Текст книги "Герой своего времени. Книга о Викторе Агееве"

8

Как Виктор сумел к девятнадцати годам стать эрудитом в боксе? Только ли благодаря мудрому руководству дяди Володи Конькова? Владимир Фролович действительно проявил себя мудрым тренером, переступив через простительную ему ревность.

Имя (если сам знаменитым боксером не был) и репутацию тренеру делают успехи учеников. А на такой благодатный материал, какой представлял собой Витя Агеев, позарился бы и тренер поавторитетнее тогдашнего Конькова. Но их отношения сложились благодаря тому, что Коньков не держался за Виктора, как обычно держатся эгоисты, которым тщеславие глаза застилает.

Он ориентировал подопечного на техническое разнообразие, развивал в нем быстроту, привил вкус к подробностям бокса, к удовольствию от осознания, что умеешь на ринге схитрить, обмануть, переиграть, на чужие хитрости не поддаться. Но как рефери Коньков точно знал, что если у боксера нет удара, сборная ему не светит.

Коньков работал в Школе высшего спортивного мастерства – и не возражал, чтобы Агеев брал там уроки у Огуренкова и Михайлова.

Сейчас понятием культовый, как и всеми высокими понятиями, разбрасываются, превращая их в ничто, в пустой звук. А после войны, хотя и декларировался культ одной всем известной личности, негласно, конечно, существовали и поистине культовые фигуры в разных областях знания. Бокс и в довоенные годы никакому футболу не уступал в популярности. С дюжину (может быть, и чуть больше) несравненных мастеров боготворили и какое-то время после завершения ими карьеры. Да и в дальнейшей их жизни умели ценить. Великие тогда с дистанции не сходили. И такие люди, как Евгений Огуренков или Виктор Михайлов, во второй половине 1950-х ценились не меньше, чем в чемпионские свои времена.

Евгений Иванович Огуренков считался гением ближнего боя, прицепится – и не оторвешь. Выступая в среднем весе, он не страшился и главных тяжеловесов. Сумел выиграть у Николая Королева, стать абсолютным чемпионом СССР.

Виктор Павлович Михайлов входил в орденоносную плеяду еще довоенных спортивных кумиров – тех, кого воспринимали, как первых авиаторов, а позднее космонавтов. Власть делала все, чтобы самые знатные из физкультурников ассоциировались с победоносным строем, чтобы их мышечный рельеф превращался в живую метафору диктатуры пролетариата.

К динамовцу Михайлову со всем расположением относился Берия, посещавший иногда боксерские соревнования в зале «Крылья Советов» на Ленинградском шоссе, смотрел бои из центральной ложи. Всесильный Лаврентий Павлович дал Виктору Павловичу квартиру в престижнейшей высотке на Котельнической набережной, куда вселили самых обласканных государством людей.

И само собой, в боксерской среде знали, кто покровительствует Михайлову. А когда Берия, по словам одного самодеятельного поэта, «потерял доверие», коллеги язвительно переспрашивали у Виктора Павловича: кто же помог ему с жильем и где он теперь намерен квартироваться? Но на ринге-то Михайлов побеждал без чьей-либо помощи, и падение покровителя никак на судьбе уважаемого всеми ветерана не сказалось. Он не только на ринге дрался, но и на фронте был – под Сталинградом. С участием чемпиона и Паулюса в плен брали.

Виктор Михайлов ушел с боевого поста непобежденным. Полутяж бил не только каждого в своей категории, но и с тяжеловесами справлялся. Правда, впервые разыгранное абсолютное первенство он начинающему тяжеловесу Николаю Королеву проиграл.

И через год не смог взять реванш. Королев был на десять лет моложе – и этим все объяснялось. Однако Михайлов оказался единственным, кто не согласился с таким объяснением, – ив 1939 году выиграл-таки у молодого чемпиона абсолютное первенство.

Как принято у корифеев, Огуренков с Михайловым относились друг к другу с некоторой неприязнью. Михайлов смешно пародировал Огуренкова с его постоянным «дышите носом», изображая, как Евгений Иванович своими ноздрями хлюпает, иллюстрируя тезис.

