Текст книги "Герой своего времени. Книга о Викторе Агееве"

14

Я провел самонадеянную параллель между своей заметкой об Агееве и стихотворением. И могу сегодня к этому добавить, что отчасти и стыжусь этой заметки, как стыдятся серьезные люди, когда увидят вдруг стихи, сочиненные ими в детстве или ранней юности. Я, правда, совсем не уверен, что превратился за прошедшие четыре с лишним десятилетия в серьезного человека. И потому продолжаю думать, что в известности Виктора Агеева есть и капля моего участия. Тогдашний тираж «Советского спорта» приближался к пяти миллионам. И кто-то узнал про Агеева именно с моей подачи…

Живет газета, однако, один день. А читают ее регулярно далеко не все.

Зимой 1964-го я зачастил в ресторан ВТО. Вообще, рестораны я люблю не больше всех других культурных учреждений. Но в актерском ресторане я видел еще и подобие общественных подмостков, с которых надеялся заявить о себе миру.

У меня были в ту пору веселые, разбитные, бойкие, шумные друзья – и я под их влиянием все заметнее расковывался в ресторанной обстановке и начинал чувствовать себя завсегдатаем ВТО, куда не каждого и пускали без документа о принадлежности к театральному сообществу. Вместе с тем меня тяготило отсутствие обратного, так сказать, адреса – я и себе страшился признаться, что в свои двадцать три всего-навсего студент факультета журналистики. И очень рассчитывал, что после публикации заметки о новом явлении в боксе войду в ресторан подобно режиссеру, актеру или драматургу после премьеры, о которой все наслышаны. Но из приметных гостей «Актера» (официальное, но никем не произносимое название ресторана, о котором вспоминалось лишь при взгляде на принесенную оттуда домой водку, где на этикетке пропечатано бывало фиолетовым штампом «ресторан „Актер“»), к моей досаде, никто не читал про Агеева, а некоторые и не слышали.

В короткий срок я всем осточертел беспрерывными рассказами про него. И меня начали разыгрывать – один известный писатель с малоинтеллигентным лицом, пришедший в ресторан с Василием Аксеновым, уверял меня, что он тренер по боксу, и открыв в крепко сбитом, хотя и полноватом Васе талант, будет готовить его к самым серьезным соревнованиям. «Тренер» обращал мое внимание на круглое Васино лицо, уверяя, что такая вот челюсть просто создана для бокса. Я был к моменту разговора выпивши, к тому же высочайшего мнения о писательском даре Василия Павловича – и почувствовал нестерпимую зависть: одним все, а другим ничего.

15

Уже в новом веке Борис Лагутин, интервьюируемый тележурналистами, понятия не имевшими о его соперничестве с Агеевым в 1960-е годы, сказал им между прочим, что уже в 1963 году не был уверен, что в боксе его еще что-то ждет. И объяснял это тем, что слишком занят был учебой в двух институтах. Мне это объяснение не показалось исчерпывающим. Более того, мне показалось, что таким объяснением Борис Николаевич принижает значение совершенного им…

Категория до семидесяти одного введена у нас только в самом начале 1950-х, когда средневесов разделили на два подотдела, дав шанс и тем, кто полегче, и тем, кто потяжелее. А до этого, с 1926 года, когда при горячем участии интеллигента-наркома в пенсне Луначарского разрешен был в послереволюционной России бокс, средневесами считались бойцы, чей вес не превышал семидесяти трех килограммов. Чемпионские традиции закладывал в нем Константин Градополов – известный по немым и некоторым звуковым фильмам киноактер-красавец, а затем тренер и профессор, автор учебника по боксу, который и я, склонный иногда к теории, изучал. Чемпионом здесь бывал в середине 1930-х и вышеупомянутый Виктор Степанов. И Василий Чудинов, любимый журналистами за то, что имел художественное образование (предтеча Сафронова) и пытался оказать серьезное сопротивление самому выдающемуся из средневесов Евгению Огуренкову: однажды у него выиграл…

