Текст книги "Герой своего времени. Книга о Викторе Агееве"
Автор книги: Александр Нилин
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
17
Это тоже в характере Агеева – импульсивно (до слез) огорчиться, не суметь себя дальше вести так, словно ничего катастрофического с ним не произошло. И он очень скоро заставил всех нас считать, что никакого боя при головокружительной стремительности восхождения не случилось, все вполне поправимо.
А случилось-то страшное – он враз потерял ту фору во времени, которую давала ему разница в годах с тем, с кем он – хотел того или нет – продолжал конкурировать. Лагутин в двадцать два года не смог стать олимпийским чемпионом. Агеев в двадцать три даже не поехал на Игры…
Мне сейчас трудно установить, что же происходило в тренерском штабе сборной. Почему вдруг Лагутин одной победой сумел повернуть мнение в свою пользу. Если верить Агееву и тем, кто верил в Агеева, он не выглядел на хабаровском ринге настолько хуже призера Игр, чтобы перестать быть кандидатом.
Молодость оставалась при нем. За оставшееся до отъезда на Олимпиаду время он скорее мог прибавить, чем победитель чемпионата Союза.
Теперь он сам говорит: «Чувствовал, что не поеду». Но не передалось ли тренерам, что Агеев, пусть и ненадолго, но все же утратил кураж, выгодно отличавший его всю последнюю стадию предолимпийского цикла?
Я не стал лезть к нему в душу с излишними расспросами о переживаниях непосредственно после проигрыша в полуфинале Борису. Но закрадывается подозрение, что в расстроенных чувствах какие-то промахи, восстановившие против него руководство команды, Виктор все же совершил…
Возможно, Агеева чувствительнее, чем можно было ожидать, огорчило, что не все относятся к нему доброжелательно. И что некоторые из сочувствовавших ему вчера, сегодня переметнулись в иной лагерь. Конечно, он не мог и не видеть, что стойкость списанного было Лагутина произвела на многих впечатление.
Спарринга с Лагутиным ему на сборах в Кисловодске не давали. С Агеевым, уязвленным поражением в Хабаровске, никто из ведущих боксеров становиться не хотел – из-за того, что совсем в него не попадали, они теряли уверенность.
Душу он отводил в спаррингах с Валерием Попенченко. Попенченко, как все питомцы Кусикьянца, спарринги проводил только в полную силу – не щадил партнеров. Агеев уважал его как истинного бойца – с эксклюзивными приемами, с ударом. И выходил против Попенченко вдохновенно сконцентрированным. Когда они становились в спарринг, в зале все всё бросали – шли смотреть на их бой, где дрались будто на представительном турнире.
«Я шел на него и вызывал на удар, сам не спешил бить, – говорит Агеев, – и он поступал точно так же. Проигрывал обычно тот, кто первый начинал бить…»
Успешный спарринг с Валерием Попенченко в Кисловодске не переубедил тренеров – в Токио поехал Лагутин. И стал со второй попытки чемпионом. А Попенченко, ко всему еще, и награжден был на Играх Кубком Вэла Баркера – переходящим призом, вручаемым за наилучшую технику ведения боя.
Олимпийским чемпионом стал также и одноклубник Агеева Станислав Степашкин, были в нашей команде и серебряные призеры, бронзовую медаль выиграл и товарищ детства Вадик Емельянов.
Виктор на короткий срок, но отступил в тень, пока шли различные торжества, где чествовали героев Токио.
Даже полагаясь на самую большую откровенность Виктора Петровича, мы все равно никогда не узнаем всего, что пережил и что решил он для себя, отодвинутый – в общем и поверхностном, может быть, представлении – от главной спортивной цели. Но такой, как он, человек мог и произвести в душе переоценку ценностей, различить вдали и не различимое коллегами. Я могу, конечно, и преувеличивать значение в жизни Агеева этих нескольких месяцев, которые он прожил без титула. Лидерство в категории до семидесяти пяти за ним оставалось. Кто бы предположил, что Лагутин не угомонится после Олимпиады – теперь он покидал ринг и победителем, и непобежденным…
На 1965 год приходилось первенство Европы.
Зимой в Москве – опять в Лужниках – разыграли очередное первенство страны.
