Текст книги "Дубовый дым"

Федоровы корни

Прохладной августовской ночью, тихой, росистой, запахали Федора Гончаровых: распластали, развалили лемехами плуга, придавив комьями векового целика. И все так же текла темная вода речки Гончарки, тянуло сыростью из высокого тальника, глубоко и таинственно молчало небо.

Был Федор словно жила, сухая, прокопченная на солнце. Все его серо-коричневое от загара лицо, с потрескавшимися пухлыми губами, впалыми щеками, покрывали светлые морщины. Не поймешь: то ли пыль это, то ли копоть пастушьих костров, то ли горячая ласка солнца. Был он мастер врать, – даже и не врать, а брехать, как говорил его отец, так, по мелочам, и в глазах его, зеленых и почти всегда улыбающихся, легко было распознать эту брехню. Эти зеленые глаза не давали представить Федора злым или по-настоящему сердитым. И это после пятидесяти прожитых лет. Жизнь его, с вечным пастушьим скитанием на лошадях за овечьими и коровьими хвостами казалась легкой и беспечной. Была у него главная забота, или недостаток, или и то и другое, – любил Федор выпить. Вот, пожалуй, тот грех, сбивший когда-то «с путя» шустрого, незлобивого деревенского мальчишку. Здесь, среди полей, не знающих, кажется, границ, бежала, скакала и текла его бесшабашная, пастушья жизнь.

Пример отца, беспросветного пьяницы, легко был усвоен им; еще парнишкой стал он бражничать, за что прогнали его из ФЗУ. Потом была армейская служба в далеком городе, в котором он очень скучал по деревенской воле. Писал матери письма с той теплотой, которую нельзя придумать, но с которой можно лишь родиться. Там, в армии, с тоски по малой вольной родине открылась в нем та сердечность, привязанность ко всему тому, что определялось одним словом – «родня». Оттуда писал он всем письма: родным, двоюродным и троюродным братьям-сестрам, деревенским друзьям, посылая в конвертах свои фотки, тратя на них все солдатские деньги.

Глаза его на фотографиях явно грустили по дому и родне и хорошо иллюстрировали строчки, написанные на их обороте красивым почерком: «Лутше сначала спомнить, а потом взглянуть. Чем взглянуть, а потом спомнить. Ваш Федор». Женившись после армии и прожив в приймаках в соседней деревне, наплодив шестерых ребятишек, пропьянствовал он почти два десятка лет. По пьяной лавочке лез он в соседские котухи в поисках браги, и это поначалу сходило ему с рук. Но в ближайших деревнях ему везло меньше, и Федора дважды судили. За это и был изгнан из дома, как когда-то из ФЗУ, – женой и тещей, не думавших уже ни о каких алиментах и радующихся уже тому, что с его уходом будет цело имущество, пропиваемое Федором с изощренной находчивостью. Уйдя из семьи, он после смерти отца вернулся в родную деревню стал и тут пастушить.

– Да-а ладно, хрен с ними, один, что ли, не проживу? – говорил он пастуху-напарнику Вите-дурачку, сидя под дубом и жуя корку хлеба. – Я все равно собирался сюда перебраться. Чего я теперь – хозяин-барин, да и мозги никто не сушит. Они чего думают: я картохи себе не сварю? А то: им Федька скрозь виноватый, воздух я им спортил! Сто лет я их видал! Обеих!

И хоть пил теперь не меньше, но сильно пропивать родительское имущество не стал: так, кой-чего по мелочи: лопаты, сельхозинвентарь: не хотелось, как он говорил, «в грязи ковыряться!». Видно, берег память родителей. Скотину, правда, перевел сразу же: сам неделями был в седле, гонял гурты на дальних пастбищах, ночуя прямо в поле.

Весной у Федора самая жизнь начиналась! К майским праздникам в деревню съезжались дачники, купившие деревенские дома. Каждый год их становилось все больше. Радость первого дня приезда, умиление от зеленеющих лужков, крутобоких коров на лугах и сладкого деревенского воздуха сменялись озабоченностью: поля и огороды, на которых они надеялись сажать картошку, были не паханы. Убивала дачников сама мысль о том, что им предстоит махать лопатами по двадцать с лишним соток до кровавых пузырей. И они ходили по деревне, заходили друг к другу на минутку, тоскливо заглядывали в глаза деревенским. И повторялось это из года в год.

