Текст книги "Герой своего времени. Книга о Викторе Агееве"

Мне кажется, что побеждать во всех случаях Виктору помешали депрессии, вызванные излишним знанием людей или предмета.

…Он и после того, как был объявлен чемпионом во втором полусреднем весе, продолжал говорить, что Тамулис остается для него боксером, близким к идеалу. Возможно, Виктор соблюдал политкорректность. Бой прервали в середине из-за рассеченной брови Ричард аса… Агеев, правда, считал, что картину боя прошлогоднему чемпиону ни при каком варианте было бы не изменить. И я как свидетель поединка не могу

с ним не согласиться. Агеев занял собою весь ринг, не оставив Тамулису пространства для маневра – Тамулису нечего ему было противопоставить. Для всех становилось очевидным, что в боксе происходит смена если не эпох, то вех.

Конькову, который плохо на этот раз скрывал свое состояние, Агеев, когда шел на ринг к Тамулису, сказал: «Не волнуйтесь, дядя Володя, я выиграю».

Успокаивать таким образом тренеров превращалось в обыкновение. На состязаниях дружественных армий в Польше, перед боем с тем самым Анджеем Седлой, победу над которым и Лагутину-то дали на европейском чемпионате в Москве с некоторыми колебаниями, когда наставники волновались и советовали Агееву быть поосторожнее, он пообещал, что выиграет во втором раунде. И во втором и выиграл. Конькову он столь скорой победы не обещал. Но Тамулис рассек бровь – и бой прекратили тоже во втором раунде.

После выигрыша у Тамулиса Виктор в финальном бое с Трепшей, по собственному признанию, думал мало (у Трепши он уже выигрывал). Больше думал о том, как бы побольше провести в Лужники ребят с Пироговки – провел, наверное, человек пятьдесят. Вернулся в раздевалку – и почувствовал себя выхолощенным. Драться совсем не хотелось. И встревожился даже: что же делать? Бой все-таки предстоит…

И провел финал на легкой зыби. Фирменного бокса не показал – не нашел в себе ни злобы, ни быстроты. Знал, что выиграет, – и выигрывал потихоньку. Пора было становиться чемпионом.

Великий же Тамулис, когда Агеев перешел в категорию потяжелее, сохранял первенство в полусреднем, присовокупив в 1965-м третий титул чемпиона Европы к пяти золотым медалям за победы «на Союзе». Неудачным стал для него 1967 год. Он и «на Европе» остался без награды, и в спартакиадном турнире проиграл нокаутом в полуфинале нашему общему с Агеевым приятелю Борису Курочкину. Курочкин – боксер хороший, привлекался Огуренковым и в сборную, но не убежден, что сверстник Тамулиса (Борис всего на год моложе) побил бы Ричардаса в его лучшие сезоны…

Сейчас я готов считать Ричардаса Тамулиса талантом, почти равнозначным Борису Лагутину. Но тогда – в 1960-е – Лагутин был номером один, и не только в своем весе (Валерия Попенченко я, вероятно, недооценивал прежде всего по соображениям эстетического порядка). И когда я в разговоре с Агеевым при первом нашем знакомстве услышал, что в шестьдесят семь он ни при каких обстоятельствах не вернется, не удержался, чтобы не напомнить со значением про то, что в семьдесят один ведь Лагутин. На что Виктор кивнул с обидевшим во мне знатока (в двадцать три года я считал себя знатоком, и не только бокса) равнодушием: «Да, он – там…»

Я думаю, что настал в повествовании черед рассказать историю нашего с господином Агеевым знакомства.

12

С Агеева – то есть со многих написанных о нем газетных материалов – начиналась моя карьера спортивного журналиста. На Агееве – уже вне связи с газетно-журнальными публикациями, хотя отчасти и в связи – она и закончилась. Прервалась моя штатная принадлежность к изданиям, куда пишут о спорте.