Но Агеев, при всей видимой расхлябанности, дипломат – и умеет, когда захочет, ладить с людьми. Яблоком раздора между великими специалистами он не стал. Брал прилежно уроки и у того, и у другого: Агеев очень рано в себе разобрался и понял, что наилучший выход для него – стать универсалом.

Есть, скажем, силовики, темповики. Есть адепты ближнего боя… Агеев околдовал публику своей манерой работать в открытой стойке, уклоняться от ударов, не закрывая голову руками (сам Виктор смешно изобразил, как изображали его посольские дамы-поклонницы, прижав по-пингвиньи руки к бокам), заставлять по-тупому агрессивного противника выглядеть смешным.

Агеева на десятилетия запомнили в эдаком боксерском эквилибре. И мне сейчас чрезвычайно неловко влезать с банальнейшим из сравнений, замечая, что прославленная фирменная стойка, отвергающая все стандарты и аксиомы, на самом-то деле лишь видимая – и отчасти рекламно-факсимильная – часть айсберга, включающего в невидимую свою основу и аксиомы, и стандарты, и массу навыков, надежнейше подпирающих любимый всеми нами стиль.

Любопытно, что и достаточно известные специалисты не сразу разобрались в многослойности Виктора Агеева– и видели в нем голого авантюриста. Но их недоверие опровергалось постоянством агеевских побед. До того как стать в 1963 году чемпионом, он во взрослом разряде проиграл всего два боя.

И все же уверенность в себе сверхэрудита Агеева зиждилась на поставленном ему Михайловым ударе – и слева, и справа. Михайлов многое взял у профессионалов – до войны он бывал за рубежом и внимательно к ним присматривался. Учил приемам, разрушающим защиту соперника, учил, защищаясь, искать момент для встречного удара. Им учитель владел в совершенстве – встречным ударом левой снизу. Михайлов учил фиксированному удару хорошо сжатым кулаком – Виктор Павлович показывал младшему тезке свою руку, где все суставы остались целыми. Рука при поставленном Михайловым ударе действовала, как отбойный молоток, – ударил в подбородок, отвел плечо и продублировал удар.

Агеев научился бить навстречу и на взрыве. Нам нравились и запомнились различные фокусы, показываемые им на дистанции. Но он поддерживал в себе уверенность и тем, что умел в случае необходимости подраться и в ближнем бою…

Может быть, Михайлов и внушил Агееву своевременно мысль о том, что самое важное – уметь хорошо защищаться. А то настроение у боксера значительно ухудшается, если в предыдущей игре его нокаутировали. Виктор Павлович обучал вроде бы примитивной защите, а она превращалась в самую надежную. Если стоишь правильно, то и тяжеловесы будут бить – не завалят. Ныряй противнику под руку, за спину заходи, вяжись, но не давай себя бить.

Нужна уверенность в том, что бить себя не дашь. Выиграть, может быть, и не выиграешь, однако бить себя не дашь. «Я, – вспоминает Агеев, – выходил с признанными тяжами в спаррингах – и ничего, жив».

Сам Михайлов – можно было это легко вообразить – очень хорошо защищался. Кросс навстречу не куда попало, а в печень, в подбородок…

Разговоры наши с Агеевым о его наставниках обычно заключались его фразой, что все же лучший из тренеров – «наглядность». Правда, добавлял, что возможностью иметь эту наглядность он тоже обязан Конькову, рано приведшему Витю в самый шикарный московский зал бокса в Лужниках, где проходили и занятия Школы высшего мастерства, и раз в неделю тренировалась сборная Москвы, и те, кто входил в сборную Союза, здесь время от времени появлялись. «Я мог копировать всю сборную СССР», – говорил впоследствии Агеев.

Копировал, например, Виликтона Баранникова (Агееву нравилось, как он бил) – менял стойки…

Все дети любят быть похожими на силачей. И Агееву нравились нокаутеры – Геннадий Шатков (олимпиец бил от пупка в голову, дожидался, когда противник на него дернется – и бил правой), Юрий Громов (бил левой снизу по печени, ему, как и Шаткову, и призеру Мельбурна Льву Мухину, удары ставил Михайлов),

Попенченко, конечно, нравился. Но огромной силы у Вити не было – и приходилось быть похожим на Енгибаряна, тоже придумывать свои приемы.

