Текст книги "Дубовый дым"

– Ну, что, не надумал с нами?

– Нет. Куда я с козой? Вы приезжайте еще. Что так мало покопали? Может, еще чего нашли бы. У нас мест этих – вон сколько, и кругом – красота.

– Нет, Федор, у нас – только разведка, а тут нужны полноценные раскопки. Может быть, на следующий сезон приеду, а пока мы по Кросне должны пройти до самого устья. Ну, до свидания.

– Бывайте и вы здоровы.

Машина тронулась и скрылась за крайней избой деревни.

Федор, улыбаясь, победно глянул на Витю:

– А? Вить? – И протянул задумчиво: – Во-о-от, а ты говоришь…

Удивительно, что может сделать с человеком наука! Особенно, когда она сходится с жизнью да к тому же замешана на родном материале. Сколько лет Федор безотчетно любовался своей ситцевой сторонкой, искренне, природно пренебрегая чужими бархатно-крепдешиновыми краями! Просто, почти по-будничному, радовался свежим росным утрам, далеко видимым из седла дымчатым горизонтам, горячим волнам летнего ветра, многочисленным коровьим тропам, набитым вдоль глубоких оврагов, одиноким дубкам, в синей тени которых любил сидеть, пережидая со стадом полуденный зной. И все это и без того неосознанно дорогое и любимое Федором – все это обогатилось вдруг тем, что было прежде неосязаемым – глубиной времени.

Еще до Троицы стал Федор ежедневно ходить на городище. Организовал там покос, несмотря на то что были для этого места и поближе, и поудобней. Первую, свежую траву косил по самому городищу. Освоив его, переходил на другой мыс, где была гончарная мастерская, потом спускался вниз к реке, косил жирную траву заливного луга. Склоны, по которым рос ковыль, обходил: нравилось ему смотреть, как переливаются на ветру его длинные седые волосы.

Засыпая выкопанные шурфы, просевал землю до мельчайшей крупинки, внимательно осматривал то, что второпях просмотрели археологи. Собирал все: обломки венчиков и донцев керамики, ссыпал их в мешочек, а дома складывал в ящики кухонного стола. Как-то, просевая в одном из шурфов землю, увидел в срезе земли торчащий уголок. Таких осколков на стенках шурфов было много, и Михеева на них не обращала внимание; Федор же собирал все, даже оставленные археологами кучки рядовой, «невыразительной», как говорила Михеева, керамики, – и их он забрал домой. Нагнувшись, вытащил, как ему показалось, обломок горшка, но, очистив его от земли, сначала не понял, что это, а поняв – изумился. На ладони лежал крестик величиной со спичечную коробку, но был это не просто крест, а крест, словно проросший в основании завитками распустившейся травы.

Дома Федор с замирающим сердцем разглядывал крест, промыл его, – он оказался бронзовым, и, найдя прочную тонкую бечевку, сделал из нее гайтан, а надев на шею, словно преображенный, долго, до сумерек, сидел за столом, забыв поесть. В темном окне, пытаясь пробиться к свету, трепетала серыми крыльями бабочка: то билась с легким стуком в окошко, то ползала по нему, и была не в силах оторваться от видимого, но не доступного ей света. Долго потом стоял он на улице, прислушиваясь к огромной, словно океан, затаившейся жизни.

Все в ней и впрямь было теперь полно таинственного, сокровенного смысла. В сумерках стоял густой запах влажной молодой зелени, загадочно, по-птичьи, курлыкали в речной заводи тритоны. На светлой полосе набитой дороги, разговаривая, стояли две фигуры. Было видно, как одна, вздрагивая и ежась от комариных укусов, приподнимала ногу, обмахивая ее зеленой веткой, а когда укус был чувствительным, она, резко прерывая разговор, шлепала себя по шее, отводя плечи назад и болезненно втягивая в себя воздух: – Ф-ф-ф! И эти комары, и черное звездное небо, и воздух, наполненный шорохами, – все это показалось ему таким вечным, что Федору стало не по себе. И он вспомнил, что такое с ним было уже однажды в детстве. Он бежал с покоса по пустому серому большаку между двух полей созревающей ржи, гулко молотя пятками по твердой накатанной земле и вдруг, выбежав на верхушку поля и увидев открывшийся ему простор с далекой дымкой горизонта, он словно взлетел и растаял в горячем воздухе, даже стук пяток перестал слышать. Сколько длилось это наваждение, он не знал, и не понимал ничего; от этого осталось только странное чувство восхищения и радости за весь огромный мир, в котором его словно и не было, а сам он был всем этим миром.