Вот и этой весной, увидев дачников, только в прошлом году купивших два соседних дома и теперь стоявших у калиток и прислушивающихся к далекому шуму, не трактор ли? Федор не упустил момента. Подошел, небрежно надвинув на брови фуражку.

– Грустим? – спросил он, подавая по очереди руку и четко представляясь: – Федор…

– Свешников. Юрий, – недоверчиво протягивал руку очкастый дачник.

– А по отчеству?

– Михайлович.

Федор тут же взял быка за рога:

– Как, Михалыч, огороды обрабатывать будем? Трактором или сохою?

У дачников, растерявшихся от такого обилия выбора, лица расплылись в улыбках.

– А ты… вы сможете?

– Ха! Мы все могем. Нон проблемс. Нам все подвластно в этой жизни, как сказал один поэт. Поменьше отчаянья в лицах. Я тут сейчас бригадиром конно-тракторной бригады. Отдельной, дважды ордена просится, четырежды не дали!

Дачники с надеждой улыбнулись. Не спуская с Федора глаз, весь вечер потом ходили за ним, с сомнением прислушиваясь к предостережениям дачников-старожилов:

– Федька? Да слушайте вы его больше! Он вам с три короба наговорит!

Другой надежды у новичков все равно не оставалось, а врал Федор так весело и складно, что дальше разговор шел за столами, причем обязательно у каждого хозяина, поскольку Федор лично обошел, осмотрел огороды «на предмет правильного захода трактора».

– Это что – коньяк? – стуча по дну бутылки ногтем, спрашивал он хозяина, торопливо наливающего в рюмки. – А ну-ка, хозяюшка, как тебя: Марина? Мариночка, подай-ка стакашечек. О-о, многогранненький ты мой. Я, конечно, дико перед вами извиняюсь, но ничего поделать не могу. Не могу поступаться принципами – только стакан. Не возражаете? – И, не успев получить ответ, поднимал стакан к глазам, торжественно говорил: – Ну, за ваш будущий урожай! Ура!

Выпив стакан коньяка, зажевывая его колбасой, оглядывал избу, обводил вилкой потолок.

– А это дом Селиванихи… Я его сто лет знаю. Я с Сенькой Селивановым учился в танковой академии в соседнем взводе. О! Его теперь рукой не достанешь. Он теперь Семен Степаныч! Адмирал воздушного флота страны. Не слыхали? Он в танковой атаке под Порт-Мундяном отличился, атомную подводную лодку в плен захватил во время карибского кризиса.

Вдруг переставал жевать, вставал со стула, удивленно оглядывал дом. Наконец, хлопал себя по лбу:

– А я смотрю и думаю: чего ж тут не хватает? Вот тут же вот перегородка стояла… А я-то и не пойму!

– Да-да, мы ее сломали.

– М-да? – подозрительно спрашивал Федор. Хозяин переглядывался с хозяйкой:

– Она, вы знаете, как бы мешала. Мы подумали-подумали…

– Вот видишь! Я ж тебе говорила: пусть лучше бы стояла, верно? – хозяйка поглядела на Федора и опять обратилась к мужу: – А тебе простору захотелось.

– Да, друзья, простор – это хорошо. Люблю простор. И правильно сделал! – Неуверенно спускаясь со ступенек, он хлопал по плечу нового хозяина. – Мы тут так теперь с вами развернемся, мы с тобой, Михалыч, мир обустроим. – У Свешникова отлегло от сердца. – Засадим картошкой весь наш земной шар! И начнется все это здесь, вот на этом самом месте.

И все новые дачники, ждавшие Федора во дворе, смотрели на то место, где он для убедительности топал ногой.

– А у вас и трактора сейчас есть? – робко спрашивали Федора уже в другом доме, успев вовремя вставить этот очень важный вопрос, пока Федор закусывал колбасой очередной стакан.

– Чего? Трактора? Да этого дерьма-то… – Он масляно улыбался, с трудом удерживая локти на столе. – Они только… Они там сейчас пашут… Дальние поля нашей отчизны… – Он махал рукой куда-то далеко. – И, между прочим, по моему указанию. Личному. – В доказательство подносил палец к губам. – О! Слышите?

