Текст книги "Дубовый дым"

«Нет, – подумал он, когда стало темнеть, – все правильно, они ночью приедут пахать, дело-то незаконное, воровское».

Ночь была сырой, прохладной, росной, трава к рассвету поседела. Федор, чтобы не замерзнуть и не уснуть, ходил по валу, глядя в поле, словно стражник, представляя, как ходили тут они, предки его, а может, и тот Федор-гончар. Ведь и он, когда враг подходил к его краю, бросал свое горшечное дело, брал меч и поднимался на этот вал. И чудилась ему тихая песня, звучащая от реки, со стороны деревни, вроде колыбельной, растворяющаяся в этой реке, травах, прозрачном березовом кружеве. А из-за вала, стараясь перекрыть этот тихий, всематеринский голос, неразборчиво неслись гортанные крики и гулкий топот сотен коней, бьющих враз копытами.

Так и ходил он до рассвета. Перед самым восходом солнца, когда ресницы словно склеивались, Федор спустился к речке, ополоснул в ней лицо, напился живой воды из родника и поднялся наверх совсем бодрым. Только по телу ходил еще горячий бессонный зуд. Наверху его уже ждал Витя. Принес хлеба, молока в бутылке, картошки с луком.

– Козу вывел? – спросил Федор, доедая хлеб.

– Ага.

– Ты тогда иди, а то мотаются теперь у деревни всякие, сопрут козу, а я тут еще покараулю. Должен же кто-нибудь из них приехать.

Витя ушел, а часа через два загремели со стороны дач мощные движки и из-за берез медленно выползли трактор с плугом и бульдозер. Федор дождался, пока они подъедут поближе. Сердце толкалось в грудь, торопя и сбивая дыхание. Когда они подъехали метров за сто до первого вала, Федор поднялся на его верхушку, замахал ружьем.

– Стой! Вылазь с трактора! А то стреляю.

Трактора остановились, из кабин высунулись две головы.

– Глуши движки!

Трактористы спрыгнули.

– Ты чего орешь? – крикнул тракторист постарше.

– Глушите движки, эта земля государством охраняется.

– Чего? – не понял старший тракторист и пошел к Федору. Но тот наставил на него ружье. – Глуши!

Тракторист махнул рукой молодому:

– Глуши.

Трактора замолчали, и из-за них вывернулся джип, из которого выбрался Вагин.

– Какие у вас дела? Вы что, еще не начинали?

Старший кивнул на Федора:

– Да вот, государством, говорит, охраняется.

– Каким государством! Что он вам мозги пудрит! Я уж думал, вы все сделали, а вы торчите тут. А ну заводите!

– Мы тебе что, Матросовы, чтобы на амбразуры кидаться!

– А вы что: на его пугалку смотрите? Да в нем одни понты, вы только тронетесь, он побежит штаны свои стирать! Ну, чего стоите?

Трактористы стояли, глядя на Федора. Вагин схватил старшего за рукав, решительно сказал обоим:

– Так! Деньги возвращайте и уматывайте, я сейчас других трактористов найду.

Трактористы переглянулись, молча пошли к тракторам.

– Стойте, я в последний раз предупреждаю! – кричал Федор.

– Заводи, я вам говорю! – орал Вагин.

И тут, словно ставя точку в сомнениях трактористов, грохнули и раскатисто пробежали по берегу и лесу два сухих хлопка. Это Федор для острастки дал пару выстрелов по березам, с которых на трактор свалилась ветка, и ссыпался ворох вспугнутых дробью листьев.

Трактористы замерли, стоя у кабин, а Вагин в три резких прыжка присел за трактором. Когда эхо забежало за лес и стихло, он выглянул оттуда и сказал:

– А-а… Вот так вот, значит. Ничего, мы сейчас разберемся в шесть секунд. Смотри, мужик!

Видя, что Федор перезаряжает ружье, он подбежал к машине и, дав газу, быстро уехал. На выстрелы из поселка сбежался народ: в спецовках, заляпанных краской и раствором. Остановившись, словно запнувшись у тракторов, спрашивали что-то у трактористов и глядели с любопытством и опаской на Федора.