Поздно, деревня уже затихла, Федор подошел к дому дачников Свешниковых, стукнул в окно; за ним еще горел ночник. Занавеска дрогнула, в окне показалось лицо самого Свешникова.

– Юрий Михайлыч! Выдь на минутку.

За Свешниковым мелькнуло лицо жены.

– Здрасьте, – кивнул ей Федор.

Скрипнула дверь. Застегивая рубашку, вышел Свешников.

– Уж спать, наверное, ложились?

– Ложились… Федь, у меня ничего нет.

– Да нет, я к тебе вот что: ты ж учителем в городе?

– Вроде. В институте преподаю.

– По какому? Не по истории?

– Литература.

– Жалко… Ну, все равно, может, знаешь? Какие люди здесь жили раньше?

– Ты про что: про древние времена?

– Ну.

– Да как тебе сказать. Край наш интересный в этом отношении: половцы, хазары, крымские татары одно время претендовали на него. Подстепье, край богатый, потому и раздорный.

– А финогорцы еще какие-то?

– О! Ты даже про это знаешь? Правильно – финно-угорские племена, языковая группа. Ну, общие предки нынешних финнов, мордвы, народов Среднего Поволжья. Об их пребывании многие здешние топонимы говорят, то есть географические названия.

– Это с каких пор?

– Ну, точно не знаю… Все первое тысячелетие нашей эры.

Федор задумался:

– Нашей?

– Нашей.

– Та-а-к, а у нас сейчас какой век? Двадцатый. Так? И что, за полторы тыщи лет и названья сохранились?

– Да. Народа как такового нет, – часть ушла, частично ассимилировалась.

Федор чесал лоб:

– Интересно, тыща-две лет, а названья сохранились… Ну а мы, русские?

– Вот русские, а правильнее – славяне восточные, и пришли после финно-угорских племен.

– Покоряли их, что ли?

– Да как тебе сказать… По языку можно судить. Сохранил русский язык финские названия? Сохранил. Значит, шло заселение, скорее всего, мирным путем. Был какой-то промежуток времени, когда оба народа с их языками вместе жили. Иначе когда бы у них было время перенимать старые названия, принимать их на свой слух? Язык-то не обманет.

– И когда мы… ну, они пришли? Русские-то?

– Возможно, в середине первого тысячелетия. Уверенно можно сказать – девятый-десятый века.

– О, видишь! – Федор словно кому-то что-то доказывал. – Значит, в двенадцатом веке мы уж тут жили. Гончары-то.

Свешников засмеялся:

– Вот гончары – точно. – Он показал на мерцавшую заводь реки, в которой под луной играла рыба. – И речка-то, Гончарка. Видимо, глину здесь брали, а может, центр гончарный здесь был, крупный.

Федор торжественно поднес на ладони осколок посуды к Свешникову.

– А вот глянь-ка. Может, разберешь?

Свешников взял черепок, наклонив его к оконному свету, стал разглядывать.

– Это что – дно керамического сосуда?

– Ага. Ты переверни его.

Свешников перевернул, потер пальцем.

– Откуда он у тебя?

– Экспедиция здесь была. Археологи. После них там еще много можно найти, они все не взяли.

– О! Да тут надпись, знак какой-то… Та-а-к. А-а, это не знак. «Фита». Буква! Значит: Фе… фео… др… «Феодр…» Федор!!

– Где?

– А вот смотри. – Они почти уперлись лбами в светлое окошко, не замечая, как на них с другой стороны непонимающим взглядом смотрит жена Свешникова. Повторяли: – Фе… о… фео… др… Федор!

Федор поднял глаза на окошко, увидев лицо Свешниковой жены, замысловато пробормотал:

– Твоих же пролетариев всех стран, пожалуйста… «Федор!» Ты скажи, Михалыч… – Он перевел глаза на Свешникова, возбужденно выдохнул: – Ведь это же клеймо!