Мгновенно наступала тишина, в которой слышно было лишь муху, рвущуюся через оконное стекло на волю, сопение Федора и урчание его сытого желудка.

– Да-да… – робко соглашалась хозяйка. – Мне тоже показалось, правда, Андрюша?

Из последнего дома Федора торжественно выводили под руки, но он все пытался идти сам. Увидев мутными глазами своего напарника Витю, громко говорил:

– О-о-о! Витя! – представлял дачникам белобрысого, с широко расставленными глазами и большим ртом мужичка-подростка неопределенных лет. – А это Витя, мой друг. – И грозно продолжал: – И если кто-нибудь… хоть раз его обидит! Я тогда!.. Поняли?

– Федь, пойдем. Я тебя доведу.

Дальше Федора вел Витя. С ним Федор делался тихим и послушным. Они еще долго маячили на краю улицы, пока дачники обсуждали разговоры с Федором, уточняли их результаты:

– Так он что сказал, когда трактор приедет? – спросил Свешников.

– Да ничего он конкретного не сказал.

– Мне, Андрей, показалось, что вы с ним уже договорились. О чем это вы с ним столько времени разговаривали?

Андрей пожимал плечами:

– Да так, ни о чем существенном…

– Ловко!

После того как Федор перебрался в родную деревню, быстро пробежали два лета, протянулись зимы в ожидании тепла, и в последнее время даже Федору, безразличному ко всему, кроме выпивки, и не лезшему никогда в эти разговоры о политике, которые он терпеть не мог, стало ясно, что жизнь начинает меняться. Сначала из полутора сотен совхозных коров осталась половина, а потом и их приказано было перевести на центральную усадьбу совхоза, а это верных двадцать километров да еще с гаком! Перевели тогда Федора из пастухов на табор – машинный двор, в рембригаду, но и там он долго не проработал: весной, как вывели в поля технику, способную самостоятельно передвигаться, так она назад не вернулась, – ее тоже перегнали ближе к сельсовету. С отъездом последнего трактора наступила в деревне нехорошая тишина. Еще с неделю мужики словно ждали: что-то будет, а потом с головой кинулись в беспробудное пьянство. Но жить на что-то надо, и взялся было Федор опять пропивать домашнее барахло, но тут же одумался. Потихоньку прибился он к земле, матерясь сквозь зубы, раскопал пустовавшую, задерновавшуюся землю родительского огорода, посадил картошку. Соседи отдали ему слабенького козленка, которого не надеялись выходить, но Федор выходил его, кормя из соски, и выросла из него справная коза. Была у него еще одна статья дохода: зимой и летом Федор рыбачил, ходил со своим вечным спутником, дурачком Витей.

Деревня, в которой стоит родительский дом Федора, называется, как и речка, Гончарка. В ней – поредевшие за последние два десятка лет дома, тянущиеся вдоль обоих берегов. На зарастающей бурьянами площади стоит низкая кирпичная изба с большим деревянным крыльцом. На нем прибита выцветшая вывеска: «Товары повседневного спроса». На дворе теплый майский вечер, но в магазине стоит прохлада. За прилавком, скрестив руки под грудью, сидит продавщица, в кофте, волосатой шапке-берете. Перед прилавком, опершись на него обеими руками, стоит, скрестив ноги и ковыряя носком половицу, Витя-дурачок. За полдня в магазин не заглянуло и десятка человек, поэтому Валя-продавщица и Витя вяло обкатывают старые новости, нехотя, вполголоса, перекидываются словами. Валя широко и долго зевает.

– Ой, спать чей-то хочется. Прям так бы и повалилась.

– Ходили вчерась с Федором на рыбалку.

– Ну и что?

– Да ничего, мелочь… Он опять нынче наладился, а я не пошел. Чего зря-то?

Витя молчит, ковыряя ногтем трещину в витринном стекле. Потом что-то вспоминает, обрадованно говорит:

– Сапоги вона порвал.

– Да ну? – Вале интересно, она переваливается через прилавок и смотрит, как Витя показывает, где порвал сапог. Когда тема разговора иссякает, Валя снова зевает, а Витя в сотый раз рассматривает витрину. Взгляд его останавливается на чем-то новом. Он тычет пальцем.