Среди средневесов я бы выделил Бориса Тишина. Я застал его на ринге в расцвете сил. В двадцать три года он стал бронзовым призером Олимпиады в Хельсинки, а через год на первой для наших боксеров Европе стал третьим, победив двукратного олимпийского чемпиона Ласло Паппа, который (при том, что старше Тишина) выиграл и еще одну Олимпиаду, и дальше дрался небезуспешно как профессионал. А Тишин ограничился третьей победой в чемпионатах страны – и после 1953-го я, признаюсь, о нем не слышал…

В энциклопедии и Карпову с Коромысловым не нашлось места – надо же было про функционеров не забыть, их вклад в отечественный бокс показался составителям посущественнее.

Карпов с Коромысловым становились чемпионами всего по разу – один в 1954-м, другой годом позже. Карпова, кстати, Коромыслов и одолел в финальном бою на Спартакиаде, в бою, который, может быть, и не вдохновил эстетов, но неискушенной публике доставил колоссальнейшее удовольствие способностью и наносить, и держать тяжелые удары. Я не был поклонником ни Ричарда Карпова, ни Анатолия Коромыслова. Но популярность всему жанру приносят, будем откровенны, не только технари-чистоделы, а и рубаки бесстрашные, бойцы без страха и упрека. И мне, приверженцу искусного бокса, поклоннику Агеева, Лагутина, Тамулиса, Шоцикаса, Ланцерса, обидно, когда совсем уж вычеркивают из истории противоположных им по манере гладиаторов. Без них спектакль бокса выглядит незавершенным…

Хорошо еще, что удостоился упоминания Виктор Васин, вклинившийся в соперничество Карпова с Коромысловым в 1955 году, а в 1959-м снова ставший чемпионом, не удовлетворенный серебряной медалью предыдущего первенства (победившего тогда Васина Станислава Исаева я тоже хорошо помню). Васин, воевавший на тральщике Балтийского флота, начал боксом заниматься в двадцать два года. И в техническом отношении был донельзя примитивен. Но так ценимая Агеевым духовитость ему-то была присуща в самой высокой степени.

Агеев вспоминает про Лагутина: «…Он дрался на первенстве Москвы среди второразрядников – кудрявый, в белых тапочках, любимец «Крыльев Советов», где он начал заниматься боксом, все уборщицы даже из-за кулис высунулись, чтобы на него посмотреть, а я где-то в рядах притаился и самому себе не решался признаться, что хочу быть таким же замечательным боксером, как Лагутин. А через месяц в том же зале «Крыльев Советов» он уже стал чемпионом Москвы среди перворазрядников и мастеров. И дальше пошло – он в том же году и на Союзе победил». По-моему, Агеев что-то путает: чемпионом Лагутин стал год спустя – в 1959-м. А московские чемпионаты пришлись на 1957 г.

Но с впечатлением от того московского чемпионата мало что можно сравнить. Что, кстати, и подтверждает огромность тогдашней популярности бокса. Великолепная квалификация аудитории. Элитарность в оценках…

Я тоже присутствовал на тех соревнованиях. Известных в различных областях людей в круглом, аншлагово набитом зале «Крыльев» собралось, как на премьере в модном театре.

К слову, о театрах… Тогда же, в конце 1950-х, начинался «Современник». Его артисты часто репетировали в помещении по соседству с классами Школы-студии МХАТ, в которой я тогда учился. Я очень радовался, если мне удавалось поучаствовать в разговорах, которые вели между собой молодые, но постарше, чем я, актеры и актрисы. Особенно нравилась мне Лиля Толмачева. За ней ухаживал художник Толя Елисеев – блестящий, как мне казалось, человек, спортсмен, шутник, гусар и, кроме того, с несомненными лицедейскими способностями (он лучше всех играл хулигана Репу в «Двух цветах» и в кино снимался: в фильме «Гори, гори, моя звезда» изображающий казака Елисеев расстреливает Ефремова в роли самородка-художника). И вот с Толей я разговорился про бокс – и сразу же возник в этом разговоре Борис Лагутин в белых тапочках с загнутыми носами и завораживающей манерой боя. Елисеев рассказывал о Лагутине, одновременно изображая его на ринге, а Лиля смотрела на талантливого художника с нежностью, вызывающей у меня зависть. И до сих пор при упоминании имени Лагутина я вижу в сумасшедшем отдалении улыбку Толмачевой…