18
Никогда больше Виктор Агеев не будет готов к внутреннему чемпионату, как в Хабаровске. Совсем другое дело – Европа. Но свои три первенства СССР подряд он выиграет.
19
…Борис Курочкин спросил меня, приняв за специалиста, заметил ли я, как трудно приходится «ребятам-олимпийцам». Лагутин первый же бой в чемпионате 1965 года проиграл Юрию Мавряшину из «Локомотива». Но как было не заметить, что трудно приходится не только олимпийцам, не успевшим к зиме восстановиться после токийских Игр, проходивших осенью. Даже центральный орган коммунистической партии газета «Правда» отмечала, что Агеев еле-еле избежал поражения от малоизвестного Максимова. Почему-то сюжет с этим Максимовым, едва не уцепившимся за сенсацию, меня довольно долго занимал – кого-то он мне наверняка напоминал, и вовсе не из бокса. Я и Агеева потом часто о нем расспрашивал – и он когда-то помнил о судьбе неожиданного соперника, говорил, что работает Максимов инженером в Туле, а сейчас В. П. запамятовал, что и был такой…
Сегодня, когда Борис Курочкин стал респектабельным джентльменом с дипкурьерским прошлым, поэтом и владельцем ресторана с бизнес-клубом «Невка», но наши с ним отношения, в общем-то, доброжелательно никакие, а Виктор Петрович, как бы редко мы с ним в последние годы ни встречались – часть моей жизни, странно вспомнить, что не из-за Агеева я тогда беспокоился в Лужниках.
Агеев к тому времени обладал харизмой не сравнимого ни с кем боксера. И кто мог сомневаться в том, что после того как Лагутин выбыл из турнира, золотая медаль у него в кармане? Возможность же, открывавшаяся Курочкину, с которым я не чувствовал дистанции, увлекала меня как шанс хорошего знакомого, можно сказать, родственный шанс. И я до сих пор огорчен, что Боря не выиграл в финале у Кирсанова из Новосибирска. Можно было ожидать, что победитель Лагутина Мавряшин прорвется в финал. Но, как знатоки и предполагали, он споткнулся на Утешеве.
Виктором Утешевым тоже интересовались кинорежиссеры – свирепая внешность просилась на экран. Но боксерская элитарность Утешева с обликом не соотносилась – его агрессия основывалась на умении, а не на силе. Поляка Валасека, побеждавшего иногда даже Попенченко, он однажды переиграл вчистую, нокаутировав в завершение. К Агееву, однако, он в ходе финального боя так и не смог приспособиться. И после гонга, не дожидаясь решений рефери, хлопнул победителя по спине в знак восторга перед изобретательностью тезки. Мне Утешев потом говорил: «Я сам хитрый, но…»
В мае Агеев поехал в Берлин на первенство Европы. Турнир транслировали по телевизору. И я, что уж скрывать, был несколько разочарован качеством выигрыша Агеева.
Во-первых, не так уж поражал меня сам факт завоевания им титула. Я помнил, как в 1953 году впервые появились у нас чемпионы Европы. Двое – Енгибарян и Шоцикас. Енгибарян тогда еще и чемпионом Союза не становился, был третьим призером. Ну и Шоцикас – красавец… Потом чемпионов стало трое, взошла звезда Геннадия Шаткова. И дальше – победы на Олимпиадах. После Европы в Москве титулы соотечественников мы воспринимали как должное. И когда в Берлине чемпионами стали сразу восемь боксеров из СССР, необыкновенность Агеева в моих глазах требовала какой-то особой оконтуренности, что ли… Мне показалось, что его победа в финале одержана в слишком уж прямолинейном стиле.
Сборная СССР – обладатель Кубка Европы 1964 года
Но я не понимал важных нюансов. Не понимал причин, по которым Агеев разнервничался. Он вспоминал потом, что весь горел – и боялся перегореть. Турнирная тактика требовала не внешних эффектов, ожидаемых нами от Агеева, а бережного к себе отношения, чтобы ненароком руку не повредить, бровь не рассечь… Победы в финальных боях раз за разом Григорьева, Степашкина, Баранникова, Жени Фролова, Тамулиса не столько волновали, сколько тревожили: вдруг судьям в голову взбредет прервать эту череду советских побед – и захотят они кого-нибудь «прихватить»? Агеев с его тонкостями мог оказаться самой подходящей для того фигурой.