А Федор, стоя на валу, широко расставив ноги, закричал, словно запел песню, слова которой будто бы хорошо знал. Сроду такой длинной речи, и, главное, от души, он не говорил. А она у него теперь пела, рвалась и летела над этими полями, рекой и лесом. Так же, только горестнее и тише, голосила мать над гробом отца, стоявшим на табуретках уже на краю могилы.

– Что, братья мои! Просветить вас, неучи?! Ну так послушайте! Я, Федор Гончаровых, для них – пьянь и вор, никчемный человек, наследство пропивавший, детей с женой бросавший! Думаете, скажу – неправда? А я скажу – правда! И пил, и бросал, и последними словами ругался, и душу на поллитру разменивал! Но она у меня, душа-то, больша-ая, широ-окая, потому что за ней тыща моих предков тыщу лет здесь, на этой земле, живших! Хотите паспорт мой – вот он мой паспорт. – И он поднял над головой маленький кусочек горшечного донца с надписью «Феодр». – Вот он! И за него, и за эту землю я всякого, родства не помнящего, положу, кто на нее сунется,! Потому что я – русский, здешний, вековечный! Ну, братья-славяне, где же и ваши-то души? А? Моя-то вот она, я ее теперь никуда не прячу, потому – она везде: и в земле этой, и в реке! А в березах, а в траве? Не видите разве? А поглядите вокруг-то! Иль не видите красоты? Вот она, глядите: до горизонта самого да во все четыре стороны. А? Видите? И вся она – моя! Наша! Русская! Вечная! А они думают, что она на этом и кончается, земля наша? А вот – хрен им: там, за горизонтом, найдется другой Федор! Пусть не гончар, зато – кузнец или плотник! Нас ведь до хрена наберется таких-то на своей земле.

Он отвернулся к реке и крикнул через нее в поднимающийся желтой горой лес:

– Федьки!

– «Федьки…» – гулко отозвалось эхо.

– Нас много!!

– «Нас много!» – разбежалось по лесному увалу. Федор повернулся со светящимся улыбкой лицом.

– А?! Слыхали? А вы-то с кем, в чем душа-то ваша? Неужто сволочи вы, что за деньги свою душу продаете, землю поганите, дедов забываете. И для кого: для них, что жрут послаще да спят помягче? Эх, вы-ы-ы…

Глаза Федора заблестели, колючий ком встал в горле. Он замолчал, давясь им.

Пока он молчал, от тракторов крикнули:

– Эй, мужик, хорош орать-то! Пушку спрячь, они один хрен придут, не мы, так другие запашут.

Его поддержал другой голос, помоложе:

– Они – не мы, им не докажешь. За ними сила.

В ответ на это Федор сквозь слезы срывающимся и оттого страшным голосом гулко кричал:

– Не-е-ет!!! За ними сила, а за мной – правда!!! Не подходи!!! И я вам, мужики стоеросовые, и всему свету белому вот что скажу: пока Федька живой, их здесь не будет! Земля русская не продается, но и бесплатно она им не достанется! Да и вы очухаетесь, чувалы вы неподъемные!

Федор залег за валом, как за крепостным бруствером, выставив из-за него ствол ружья, растворив слезами сухой комок в горле, запел сначала «Врагу не сдается наш гордый Варяг», а потом кричал:

– Давай-давай, подходи по одному! Подъезжай! Я вас сейчас, как бобров, пощелкаю. – И задишканил, бодря себя:

 
Эй, ребята, не робей, не робей,
На завалы поспешайте поскорей!
Эй, вы, братцы, становитесь дружно в ряд!
Разобьем мы весь-и-вражеский отряд!
На завалах мы стояли, как стена, – эх, как стена,
Пуля сыпала – жужжала, эх, как пчела,
Эге-гей, живо-не-робей,
Она ранила донского казака-а-а!
 