Приходилось – неточное, разумеется, слово. Енгибарян ему и независимо от собственной физики во всем импонировал. Левша. Но стоит в обычной стойке. И сильно бьет передней рукой. Удар-хлыст сбоку левой по туловищу и по голове. Скачковые удары – в них всегда неожиданность. Скачковый удар и Виктор освоил – из угла мог доскочить до середины ринга.

Попробовал как-то разножку сделать, когда противник далеко стоял – и головой на его голову наткнулся. Больше не пробовал…

Манера армян школы Енгибаряна, назовем ее так, становилась близка Агееву. Например, Михаил Папазян – он, правда, репатриант и учился боксу во Франции, – его нырки, уклоны. Но и среди русских встречались Агееву в молодости никак не менее увертливые и ловкие. Легковес Смирнов из ЦСКА бывает нырнет от одного удара, от другого, а потом проведет длинный левый боковой.

У Владимира Сафронова – первого нашего олимпийского чемпиона – хотелось заимствовать серии: нырок вправо и справа же начало серии из многих ударов. И то же самое, но слева. Несмотря на афишируемую интеллигентность и мягкость характера Володи, он представлялся Агееву духовитым бойцом. Виктор замечал, что то, что ему нравится, нравится и публике. О необходимости контакта с публикой он задумался на первых же порах своих в боксе. А публике более всего нравится необычность. Сам боксер заводится – и начинает играть. Агеев говорит, что у него дух захватывало, когда бой получался.

Каждый миллиметр движения в таком бою много значит. Но когда обыгрываешь обманным действием, делаешь массу лишних движений. А движение требует столько сил, что если ты не в лучшей форме, от зрелищности вынужден отказаться. Хотя не думаю, что Агеев совсем уж был готов пойти на поводу у публики. Нужное себе, свое он находил и у бойцов, не обязательно проходивших «на ура» у невзыскательного зрителя. В тяжеловесах, например, массам нравилась нескрываемая агрессия, готовность к губительному обмену тяжелыми ударами, развлекающими неискушенную аудиторию. А Виктор ценил Яна Ланцерса, дравшегося в необычной стойке. Тот сидел на правой ноге, противника отодвигал и держал на левой руке, и правой рукой бил навстречу. Ланцерс никогда не боксировал азартно, не рисковал. Выполнял только то, что знал. Он мог выиграть у любого. Побеждал изредка и тогдашних сильнейших тяжей Абрамова или Изосимова, когда сохранял удобную для себя дистанцию. И проигрывал, когда давал атаковать себя сериями и сбивать с привычной стойки.

Агеев не ограничивался наблюдениями. Теперь он спаррингов и с наиболее именитыми и сильными не избегал. При любой возможности вставал в спарринг с тем же Енгибаряном. «Я его ощутил», – передавал он позднее смысл этих спаррингов. Виктор стал получать просто чувственное удовольствие от бокса, где ни одного жеста, ни одного движения на ринге в простоте не делается. Когда боксер, прежде чем ударить, вводит соперника в заблуждение финтом. Движением неустанным влево-вправо, аритмичной раскачкой вызывает противника на движение – и бьет навстречу…

Польза от спаррингов с Ланцерсом сказалась позднее – когда на первенство Агеева в категории 71 килограмм стал претендовать Тераудс, пославший в нокдаун даже Лагутина. Тераудс занимался у того же тренера, что и Ланцерс. Со средней дистанции Виктор бил его без конца, не давая сосредоточиться на удобной тому позиции…

Наверняка навлеку на себя гнев романтиков, если скажу, что в Агееве-артисте (эта его особенность всех, и меня в том числе, привлекает) от рационалиста намного больше, чем может себе представить любящий зрелище бокса, но далекий от бокса человек и зритель.