И Агеев с первого раунда пошел на болгарина Кирилла Дойчева по-профессиональному, бесхитростно. Удары наносил с обеих рук, вопреки своему обыкновению, бил и по защите, и куда попало. Но тяжелые удары (спасибо Виктору Павловичу Михайлову) доходили до цели систематически. И уже болгарин даже кричал, что ему больно – Агеев же, приговаривая «а ты как думал?», продолжал идти вперед, пока бой не был остановлен за его явным преимуществом.
20
К зиме – к завершению 1966 года – яс достаточно ревнивым удивлением обнаружил, что с Агеевым успела познакомиться половина Москвы, и в этой половине немало тех, кто узнал про этого боксера гораздо позднее, чем я.
Вероятно, при своем знакомстве с Виктором я не вполне почувствовал масштаб его общительности. Мы враались до поры в разных мирах – разных кругах. Но в те годы еще существовал центр Москвы, куда инстинктивно стремились и тянулись люди, желающие быть замеченными. И вообще, все проверенные столичные маршруты перекрещивались в центре. Сегодня трудно привыкнуть к тому, что улица Горького перестала быть центром вселенной.
Летом 1964 года я начал служить в Агентстве печати «Новости» – как казалось мне, всем существом переместился в центр. И всеми токами общественной жизни был пронизан. Я проводил на службе и в ее окрестностях чуть ли не круглые сутки. И жалея, с одной стороны, о праздности, поглотившей мою молодость, я все равно вспоминаю как что-то лучшее из всего случившегося со мной перетекание одного времени суток в другое, превращение дня в бесконечный вечер, тянувшийся в предвкушении того, что, в общем, не сбылось, но ведь казалось же сбывшимся или чуть-чуть отложенным до наступления следующего дня ожиданий…
Я не занимался спортивной журналистикой, следил за календарем боксерских соревнований постольку-постольку, я не знал телефона Агеева, да и повода позвонить ему не находилось. Но не было сомнений, что где-нибудь в центре мы встретимся. И так оно и случилось.
Спортсменам нравилось приходить в АПН. И в спортивной редакции кого я только не встречал. Правда, из боксеров туда заглянул лишь Попенченко. Енгибаряна я встретил в один из вечеров в ресторане «Актер» и зачем-то записал ему на салфетке координаты отдела, куда и сам заходил гостем. Он сделал вид, что положил салфетку в карман, но так и не пришел. А Попенченко, помню, долго играл в шахматы с замредактора, курировавшим спорт, Николаем Тарасовым.
Тарасов, подобно большинству представителей художественной интеллигенции, к боксу относился с уважением. Но, к его чести, о том, что сам причастен к этому боевому жанру, никогда ничего не говорил, а то Попенченко же и жаловался, что стоит ему познакомиться с писателем, как новый знакомый немедленно сообщит, какая у него была в молодости реакция. Олимпийский чемпион играл в шахматы, мне показалось, посильнее журналиста. Переставляя фигуры, Валерий напевал в голос песню о комсомольцах, уходивших на гражданскую войну.
Агеева в АПН приводили, когда я еще там не служил. Мне рассказывали, какое впечатление произвел он на известных всей Москве апээновских дам в своей красной рубашке и джинсах. Приводил Виктора начинающий тогда журналист Андрей Баташев.