13

Жизнь моя могла, а может быть, и должна была сложиться по-другому. Но она сложилась так уж, как сложилась – и сейчас я в некотором затруднении: смотреть на нее с печальной высоты невозможности прожить ее заново или мысленно перенести себя туда, откуда когда-то начал карабкаться, представляя неисчерпаемыми свои возможности для восхождения?

Я точно помню, что в момент, когда меня занесло в редакцию газеты «Советский спорт», мне не хотелось быть не только спортивным журналистом, но и вообще никаким. Возможно, из-за этого я недооценивал, как мне подфартило. Впрочем, в спортивную журналистику рвались тогда с меньшим рвением, чем сейчас – карьера в ней кому-то и обещала относительное благополучие, но большинству из нас все-таки – скорее разнообразие в убивающей фантазию газетной жизни. Правда те, у кого характер посильнее и, главное, анкета хорошая, смирялись с монотонностью официоза – и со временем выходили в люди.

Спортивная журналистика в цеховой иерархии занимала последнее место – ниже ничего не было. И самый удачливый из пишущих о спорте очень скоро упирался макушкой в потолок…

Вместе с тем спортивная журналистика затягивала в себя, как затягивают курение, пьянство, азартные игры. Но не сужу ли я предвзято, испытывая давнюю обиду, что с людьми названного цеха так и не сошелся за долгие годы более или менее тесного сотрудничества? Допускаю, кстати, что и они могут быть в обиде на меня, если заметили – в чем я сомневаюсь – мою отчужденность и малый интерес к особенностям их ремесла. Меня с детства интересовали спортсмены – и сейчас интересуют, хотя нынешний я, в отличие от давнишнего, ничуть их не идеализирую. А пишущие о спорте занимали только вначале, когда я считал их причастность к тому, что происходит в спорте, безусловной. Я даже газету «Советский спорт» любил читать, когда видел наклеенной на сплошной тогда забор стадиона «Динамо». Не просто читал, предпочитал всем остальным.

И выросший в Переделкине среди знаменитых писателей, смотрел на сотрудников редакции, чьи фамилии запомнил на газетной полосе, как смотрят на артистов, сошедших с киноэкрана. Не назвал бы свое отношение к ним пиететом. Умом я понимал все литературные несовершенства их работ. И в мечтах о будущем ставил себя несравнимо выше. Но ничего не мог поделать со своим чувством, возникавшим не при общении даже – они-то меня им не дарили понапрасну, – а просто при встречах на лестнице или в коридоре.

Реферировать, как это тогда называли в редакции, бокс мне доверили по недосмотру и уж точно временно. Мой рабочий статус не был никак определен. Я учился в университете – и ходил в редакцию не на студенческую практику, а в ожидании места, невнятно мне обещанного. Мне протежировал приятель, сам вчерашний новичок, не многое решавший, и чем-то я приглянулся редактору отдела массовых видов спорта. В его отделе образовалась вакансия референта бокса. Вернее, референт бокса Лев Николов почему-то стремился работать в секретариате редакции. От бокса насовсем он не собирался отказываться. Но чтобы укрепиться в секретариате, вероятно, требовалось целиком сосредоточиться на работе там. А во мне он никакого конкурента не видел – я в боксерские круги не был вхож: откуда же мог брать информацию?

Те же ведущие сотрудники «Советского спорта», чьи заметки о боксе я знал чуть ли не наизусть, по разным причинам перекинулись на другие дисциплины: Виктор Васильев писал теперь о теннисе и шахматах, Евгений Рубин приобрел популярность как хоккейный обозреватель. Допускаю, что главный редактор Новоскольцев под плохое настроение заметил, что бокс совсем уж исчез с газетных полос… Не знаю – я очень мало был информирован о подводных течениях в редакционной жизни. Я тихонько сидел на четвертом этаже – ис неослабевающим интересом погружался в старые подшивки газет. Изредка мне что-нибудь поручали. Никто ко мне не придирался. Почему-то в редакции, известной постоянством интриг, никого не задевало, что бокс отдан на откуп постороннему.

За то время, что я «сидел на боксе», ко мне отфутболили лишь двух посетителей, а то казалось, что во всем мире никому кроме меня нет дела до происходящего на ринге и вокруг него.