«Тот самый давний Лагутин, – говорил мне несколько лет назад Агеев, – мне больше всего и нравился. В славе Боря был уж очень искушенным бойцом, все изучившим конкретно от и до. Челночно двигался: шаг вперед, шаг – назад, логикой подавлял. А у того, кудрявого и в тапочках, сколько же оказывалось фантазии. Но он прав, Борис, что подчинил себя рациональному началу. В смысле профессии он тысячу раз прав. Академическая манера и потребовала от него серьезности в тренировках. В плохой форме боксер такой манеры и перворазряднику может проиграть. Но Лагутин в плохой форме практически и не бывал – и редко проигрывал. Он вообще человек очень правильный. И в жизни (в жизни он, правда, добродушный, а на ринге преображался) ничего плохого о нем не скажешь…»

Васин, с его-то техникой, не смог противостоять Лагутину в его первом финале на чемпионате Союза. Лагутин был более чем достаточно силен духом, чтобы не испытывать и малейшего смущения перед таким чемпионом, как Васин. И самое отчаянное сопротивление Виктора, воодушевленного близостью к третьей высшей награде, никаким препятствием для нового лидера не могло стать.

Лагутину на рубеже 1960-х равных не находилось. Разве что другой ленинградец (забыл сказать, что Васин представлял Ленинград как его многократный чемпион) – двадцатисемилетний Иван Соболев. Весьма неудобный для Бориса противник, Соболев дрался коротко, остро бил – вытягивал Лагутина на левое плечо и бил…

Они встречались трижды – причем дважды в финалах чемпионатов. И однажды – в финале 1960-го (олимпийского, напомню) года – Соболев победил. Но в команду на Олимпиаду взяли Лагутина. Соболев кредит доверия тренеров сборной исчерпал. В 1957-м он вернулся из Праги бронзовым призером чемпионата континента – в полуфинале он проиграл Бенве-нутти. Но в 1959-м он в Люцерне попал в число тех немногих, кто остался без медали. Компанию ему составил олимпийский чемпион Владимир Сафронов и неудачливый в международных соревнованиях земляк Геннадий Какошкин – четырехкратный чемпион СССР, тоже не замеченный «энциклопедистами». И в 1960-м Соболев представлялся отработанным материалом. Но он на меня и в 1963-м производил впечатление…

Лагутин выиграл подряд три чемпионата страны и два Европы. И все равно бронза на Олимпиаде в Риме несколько портила ему репутацию – если случался прецедент побед на Играх, то без этого титула боец не воспринимался официально культовым (не случайно же не хотел Попенченко пожимать Агееву руку, пока тот не стал олимпийским чемпионом).

Теоретически Борис мог претендовать на победу в Токио и в двадцать шесть лет. Но убеждение, что следующий олимпийский цикл – не его, складывалось не только из-за возраста. Хотя из двух претендентов отдавать предпочтение тому, кто моложе – традиция или обыкновение.

Впервые сомнения в перспективах Бориса Лагутина я услышал от Бориса Курочкина. На первенстве «Спартака» чемпион страны победил с трудом, пропустив тяжелый удар, побывал в нокдауне. Курочкин полагал, что великий тезка утратил свое преимущество и в работе ногами…

Борис Лагутин:

«Я уже тогда был призером Олимпийских игр, и Европу выиграл, а Виктор молодой, способный, талантливый спортсмен. Он прекрасно понимал, что чемпионы приходят и уходят в конце концов. Наши встречи вызывали особый интерес зрителей. Приезжали даже из других городов, чтобы посмотреть на этот матч. Это подстегивало в тренировках меня и Виктора».

Виктор Агеев:

«Он был физически очень крепок, всегда подготовлен и не обращал внимания на открытую стойку, не реагировал на ложные движения, бил наверняка.