Когда еще он слышал эту песню от дедов, а ведь вспомнилась же к месту! А где слов не вспомнил, там додумал.

К вечеру на поляну перед городищем подкатили джип и мотоцикл с коляской. В свежем воздухе резко, удушливо пахнуло от них бензиновой гарью. Из машины вышли «бугор» трактористов Вагин и председатель сельсовета Сергей Александрович Гузеев, показывая сидящему на мотоцикле участковому в сторону Федора. Участковый, Петро Ткачев, с которым Федор учился в одном классе, казалось, не слушал председателя. Сняв шлем, так и сидел на мотоцикле, положив руки на колени, смотрел на лес. Осень уже тронула деревья, взбегавшие на противоположный склон, выгнувшийся вокруг городища. Вдалеке, слева, синел купол церкви. Оглядевшись, участковый встал, глубоко вдохнул воздух и, растопырив руки, с улыбкой пошел через поляну к валу:

– Мать честная! А?! Красотища-то какая!

Он взобрался на вершину вала в пяти шагах от Федора, стоявшего с опущенным ружьем, хлопнув ладонями по галифе, повернулся к Федору.

– А? Федь? А ты войну затеял.

Федор помолчал, глядя на ружье.

– Чего прикатил? Эти, что ли, нажаловались, оккупанты. – Он посмотрел на Петра. – Или председатель… предатель выслуживается? Я ж ему объяснил: законом охраняется.

– Что охраняется?

Председатель, видя, что переговоры идут мирно, направился к ним, но Федор направил ружье на него:

– Не подходи! Стрельну!

– Сергей Александрович, погоди, я сам поговорю, – обернулся к председателю Петро. Председатель плюнул и вернулся к машине. Федор снова опустил ружье, нервно катнул желваки на скулах.

– Что охраняется, говоришь? А земля наша, вот эта, на которой деды наши тыщу лет живут. Городище это наше, русское, памятник исторический.

– Если памятник, Федя, то должен быть документ какой-то охранный. Вот у них. – Он показал на машину. – У них есть документы: и на землю, и на стройку.

– А ты их видел?

– Видел, все в порядке: сельсовет им землю дал и…

– Сельсовет! Гузеев теперь всем распоряжается? Они ж его за трынку купили.

– Ладно! Хватит, Федя, ты его за руку не держал, а шороху на весь свет белый уже наделал. А все твои разговоры – беллетристика. У них документы есть, а у тебя – нет!

– У меня нет?! На-ка, если грамотный! Почитай-ка, чьи козыри главнее. – И он протянул черепок. Пока тот рассматривал, Федор рассказал, как ездил в область, как писал письмо главному археологу страны.

Трактористы подошли к Вагину:

– Слышь, темнеет уже, сегодня все равно не успеем. Мы пойдем, а?

– Какое «не успеем!» С меня Борисыч голову снимет: третий день торчим, а тут делов-то на день. Он уже звонил. Сейчас мент его уведет, фары врубайте и пашите.

– Нет, Андреич, мы пахать не будем. Мужик-то не уйдет. Он твердый, да глаза-то нам сполоснул. А двое на одного да еще на технике – нас так не учили.

– Чего вы тут разводите! Аванс за что получили, за красивые слова? Идите, заводите трактора, сейчас работать будете!

– Нет, Андреич, хочешь – паши сам. – Старший тракторист достал из спецовки деньги, сунул их в карман Вагину. Другой – тоже. – Мы и менять-то их не знаем как. – И оба пошли по дороге к лесу.

– Да вы что, с ума сошли! – кинулся им вдогонку Вагин. – Такими деньгами бросаетесь! Мало – я еще добавлю! – Видя, что трактористы не останавливаются, он догнал их, схватил младшего за плечо: – А ну, стойте! Я вам еще полста баксов добавлю!

Младший обернулся и больно надавил ему промасленной фигой в нос:

– Иди паши! Тебе же больше достанется. Штаны-то отстирал, как ездил? Пошли, дядь Гриш.