Мистика, но оба посетителя имели непосредственное отношение к Агееву. Первым пришел ко мне Евгений Огуренков, научивший Виктора ближнему бою, – он искал литературного помощника для написания мемуаров. Я готов был заняться его мемуарами немедленно и бесплатно, но моя молодость и безвестность не внушили доверия победителю Ласло Паппа, ставшего после поражения от Евгения Ивановича трижды олимпийским чемпионом. Потом к нам в комнату заглянул очень симпатичный мужчина моих лет, которого мне отрекомендовали как мастера спорта Бориса Курочкина. Я не знал, что Курочкин – очень многообещающий боксер, уже замеченный братом Огуренкова Виктором Ивановичем, и разговаривал с ним как умудренный в боксе человек, хотя и Борису тоже нужна была от меня литературная помощь – он принес в газету очерк о своем учителе. Умудренным в боксе я считал себя искренне. Или, точнее сказать, подозревал, что из всех видов спорта знаю бокс лучше всего. И может быть, знаю и то, чего не знают другие.

Я впервые попал на бокс в 1952 году – чемпионат проходил в цирке на Цветном бульваре.

В моей семье никто не увлекался боксом. Но до войны отец с матерью почему-то были на матче за абсолютное первенство между Николаем Королевым и Виктором Михайловым. Матери не понравилось, что Королев норовит ударить Михайлова по уже разбитому носу, – и вместе с тем она хотела, чтобы он выиграл, поскольку училась вместе с королевской женой в харьковском институте, а отец потом, во время войны, где-то познакомился с Николаем Федоровичем.

И как-то раз – легче вычислить по хронике бокса, что происходило это в конце 1940-х или самом начале 1950-х – вернувшийся из города на дачу отец стал рассказывать, как встретил в тот день Колю Королева и тот жаловался… Я с детства следил за спортивной печатью и знал, что в бою за звание абсолютного чемпиона Королев победил совсем молодого Альгирдаса Шоцикаса, но проигравший литовец в первом раунде имел преимущество, и чемпион даже побывал на полу. И вставил, самоутверждаясь в родительском доме как знаток спорта, насмешливую реплику о слабеющем авторитете. Отец рассердился и не стал ничего рассказывать – так и по сей день не знаю, о чем ему тогда поведал Королев…

Прошел год – и действительно чемпионство перешло к Шоцикасу. Королев пропустил чемпионат, не приехал в Свердловск, а еще через год проиграл новому чемпиону, о чем подробно писали в журнале «Огонек».

Познакомился я уже с проигравшим Королевым – шли с отцом по улице Горького, по той стороне, где Моссовет, телеграф, и навстречу шел он, в пальто и в шапке, скрывавшей известную всей стране наголо бритую голову, зимой это было.

Первый боксер, которого я увидел в жизни воочию, – и сразу же Николай Королев.

Я могу сказать сегодня, что под знаком бокса, незаметным для других, прошла моя жизнь с детства. Можно увидеть здесь влияние кино: в моем детстве была не только «Первая перчатка», но и картины иностранного производства, где персонажами были боксеры и сюжет вращался вокруг их удач и неудач на ринге и разных бед в спортивном закулисье. Но из фильмов, на мой взгляд, не знания берут, а заимствуют и с непременным возвратом – рано или поздно – чувства. Я и сейчас, кое-что специально разузнав и перелопатив для работы над книгой, не стану никого уверять, что знаю бокс. Но я его чувствую. Мне стоит обыкновенные перчатки натянуть – правда, обычно я хожу без перчаток, грею руки в карманах, – чтобы почувствовать себя боксером. На любое насмешливое возражение, констатирующее, что я до настоящего ринга не дошел, а почерпнутое мною в эпизодических занятиях ничтожно, отвечу, что со мною подобное произошло и не только в отношениях с боксом. Я бестолково прожил жизнь, так и не начав того, к чему предрасположен от рождения, для чего предназначался. Но не энергия ли неслучившегося со мной, тоска по несостоявшемуся водит моим пером, способствуя необходимым для литературной работы заблуждениям?