Андрей занимался боксом в «Крыльях Советов» – в том же зале, где и Лагутин. Видел он в тех же «Крыльях» и Агеева – в спарринге с Лясотой. Лясота – еще один киноартист из боксеров: он наверняка запомнился по «Мертвому сезону», по сцене, где обменивают шпионов. Аскольд Лясота, однако, и чемпионаты страны выигрывал в полутяжелом весе, а однажды и у Шаткова во втором среднем. В Агеева он попасть, тем не менее, не мог, а тот делал что хотел – и смеялся. Но, насколько помню, в АПН Баташева подпускали к боксу не всегда. Бокс вел штатный сотрудник редакции Борис Ольшевский, учившийся в университете на два курса старше, чем я. На факультете журналистики Ольшевский пользовался известностью как мастер спорта. Мастером по боксу он, правда, был у нас не единственным. И в общественном признании Борис, пожалуй, сильно уступал Марику Гусеву, не только выступавшему на соревнованиях, но и входившему в компанию самых замечательных в компанейском плане студентов, где верховодили мои приятели Гена
Галкин, Миша Ардов, уже возникавший в моих воспоминаниях Леня Лейбзон и прочие шутники-весельчаки… И все же Ольшевский в летописи факультета вышел на первый план после боя на ЦС «Буревестника», кажется, где противником нашего студента стал олимпийский чемпион Геннадий Шатков. Бою этому, точнее участию в нем Бори, на мой взгляд, придали излишнее значение, преувеличив несколько опасность, которой подвергался будущий журналист. Шатков вряд ли старался его уничтожить.
Но вот как все в жизни взаимосвязано – уберегшийся от Шаткова Ольшевский слишком самонадеянно повел себя в бою с Виктором Утешевым, готовившимся к первенству Союза. И пропущенный от Утешева удар осложнил жизнь моего однокашника. Иногда он делался заторможенным – ив такие периоды начальство не требовало от него подвигов трудолюбия. Очевидно, в один из таких отдохновенных для Бориса периодов что-то и дали написать о боксе Андрею Баташеву, долго не попадавшему в штат редакции. Впрочем, не утверждаю, что Андрей написал именно о боксе. Он и о других видах спорта мог написать великолепно. Я вообще считаю, что Баташев – очень одаренный, причем по-разному одаренный человек. И только слишком уж подчеркиваемая им во всем поведении неуверенность в себе замедлила его признание. Но не в моих оценках Баташева дело. Я-то в данном случае заговорил о нем исключительно в связи с Агеевым.
Вообще-то, при всей внешней робости в обращении с окружающими Андрей Баташев в своих оценках людей очень точен и, может быть, жесток в наблюдениях, что обычно свойственно художественно зорким людям. Я всегда боюсь в Баташеве тайного критика. Но существует человек, о котором Андрей может говорить лишь с откровенной влюбленностью, не замечая никаких недостатков и слабостей. Это – Агеев. У меня создалось впечатление, что каждая их встреча для Баташева превращается в праздник. Между прочим, и в ответном отношении к нему Виктора есть нечто трогательное для нашего все более ожесточающегося мира. Вероятно, и Агееву, пребывающему чаще всего в среде людей надежно защищенных, не знающих робости, готовых постоять за себя в любую минуту, для чего-то нужно и общение с такими, не вполне укорененными в джунглях современных взаимоотношений людьми. Есть у меня предположение, что и я ему в какой-то мере кажусь не слишком далеко ушедшим от Андрея Баташева в организации своей жизни. Хотя вначале он, возможно, видел во мне своего «первого», как он когда-то выразился, «корреспондента» – и относил к людям, перспективно приспособленным к Действительности.
В начале нового века, когда затея моя с книгой про Агеева начала потихоньку материализовываться, я в разговоре с ним взял карандаш, чем, естественно, развеселил – спохватился, мол… Мог бы за столько лет все и так узнать – без расспросов… И на самом деле странно, что с того случая в редакции «Советского спорта» я впрямую не задавал ему вопросов о боксерской его деятельности. О чем только за жизнь не переговорили!
И о боксе, разумеется, тоже. Но он сам говорил о том, что его интересовало в момент рассказа или непрошено воспоминалось. И я сейчас невольно задумываюсь: а правильно ли вел я себя годы и годы, когда выпадало мне проводить время вместе с Агеевым?
Неужели же я никогда не собирался написать о нем, о времени и обстоятельствах, которые свели нас?
Но я же предупредил, что знакомство с Агеевым – не часть моего литературного промысла, а неотъемлемая часть моей биографии.