– А эта расческа у тебя поскоку?

– Где?

– Вон, красная.

– Чего, не видишь? По семь.

– О-о! Я в субботу на базар ездил, там такие по четыре.

– Будет брехать!

– Точно такая же, я тебе говорю.

– Да ну, таких и цен-то теперь нету.

Валя знает, что с Витей трудно спорить. Память на цифры и цены у него необыкновенная. Несмотря на свой детский ум, у него редкая способность запоминать все, что он прочитал или услышал. И хотя ни осмыслить, ни применить в жизни всю эту массу случайных знаний он не умеет, но и этот запас тоже бывает востребован.

С Витей интересно. Федору с ним пасти нескучно, да и подпасок Витя надежный. Если Федор напивается, а случается это почти каждый день, то, пока он отлежится, оклемается, Витя скотину покараулит.

Помолчав с минуту, оба – и продавщица и Витя – повернулись к окошку: к магазину подошла машина, тентованный вездеход – ГАЗ-66.

Из кабины осторожно спустилась женщина в штормовке и сапогах, из кузова выпрыгнули два молодых мужика, все с обветренными, покрасневшими лицами. Мужички закурили у машины, разговаривали с водителем, женщина пошла в магазин. Прищурившись со свету, разглядела продавщицу.

– Здравствуйте. Хлеб тут у вас продается?

– Нынче – нет, завтра привезут к обеду. А вам еще что надо? – Продавщица разглядывала женщину.

– Сигарет купить.

– А-а… Это есть. – И подумала, мельком взглянув в лицо покупательницы и на ее штаны: – «Городская».

Городская купила сигареты, бутылку водки. Отсчитывая сдачу, Валя спросила ее:

– А вы, гляжу, издалека. Дачники иль ищете кого?

Городская усмехнулась.

– Ищем. Только не кого-то… Мы археологи.

– Это что, песни записываете?

– Нет. М-м-м… В общем… в земле роемся, ищем, где люди раньше жили.

– О-о! – Валя заинтересованно оперлась на прилавок грудью. – Да тут люди сроду жили, бабки про Мамаеву орду сказки сказывали, только уже все поумирали. Вон Федька, может, чего расскажет, он брехать здоров!

Витя, с интересом разглядывая женщину, подтвердил кивком головы.

– А у вас тут есть кто-нибудь, кто места ваши хорошо знает?

– Так вот Федька и есть! Он пастухом всю жизнь, каждый ложок знает. Гончаровых его фамилия. Прабабка у него до ста лет чуть не дотянула.

– А где он живет?

– А вон за садом труба его торчит. Он один казакует, у него, ежели что, и переночевать можно. Вить, своди их, я магазин закрывать буду.

Витя с готовностью кивнул:

– Пошлите… – И заторопился вперед.

Городская уже садилась в машину, а продавщица, закрывая магазин, шумнула, показывая рукой:

– Вить! А это не Федька вон идет? И вроде не на бровях.

Машина остановилась, когда Федор подошел к калитке, поздоровался за руку с Витей, глядя на гостей.

– Здравствуйте! – издалека крикнула ему «городская» и подошла.

– Здрасти…

– Вы уж извините, мы к вам.

– Ну чего ж, заходите. – И крикнул мужикам, которые стояли у машины – руки в карманы и смотрели вбок: – Здорово!

Те кивнули и отвернулись. Федор с женщиной пошли под навес во дворе. Витя следом.

– Откуда сами будете? – Федор присел на лавку, вкопанную у стола, глянув на гостью, пригласил: – Садитесь. Вить, чего стоишь, бери табуретку.

Сели.

– Меня Валентина Ивановна зовут. Фамилия – Михеева.

Федор протянул над столом руку:

– Меня – Федор. Гончаровых. А это – Витя. Второй номер.

Женщина улыбнулась, протянув в ответ свою руку. Федор для себя отметил, что ей уже за пятьдесят и выглядит она усталой, как может выглядеть человек, которому многое приелось в этой жизни, который работу свою знает хорошо, но делает ее как бы с неохотой. Почему-то ему вдруг так показалось.

– Очень приятно. Мы здесь в археологической экспедиции на разведке. Проходим участок по вашей речке Гончарке до устья и дальше, до города.