Бережно покрутив осколок, Петр вернул его Федору, засунув руки в карманы, осмотрелся вокруг.

– Так-то оно так. Но, понимаешь, формально они правы.

– Сволочи они, а не правы! Правда-то моя!

Петр хрустнул пальцами.

– Так! Все, Федя! Кто прав, кто не прав – сейчас не мое дело. А ружье я твое забираю. Для твоей же пользы. Давай. Потом верну, как остынешь. – Он взял ружье из рук задумавшегося Федора. – У тебя на него документы есть? Охотничий билет?

– А? – очнулся Федор. – Документы? Да какие тебе документы! Документы ему опять! Отцово ружье. Я тебе что: не документ? В твою сорок третью дивизию!..

– Так… Понятно… Ладно, оставайся со своим документом. – Ткачев пошел было, но вернулся. – А тебе, Федя, лучше в это дело не соваться. Только с зоны и опять светишься. Тут большие люди строиться собрались, я в документах кое-что понимаю. Не каждому за два дня пять бумажек оформляют.

– Давай, плыви, плыви бревно по Енисею! – И, подняв лопату, крепко зажав ее в руках, Федор остался стоять, глядя, как Ткачев подошел к председателю. Тот кричал на него:

– Чего ты его не арестовал?

– А чего его арестовывать? Документы у него на оружие есть, не сезон только для охоты. За это и изъял его. Временно.

– Так, а с ним что делать? А если он под гусеницы бросится?

Ткачев надел каску, сплюнул.

– А это, как сейчас о-о-очень любит говорить одна известная категория граждан: «Это ваши проблемы». Свидетелей стрельбы нет. – Он показал на пустые кабины тракторов. – И протокол я составить не могу.

– Да как же – нет! Вон же трактористы – свидетели. Эй, мужики! – крикнул он им вдогонку. – Скажите! Он же стрелял!

– Кто? – спросил старший.

– Да как кто? Да вот он – Федька!

– Я что-то не заметил… Кость, ты слыхал? – спросил он молодого. Костя пожал плечами:

– Нет, не слыхал…

– Да как же не слыхал! Он вас, паразитов, чуть не поубивал!

Но трактористы, махнув руками, ушли. Участковый уложил ружье в люльку, сел на мотоцикл.

– Ну вот видите. А я вам не судебный исполнитель. – Завел мотоцикл и, проезжая мимо Федора, крикнул: – А документ, Федя, береги! Я бы за такой документ тоже жизни бы не пожалел!

– И что теперь, Николай Андреевич? – спросил председатель подошедшего Вагина, развозящего по лицу платком грязь.

– Мразь… Как они меня перед Борисычем подставили. – Он посмотрел на испачканный платок и вдруг крикнул Федору, наблюдавшему с вала происходившее у тракторов. – Ладно, мужик, твоя взяла! Отдыхай, завтра мы трактора отгоним.

Федор, осознавая неожиданную победу, с недоверием ответил:

– Ничего, я не тороплюсь.

– Ну, тогда покарауль тут, а мы поехали. – И Вагин зашагал к машине.

Федор воткнул лопату в землю, засунул руки в карманы, откинув назад плечи, весело сказал:

– А я тебе здесь не караульщик, я на этой земле хозяин!

Вагин тихо заматерился сквозь зубы: «…хозя-я-ин…», – но не обернулся.

– Ты чего, Николай Андреевич, в самом деле отгонять, что ли, собрался? – Председатель догнал Вагина, с испугом взял его за рукав. И, наклонившись к нему, шепотом сказал: – А как же дело? Борисыч ведь… Деньги-то что теперь? А?

– Погоди. Садись. – Вагин сел в машину, тронул. Она запетляла между деревьями, за которыми мелькала фигура стоящего Федора. – Видишь, стоит. Обрадовался. Сейчас пойдет обмывать победу. Пойдет ведь?

– Да… Наверное. Так ты…

– Я вот чего тебе скажу: он сейчас смоется, победу обмывать, это уже минус одна проблема. А ты деньги свои не тереби, не дергайся, засунь подальше. Лучше скажи: у тебя есть в деревне механизаторы? Не перепились еще на Руси богатыри?