Я бы мог через столько лет соврать для большей увлекательности сюжета, что Королев пригласил отца на бокс. Но Николай Федорович ограничился рассказом о своих злоключениях, представил в разговоре на улице Горького свою жизнь в окружении врагов и недоброжелателей. Я впервые услышал, что жизнь могучего человека, человека-победителя, зависит от симпатий или антипатий людей не сопоставимой с ним мощи. Впрочем, человека как раз сопоставимой мощи – Шоцикаса – он тоже мельком упомянул, заметив, что соперник он чрезвычайно для него неудобный, левша высокого роста…

Чем-то и отца, видимо, заинтересовал или даже взволновал рассказ Королева. Билеты на бокс он купил без всяких моих уговоров. Три или четыре дня подряд мы ходили в цирк. И едва ли не всех персонажей того чемпионата я помню до сих пор. И если с кем-нибудь из них – превратившихся за прошедшие годы в тренеров, судей или попросту ветеранов – сталкивался за кулисами соревнований, то радовался им, как старым знакомым или родственникам, а когда случалось быть выпивши, то и заговаривал с ними, удивляя бывших чемпионов, призеров или неудачников тем, что запомнил их прошлое. Боксеры меньше избалованы памятливыми болельщиками, чем футболисты. Да и сами не всегда так уж отчетливо все помнят. Кроме разве что Агеева, который ни о чем не забывает…

Конечно, более всего в 1952 году я нервничал из-за Королева. Меня искренне огорчало, что Шоцикас нравится мне больше – от симпатии к молодому красавцу-литовцу я старался избавиться.

Во дворе я часто рассказывал про Королева и даже пытался изображать его. Но на самом-то деле я слышал про него, читал в журнале, а видел на тот момент только на фотографиях или по телевизору. Транслировали торжество в честь не помню какой уж годовщины бокса – и Королев вышел для показательного боя против неизвестного мне молодого человека. И выиграл досрочно. Но я ждал большего эффекта. Такого, наверное, нокаута, какие привык видеть в фильмах про бокс – то есть ударом в челюсть. Николай же Федорович бил по корпусу – и соперник на глазах сникал, а потом вяло уселся.

Но в цирке 1952 года и этого не было. В первом бою Королев пугал здорового парня из Белоруссии (я запомнил фамилию: Шовкопляс) все три раунда – и получил победу по очкам. Второго боя с участием экс-чемпиона я не видел – по-видимому, он проходил в зале «Крыльев Советов» (значительную часть поединков проводили там, но я этот зал знал очень хорошо и легко воображал себе переносимый туда бокс). Он в нем получил рассечение – фамилию того, кто разбил ему, боднув головой, бровь, тоже помню: Потоцкий.

Вторым боем Королева, который я видел воочию, стал финал. Я отчаянно болел за своего знакомого – и не могу теперь с точностью сказать, насколько успешно боксировал он в первом раунде. Но во втором Шоцикас быстро зацепил наклеенный на бровь кусочек пластыря – и бой прервали. В газете на следующий день написали, что Шоцикас выиграл за явным преимуществом – и я посчитал такой комментарий величайшей несправедливостью. Долго не мог успокоиться…

В перенасыщенности (информационной так уж точно) выпавшей нам жизни относительным (в итоге) становится всякое событие, а когда-то оно занимало сознание целиком. И в книге о боксере, носящей справочный характер, сведения о коллегах, не слишком тесно с ним связанных, могут выглядеть излишними и неуместными.

Но я-то совершенно убежден, что Агеев пришел к нам из обстановки, из атмосферы, из воздуха, из дыхания тех лет, когда пропитанность московской жизни интересом к боксу придавала соревнованиям колорит, сегодня кажущийся мне неповторимым, хотя и догадываюсь, что для другого поколения неповторимы другие ощущения.