– О-о! Копаете? Клады какие нашли?

Женщина опять улыбнулась. Было видно, что такие вопросы ей задавали сто раз, и она привычно ответила:

– Для науки, Федор, ценность представляют совсем иные вещи. И дело совсем не в золоте, гораздо важнее определить места древних поселений, захоронения, курганы. Вот мне вас рекомендовали, поскольку вы хорошо знаете все здешние места. Вы же пастух?

Федор кивнул, закуривая.

– Ну допустим. Был.

Женщина тоже достала пачку сигарет, Федор чиркнул спичкой, Михеева прикурила, выпустила дым:

– Нет, я без обиды. Просто вы ездите верхом, и в таком положении вам все хорошо видно, если вы, конечно, наблюдательны.

– Ну, допустим. – Он подмигнул Вите и пропел: – Мне сверху видно все – ты так и знай… – Дым от сигареты лез в глаза, он прищурился. – Я вот вижу, что вы не замужем.

– Это к делу не относится. А скажите: вы нигде не замечали в окрестностях какие-нибудь валы.

– А чего их замечать, вот они, прямо за деревней, за картошкой.

– Где? Наверху? – Михеева привстала, Федор – тоже, показывая через сад и картофельное поле.

– Да вон они, на них еще лозинки растут. Правда, Вить?

– Нет, – Михеева села. – Этот вал межевой, их, эти валы, вероятно, при организации колхозов насыпали. – А те валы, о которых я говорю, это остатки оборонных сооружений, часто уже оплывших и значительно потерявших свою высоту. Они много выше межевых и шире их в основании. Они ограничивали укрепленные поселки, города, или, как их теперь называют, городища. Они занимают места, как правило, высокие, мысовые участки у рек и оврагов…

Федор, не дослушав археолога, набрал в грудь воздуха, широко раскрыл глаза и, глядя на внимательно слушавшего разговор Витю, ткнул в его плечо пальцем:

– О-о! Вить! Есть же, есть тут такое место, километрах в двух. Это ж где мы с тобой привал всегда делали. Ох, и гора там крутющая! И валы, как вы говорите, есть, аж три! – Федор поднял валявшийся под столом кнут, стал чертить им по пыли. – Вот так вот наша речка Гончарка течет, тут она такую петлю делает. А дальше еще, километра с полтора-два, она в Кросну впадает. Там тоже место высоченное, на краю аж дух захватывает. И вида-а-ать! Все скрозь видать! Километров на сорок. Там, ежели…

Валентина Ивановна перебила:

– А вы… а ты по карте показать сможешь?

– А есть? Давайте, – с готовностью ответил Федор. Сдвинул немытые миски на край стола и стал рассматривать выложенную карту. Наморщил лоб: – Да… Мелковата только, всего не увидишь…

– …Да-а-а, Федор, и знаток же ты, – оторвавшись через четверть часа от карты, доставая сигареты и протягивая одну Федору, говорила Михеева. Из-за забора от машины крикнули:

– Валентина Иванна! Надо бы думать, где ночевать будем! Если на реке, то давайте ехать, а то темнеет, стряпать ведь еще, палатку ставить…

Федор, довольный своими знаниями, посмотрел на Михееву:

– А чего вам на речке канитель разводить с шалашами, ночуйте у меня! Я все равно в кухне сплю, изба пустая. А печка – вон она и дрова, и картошка в ведре.

– Мы тебя не стесним?

– Хм! – весело, по-хозяйски посмотрел он на Михееву и Витю. Витя улыбнулся. – Мы и баню сейчас организуем.

Вечером Федор суетился с ухой, «организовывал» баню. Подколол дровишек, затопил в бане печь. Натаскал воды с речки и залил ею большую железную бочку перед баней. Развел костерок в специально заведенной для этого ямке под большим дубом. Там у него и бревнышко лежало, чтоб было на чем посидеть. Притащил таганок, шулюмницу, воду в которую тоже принес из речки. Делая при этом нехитрые, приятные для него мелкие дела, приговаривал:

– Уху ведь, Валентина Иванна, только на костре и можно готовить. Вы вот глядите, что я с речки воды принес. Так? А думаете у меня дома воды нет? Вон два ведра полные. Не в этом дело. Там вода с колодца, а рыбу… – Он тыкал в выныривающие из кипящей воды рыбьи головы с побелевшими глазами. – Нужно в той воде варить, в которой она плавала, тогда в ухе скус будет. О как! Опять же говорят – секреты там какие кулинарные… Какие там секреты! Мои вон, теща с женой, тоже берутся уху варить. Ха, стряпухи! Смотреть смешно. И меня еще учат. А то я эту рыбу не знаю! Я этой рыбы переловил и ухи с нее настряпал – воз и маленькую тележку… Они стоят над душой и учат меня: «Федька, ты зачем картошку вместе с рыбой в котелок бросаешь? Картошка разварится, а рыба еще сырая будет». Хэ! «Сырая!» Да картошка с рыбой одинаково варятся, как картошка готова, так и рыба – а то из нее каша будет. Сам молчу, сам все по-своему варю, рыбу выбираю на отдельную тарелку, уху им разливаю – пробуйте, говорю. Люська ухи хлебнула, рыбу попробовала, молчит сидит, видит – моя правда, а теща так и пробовать не стала, сморщилась, как эта, и отвернулась. Что за порода!

Уха кипела, отставленная чуть в сторону. Федор кинул в котелок луковицу, надрезанную на четыре части, ложку соли, зонтик сухого укропа, щепотку горошин черного перца, помешал в котелке деревянной ложкой:

– Эх, жалко не лето – помидора нет, еще бы пару помидорков бы… Ну ладно, пробуйте! – Федор выжидательно смотрел на Михееву, осторожно схлебнувшую уху с парящей ложки. – Ну как? А?

Михеева и водитель при этом молча улыбались, мужички курили и, безразлично наблюдая за Федоровой суетой, делали вид, что слушать его им неинтересно. В бане помылись быстро, хоть и в две очереди: за раскрасневшейся Михеевой зашли мужики. Федор не пошел:

– Я вчера только помылся, целый день почти парился, – сказал он Михеевой. Сбегал, постучал мужикам в окошко бани, – веник там, на полке, над дверью! Вы как попаритесь, выбегайте – в бочку кунайтесь, в ней вода речная, свежая. Вас тут никто по темну не увидит!

Приоткрыв дверь парилки, выдохнувшую горячее влажное облако, быстро, заговорщически спросил:

– Мужики! Нарушим сегодня кислотно-щелочной баланс? Я за бражкой сейчас быстро смотаюсь. Вы как?

В темноте было слышно, как один из них, отдуваясь от жара, неуверенно спросил:

– Ты как, Юр? – В ответ другой что-то пробурчал, и первый продолжил: – Я – нет, я брагу не пью. А потом у нас же водка есть.

– О! Это резко упрощает повестку дня! Я побежал уху снимать! – Снова с улицы возле окошка громко раздался голос Федора:

– Вы только тогда про это дело не забудьте, а то меню у нас сегодня слабоватое!

На полке тихо пробурчали:

– Меню у него. Трепло. Напиться бы только…

Михеева сидела в кухне, расчесывала волосы. Увидев вошедшего с котелком Федора, утомленно вздохнула:

– Спасибо тебе… за баню.

– А-а… Это? Ничего… На доброе здоровье. Мало только что-то попарились.

– Ой нет, Федор… Возраст. Сердечко что-то тяжело переносит нагрузки.

– Валентина Иванна, а ребята эти, какие моются, – они тоже из Москвы?

– Да нет. Я тут в экспедиции одна. С водителем Лешей. Машина экспедиционная тоже наша, институтская, приехала сюда, мне в области, в отделе культуры, этих ребят дали. Какие ни есть, а все ж рабочая сила. Мы тут тебя от дел не отрываем?

– Да какие теперь дела? Шлындаю! Только и дел – помогать кому делать нечего. С Витькой рыбалим.

После бани ужинали с ухой, намечали план завтрашней экспедиции. Федора несло, он рассказывал небылицы про какие-то пещеры с кладами, подземные ходы, которые ведут аж до самой Москвы и выходят прямо в Кремле, «в царском дворце». Правда, в конце каждого его рассказа оказывалось, что ход кто-то завалил, а клад мальчишки растащили.