Председатель в восторге ахнул:

– Да конечно же, Николай Андреич! Они же сейчас сидят без работы! Да они тебе за бутылку всю ночь пахать будут! Ну, ты и голова!

– Где они?

– Сворачивай вон туда, на табор. Они там вечно в карты режутся или пьют.

В сумеречной бытовке с распоротыми на окнах полотнами целлофановой пленки вместо стекол за длинным замасленным столом на ящиках сидели четверо мужиков. Играли в карты: двое молодых против «дедов». У пустого дверного проема, прислонившись к косяку, рассматривая трещины на провисшем потолке, стоял Витя. Николай и Серега, напарники и вечные соперники, старавшиеся никогда и ни в чем не уступать друг другу, часто останавливая игру, наперебой рассказывали про свои армейские подвиги. Николаю трепаться проще: он служил в Германии и немецкие порядки мог осмеивать часами.

– Едем мы с учений через один городок. Немчуре одному по дороге пару сапог продали за двадцать марок. К гаштету подкатываем, по пузырю винища засосали, оно у них там дешевое. Смотрим, прапор Ломов подкатывает. Разорался! Мы и ему пузырь сунули – он его тут же без закуси освоил и говорит: ладно, сейчас по дороге отработаете еще. Он впереди, мы за ним катим. А за городком, с километр, у фрицев – сады. У них яблони низкие, вот как до потолка.

– Что, вот прям такие низкие? – привстав и глядя в потолок, недоверчиво спросил один из «дедов».

– Ну! Они их специально подрезают, чтобы яблоки прямо с земли собирать. Лом нам машет: стой! Остановились, он мешок достает: набирайте, говорит. Ну, мы с Морозом встали, рвем, Ломов курит. Я тогда Лому говорю: а давайте, товарищ прапорщик, для экономии времени яблоки в части соберем. Он: это как? А вот так! Мороз, говорю, подгоняй танк задом к яблоне! У нас в ЗИПе пила. Мы яблоню спиливаем, тросом ее цепляем, а Лом кричит: давай еще одну. Вторую зацепили, к части подкатили, а там салабонов на них целый взвод кинули, они в пять минут четыре мешка набрали.

– Это что! Нас на учениях сбрасывали под Калининградом…

– Это под Москвой который или анклав? – проявляет эрудицию Николай.

– Ты имеешь в виду прибалтийский? Так он, к твоему сведению, полуанклав!

– Рассказывай, умник, он же от России отрезан! Ха!

– Уж не знаю, как он, по-твоему, отрезан, только он полуанклав.

– Спорим на бутылку!

– Спорим! – Сунули дедам сцепленные руки: – Ну-ка, разбейте! – И оба закричали: – Витя! Ну-ка, про анклав чего-нибудь выдай!

Витя переводит взгляд с потолка и, чуть улыбаясь, глядит на шевелящиеся обрывки целлофана на окнах, медленно, словно читая, говорит:

– «Анклав, часть территории гос-ва, со всех сторон окруженная терр. др. гос-в. и не имеющая мор. берега. Если А. имеет мор. берег, его наз. полуанклавом».

Мужики, настороженно слушавшие и разбиравшие эту справку, кивают головой, а Серега хлопает сначала себя по коленям, а потом по плечу Николая:

– А! Что я говорил: там же море! А!? Молоток, Витя! – Николай сплевывает на пол, Витя расплывается в улыбке. – Тащи пузырь! Витя, тебе полстакана!

На улице скрипнули тормоза, мужики вгляделись в мутное полотно пленки.

– Кажись, Гузеев приехал. Машина кака-ая! Блестит. Ба-арин! – сказал один из дедов. С улицы шумнули:

– Есть тут кто?

– А кто вам нужен, Сергей Алексаныч?

– Из трактористов есть кто?