Зачем стоять в стойке, когда тебя не бьют – и ты можешь метра три пройти по необстреливаемой площади ринга? Надо же временами и расслабиться, сохранить силы для развития, для продолжения боя в хорошем темпе…

«Я, если и шел вперед, – вспоминает теперь Агеев, – то сам первым никогда не бил. Держал противника в напряжении тем, что не бил куда попало, а только наверняка туда куда целил». А зачем защищаться, если противник в тебя не попадает? Не лучше ли за счет правильного передвижения на обученных ногах приближаться к нему, вынуждая его бить, но не туда, куда он хочет, а куда ты его заставляешь, туда, где ты себя уже обезопасил верно найденной дистанцией. К тому же бьет он, не подготовив удар, – и куда же он может попасть?

Ты же сам зато умеешь бить его из любого – где бы у тебя ни находилась рука – положения. Бьешь не за счет замаха, а за счет фиксации плеча. Как Михайлов и требовал, – ударил, плечо отвел – и не менее акцентированно ударил, расширяя зону поражения. Встречный удар вообще сильный, а тут еще фиксированный.

А что раскрыт – то впечатление это очень обманчивое. Сколько противников Агеева нарывались на жесткую встречу, поверив, что он и вправду раскрылся. Но потом, когда его узнали получше, Виктору стало сложнее усыплять бдительность напуганных его победами противников.

…Коньков, как я уже говорил, на всех крупных соревнованиях работал рефери – и Агеева никогда не секундировал. А вот ради хорошего состояния, например, Валерия Попенченко старший тренер сборной Виктор Иванович Огуренков безропотно брал за границу его наставника Григория Кусикьянца – и это в те времена, когда советскому человеку и не представить было ничего более выгодного материально, чем поездка за рубеж – касалось это, само собой, политически проверенных товарищей.

У Кусикьянца с подопечным сложилась манера взаимоотношений, позволявшая человеку со стороны, попади он в расположение боксеров перед соревнованием, принять их обоих за ненормальных.

Агеев с Попенченко приятельствовали. Жили на сборах в одной комнате. И вот Виктор рассказывает, как заглядывает накануне боя к ним Кусикьянц – предлагает подопечному сыграть с ним в шахматишки. Играют. Тренер как бы между прочим говорит про соперника Валерия в финале: длинный, амбал, ты полегче, на ножках… – Хорошо, буду… – Не буду, а должен! – Что ты пристал с этими ножками, я тебе что? мальчик? Да пошел ты на х…! – Сам пошел нах…!

Собрали тряпки – идут на ринг. Попенченко ворчит: пристал, понимаешь, ножки! Перед боем тренер и боксер не разговаривают. Кусикьянц разминает Попенченко на лапах. Тот злой как собака. Убирая табуретку за канаты, Кусикьянц еще и щиплет его за задницу. Через десять секунд амбал нокаутирован. Попенченко ликует, кричит: «Филиппыч!» Обнимает и целует Кусикьянца… Так что их ссоры перед решающими боями были чем-то вроде ритуала. Самостоятельный Агеев такого рода развлечений был лишен.

9

В армию Виктор попал на год позже, чем полагалось. Он в нее вообще не собирался – из-за того сотрясения мозга в детстве ему выправили белый билет.

Но старший тренер МВО Николай Николаевич Серов приехал к нему домой. «Больной, говоришь, а как же выступаешь?» В общем, успехи в боксе не помогли ему избежать армейской службы. Службой это в прямом смысле можно назвать, если вспомнить неприятнейшие дни, когда под проливным дождем картошку собирали, да и кормили солдатиков черт-те чем. Но так бывало до присяги. А после жизнь армейская разбивается на смешные рассказы про недоразумения с единичными облачениями в мундир, продвижением в чинах, связанным с успехами на ринге (за первенство Союза рядовому Агееву присвоили ефрейтора), всяческими происшествиями на редких дежурствах по ЦСКА, когда прострелил канцелярский стол, балуясь с пистолетом. Ну, случалось, правда, что на гауптвахте иногда оказывался. Однако Агеев и гауптвахту ухитрялся превращать для себя и тех, с кем там подружился, в дом родной или подобие клуба.

Самое-то смешное, что к армии – в таком ее веселящем вольную душу толковании – Виктор привык. И уходить из нее не хотелось.