Утром ни свет ни заря Федор уже был на ногах. Подоил козу, отвел ее пастись на выгон, гремел ведрами, сковородками, готовил завтрак. Сготовив, ждал, волновался, что археологи проспят, простынут картошка с жареной рыбой. Те не торопясь поздно позавтракали, покидав вещи, поехали: Федор в кабине указывал дорогу, Михеева с мужиками сидела под тентом. Федор, оборачиваясь к маленькому окошку кабины, что-то кричал Михеевой, указывая по сторонам. Через полчаса, попетляв вдоль речки, проехали небольшой лесок, снова выехали к реке. Федор кивнул в окошко: «Приехали!» Выбравшись из-под тента, Михеева с минуту постояла, поднялась на оплывший вал.

Высокий мыс с крутыми берегами огибала речка, шумевшая далеко внизу по перекату. К нему вела чуть приметная тропинка, перебегавшая через камни на другой берег, тоже крутой, густо заросший молодым дубом и ольхой. Вся эта зеленая подкова упиралась в небо распушившимися верхушками деревьев. В теплом майском воздухе стояла тишина, чуть нарушаемая возней птиц на кусте дикой яблони, удержавшейся на краю обрыва. Казалось, что нет на земле ничего, кроме молодой зелени травы с белеющими в ней редкими прядями ковыля, светлых струй реки, молодого леса и огромного неба, с повисшим одиноким и тоже кажущимся вечным облаком.

Федор, держа руки в карманах, стоял рядом с Михеевой, глядел на сто раз виденное им место, молча улыбался.

– Да-а, Федор… – протянула Михеева. – Поздравляю тебя. Это городище, и, вероятно, очень интересное.

– Да? – не переставая улыбаться, сказал Федор и засунул руки глубже.

– Конечно. Все признаки городища. Вот валы, на которых мы с тобой стоим, даже не валы, а целая система валов. Вот тут – проезд. Вероятно, здесь стояла башня. Дальше видишь, еще два ряда валов, правда, оплывших и наверняка более древних. Ну, ладно. – Михеева обернулась к курящим в машине мужикам:

– Ребята, доставайте лопаты, будем делать шурфы.

Весь день Федор был, как во сне. Он не отставал ни на шаг, перестал трепаться и лишь иногда коротко спрашивал и слушал во все уши: шутка ли – может, тыщу лет назад люди тут жили, может, найдут кого, – так ему думалось, но спрашивать об этом стеснялся. А Михеева, обойдя валы и кромку мыса, оглядев площадку городища, колышками размечала по компасу небольшие участки, находя какие-то одной ей известные приметы: впадинку, бугорок, край вала; чертила что-то в тетрадке. Мужики, поплевав на ладони, начали с неохотой, как показалось Федору, копать по отмеченным колышкам.

Федор стоял на краю, думая: «Что ж тут можно найти? Золото?» Как бы в ответ на мысли Федора, находки пошли почти сразу, как только рабочие, сняв дернину, углубились на штык в рассыпающийся на мелкие кубики чернозем.

– Не торопитесь, – сказала Валентина Ивановна, разглядывая землю отвала, на которой появились почти не отличимые от нее неровно околотые кусочки обожженной глины. Она перебрала на руке с десяток таких кусочков и, как бы про себя, сказала: – Да, точно, так оно и есть: Древняя Русь.

Федор подошел к ней, глядя на ладонь. Она повернулась к нему:

– Вот, Федор, видишь: это куски разбитых сосудов. Причем гончарных. Значит, делали их на гончарном круге, это уже наша эра. А венчики, то есть верхние края горшков, характерны для одиннадцатого-двенадцатого веков. Но попадаются и тринадцатого века. А вот, посмотри – это очень интересно! Видишь? Что это?

Федор пожал плечами и боясь ответить неправильно, нерешительно сказал:

– Вроде как дно от горшка.

– Правильно! Донце. Но не просто дно, погляди, что на нем? – Она очистила его пальцем от земли. Проступили какие-то выпуклые знаки. – Это клеймо! А вот еще одно: круг, перекрещенный двумя чертами. Это знаки гончара. А вот этот ставил три точки. Такая керамика встречается на древнерусских городищах двенадцатого века в этих местах.

– А можно я посмотрю?

– Смотри.

