому этим вышеописанным меланхолическим мыслям и чувствам придавался эпизодически, поскольку имел шрам из-за всего этого, который не позволял ему наконец успокоиться, то Алина больше выдумывала себе проблемы, чем была погружена в них в действительности. Ей было скучно без забот и треволнений, и ей хотелось, в глубине души она это знала, всяческих ссор, интриг и ещё какого-то женского надуманного обезьянства, что, дескать, её никто не понимает. Ключ же к этому был в том, что она и не хотела, чтобы её понимали и тем самым разгадывали. Ей нравилось, хотя и не по-настоящему, а только в притворстве, быть этакой бунтаркой. Роман, напротив, всего этого в себе не хотел и всегда стремился избавиться от скелетов у себя шкафу, которые бередили ему душу. Но надо признать, что эта постоянная внутренняя неустроенность в нём и делала его сильнее. Потому что он всегда пребывал в противоборстве с самим собой. У него не было чисто эмоционального разделения на дни хорошие и дни плохие. У него все дни проходили в каком-то внутреннем преодолении себя, хотя он и не всегда мог сам себе точно ответить, в чём же, например, сегодня это его преодоление состоит. Но, прослеживая периоды его жизни и говоря уже апостериори, это внутреннее противоборство дало ему веру в прекрасное, веру в себя и в то, что непременно надо сделать ему так, чтобы всё стало в его жизни хорошо. Это его отношение главным образом проявлялось к семье как таковой. И он был уверен, что его семья никогда и ни в чём не будет нуждаться. Его дети никогда не будут страдать от того, что переносил наедине с собой он сам. И его жена никогда не будет доведена до того, до чего довёл его мать его пьющий и от пьянства и умерший отец.

Алина училась на прокурора, но училась, скажем так, в кавычках, потому как на парах ей было скучно, а после пар она подрабатывала официанткой в баре неподалёку. И только вечерами и ночами она не скучала, потому что проводила это время с Романом. Рома, который прежде работал на автомойке во всякое время, мог хоть в дневную смену, хоть в ночную, – теперь согласен был мыть машины только с утра и до вечера, стремясь проводить остальное время с Алиной; и это не очень-то нравилось его начальству, но поскольку парень он был, по словам самого начальника, хороший и честный, никаких условий ему ставить не стали, а только зарабатывать он стал меньше. Ни в какой вуз он поступать решительно не хотел, хотя Алина и сулила ему карьеру высококлассного психолога, уверяя, что у него есть предрасположенность к чтению людей. Но он и без неё это знал. И предрасположенность эта получала развитие за счёт чтения близких ему по духу писателей, таких, как Шекспир, Гоголь, Лермонтов, а также за счёт чтения философии, потому что он уверял Алину, что именно философы лучше кого бы то ни было знают и понимают людей, замечая при этом, как бы между прочим, что психология родилась из философии, и тот же Фрейд был учеником Ницше.

Литературу Роман любил постольку, поскольку, во-первых, она давала ему возможность лучше понимать себя, а также потому, что он был атеист, и если тот же Андрей, его друг и товарищ, не мог обойтись без религии, потому что не мог жить без религиозной веры как таковой, невзирая даже на эту его литературную работу, и находил успокоение главным образом в вере, то Роман, будучи по природе своей гордым и даже надменным, в вере так остро не нуждался, и в тяжёлые для себя периоды обращался поэтому к художественной литературе, которая, он считал, может дать ему больше, чем религиозная вера.

И теперь, лёжа в своей кровати и глядя на дежурное освещение под потолком, Роман вспоминал уже и свою мать, которая, он узнал об этом с полгода назад, умерла, а также думал и про старшего прапорщика Иваничева, который так его оскорбил и, можно даже сказать, унизил. Он подумал о том, что надо непременно старшему прапорщику отомстить, как и предлагал Андрей, – уже на дембель, за КПП. Так чтобы он кровью харкать начал!

Но потом Роман подумал о том, чтó его ждёт на гражданке. Автомойка?.. Книги?.. Но книги, если уж на то пошло, он и здесь может достать. А правда в том, что на гражданке его никто не ждал.

Эта мысль вдруг поразила его, точно была открытием. Но эта же мысль его как будто и успокоила, хотя он и сам ещё не понимал, в чём же состоит успокоение.

Сон, наконец, пришёл. И Роман повернулся в сторону окна. Через окно было видно небо, усеянное звёздами. А также полную луну. Он закрыл глаза. Уснул он быстро.