В ЦСКА он начинал работать с тренером Константином Бирком. Когда ближе к середине 1960-х Виктор дал мне свой «служебный» телефон – и я звонил ему, в трубке рокотало: «Зал бокса, Бирк». После просьбы передать трубку Агееву тон делался недовольным: «Надоели вы нам с вашим Агеевым!» Я по амбициозной молодости оскорблялся: тоже мне… какой-то там Бирк кочевряжится… Не знал тогда, что Константин Бирк – человек исторический. Призер довоенных чемпионатов в полутяжелом весе. Последний спарринг-партнер Виктора Михайлова. Тренер Андрея Абрамова, Алексея Киселева, Юрия Радоняка…

Сборная Вооруженных сил СССР – обладатель Кубка Советского Союза. В. Агеев – третий слева во втором ряду

В последующие годы Агеев тренировался у Радоняка. Он, между прочим, успел с ним и на ринге встретиться – и выиграть. Но будем справедливы: после Олимпиады-60 Юрий Михайлович был уже не в той форме, как в римском финале, когда он едва не победил Нино Бенвенутти – будущего чемпиона мира среди профессионалов.

Но крещение в армейском боксе Виктор Агеев получал, нанося удары по лапе, которую выставлял ему навстречу Бирк – удар у новобранца уже появился, бил он быстро, иногда, правда, руки разбивал.

10

В 1960 году началась его длинная – из 34 боев – беспроигрышная серия международных встреч. На матче в Москве Агеева выставили за сборную столицы против длинного англичанина из сборной Лондона.

Признаюсь, что своего любимого в скором будущем боксера я в тот раз не приметил, хотя смотрел этот бокс по телевизору. Кто-то меня, наверное, от экрана отвлек, а бой завершился за двадцать секунд. «Ударил левой, – вспоминает Виктор, сидя по-турецки на больничной койке в феврале 2001 года, – и головой верчу: где он? А он лежит…»

Дрались в Лужниках, неподалеку от дома Агеева на Пироговке – и весь двор пришел поглядеть на соседа.

После матча – банкет в «Метрополе». Из ресторана развозил боксеров огромный иностранный интуристовский автобус. Так получилось, что Агеева доставляли последним, и двор – все ребята как раз во дворе стояли – офонарел, когда Виктор въехал единственным пассажиром в пустом аквариуме «Икаруса»…

В тот же год он и в Лондон попал.

Перед соревнованиями познакомился с очень симпатичным, пусть и с приплюснутым носом, мальчиком-французом, выступавшим в шестьдесят три с половиной. Сыном Марселя Сердана – легендарного боксера, погибшего в авиакатастрофе. Тренер с чисто профессиональной внешностью – друг отца. Мальчик показал Виктору журнал, на обложке которого был снимок: сына Сердана целуют Эдит Пиаф и любимая девушка. Сердан-младший носил на руке талисман – память об отце – большой браслет с бриллиантом. Мальчика готовили к профессиональной карьере.

Но в Лондоне наследника чемпиона засудили – и он плакал. Агеев успокаивал: сейчас я за тебя поквитаюсь. Противник ему опять попался высокий, чуть ли не на голову выше, и руки длинные. Очень неудобный парень – во втором раунде разбил нашему боксеру губы и нос ударом снизу. Но этим Агеева только разозлил. И минуты за полторы до завершения поединка англичанин растянулся на полу ринга во весь рост – нокаут. Виктор Павлович Михайлов знал кого учить…

Судья нарисовал на судейской записке схему, как все получилось: правой ударил, как серпом, а левой, как молотом – и потом наоборот. Победа выглядела идеологически выдержанной.

11

После чемпионата 1961 года третьего призера Агеева включили в сборную страны, а второго – Шейнкмана – нет. В энциклопедии бокса, где так скупо и сдержанно представлен великий Агеев, Леонид Шейнкман не упомянут вовсе, что уж никак не объяснимо. И вряд ли мы вправе в книге про Виктора обойти стороной виновника одного из считанных на пальцах одной руки агеевских поражений (их до 1964 года было всего-то два, а за оставшееся ему время в боксе только два на союзном ринге и прибавилось).