– Ты имеешь в виду клеймо мастера? Вполне может быть, а может, и имя хозяина этого горшка.

– А вот еще гляди. – Федор достал из кармана мятую сигаретную пачку, высыпал из нее еще три черепка – донца, поменьше. – Видишь?

Свешников повертел их, разглядывая.

– А тут только один знак. Вернее – та же буква: «Фита». Значит… – И он посмотрел на Федора.

– Да, все понятно! Мастера-то Федором звали! – Федор почти закричал. На вскрик в стекло сердито застучала жена.

– Мариночка, мы не деремся, – улыбаясь и открыв форточку, сказал Свешников. – Мы тут Федорову родню нашли. В двенадцатом веке. Достань-ка там, «у шкапчике», мы ее сейчас обмоем. Буквально!

Они еще с полчаса сидели под самой лампой за столом голова к голове, протирали спиртом черепки, бормотали:

– Ну, я ж тебе говорил…

– А вот тут, глянь, вроде как линия вбок пошла. – А Марина стояла за их спинами и, кивая головой, глядела на них, как на маленьких детей…

Когда Свешников, проводив Федора, вернулся в дом, жена убирала со стола нетронутую закуску и стаканы.

– Что ж вы так и не выпили?

– Зато как обмыли! – Свешников вопросительно поглядел на жену. – Марин?

– Что?

– Погоди убирать. Давай за Федора дернем по граммульке. Ведь на глазах у нас человек рождается. И за его новую родню. У меня вот такой нет…

Марина взяла стакан из руки мужа.

– Давай-то – давай, только как бы у меня на глазах не погиб другой человек.

Чокнулись и засмеялись.

Еще только светало, когда под окнами у Свешникова затарахтел трактор, и в окошко постучали. Свешников выпростал ноги из-под одеяла, отодвинул занавеску. У окна стоял веселый Федор, за его спиной гремел трактор.

– Эй, Михалыч, пахать будем? Беги показывай!

Пока Федор вспахивал огород, сбежались дачники; стояли, с надеждой спрашивая у Свешникова:

– А вы не знаете, он нам пахать не будет? По сколько договорились?

На развороте Федор кричал из кабины:

– Спокойно, граждане, становитесь в очередь, – и на вопрос: «По сколько платить», – он отвечал: – Мне только на солярку. Трактор-то не мой.

Когда к обеду, не остановившись ни разу для передышки и не выпив ни грамма, он заканчивал последний огород, подъехал председательский «козелок». Из него вышел сам председатель сельсовета Сергей Александрович Гузеев и с ним участковый Ткачев. Постояв у края поля и дождавшись, пока трактор остановится, Гузеев подозвал пальцем Федора.

– Вот тебе и вор налицо! – сказал председатель. Дачники сгрудились чуть в сторонке и оттуда, пока Федор не спеша подходил, беспокойно спрашивали:

– А что случилось?

– Что-что! Трактор он спер с машинного двора!

Составляли протокол, во время которого Федор стоял, скрестив руки на груди, а дачники, мешая составлению важной бумаги, громко, стараясь быть убедительными, говорили председателю:

– Да он здесь ни при чем! Он уважить хотел людей. Мы же к вам приходили по два раза, просили трактор. Мы даже оплатить готовы были, а вы нам что сказали?

– Ничего не знаю, товарищи, а только факт то, что он трактор украл и калымить на нем поехал, нетрудовые доходы зарабатывать. А это – статья! Даже две. Я правильно говорю? – обращался он к участковому. Дачники дружно возмущались:

– Какие доходы! Мы ему ни копейки еще не дали! Он и просил-то только за солярку оплатить!

– А амортизация, а накладные! Что вы мне голову морочите? Пусть он вам лапшу не навешивает: «Он не брал ни копейки!» Украл, пусть теперь идет по статье.

– Мы жаловаться будем на вас! Сами людей толкают на подобное!

– Давайте, давайте, жалуйтесь. Себе дороже.

Как ни заступались за Федора дачники, как ни уговаривал его участковый забрать заявление, Гузеев был неприступен.

На суде Федору дали полтора года. Когда судья предоставил ему последнее слово, он нашел глазами Витю, недоуменно и жалобно, словно потерявшийся ребенок, глядевшего на всех, и сказал:

– Витя, береги козу. На тебя ее оставляю.