После моих вечеров с боксом в цирке на Цветном прошло пятнадцать лет. Агееву предстоял бой с Лагутиным в Зеленом театре. Мы стояли на аллее ЦПКиО. Подошел уже упомянутый здесь Кусикьянц – тренер Попенченко, к тому лету завязавшего с боксом, – и спросил, кто у него секундантом. И Агеев пошутил, что раз секунданта нет, то скорее всего, вот, Саша (он кивнул на меня) будет ему сегодня секундировать…

На ринг он, однако, вышел в сопровождении Юрия Соколова – и я немедленно вспомнил, как в марте 1952-го полулегковес Соколов дрался с Александром Засухиным. Победу присудили чемпиону предыдущего года Соколову, а летом на Олимпиаду в Хельсинки поехал Засухин. Через год они снова встретятся в финале – и снова победителем признают Юрия. Они были почти ровесниками (Соколов на год моложе), но талантливее, как теперь я понимаю, считался Александр. И публике он, блондин, нравился как тип боксера больше. Но я почему-то – из чувства противоречия (вообще-то мне очень свойственного) – сочувствовал Соколову.

Их соперничество и дальше продолжилось. Побеждать теперь стал Засухин. Он и должен был ехать на следующую Олимпиаду в Мельбурн, но сломал накануне отъезда руку – и вместо него взяли двадцатидвухлетнего перворазрядника Владимира Сафронова, который в нашем повествовании еще появится…

…Мне надо было что-то срочно придумать, чтобы не разочаровать в себе тех, от кого зависела продолжительность моего пребывания в редакции. Я успел понять, что прилежание в черновой работе – не мой путь. Я должен чем-нибудь удивить. Я интуитивно искал свою игру. Мне, конечно, очень хотелось поделиться воспоминаниями о том боксе в цирке. Но кто бы разрешил мне мемуары? Не могу и сейчас объяснить, как соединился в моем сознании ни на кого не похожий Агеев с теми, кто вошел в мою жизнь за десять лет до того.

Методы моей работы над тем, что я тогда громко называл очерком, мне сегодня представляются до такой степени дикими, что и рассказывать о них неловко. А рассказать надо бы – и не для того, чтобы себя с опозданием казнить или высмеивать. Мой случай даст некоторое представление о времени. И спортивной прессе в нем.

Я говорил, что в списках редакции не числился. И сильно сомневаюсь, была ли у меня какая-нибудь редакционная ксива в корочках. Может быть, выдали мне бумажку, что я уполномочен выполнять различные задания редакции?..

С такой, кажется, бумажкой я и отправился на Ленинградский проспект (или он еще назывался шоссе?) к старшему тренеру боксеров ЦСКА Виктору Григорьевичу Степанову – одному из трех знаменитых братьев Степановых. Самому старшему, если не ошибаюсь.

Старший брат не снимался в кино – и, располневший, выглядел не полу-, а настоящим тяжем. Чуточку деформированный нос не мешал ему производить впечатление генерала, несмотря на полковничьи погоны. Принял меня экс-чемпион очень любезно, в справку мою заглядывать не стал, поверил на слово, что я корреспондент «Советского спорта».

Позднее я догадался, что Виктор Агеев не входил в число самых любимых его подопечных. Но Степанов не показал виду, что выбор редакции кажется ему странным или преждевременным. Он посоветовал мне поговорить с тренером Агеева Коньковым, который будучи штатским не был в юрисдикции Виктора Григорьевича.

Но Владимир Фролович пришел ко мне в редакцию – не сам же я его вызвал? Помню, как стою на площадке второго этажа в здании на улице Архипова и смотрю, как энергично, молодо взбегает по лестнице Коньков. Агеев – он тоже, не поверите, приходил ко мне, а не я к нему – ставил на ступеньки ноги гораздо степеннее (может быть, и устал после тренировки, в руке он держал увесистую спортивную сумку).