В весовой категории 71 кг было очень много сильных боксеров. Лагутину с ними приходилось тяжело. Почему-то я думал, что раз они так с ним боксируют, то почему я не могу?»

Не повернулся бы язык хоть в чем-то упрекнуть Лагутина, не знавшего при всей исключительности таланта ни сезона относительно легкой жизни в боксе. Он почти неизменно побеждал. Но ведь не скажешь, что в главных боях – хоть когда-нибудь без неистовости сопротивления. С ним конкурировали железные люди – он мог бить их по всем статьям, но воли не сломить. Он словно нарочно воспитывал в конкурентах неслыханную стойкость. И вот ближе к середине 1960-х коллегам стало казаться, что Борис теряет свежесть, делается понятен конкурентам, не изобретая ничего нового. Кто бы предположил, что раздражителем для него станет молодой соперник, по общему мнению, неистощимый в изобретательности и новизне?

16

В конце 1970-х годов очень известный ныне писатель в повести-притче вывел двух типов, в чьей параллельной жизни обнаружилось подобие сообщающихся между собой сосудов – если у одного прибывало, то убывало у другого. Что-то вроде этого происходило, как мне кажется, и между Агеевым и Лагутиным, если брать даже не только соотношение боксерских сил, а популярность, воздействие на публику, влияние в спортивной среде.

Тогда я сводил свое впечатление о происходящем с ними и с их соперничеством к заголовку, придуманному заместителем редактора. Мне – и вряд ли только мне одному – в середине 1960-х чудилось, что время изменилось и с ним изменилась страна, где мы живем, мы сами изменились (и к лучшему, как всегда думаешь в молодости). Теперь же я почти уверен, что в том, идеализируемом и до сих пор времени, пошел, как стали говорить позднее, процесс принятия желаемого за действительное.

Объективно время, возможно, и менялось. Но у нас ли и для нас? По-моему, страна и мы в ней менялись по большей части в чем-то внешнем. Однако сути перемены практически не затрагивали…

Да, Агеев, бывший тремя годами моложе Лагутина, относился к новой волне в боксе. Но спорт – и бокс особенно – груб никак не менее самой жизни. И самая прогрессивная новизна везде требует подтверждения в осязаемости результата – в нашем случае в безусловной победе на ринге одного над другим.

К 1964 году начало складываться впечатление, что Борис Лагутин от главной чемпионской темы отклонился (уклонился?), самоустранился. И, возможно, просто хочет уйти непобежденным, но по-английски, не прощаясь. В двадцать шесть лет, конечно, немножко рановато. Но при наличии более перспективного конкурента это и не подлежит обсуждению с укорами.

Так представлялось, подчеркну, со стороны. Внутри все виделось, предполагаю что и по-другому.

Но и сейчас продолжаю думать, даже вопреки уверениям Агеева, что он-то никогда Бориса со счетов не списывал, о той эйфории, отвлекшей молодого конкурента от угрозы со стороны своего исторического соперника…

Впрочем, если и представлять Агеева в таком отношении к Лагутину неправым, понять его можно. И нужно – иначе в сюжет его жизни никогда не проникнуть.

Есть скучное понятие: мотивация. Но она – главный допинг большого спорта. Если совсем кратко, большой спорт – сознательное принесение себя в жертву ради результата. Весь механизм приведения организма в безотказно жертвенное состояние – механизм полного внутреннего сгорания – работает исключительно на топливе мотивации. Иных энергоносителей не существует.

Способность к продолжительной высокой мотивации заложена, очевидно, в самой предрасположенности характера к иному образу жизни…

За какой-нибудь десяток лучших из проведенных им боев Виктор Агеев добился главного спортивного рекорда – впечатления. Впечатления, я имею в виду, в той редчайшей эстетической безразмерности, когда не титул к нему что-либо прибавляет, а только еще более мощный эффект воздействия на публику. Агеева на ринге хотелось видеть беспрерывно. Молниеносные победы, само собой, восхищали. Но то, что бой уже закончен и невозможно продолжение зрелища, невольно огорчало.