Так становился Федор рецидивистом, учитывая его две прежние полугодовые отсидки: первая «за двух курей», и вторая – за флягу с брагой. Трактор потянул сразу и за кур, и за брагу. Об этом как-то сразу Федор не подумал. Но полтора года спустя, в августе, вышел Федор через ворота, на которых весело светились буквы, выговаривая: «На свободу – с чистой совестью». Только подумал Федор, что у него-то с совестью все в порядке, а вот за воротами… А за воротами встретила его уже другая жизнь.

Налегке сошел он с поезда и, не дожидаясь автобуса, пошел пешком напрямки туда, куда рвалась его душа в тесной камере. Шел берегом Кросны, местами, знакомыми до кустика. Представлял, как встанет на обрыве, у которого в Кросну впадала Гончарка. Но, выйдя из-за леса, остановился. Места этого было не узнать. Вместо открывавшегося далекого горизонта перед ним стояли заборы, за которыми поднимались, светясь бельмами стен, недостроенные коробки домов, чернела развороченная земля. Часть березового леса была вырублена, и на этом месте за навалами земли виднелись котлованы. Подойти к обрыву Федор не смог, путь к нему закрывали заборы. Он поторопился пройти дальше вдоль Гончарки. Но и здесь тоже стояли заборы, и шла стройка. Через полкилометра заборы кончились, поля и лес были нетронуты. Федор пошел тише и, подходя к городищу, до которого было больше километра, успокоился. Посидел на валу, глядя на лес, на затянувшиеся, заросшие места шурфов. Спустившись к Гончарке, искупался и, напившись из родника, не спеша пошел к деревне. Была она вроде бы и той и не той. Позаросли бурьяном выгоны перед многими домами и магазином, кто-то съехал, кто-то умер, а в остальном жизнь была той же, без работы и без денег, исчисляемых теперь миллионами.

– Федь! – по-прежнему кричали мужики с «луга». У них теперь было два понятия: «на луг» или «на табор». На «луг», – значит, у речки, на траве; «на табор» – в недоломанном, без крыши, здании машинного двора, где было всё: и пьянка, и карты… – Как ты насчет того, чтобы это?.. – И показывали желтыми прокуренными ногтями на кадыки. – Или ты в монахи записался? – Ржали…

Все. Пить Федор бросил. Последнюю волю Федора-подсудимого Витя исполнил: коза была кормлена и ухожена. Сена на зиму Витя тоже накосил. Всю осень Федор подправлял дом, сараи, ходил с Витей на рыбалку. Нашел на обрыве речки глину, стал лепить игрушки, а потом и расписывать их. Веселые получались, яркие. Не на продажу, нет. Так, для себя. Взялся Федор читать книги, что остались от Витиной матери, учительницы. Долгими зимними ночами топили печку, сидели с Витей, читали. Витя больше читал энциклопедию, а Федор – «жизненные» книжки, все время пытаясь разглядеть в них, где в строчках есть жизнь, а где – нет. С Витей хотелось и порассуждать. Федор откладывал книгу, откидывался на подушку, заложив руки за голову, глядел в потолок, словно видел там предмет своих рассуждений. Витя сидел, слушал, улыбался.

– Я-то, по простоте своей думаю, что кино нашу действительную жизнь ну никак не отражает. Вот, к примеру, кино пятидесятых годов.

– Феллини?

– Нет, я про наше, советское, кино. Я что, тогда не жил, что ли, в этом времени? Я тебе, Вить, расскажу, как с детства помню. У нас тогда кино раза два в месяц крутили. Дом тогда еще стоял посередине, за магазином. Ты-то его, наверное, не помнишь. Ну, может, чуть побольше простой избы: с одной стороны в нем магазин был, старый, а с другой – клуб. По субботам народу в него набивалось человек сто, а то, может, больше. Пацанва – друг на дружке перед самым экраном лежат. Да какой там экран, это вон в городе, в «Заре» экран. Ты там был? Нет? А я бывал. Так у нас тогда заместо экрана – стенка побеленная. А пленку в коробках железных Серега киномеханик привозил, он потом в городе женился. И были эти коробки с пленкой… как из другой жизни привезенные. И не потому, что дороги у нас непролазные, а еще потому, что и жизнь из пленок в этих коробках была не такая. Непонятная какая-то. Городская… Ведь вот и романы я сейчас читаю того времени. – Федор постучал по лежащей на кровати книжке. – И они, как и то кино, были тогда городские, что ли, хоть и про деревню. А их, думаю, писали и снимали люди городские. И было в них, не во всех, конечно, но во многих, одно и то же.