Мой приятель с университетских лет Леня Лейбзон выиграл в начале 1950-х годов юношеское первенство Москвы. В своем рассказе, опубликованном после смерти автора, он вспоминает, как на сборе накануне соревнований его отозвала бухгалтерша и конфиденциально предупредила: «Леня, когда вы завтра выйдете на ринг, весь цирк будет кричать: «Бей жидов, спасай Россию!». Но вы знайте, что за вами стоит многомиллионный, многострадальный еврейский народ». Сегодня, когда в России государственного антисемитизма наконец не существует, можно бы, наверное, и коснуться заведомо щекотливой для нашего общества во все времена темы.

Я года на четыре моложе Лейбзона. Поэтому, совершая экскурс в прошлое, могу чего-то и недооценить. Но кажется мне, что еврейский вопрос в боксе до такой уж степени остро не стоял. Не так-то часто и выходили «лица еврейской национальности» на ринг, а фамилии знаковых бойцов, таких, как Анатолий Грейнер или Лев Сегалович, и на самый антисемитский слух звучали интернационально популярно. Тут уж скорее на ум приходит реплика из пьесы Бабеля: «Еврей, севший на коня, уже не еврей, а русский». Вместе с тем при всяком единоборстве стороны, приверженные к тому или иному гладиатору, принимают, конечно, во внимание и внешность, и национальную принадлежность – и это во всех странах происходит. Возьмем, к примеру, самую боксерскую страну – Америку – с ее так и не оправдавшейся «белой надеждой» в тяжелом весе…

Однако помимо осуждаемого приличными людьми антисемитизма есть и просто стойкие предубеждения, и стереотипы мышления, согласно которым человек с фамилией типа Шейнкман идет в бокс с обязательным желанием перебороть в себе комплексы, возникающие у мальчиков из культурной среды, обиженных на улице, а затем самоутверждающихся, когда обучатся мордобою. Не таков ли, прибегнем к литературным иллюстрациям, Роберт Кон в «Фиесте» занимавшегося боксом с юности Эрнеста Хемингуэя?

Но Шейнкман не от скрипки и не от очков книжника стремился на ринг. Леонид – такое же дитя улицы, как и Агеев.

(Я уже закончил было рукопись, когда из дневников знаменитейшего в театральной среде завлита Товстоногова Дины Шварц узнал, что мать боксера Софья Израилевна, химик и научный работник, – ее тетя. После ареста мужа она осталась с тремя маленькими детьми. Так что улица – не от хорошей жизни. А когда она бывает от хорошей? Дина Морисовна вспоминает о «Ленечке» как о чудном, но ужасно озорном мальчике, который просил мамину племянницу рассказывать ему на ночь про волков и великанов). В бокс он ворвался вундеркиндом, победив на чемпионате страны с двадцатью, кажется, пятью боями в послужном списке.

К той победе Леонида Шейнкмана в финале первенства Союза 1957 года у меня было двоякое отношение. С одной стороны, победа новичка поражала мое семнадцатилетнее воображение. С другой, я как ревнитель бокса переживал за проигравшего Евгения Лапина. Его я считал искусным мастером – видел, что с Енгибаряном он сражается на равных…

В следующем году статус-кво восстановился. Снова чемпионом стал безусловно сильнейший в первом полусреднем весе Владимир Енгибарян, в финале победивший двадцатилетнего Тамулиса. Но в 1959-м, выиграв свою третью «Европу», двадцатисемилетний армянин решил изменить карьеру: организовал у себя в Ереване специализированную школу и, кроме того, переквалифицировался в рефери. Тамулис стал выступать в шестьдесят семь – и сразу стал там первой перчаткой. И Шейнкман, по-прежнему представлявший Астрахань, выиграл Спартакиаду народов СССР у фаворита Туминыпа – будущего чемпиона Европы. Но третьей золотой медали ему не суждено было добыть. Переехав в Москву, он в том же весе ограничился в 1960 году бронзой – и тоже перешел в шестьдесят семь. Со стороны казалось, что во втором среднем против Тамулиса у него совсем мало шансов.