Федор стал внимательно разглядывать странные знаки-буквы, Михеева пошла дальше в поле осматривать валы. Федор догнал ее. Отходя все дальше от городища, она наклонялась, рассматривая землю из кротовьих курганчиков. Обойдя поле, сказала следующему за ней по пятам Федору.

– Здесь – граница поселения, которое было около городища. Как это можно узнать? Очень просто: вон там, ближе к городищу, на котором был детинец, в кротовинах везде керамика, а вот здесь она кончается.

Федору оставалось только удивляться; ему казалось, что кроты ни для чего больше не годятся, как сжирать на огороде по пол-урожая картошки и моркови. Оказывается, и от них есть польза.

Как оказалось, многое может рассказать земля: в нескольких шурфах нашли венцы обугленного сруба, еще ниже на штык шли находки, как сказала Михеева, другой, более древней, культуры: финно-угорской, при которой на городище появились те самые старые валы. Но и это было еще не все: на третьем штыке, уже почти в суглинке, были редкие находки – черепки посуды, которую лепили люди бронзового века. Была она очень грубая, толстая.

– Ручная лепка, – пояснила Михеева. – Люди в это время не знали гончарного круга и лепили горшки руками, украшали их орнаментом в виде точек, волнистых и пунктирных линий.

– И давно?

– Что давно?

– Век этот бронзовый?

– Четыре-пять тысяч лет назад.

– Вот е-мое!

Но главное, что к вечеру нашла Михеева, – гончарную мастерскую с развалом печи и битой посуды, на которой были клейма мастеров.

– Вот мы и нашли центр производства гончарной посуды. Она встречается отсюда километров за тридцать!

Разглядывать находки и засыпать разрытые шурфы уже не было времени: спускались сумерки. Михеева попросила Федора:

– Нам завтра рано ехать, а мы тут насвинничали, шурфы зарывать некогда.

– Ой, да поезжайте, я все здесь сам зарою.

Уже сложив лопаты в машину, Михеева еще раз поднялась на валы.

– Да-а-а. Что за место – чудо. Видишь, какие места люди выбирали! Навечно, хоть и приходилось им отсюда уходить или здесь же погибать. Н-да… Поставить бы тут домик да жить. Помирать не надо: живи и радуйся на эту вечную красоту. И день бы на день не был похож. – Подняла глаза к небу, вглядываясь в висящее над лесом облако. – За зимой – лето, за ночью – день, за дождем – солнце, а за зеленью – белый саван… Белый, белый…

– Что? – не расслышал Федор.

Она вздохнула:

– Ехать, говорю, пора. – Перед машиной остановилась, сказала Федору: – А в отчете, Федор, открывателем городища будешь назван ты. Как назовешь-то его?

Федор пожал плечами. Михеева, глядя на него, серьезно, громко даже, сказала:

– Назовем его городище Гончарное. По названию речки. А?

– Да и по фамилии тоже.

– Что «по фамилии».

– Фамилия, говорю, моя – Гончаровых.

– Ну, тем более! Значит, у первооткрывателя возражений нет? А? Принято единогласно! – И оба засмеялись.

Весь вечер Федор был собран, торжественно-спокоен, как никогда. Причесался, надел новую рубаху, даже пить много не стал – так, чуть пригубил только. Все теперь в этом мире казалось ему значительным, важным, и, в первую очередь, то великое открытие, которое и умом-то ему постичь было трудно: люди, которые жили здесь тысячу – даже две тысячи лет. Сладко захолонуло сердце от того, что все это еще предстояло ему понять. Он не стал сейчас этого касаться, поберег на потом. Впервые за всю его бестолковую жизнь, в которой у него было только «сегодня», самое далекое – «завтра», появилось что-то пока еще непонятное, очень давнее, которое ему казалось вполне постижимым, стоило только спокойно, в тишине, задуматься, вглядеться в небо, в землю и самые малые былинки на ней, и станет оно близким и доступным. И это прошлое, и это завтра, в котором он будет все это не торопясь понимать и обдумывать, было для него теперь важнее всего на свете. Он томил себя весь вечер, ждал завтра…

– «Да-а-а, Федя»… – непонятно думал он про себя, незаметно поправляя жесткий воротник новой рубахи, застегнутой на все пуговицы и давящей ему на кадык. И улыбался. Он теперь все время улыбался.

Утром археологи уезжали.