– Тематика у них все равно разная…

– Да нет, Вить, я не про тематику. Вот, например, герой какой-нибудь что-нибудь хорошее сделает, обязательно незаметно, и ходит весь фильм – молчит. Курит и молчит. Все в этом фильме радуются, приписывают этот его хороший поступок какому-то кретину, хлюсту слабовольному, который обязательно вокруг девки этого молчуна увивается. А тот весь фильм, как назло, ходит и молчит. Курит все. У тех уж дело почти к свадьбе. Ну а в последнюю минуту кто-то случайно ей просто так: дескать, а я то видел, как то-то и то-то было, а этот хлюст твой чего-то там, наоборот, напортачил, а молчун этот, оказывается, и есть самый герой. Девка – в слезы, хлюста – взашей, и – к молчуну своему, прямо через гордость свою, но тихо так, виновато, а у самой глазки горят: «Ваня… Ты?» Ну, тот папироску свою докуривает, медленно бросает. Ты посмотри – обязательно медленно! – затаптывает и говорит что-то вроде: «Да ладно, чего уж там…» Ну! – у той опять слезы: «Ваня! А ты тогда вот то-то и то-то говорил, помнишь?» – и глазки вниз. Тот помолчит и кивнет. А та ему на шею! И музыка какая-нибудь. Все тут ясно… Тьфу! И чего они друг за дружкой весь фильм ходили? Будто языка нет вовсе. Сказал бы сразу: это я, мол, сделал, и все. Нет! Вроде как гордость у него. А какая это гордость? – так, дурь выдуманная да и людей таких в жизни нет. Я, Вить, таких в жизни не видел. Поругался – скажи как есть, слова какие нужные подбери: ведь человек всегда человека поймет, главное – не орать и выслушивать. И все!

– А жена как?

– Моя. что ли? Кодрила? – Федор задумывается, подперев щеку рукой. – Люська – хрен ее знает! Там больше теща заправляет, а она у нее подголоском. Тут, Витя, ты про Люську правильно вспомнил, надо подумать. Книжек еще сколько про жизнь прочитать, чтобы ее понять…

– А чего ты Люську «кодрилой» зовешь?

Федор тихо, обессиленно засмеялся.

– Люська, когда девчонкой была, песенник себе завела. Ты ж знаешь, у всех девчонок были такие тетрадки: цветы вырезали с открыток, артистов из журналов и все туда клеили. А еще слова из песен писали. Я чего-то в сундуке искал, и она там лежит. Заглянул в нее и ржать стал. Песню такую помнишь: «Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя, в одной эскадрилье служили друзья…» А она написала «в одной из кодриллы». Я ее Кодрилой и обозвал, а она знаешь как обиделась!

Витя подложил дров в печку, глядел, как они разгораются.

– Федь!

– А?

– А у тебя черепки от горшков далеко? Мне глянуть.

Федор достает керамические осколки, расстилает на столе светлую тряпицу, раскладывает их. Витя долго рассматривает.

– Федь, а ты чего про них знаешь? Про людей старинных.

– А чего про них знать-то? Конечно! Они какие были? Такие же, как мы с тобой. Есть им надо было – они зерно растили, хлеб пекли. Там, на городище, как снег сойдет, я тебе и жернов ихний покажу. Рыбу ловили, горшки вон лепили. Электричества только у них не было. У нас вон отрежь электричество в деревне, и все будет как тыщу лет назад. И не охнем. Голодными и холодными на земле не останемся. А вот пусть попробуют в городе свет выключить хоть на день, так они без него пропадут: ни напиться, ни на двор сходить. Слишком высоко от земли живут, в лифтах позастревают.

– И что они, когда пришли?

– Первые, кто из русских пришел, тут еще другие племена застали, северные которые. Они, думаешь, воевать с ними стали? Нет. Просто попереженились между собой, покумились. Покрестили их, чтоб одной веры были.