В начале сезона 2001 года популярнейшая спортивная газета выставила лучшему игроку лучшей футбольной команды оценку четыре с половиной за проигранный клубом матч. И спартаковский премьер заявил, что никогда больше не даст интервью корреспондентам этого издания. Но «Советский спорт» начала 1960-х был органом спортивного министерства – и обращение даже такого незначительного сотрудника, как я, дисциплинированные физкультурники воспринимали подобно вызову к начальству. И никакой ущемленности не чувствовали.

Для такого случая редактор отдела Блюзнюк разрешил мне провести беседы у себя в кабинете. Коньков его не интересовал. С Агеевым он зашел познакомиться…

Сразу же после разговора с Агеевым я сел – и написал – на машинке я и не умел печатать – от руки заметку. И потом продиктовал ее в машбюро. Врать не стану, что диктовал я свое произведение той же машинистке, что и Евтушенко. Той, воспетой им в стихах машинистки уже не было в редакции. Но, диктуя, я испытывал те же чувства, что и поэт, – и жаждал одобрения.

Одобренную заметку, однако, не торопились печатать. Не находилось повода. И я в ожидании славы занялся рутинной работой. В «Советском спорте» в отличие от большинства больших газет спокойно относились к перегрузке информационных заметок метафорами. Я благополучно прошел редакторат с отчетом о кроссе горнолыжников на Ленинских горах в канун зимнего сезона. И с осознанием своей высокой миссии занялся прямым своим делом – освещением командного первенства Вооруженных сил, проводившегося в зале «Крылья Советов».

Не скрою, я испытывал некоторую грусть, когда пришел в спортивный дворец, куда десять лет назад приходил по утрам в надежде когда-нибудь увидеть и свой портрет за стеклом витрины с портретами чемпионов… Но я и в двадцать три года не терял надежды прославиться в деле, скорее меня избравшем, чем я его. Словом, нескромность распирала меня. Что, однако, не мешало волноваться: а справлюсь ли я квалифицированно с заданием посерьезнее, чем живописание кросса по втоптанным в грязь листьям?

В кулуарах я встретил Владимира Фроловича Конькова. Он доверительно рассказал мне, что на сборах в Баковке Виктор очень хорошо – даже на удивление хорошо – провел спарринг с Лагутиным. Через много лет Агеев вспоминал, что и он внутренне удивлялся, как легко ему дался тот спарринг.

Вспоминал и ровное, доброжелательное отношение к нему, конкуренту, со стороны Бориса. Агеев приболел, а вся команда куда-то собиралась – кажется, в театр, – и Лагутин зашел к нему в комнату: занес приемничек, чтобы не скучал, и яблоки.

Я тогдашний напоминаю себе футбольных журналистов последнего призыва, которые рядовой матч средних команд рассматривают с подробностями, достойными дерби суперклубов. Правда, и здесь я проявил себя не меньшим оригиналом, чем Пушкин, по мнению Хлестакова. Я не столько смотрел бокс, сколько сочинял фразы, оперируя откуда-то взятыми представлениями о самом что ни на есть эталонном боксе. Так, про одного перворазрядника я заметил одобрительно, что он намеренно ошибается на четверть такта, дабы вконец запутать соперника.

В редакции я никого не удивил. Но позднее журналист и литератор Эдуард Борисов – победитель Спартакиады народов СССР и участник Олимпиады в Мельбурне – рассказал, что к нему в его редакцию специально зашел Владимир Сафронов, возмущенный чепухой, которую печатают в газетах. Нездоровый интерес к себе я замечал и у некоторых боксерских начальников – нелюбимый спортсменами секретарь боксерской федерации Зыбалов с любопытством расспрашивал меня, как я попал в редакцию. Подумал, наверное, что сын какого-то начальника пишет по блату, ничего в боксе не смысля.

У истории о первенстве Вооруженных сил с моими отчетами – неожиданное продолжение.

Видный спортивный психолог Рудольф Загайнов, разбирая на рубеже веков свой архив, обнаружил вырезку из «Советского спорта» – мою заметку о финале тех соревнований, где будущий ученый был победителем.