Ричардас Тамулис, которого тренировал победитель Королева Альгирдас Шоцикас, был едва ли не самым талантливым боксером среди тех, кто выдвинулся в самом конце 1950-х. Мне кажется, что литовец и природным даром, и боевой искушенностью ничуть не уступал Борису Лагутину. Разве что ударом он не обладал. Однако существенный недостаток у боксера, завладевшего все-таки олимпийским серебром, и разрешает нам судить о том, как велики были достоинства ученика Шоцикаса в прочих компонентах бокса. При том, что режимил он мало, мало внимания уделял физической подготовке. Ломал на ринге руку (а когда скорая помощь, которая мчала боксера на операцию, попала в аварию, сломал и ключицу)…

На удар Ричардас, повторяю, не надеялся. Но, как кошка, цепкий, резкий и взрывной, он не уставал до третьего раунда. На каждый удар соперника отвечал ударом, на атаку – атакой. И всегда перевес оставался за ним: все время находившийся в движении, он набирал очки частыми ударами правой. Дистанцию сильно не разрывал. Работал в основном на промахах противника.

Импульсивный Шейнкман озадачить его вряд ли мог. Но с проигрышами Леня не смирялся. И близок оказался однажды к реваншу, но бровь рассек.

Как-то раз мы сидели с ним в компании в «Жигулях» – и Леонид удивился, что забредшие туда торпедовские футболисты Гершкович и Паис не обратили на него особого внимания: «Вообще-то я у них национальный герой…» Но то ли Шейнкман выигрывал пореже, чем Сегалович и Грейнер, то ли на рубеже 1950-1960-х еврейскому народу хватало Ландау и Ойстраха, а нерегулярный чемпион по боксу не устраивал, но до мессии Леня не дотянул… Что, однако, не повод лишать Леонида Шейнкмана заслуженного им места в истории бокса.

Агеева я впервые толком и рассмотрел в полуфинальном бою с Шейнкманом на чемпионате 1961 года. Виктор этот бой относит к неудачным для себя. Бить себя он не дал, конечно, но и к заметным для рефери активным действиям так и не перешел.

Помню свое впечатление: Шейнкман, играя рельефом мускулатуры, наносит удары, а длинный Виктор прыгает на безопасном от него расстоянии… Но горячий Леонид не очень-то спешит с ним сблизиться – что-то, видимо, знает про него…

В финале Шейнкман уступил Тамулису.

Агеев откровенно жаждал реванша. А у армейских тренеров еще не было твердой уверенности, что он к нему готов. И Юрий Соколов считал, что на Кубок Союза правильнее будет выставить против Шейнкмана Архипова – опытного боксера, кстати второго из тех двоих, кому Виктор проиграл за свои первые пять лет в большом спорте.

Каким-то образом Агеев Соколова убедил, что с Леней должен драться за Армию именно он.

«Леня думал, что он один такой, – замечает Агеев. – Он свои финты крутит, и я начал дергаться, он сильнее крутится, я – сильнее дергаюсь…» Убеждаясь в некоторой тупиковости сложившейся ситуации, Леонид остановился – и тут же пропустил удар, приведший к нокдауну. В перерыве между раундами (гонг пришелся на судейский счет) секундант Сегалович внушал Шейнкману: «Леня, не беги, не беги…» Но не таков Леонид, чтобы кого-то испугаться. Он, конечно, побежал на Агеева. А тот ударил справа сбоку в подбородок – и соперник снова оказался на полу. Такого поворота, вернее, такого печального для Шейнкмана исхода никто – да и сам он, в первую очередь, – не ожидал. Он же в своем привычном ключе боксировал: дергался, вызывал Агеева на атаку, чтобы перехватить встречным действием инициативу, бил на скачке…

Через полтора года, когда в Москве проходил боксерский турнир Спартакиады народов СССР, я, пришедший с приятелем, аккредитованным от «Медицинской газеты», на соревнованиях очутился среди журналистов, пишущих о боксе, – и, прислушавшись к их прогнозам, узнал, что Шейнкману не на что надеяться в предстоящем бою с Агеевым… Они, как я скоро понял, что-то перепутали: Агеев вовсе не на Леонида выходил в полуфинале, а на Тамулиса. А Шейнкман, если ничего не путаю – столько же лет прошло, и не справочник же я составляю, – по каким-то причинам снялся, выпустив Трепшу в финал без боя. Не уверен, что к тому времени и Трепша был заведомо сильнее. Но у Леонида после 1963-го достижений не припомню (он ведь и годами был существенно постарше), а Трепша и позднее становился призером Союза… Это я к тому веду, что Агеев и до первого высшего титула котировался.