– А у тех, прежних, разве веры не было?

– Была. Только в природные силы, которые для них сверхъестественные. И везде – свои боги: в лесу – свой, в реке – свой, у огня – свой. Одним словом – природа. А крестить их силком тоже не стали. Те сами осознали. Вот, видишь, какой крест. Ему тыща лет. – И Федор, отвернув ворот рубахи, достал за гайтан крест, положил на ладонь. Витя осторожно потрогал его.

– Теплый, как живой. Из травки растет, из земли. Вера – то новая из старой проросла, из природной. А ты и в природу веришь?

– Бог-то и есть природа. Как тут не верить. Правда, есть которые больше в деньги верят. Тому природа сто лет не нужна. Вон на Кросне лес повырубили, землю раскурочили, коробок нагородили. Как бы к нам не подобрались. – Федор забеспокоился. – Надо будет узнать. Может, сельсоветские знают.

Федор собрал черепки, сложил обратно. Лежал на кровати, покусывал ноготь.

– Вить, а в энциклопедии твоей есть «эскадрилья»? Как она правильно пишется: «искадрилья» или «экскадрилья»?

– Так… На «И» – нету. На «Э»… «Эскадрилья»!

– Как-как?

– Эс-ка-дри-лья.

– Понял. Вот и ё-моё…

– Чего?

– Да чего!.. Сам я такой же кодрила, если не хуже… А слово «археолог» как пишется?

– Щас… Ар-хе-о-лог.

– Ар-хе-о-лог, – повторил Федор, – надо запомнить…

С весны стали ходить с Витей на рыбалку под городище. К Троице собрался налаживать там покос. Дальше, за городище, не ходил: не хотел глядеть на то, как меняется земля за поднимающимися коробками дач. Но они сами подошли к городищу. Когда Федор, лежа у вала на охапке свежескошенного сена, отдыхал в первый день покоса, к валу подъехали несколько машин. Из одной вышел плотный, гладкий человек, которому председатель сельсовета Гузеев и еще какие-то люди показывали городище, водя вокруг пальцами. Плотный поднялся на вал, сказал:

– Классно! – И пошел к машине. Сел в нее, подозвал пальцем Гузеева и мужичка средних лет. – Вот вам Вагин, Николай Андреевич. Все вопросы через него. Обменяйтесь координатами. Сроки и сумму он с вами обговорит дополнительно. Дорогу начинайте отсыпать. – Глянул на Вагина: – Держи меня в курсе.

Оба, нагнувшись, выслушали, кивая, и в один голос сказали:

– Все сделаем, Валерий Борисович.

Машина быстро отъехала, а Вагин с председателем пошли осматривать городище. Когда проходили мимо Федора, он встал с подвядшего валка, окликнул Гузеева:

– Сергей Алексаныч! Здоров…

Председатель обернулся, с недовольным видом поздоровался.

– Здорово.

– А можно спросить, что тут будет?

– Что будет? Да то же самое, что и дальше. Поселок.

– Что, и на городище?

Гузеев не выдержал:

– На каком городище? Что ты выдумал – городище!

– Да как же, оно под охраной государства. Археологи копали два года назад, нашли здесь…

– Ты, Федор, не морочь голову ни мне, ни людям, а главное – себе. У нас здесь под охраной ничего не числится!

– Да как же не числится. Десятый век… Я вам черепки от горшков…

– Слушай, иди ты со своими горшками! Участки в области согласованы, и больше мне с тобой говорить нечего. Все!

– Я в область поеду! – грозно наступал Федор, но председатель, видно, был уверен в своем. – Поезжай, поезжай, там тебя успокоят. Ценность! Горшки у него! Пошли, – тронул он руку Вагина. Тот обернулся и пошел неуверенно, спрашивая у председателя по дороге:

– Так тут чего, проблемы какие?

– Да какие проблемы! Нет тут никаких проблем: приезжала как-то баба в штанах, поковырялась в земле и уехала, а Федька теперь тронулся… Покоя теперь ни себе, ни людям! Поедемте, там у меня поговорим.

Федор взял косу и тоже пошел, говоря:

– Та-а-ак, ладно, поговорим в другом месте.