С Борисом Курочкиным мы продолжали работу над его материалом о тренере, с которым он занимался, когда служил на флоте. Об Агееве Курочкин был высочайшего мнения, говорил, что тот ему многое подсказал, но вместе с тем в тоне положительного, обстоятельного Бориса чувствовалась некоторая по-кровительственность старшего к младшему, еще не вполне перебесившемуся. Я, впрочем, по своей привычке, больше говорил, чем слушал, и то, что Борис Курочкин – действующий спортсмен, все еще во внимание не брал. И очень удивился, когда, присутствуя в качестве газетчика на заседании Федерации, кажется, бокса услыхал, что Курочкин включен в состав сборной СССР на матч с англичанами в Москве.

Англичане привезли молодую команду, без громких имен. И по каким-то соображениям наверху решили не устраивать избиения младенцев. И вроде бы даже тренерам сказали: «Настраивайте ребят исключительно на товарищескую встречу, излишней злости не потребуется – победа предрешена, усердствовать не стоит, работать надо, как в тренировочном зале на спаррингах…» Я договорился с Попенченко – он, как и Лагутин, в матче не участвовал, – что несколько боев я буду комментировать с его помощью. Насчет других боев я условился с Анатолием Кулаковым. Общение с Будаковым мне тоже чрезвычайно импонировало – я же видел бой Анатолия тогда в цирке. Своей близостью к рингу и боксерам я был несказанно доволен – злоупотреблял проходом всюду: охраняющие порядок люди цеплялись ко мне, но не на того напали, в редакции мне выдали специальный пропуск, разрешающий свободу передвижения. Я мог подходить к боксерам, занятым в соревнованиях, и разговаривать с ними как должностное лицо.

Свободнее всего я общался с «коллегой» Курочкиным. Мне нравилось, что все видят мою короткость с тем, кто выйдет сейчас на ринг. К Агееву я тоже подошел, но разговора с ним не затягивал – боялся, что спросит, когда же напечатают про него в газете.

Установка, чтобы работать исключительно корректно, не помогла, а помешала. Некоторым не удавалось приспособиться к джентльменским требованиям. Давили или, вспомнив про предостережения, останавливались в центре ринга и сами пропускали удары – и тогда снова лезли напролом. Но англичанам и это не помогало. И тогда рефери принесли в жертву дебютанта Курочкина – Боря, конечно, не проиграл, но победу ему не присудили.

Агеев же в сложившейся ситуации оказался неподражаем.

Он так ни разу, по-моему, и не ударил по-настоящему сильно, а противник терял равновесие, натыкался на канаты… И вдруг рассмеялся – понял: бить сегодня не будут. Агеев шутит – и разница в классе между боксирующими такая, что о спортивном интересе глупо и заикаться…

Очерк опубликовали за три дня до нового, 1964 года. И в день публикации вечером мы случайно встретились с Агеевым на улице Горького, с той стороны, где телеграф (как, если помните, когда-то с Королевым). Я шел с тем самым Лейбзоном, за которого волновалась бухгалтерша…

Конечно, я сразу же спросил, не удержался, прочитал ли он очерк.

– Да. Все нормально. Спасибо. Только я не рядовой. Мне ефрейтора присвоили. (Моя заметка начиналась фразой: «Рядовой Агеев получил месячный отпуск…»)

Мне, в том тогдашнем моем состоянии, в непреходящем ожидании чуда, которое, я надеялся, вот-вот произойдет – и жизнь моя в корне изменится, получив давно предназначенное ей направление, – отзыв Агеева показался не слишком созвучным предчувствуемому. И сама случайность встречи на улице – такого ли общения с найденным, открытым мною героем я ожидал?

Но в суете и спешке уходящего года у меня не оставалось времени на разочарование, как хотелось мне считать, последнее в моей новой практике.

Агеев на ближайшее время – сколько же длилось оно? – становился метафорой моего тщеславия, моих долгих иллюзий… После празднования Нового года в редакции меня ждала поздравительная открытка от В. Ф. Конькова – первое в моей жизни читательское письмо.

В. Агеев с первым тренером В. Ф. Коньковым