Сейчас я, тоже под влиянием происходящего в мире профессионального бокса, склоняюсь к мысли, что правильнее проводить матчи между сильнейшими. И в них главные первенства разыгрывать.

Но чемпионаты прежних лет, когда удавалось смотреть их несколько дней подряд на разных стадиях, особенно когда удавалось потолкаться в специфической боксерской среде, увлекали меня как никакие телесериалы не увлекут. Когда сочувствуешь одновременно и тем, чья карьера идет на спад, и тем, кто вот-вот взойдет.

Когда на твоих глазах происходит рождение чемпионов, случается почти обязательная драма окончательной утраты титула. Как жаль, что ни один турнир прошлого не описан у нас во всех подробностях, от первого и до последнего дня.

Я сочувствовал молодому Валерию Трегубову, отодравшемуся совершенно на равных с Борисом Лагутиным и вернувшемуся вскоре обратно в зал. Неподалеку от ринга он сел что-то писать, я даже запомнил, что на руке у него было обручальное кольцо. Я на него, наверное, и потому еще обратил внимание, что жил он в Волгограде, где все лето 1963 года провел будущий автор книги про Агеева на практике в местной газете, не зная про то, с каким трудом дались Виктору бои с моим временным земляком.

Впечатление, производимое Агеевым, заставляло забыть тех, кто стоял на его пути к чемпионству. Тогда как и во втором полусреднем, и в семьдесят один конкуренция все 1960-е годы не переставала быть острейшей– соперниками Виктора все это время бывали мастера без преувеличения выдающиеся, ожидавшие своего часа не сложа руки…

Пожалуй, можно даже сказать, что Виктор Агеев поднимался, при всей впечатляющей стремительности, постепенно – третий призер, серебряный медалист…

С этим серебром 1962 года связана забавная история. Чемпионат проходил в Киеве. Жарко. Завершавший все бои в первом раунде Агеев налег на мороженое. Меру свою он и в шестьдесят лет, я не поручусь, что во всем знает, но тогда-то уж определенно не знал. Температура подскочила до тридцати девяти. Драться с Тамулисом в гриппозном состоянии не рекомендуется, в этом Виктору пришлось согласиться с тренером. Поехал в зал, где проходили финалы, на автобусе, сообщил, что снимается. Идет по коридору – встречает Тамулиса с Шоцикасом, прибывших позднее. Тренер Тамулиса говорит: «Витя, я тебя поздравляю – у него, видишь, бровь посечена… Драться не будет!» – «Нет, – в Агееве и тогда преобладало чувство юмора, гасящее досаду, – это я вас поздравляю!» А пошел бы в зал пешком, на год раньше сделался бы чемпионом СССР.

Коньков и во времена, когда Агеев для всех был только фаворитом, не скрывал, что ни за кого он так не волнуется, как за Виктора – сделав все возможное, чтобы не помешать воспитаннику стать самим собой, расширив репертуар до высочайшего беспредела в поиске и выборе средств-аргументов, Владимир Фролович так и не смог приучить себя к риску, часто сопутствующему замыслам Агеева на ринге. Рискуя, в свою очередь, задеть самолюбие глубокоуважаемого всеми специалиста, продолжающего и в девяносто лет работать в Суриковском институте, выскажу крамольное предположение, что в самостоятельности на ринге Виктор Петрович зашел дальше, чем кто бы то ни было. И в том, что даже его тренеру виделось риском, присутствовал прежде всего тончайший расчет. Причем нередко и психологического плана – Агеев всегда шел к победам через знание человеческой природы: в людях он разбирался, как мало кто еще. Но давным-давно известно: «Многие знания – многие печали».