На другой день он надел что получше и с утра поехал в область. Решил, что надо сразу в облисполком. Он дважды обошел большое здание, дорогу к которому ему показали еще на вокзале: входов в него было аж четыре, не считая тех, которые виднелись через большую арку, ведущую во двор. Подумав, он пошел к главному. В дверях его остановил милиционер.

– Вам кого?

– Мне тех, кто занимается раскопками.

Милиционер не понял.

– Да стариной, древними памятниками.

– А! Это вам, наверное, в отдел культуры. – Оказалось, это в другом здании. Его Федор нашел быстро. Поднявшись на третий этаж, остановился: коридор шел и вправо и влево. Он остановил девушку, на ходу глядевшую в бумаги. Она поняла быстро:

– Это вам к Горшечниковой.

– А как ее?

– Алла Ивановна.

За указанной дверью сидела молодая женщина в очках с какими-то мягкими глазами за тонкой золотящейся оправой.

Она внимательно выслушала Федора. Встала и, подойдя к шкафу, разглядывала папки. Найдя что-то, переспросила:

– Гончарное городище?

– Оно самое! – Федор даже привстал.

Алла Ивановна положила на стол папку, полистала, останавливаясь на некоторых бумагах и вытягивая при этом губы. Поводив по ним пальцем, говоря при этом на распев:

– Эхе-хе… Так-так… – Она сняла очки и, прикусив дужку, сказала: – Михеева проводила разведку в вашем районе. В общем-то, я слышала два года назад от нее что-то о городище, но у нас нет никаких сведений. Они ведь к нам из Москвы приходят, отчеты. А у нас их нет.

– А где же они?

– Они могут быть только в Москве. – Она кусала кончик дужки, думала, Федор тоже молчал, не мешал ей. – А… может, позвонить… – неуверенно сказала она.

– Давайте позвоним, они же там черт-те что нагородят! У них вон техника там какая!

Алла Ивановна надела очки, полистала записную книжечку, придвинув телефон, набрала номер.

– Алло, институт? Михееву можно пригласить? А где она? В экспедиции? Умерла?.. – Алла Ивановна отстранила трубку, потом снова приложила к уху. – И давно? Извините… – положила трубку, подняла брови. – Умерла Михеева, год назад. Поэтому, видимо, в отчет экспедиции городище не попало.

– Но оно же есть! – Федор совсем отчаялся. – Может, его снова обследовать? Я же покажу! Поедемте, у меня деньги есть.

– Вы извините, как вас…

– Федор Васильевич, – подсказал Федор.

– Федор Васильевич, я ведь инспектор, а не археолог. Археологи приезжают к нам из института археологии, а в этом году сезон уже в разгаре, у них же открытые листы, ну… как вам объяснить: путевки, как и водителям, выписаны еще с зимы, все по своим объектам разъехались. Так что извините.

– Так что же делать? Они ж там не сегодня-завтра…

– Да вы не переживайте так, может, в этом году к стройке не приступят, ну… пока документы будут оформлять, а осенью можно снова созвониться с институтом археологии и на будущий год снова провести обследование. Я запишу себе, мы включим в план…

Федор шел до вокзала пешком и не знал, что теперь делать. Но уже в поезде он понял, что нужно срочно вызывать Москву.

– Во! Точно! Напишу им!

Всю ночь он сочинял письмо. Он рассказал все, что он знал про историю своего села, про свой род, в котором все были гончары, про Михееву, проводившую разведку, про ту красоту, которую «хочет испаганить враг нашей истории придседатель сельсавета Гузеев Сергей Александрыч», нарисовал даже по памяти городище и лес. И закончил: «Приежайти нимедлена!» Поставил восклицательный знак, подумав, еще один, и вышел покурить. Получилось, как казалось Федору, внушительно, на четырех страницах, и не пронять оно не могло. Покурив, зашел в дом, перечитал еще раз, поставил в конце третий восклицательный знак, свернул и на конверте написал: «Москва. Центр. Главному архиолугу страны». Послюнявил конверт, запечатал и, спокойный, пошел спать. Поворочавшись, встал, прочитал еще раз внимательно надпись на конверте, исправил на «археологу» и, совсем успокоившись, заснул.