Виктор в короткий срок расширил аудиторию бокса. Им начали восхищаться и далекие от бокса люди. Возникал феномен зрителя, который интересовался уже не боксом вообще, а только Агеевым. Агеева некоторые готовы были отделить от остального бокса, как летчика-испытателя выделяют среди классных, но строевых летчиков.

Он вытеснял из сознания Валерия Попенченко, импонировавшего прежде миллионам своей откровенной бойцовской бескомпромиссностью – этот гладиатор компенсировал нам отсутствие культового тяжеловеса. В самом начале 1960-х Попенченко значил для боксерской аудитории то же самое, наверное, что значил в послевоенные годы Николай Федорович Королев.

И Королев, и Попенченко – боксеры большого своеобразия, с особой стратегией и тактикой ведения боев, факсимильным исполнением приемов и умением тонко читать бой. Однако публике хотелось видеть в них потомков купца Калашникова, а в их боксе – отзвук кулачных боев на замерзшей Москве-реке.

В Агееве же публику привлекала тайна, нечто вроде неведомой нам тогда (да и так ли сейчас ведомой?) философии восточных единоборств. Боксер-силач отступал в распаленном выступлениями Агеева сознании – и его место занимал супермен-джентльмен, остающийся кинематографически элегантным и неуязвимым в наиболее экстремальных ситуациях.

Сегодня в футбольных и прочих фанатах ходит подавляющая часть нестроевой, неприкаянной, безадресно агрессивной молодежи. В строгой стране их еще можно было оправдать жаждой протеста против казенности существования. Сегодня они, по-моему, ломятся с мазохистской энергией в открытую дверь. Но Бог с ними – я заговорил о них, сожалея, что в лучшие агеевские времена не оформились, не организовались до знаковой отчетливости его фанаты, заряженные наподобие тех, кто сделал своими идеалами, допустим, битлов… Вот так всегда у нас: есть кумиры, а фанатов для них не находится; разрастается до безобразия фанатское движение, а кумиры у них смехотворны!

Я думаю, что чемпион по боксу среди любителей, военнослужащий Советской армии Виктор Агеев предвосхитил то, что наблюдаем – кто с осуждением, а кто и уже с глубоким пониманием – в профессиональном спорте. Когда, скажем, Анна Курникова, не побеждавшая пока в крупных турнирах, проходит у публики и у рекламных магнатов лучше суперчемпионок. Зрителю она как индивидуальность интереснее, чем теннис.

Но спорту высших достижений нужно было на рубеже веков упереться в результат, как в стену, чтобы почувствовать необходимость вернуть соревнованию то, что в моем детстве – с показным, комсомольским осуждением – называли игрой на публику…

Непревзойденное искусство игры на публику ставило Агеева над великими боксерами-современниками: мы тогда не могли предполагать, что его не заметят те, кто приходил на протяжении трех десятилетий ему на смену. В истории спорта, казалось бы, вообще невозможен культ того, кто не удостоился главнейшего титула.

Ведь и Эдуард Стрельцов олимпийским чемпионом все-таки стать успел. Но при всей его власти над аудиторией, кто бы простил ему поражение в разгар популярности. А в любительском боксе – с его сугубо турнирной практикой – уберечься от неудачи и выдающемуся мастеру куда проблематичнее, чем в продуманной миллионерами-промоутерами системе организации матчей между профессионалами.

Казалось бы, на поверхности лежала идея – отрешиться от заранее продуманного календаря и в начале 1964 года организовать при огромнейшем стечении публики (плюс трансляция на всю страну-империю по телевизору) бой между Борисом Лагутиным и Виктором Агеевым.

Но такой замысел выглядел бы равносильно намерению сменить социальный строй, власть. Человек, толкнувшийся куда-либо с подобной идеей, выглядел бы идиотом или диссидентом, достойным заключения в психиатрическую клинику.