Андрей Баташев рассказывал, что, работая над очерком про Агеева для молодежного журнала «Смена», он провел с Виктором массу времени. Ходил с ним в кафе «Арарат» – вино там сухое пили. Парился с ним в Центральных банях… Но и я тоже в «Арарате» с Агеевым бывал – сухим, правда, вином не ограничивались. А уж в бане-то…
Вместе с тем и тогда, и впоследствии (а вдруг и сейчас?) я преувеличивал плотность своей информированности об Агееве, мог и могу переоценивать верность своего видения этой натуры, к разным людям всегда по-разному развернутой. Очерк Бориса Ольшевского о себе Виктор Петрович в личном архиве, где я своих, например, заметок не обнаружил, все-таки сохранил – и вот, сдерживая понятное раздражение, я перечел его спустя тридцать четыре года после публикации. Тогда я отнесся к сочинению однокашника совсем уж свысока и, во-первых, поймал его на грубейшей неточности – он описал бой Агеева с Тамулисом как продолжавшийся три раунда, когда всем известно, что поединок был прерван во втором. Во-вторых, рассмешил рассказ о том, как Агеев в поезде попросил у него свежий номер журнала «Театр», а по приезде в Москву пригласил в театр Ермоловой, признавшись, что это любимый театр, и они смотрели спектакль по пьесе Михаила Шатрова, потрясший обоих боксеров, а потом, при разборе постановки, Агеев продемонстрировал Ольшевскому глубокое знание методов Станиславского и Мейерхольда. Я тогда предположил, что и сам-то автор очерка впервые узнал про Мейерхольда из программки к спектаклю – постановщик пьесы Леонид Варпаховский, возглавлявший Ермоловский театр, считался мейерхольдовским учеником, за что и пострадал, был репрессирован…
Но теперь-то догадываюсь, что Агеев, оставаясь в своем репертуаре, с удовольствием подшутил над журналистом, прикидываясь отчаянным театралом, – артистично преподнес ему услышанное где-то внимательным ухом про Мейерхольда как свое оригинальное суждение.
В более поздние времена пришел как-то к Агееву в гости на Трехпрудный Брумель с женой. А у агеевской жены по стенам развешаны были картины. И хозяин немедленно выдал их за собственные работы, комментируя их тоном знатока. Хозяйка была в отъезде – и Виктор повел Брумелей в ресторан «Якорь», где продолжил тему. Сказал жене товарища: «Зачем тебе этот инвалид? Уходи от него ко мне. Я художник. У меня много денег – за картины хорошо платят». И дальше сыпал названиями галерей, музеев, где выставлялись его полотна, именами коллег с мировыми именами, мыслями о Пикассо и других знаменитых мастерах…
…К нам в АПН любили приходить приятели. И мы любили представать перед ними на фоне служебного муравейника. Наверное, похожие чувства испытывают ведущие информационных программ – за спиной у них, примостившихся в телевизионном кадре, страна и мир, разложенный по множеству полочек с новостями. Продукция наша в АПН была почти неосязаемой – и оттого представлялась более значительной. Ничего ведь так не захватывает, как торговля воздухом.
К ожидавшим нас приятелям мы спускались в застекленный вестибюль с прозрачными стенами. За стеклами клубилась Пушкинская площадь – и пространство перед оперно накрашенной эффектной администраторшей Лизой выглядело сценическими подмостками. И вправду шел там кем-то придуманный спектакль, в котором всем нам были уготованы роли, сыгранные, теперь можно сказать, с неодинаковым успехом. Но сыгранные…
В один из вечеров на сцене вестибюля появился и Агеев – в пальто он показался мне приземистее – со спортивной сумкой. По-моему, пришел он опять к Баташеву. Но возле него, привлекая к себе внимание, жестикулировал известный всей Москве мим-негр Геля Коновалов. По всему было видно, что и с Агеевым он уже хорошо знаком, как со всеми примечательными людьми столицы…
В марте 2001 года чуть ли не посередине бывшей Ходынки, в баскетбольном зале ЦСКА проводились профессиональные бои. Агеев запоздал – он жил в санатории «Архангельское» и долго добирался на машине по раскисшей после снегопада дороге. Его с почестями встречали, и особенно, прямо по-восточному почтителен с ним был господин с лицом, показавшийся мне сразу же знакомым. Это был некто Гумницкий – Арнольд Гумницкий – человек со званиями и знакомствами и, как теперь положено артистам, общественный деятель.