***

В следующее утро было много суеты. Суетились, впрочем, всё больше новенькие, а остальные просто спешили. И хотя переезд на полигон не был произведён по тревоге, всё ж таки первое впечатление было именно такое – что, дескать, это что-то чрезвычайное, тем сильнее было это впечатление, что Роман ещё по учебной тревоге ни разу не поднимался. Разведчики – те самые первые удрали на своих БТР-ах. Следом должны были идти огнемётчики. Защита за ними. А с этими «баэптянами» вообще глухо, они за своей дымовой завесой часто не слышат и не видят. Учения у них частенько проходят в гарнизоне, тогда они, снабжённые рациями, окружают военный госпиталь и начинают эмитировать военные действия, причём не понятно, госпиталь они стремятся защитить или же захватить. Но, стоит признать, что это про всякий батальон можно так высказаться. В отношении бригады визуальной нелепости нет, пожалуй, тогда, когда действуют сразу все четыре батальона плюс спецроты и спецвзвода. Увидеть это можно если и не на учениях, то уж во всяком случае на празднествах, когда для визуального эффекта используют всё по максимуму.

В этот первый день учений для Романа всё получилось слишком глупо. Слишком просто. Слишком быстро. По ходу всей этой суеты и неразберихи он затроил, за это один из полугодишников толкнул его в спину и обозвал как-то. А он как раз вспоминал своего обидчика старшего прапорщика. Теперь он про обзывательство точно не разобрал, а вот толкнули его так, что он едва не сшиб дневального. Тогда он прямо с разворота ударил обидчика по лицу, хотя и прошёлся вскользь и едва не упал снова. Тот полугодишник схватился за автомат, автомат не был заряжен, но он вознамерился бить прикладом. Роман схватился за табурет и ударил первым. Парня унесли в медпункт. Там он отлежался какое-то время, а затем вроде как всё стало хорошо. Но вскоре выяснилось, что у парня черепно-мозговая травма.

Романа сперва хотели отправить в дисбат. Но он успел-таки, прежде чем со всеми покинуть часть, сбегать в медпункт и договориться с этим полугонцом*. Парня вскоре госпитализировали. А Романа через два дня забрали, но не в дисбат, его повезли в Самару на обследование – дескать, вменяем ли он вообще.

В этой части дедовщина была, как говорили, всегда, то есть с самого момента её формирования. Хотя штабной капитан Бобриков, когда они только приехали, и пел своим ораторским голосом, встав перед ними как истый офицер, заложив руки за спину и расставив по-мужицки ноги, – пел им о том, что «многие пытались, придя сюда, установить здесь свой порядок… Но все они ошиблись. Им помешали. Их беспорядкам помешал Устав! И поэтому дедовщины в части 7**32 нет, а что есть, так это – Уставщина!..»

Так пел им это враньё штабной капитан Бобриков. Его слушали, слышали, но зевали, ибо хотелось уже после дороги спать. А сон, как оказалось впоследствии, очень важный солдатский атрибут. Все мы поняли это в РМП, когда сержанты не давали нам спать ночами, будя нас различными своими, они считали, приколами.

Один солдат из этой части, будучи в наряде по гарнизону, обдолбался наркотой, угнал машину и сбил своего ротного. Насмерть. Причём сбил, как оказалось, нечаянно, просто именно командир роты оказался перед машиной. Насчёт нечаянности уже, конечно, достоверно не установишь, но так во всяком случае преподносили это дело очевидцы.

Ещё одного довели его же, с позволения сказать, товарищи, вымогая у него деньги и избивая время от времени. Но били всё больше в грудь и по почкам, поэтому офицеры ничего не замечали. Пока, наконец, этот запуганный паренёк не удрал из части, прихватив с собой к тому же штык-нож. Его искали и фсбшники в гарнизоне, и кинологи в лесу со своими четвероногими товарищами, но долго не могли найти. Нашли в избушке давно умершего лесника. В самой избе, как было видно издали, горел костерок. Но уже скоро, при виде военных, он оказался затушен, а парень как сквозь землю провалился. Если бы он не затушил костёр, у него ещё была бы, может, возможность удрать. Но теперь от избушки уже не отходили, и нашли наконец-то военнослужащего в куче мусора рядом с избой. Он рассказал свою историю и пояснил, что штык-нож брал с собой на всякий случай, а теперь этот штык-нож закопан в земле, и он помнит место, где закопал его. Нож он и вправду нашёл. А что до истории, то оказалось, что уже в патруле, его нашедшем вместе с кинологической службой, был тот самый тип, который его оскорблял, бил и вымогал у него деньги. Парня того отправили в дисбат. А этот запуганный паренёк продолжил свою, с позволения сказать, службу.