Предстоят Олимпийские игры. Что может быть важнее для физкультурника – равно как для партии и правительства, которым он всецело подчинен? Стране нужен олимпийский чемпион. А кто им будет – Лагутин или Агеев – кому какая разница?

Сложилось мнение, что больше резона командировать в Токио Агеева. Агентство печати «Новости», где я тогда служил, выпустило заранее открытку – на фоне безоблачного неба стоит, расправив грудь, в красной майке Виктор с победно поднятой рукой в перчатке.

Насколько я за почти сорок лет знакомства представляю себе характер Виктора Петровича, ему, не скажу во вред (это уж слишком), но и не на прямую пользу обстановка, когда все на его стороне и он неоспоримый фаворит – в сегодняшней жизни Агеев, столько испытавший всякого-разного за послебок-серское время, по-моему, менее склонен совсем уж расслабляться, но в тогдашней, улыбавшейся ему, он, при всем воспитанном дворовым детством чувстве опасности, не всегда в реакциях на нее оказывался адекватен. Или принуждал себя о ней не думать.

Когда в минуту откровенности Виктор проговорился мне, что же означает в переводе с еврейского на русский его фамилия, он безошибочно, но и с обезоруживающей критиков отвагой прикоснулся к опасной обнаженности своего естества.

Конечно, как спортсмен он относился к титулу олимпийского чемпиона как к единственно доступной соревнующемуся истине.

Но в славе, вытащившей на поверхность множество свойств его характера (и те, наверное, о которых и сам он прежде не подозревал), упоительность жизни открылась ему в таких масштабах, что медаль в Токио – напомню, еще им и не завоеванная – виделась не целью, не итогом, а лишь необходимой платой за неодолимое желание следовать всем соблазнам, которые ему разом предложили изменившиеся обстоятельства.

Агеев – с его предопределенным первенством, с его образом жизни, другим не разрешенным, с его ликующей молодостью – стал для Лагутина, погасшего было, пресытившегося боксом, который утомил его все возрастающими объемами тренировок, достигшего в спорте всего, кроме олимпийского золота, лучшим раздражителем.

Для победы над Агеевым ему только и стоило оставаться в боксе – и дальше мучиться. Побить Агеева, которого при любых обстоятельствах пошлют на Игры в Токио, показалось Борису смыслом жизни.

Такой же мотивации для боя против Лагутина Виктор не мог иметь при всем желании. Для него соперничество с уставшим чемпионом закончилось тем спаррингом на сборах. В реальность не завязавшего с боксом Лагутина он, наверное, до конца не поверил. То есть силу его он отлично представлял, но внутренне перевести для себя Бориса из прошедшего времени в настоящее или тем более в будущее то ли не захотел, то ли в том кураже, который обрел за полтора предыдущих года, решил при необходимости испытать судьбу в полной мере.

В разные годы мы с Агеевым обсуждали этот бой с Лагутиным в Хабаровске. И мне показалось, что со временем он говорит о той своей неудаче со все большей горечью. Хотя и тогда он впервые заплакал, когда победу дали не ему.

Год спустя после поражения – третьего во взрослой карьере – он отзывался о поединке кратко, как об «очень осторожном и хитром». С чем соглашалось и большинство свидетелей того боя, добавляя, что схватка была и очень зрелищной. Произошел небывалый случай, когда приз за самый красивый бой присудили обоим боксерам. Победа, как и во всех последующих единоборствах Лагутина с Агеевым, определилась с преимуществом в один судейский голос. Теперь Агеев говорит, что был в обалденной форме. И не сомневался, что выиграет. На уверенность в себе не повлияло и гриппозное состояние, усугубленное ожогом от чрезмерной физиотерапии.

Правда, по прошествии времени он признает, что опыта ему в тот раз не хватило. Знал же, что нужна концовка. Два раунда он, как сам считает, выиграл. Работал в своей обычной манере – и не получал ударов.

Но у Лагутина в третьем раунде появилось второе дыхание. Его воля, его физическая подготовка сказывались в стремлении забить соперника мощными прямыми ударами. «Ткнул мне левой в живот, – сетовал Виктор, – и концовку всю испортил».