Каюсь, артистическая карьера господина Гумницкого как-то прошла мимо меня, и я узнал о нем только из им же написанной книги о себе и своих знаменитых друзьях. В этой книжке наиболее удачными и даже замечательными показались мне страницы, посвященные Геле Коновалову. Мне-то казалось, что описанные Гумницким стороны жизни мима-озорника известны только нашей компании. Но сверхэнергичный Геля успевал всюду. Не хватало, что и подтверждают талантливые наблюдения Гумницкого, нашего общего друга на свою непосредственную эстрадную работу. Всемосковскую славу Эрменгельд (полное имя Гели) Николаевич завоевывал забавными проделками в общественных местах.
В какой же сюжетной связи с великим боксером вспоминаю я охотно мифологизируемые старожилами веселые безобразия товарищей нашей молодости?
Относительно недавно Агеев на мое удивление, каким же деловитым и организованным он становится, ответил, что, вроде бы и привыкнув к среде серьезных людей, душой он по-прежнему тянется к людям совсем не деловым, хотя из-за ритмов своей сегодняшней жизни встречается с ними все реже и реже. Меня он, между прочим, в том откровенном разговоре перебил на полуслове, извинившись, что торопится – и сел в машину, показавшуюся мне, заностальгировавшемуся, величиной с автобус.
Но ведь бокс – отнюдь не торговля воздухом. И живут в нем, никогда не выходя из рамок жесточайших критериев.
Не углубляясь в неувлекательные для профанов дебри, скажу лишь, что для сохранения боевого веса до семидесяти одного килограмма одних тренировок, проходящих в невидимой для нас жизни Агеева, мало. При всем воровстве на кухне, ресторанная еда все равно очень калорийная, как и – надо ли добавлять? – выпивка в дозах, которые рядовой советский человек употребляет за год, а не за вечер, что позволяли себе некоторые из нас. Да и утреннее пивко не способствует поджарости. У Виктора Петровича к тому же наследственная – я видел его папу и маму – предрасположенность к полноте. Много написано о соблюдении профессиональными боксерами строжайшего режима. Но биографам Агеева пришлось бы, наверное, и посчитать, сколько же энергетических затрат требовали от него одни лишь сутки (а кто поручится, что ограничивалось дело отдыха одними лишь?) стандартных московских развлечений – с беспрерывным передвижением по городу, ночевками в разной обстановке, приключенческим поиском выпивки.
Польский боксер Петшиковский, проигравший финал Олимпиады Кассиусу Клею, но Европу-то выигрывавший четырежды, говорил, что спорт – это приключение. Я бы сказал, что в случае с Виктором Агеевым – приключение вдвойне…
Вернусь к тому, с чего начал, – такого проникновения бокса в жизнь и жизни в бокс мы ни у кого из прославленных мастеров больше не встречали – и точно никогда больше не встретим.
Вроде бы дурацкий вопрос: прав ли он был, чудовищно растрачивая себя в отдалении от ринга? Но ведь и причину того, что миф об Агееве в квадрат этого ринга не помещается, не лучше ли всего искать – если вообще есть смысл искать, а не поверить современникам, сотворившим вместе с боксером легенду, – в рискованно обжитых им совершенно фантастических обстоятельствах?
Из всего про Агеева написанного (я, поверьте, не только писал, но и читал о нем) самой примечательной показалась мне подмеченная кем-то подробность, что не тому надо поражаться, что Виктора считают своим знакомым несметное множество людей, останавливающих его на пути к месту соревнований, но и он помнит в лицо и по имени чуть ли не каждого из них.
Я не знаю, как объяснить – и кому, скажите, должен объяснять? – что и бокс, исполненный Агеевым, и все боксу сопутствовавшее, и продолженное в жизни после бокса держалось и держится на его знании людей, на том многом, что надо знать про других людей, если хочешь победить их или, по крайней мере, не быть ими побежденным…
…Мы остановились на том, что я спохватился, не увидев себя в числе самых близких к Агееву людей. Мне такой поворот показался неправильным. Мне и в голову не приходило, что Виктор очень многим был известен и до моей о нем заметки. Вместе с тем образ моей тогдашней жизни позволял мне рассчитывать на самое тесное с ним общение – и я поспешил наверстать упущенное.