Полтора месяца, пока Федор ходил на покос и рыбалку, на городище было спокойно, и Федор, несмотря на то что ответа на его письмо так и не было, думал, что уж сельсоветским из Москвы дали укорот, а ему просто не сообщили.

– Главное – результат, – говорил он Вите. – И он достигнут!

Но в один из августовских дней к нему домой прибежал Витя. С удочками.

– Федя! Там эти опять приходили! Туда. – Витя махнул рукой.

– Кто? На городище? Что говорили?

– Я удочки собираю…

– Ну!

– Они идут вот так…

– Чего они говорили-то?

Витя напрягся: «чтоб завтра вон тот вал срыли. А эти тоже? Ну а как же, можно под гору, вон туда. А вон там у Борисыча сад будет. Оттуда до тех пор и до тех распашете. Я вам кировца дам и тэ-сто. Подходите к зеленой даче, там Сергей, хилый такой, он в курсе. Это с колоннами который? Ну. В любое время, он там сторожит. На кобеля не нарвитесь, стукнете в железную дверь. Скажете от Вагина. Сделаете, ждите тут, технику не отгоняйте пока, может, что-то уточнить придется, я завтра подъеду, может, к обеду. А с деньгами как, Андреич? Вот аванс. И чтоб не забухали!»

– Так… Понял… А они про седня говорили или про завтра?

Витя пожал плечами, повторил: «…может, что-то уточнить придется, я завтра подъеду, может, к обеду».

– Все! Понял, Витя. Будь здесь, за козой смотри. Я там буду караулить, может, даже заночую, но им пройти не дам. Харчей мне завтра, если что, утром поднесешь.

Федор полез на чердак, спрыгнул оттуда с ружьем в руках. Взял еще лопату на всякий случай. Побежал. Еще подбегая, увидел, что на городище никого нет.

– Не приехали пока! – обрадованно сказал он сам себе. – Ладно! Я тут себе пока позицию организую.

Он нашел срез ближнего вала, который остался от раскопок, выровнял лопатой его дно, притащил две охапки сена из своей копны, выстелил его, прилег, выставив ружье, словно примеряясь к бою. Вышло замечательно.

– Вот и ладненько, – сказал он громко, и все внутри у него стало медленно напрягаться, нервно дрожать, словно он и впрямь готовился к неравному, главному в своей жизни бою. Лежал, стараясь не шевелиться, прислушиваясь.

Пели птицы, копошились муравьи, по торчащей из среза вала обугленной головешке древнего частокола полз жук-солдатик в красном мундире. Ветер донес из деревни далекий петушиный крик. К вечеру ветер стих, потянуло дымом, и с другой стороны, от нового поселка стали слышаться прятавшиеся днем за пеньем птиц и шумом ветра утробные монотонные звуки новой, какой-то чуждой всей этой природе, музыки. На секунду замолкали и опять брались выстукивать, словно сваебойная машина вгоняла и никак не могла загнать в землю какую-то нескончаемую сваю. И кому-то должно быть весело от такой музыки. «Кому?» – подумал Федор.

А где-то там, где в высоких каменных берегах домов текли асфальтовые реки, в светлом кабинете, вскользь, правда, вспоминали Гончарку.

– Разрешите, Виталий Павлович.

– Да.

– У нас ответ на письмо просрочен.

– На сколько?

– Два месяца.

– Это какой?

– По археологической экспедиции. Якобы какое-то городище. Помните: «на деревню дедушке»? Москва. Главному археологу страны. А почта его к нам, в министерство…

– А в институт археологии запрос давали?

– Да. Вот их ответ, только вчера пришел, я поэтому и зашла к вам.

– И что в нем?

– Археологическую экспедицию проводила Михеева. Она в прошлом году умерла. В отчете Гончарное городище лишь упомянуто, но полного описания его нет.

– Значит, ценности не представляет, иначе бы включила. Так?

– Может, не успела? Я в институт перезвоню?

– Может… Может… Как говорится, Юленька: «умерла, так умерла». Что теперь звонить, если с ответом просрочка. Сошлитесь этому «На деревню дедушке» на их исходящий и сообщите, что ценности не представляет. У вас все по этому вопросу?

– Все.

До вечера лишь три машины прогудели у леса, и Федор напрягался, ожидая: свернут или проедут мимо.