За столько прошедших лет даты могли в моем сознании и сместиться, но, по-моему, тем же вечером мы сидели в Доме журналиста. В ту пору попасть в клубы творческой интеллигенции, пробиться в аншлаговые творческие рестораны для гуляк становилось делом чести. В ДЖ я, пожалуй, был вхож. Но в этот вечер там отмечали наступление Нового года сотрудники издательства, отделенные от «центральной усадьбы» на Пушкинской в Подколокольный переулок, – и не было гарантий, что они захотят нас видеть на своем празднике. И потому некоторое время мы тихонечко выпивали на птичьих правах в каком-то закутке. Но потом Агеева потянуло на танцы – и я, второй всего-навсего год служивший в АПН и ни с кем в издательстве не знакомый, пошел с ним в главные помещения, изображая своего здесь человека.
Я уже говорил, что в адвокаты к Виктору Петровичу не записывался, но все же в оправдание ему скажу, что не во всех ста случаях из ста бывал он виноват, если в общественных местах начиналась драка. Просто он ее фатально генерировал вокруг себя, излучая некий грозовой свет, аккумулирующий беспорядочную агрессию в самых неожиданных людях. В тот давний вечер Агеев настроен был безупречно мирно – в застолье мы говорили о том, каким удачным для него оказался прошедший год: ему, например, присвоили за победу на Европе звание заслуженного мастера спорта, что обычно не практиковали – дожидались повторной победы или победы рангом повыше… Возможно, он, как формулировали блюстители нравов той поры, искажал рисунок танца, задевая чувства (но не физиономии же?) других кавалеров. Я сам не танцую – мог и не обратить внимания. Но точно помню, как ударили его – и самое пикантное, что удар нанесла женщина, бывшая легкоатлетка и бывшая жена знаменитого футболиста Сальникова Нина, работавшая, если ничего не путаю, в фоторедакции. А уж дальше в потасовке приняли участие люди разных должностей, национальностей и возрастов – и в суматохе разбили две вазы, за которые администрация ДЖ потребовала денег с директора издательства Комолова. Через несколько лет Комолова арестовали, но совсем безотносительно к разбитым на предновогоднем вечере вазам. И в тюремной больнице он лежал вместе с агеевским приятелем Герой – директор издательства тоже страдал диабетом…
Доброхоты рекомендовали поскорее ретироваться с места происшествия только нам с Агеевым – никакой милиции вызывать не стали, дабы не выносить сор из журналистской избы. Опознанным объектом-нарушителем стал я один. Насчет присутствия на празднике чемпиона Европы разболтали позднее. Скандал после нашего выдворения, кажется, замяли. Правда, уже после Нового года мне еще предстояло объяснение с главным редактором нашей редакции Глебом Спиридоновым, которого я убедил, что придирки руководителей издательства продиктованы внутриучрежденческими распрями: Комолов, мол, не хочет подчиняться всецело председателю правления всего Агентства Борису Сергеевичу Буркову – человеку пьющему и никого, на моей памяти, за выпивку не преследовавшему…
С Агеевым в такси, увозящем нас от неприятностей в сторону центра, мы разговаривали, как будто не расставались с детства – нас теперь объединяла задача продолжить вечер на взятой в предбаннике ресторана ноте. Кто-то из нас назвал таксисту адрес ВТО, другой, конечно, не возражал. Но в сам ресторан мы не пробились. Сунулись было в буфет на пятый этаж. Но весь развлекательный комплекс сдан был под целевое мероприятие. Директор Дома актера Эскин стоял на лестнице с народным артистом из МХАТа Михаилом Михайловичем Яншиным. Я не имел чести быть с ними знакомым, но все же обратился к Яншину за помощью – он возмутился. Я думаю, что узнай народный артист, что перед ним новая звезда бокса, он не гневался бы. Но никто ничего разъяснять ему не стал. Водку нам все равно продали – и мы с бутылкой поехали ко мне на Лаврушинский. Кашне я где-то потерял, Агеев подарил мне свое. И утром я пошел в нем делать покупки для встречи нового, 1966 года.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?