– Трактористы-то есть, а техника – сами знаете, где…

Мужики выбрались из-за стола, вышли на улицу. Хотели поздороваться за руку, но председатель держал руки в карманах. Вагин сидел в кабине и курил, опустив ногу на подножку джипа.

– Техника найдется. Тэ-сто и кировец. Заработать хотите?

Николай с Серегой переглянулись.

– Я на тэ-сто и работал.

– А я на ка-семсоте. А чего делать?

– Да вот этому человеку… – Председатель кивнул на Вагина. Тот кинул окурок, вышел из машины, продолжил сам:

– Гектар земли разровнять и вспахать. Только сегодня же. К утру чтоб успели. По два пузыря ставлю.

– Белой?

– Белой.

– Гектар, говорите? – Серега чесал висок, боясь продешевить. – Мало, а, Колян?

– Мало. Если в ночь, то хоть по четыре.

– Все, договорились! Садитесь.

Ударили по рукам. Садясь в машину, Николай спросил:

– А далеко?

– Нет, тут недалеко, на речке место одно есть, где дачи строят.

– Федькин бугор, что ли?

– Ну… – машина тронулась.

Деды пошли домой, а Витя стоял, глядя на удалявшиеся красные огоньки машины, моргал. Лицо его вдруг сморщилось, кулаки сжались, и он закричал:

– Федор! – И побежал за машиной.

Серега с Николаем сидели сзади, щупая гладкие кожаные сиденья и разглядывая панель приборов с тихо светящимися зеленоватыми точками. Машина быстро, напористо и почти не качаясь бежала по пыльному проселку.

– Американская? – просунув голову между плечами впереди сидевших Вагина и Гузеева, стараясь говорить по-свойски, спросил Серега.

– Японская, «мицубиси».

Николай отстранил Серегу и спросил председателя:

– А Федька-то знает?

Председатель закурил.

– Про место? Федька знает. – И выпустил длинную струйку дыма.

– А то он все рассказывал, вроде там люди какие-то древние жили, от которых мы произошли. Предки. Трудились, жили.

– Ну как же, ему бумага пришла, что жили, только…

– Только не люди, а обезьяны, – перебил его, не сдерживая смеха, Вагин. Все, словно поддакивая, засмеялись тоже. А Вагин, давясь от смеха, едва смог продолжить: – Только, как сказал великий английский естествоиспытатель Дарвин, труд превратил обезьяну в человека не для того, чтобы он стал лошадью! – И вся машина вздрогнула от смеха.

Федор лежал в раскопе вала на принесенной охапке сена, бессильно уронив руки вдоль уставшего до смерти тела, горячего, ощущаемого биеньем каждой мышцы и, не вытирая слез, глядел на затухающий день, на разгорающиеся над лесом, над городищем звезды. Двухдневная усталость и бессонница с приятной тяжестью навалились на него, и ему казалось теперь, что ничего страшного уже в этой жизни не произойдет и что даром только топтал он прежде эту землю, плевал на нее. Теперь она казалась ему живой. Черной, жирной, по-бабьи сдобной, живой от вечной влаги, давшей жизнь ему и всей той длинной цепочке родни, теряющейся во времени. А с этой стороны был он, Федор, бросивший детей, готовых тянуть эту бесконечную цепочку дальше, вперед, тоже в неведомую даль. Сегодня эта земля стала его, Федоровой, а завтра… Завтра уедут с нее трактора, и он пойдет к детям, к жене, а дальше? А дальше все показалось таким простым после этих двух дней и ночей, что – будь что будет! Он поднес к глазам черепок с надписью: «Феодр» и увидел то, на что не обращал раньше внимания: следы пальцев того Федора-гончара. Видны были даже тонкие линии их узоров. Федор вложил в отпечатки свои пальцы и долго держал, представляя самого того мастера, его лицо… Спрятав черепок в нагрудный карман, он подцепил обессилевшими руками ворох сена, зарылся в его пряное нутро и, счастливый, провалился в сон.

И он уже не слышал, как подъехала машина, осветив луг, как, обойдя городище, Вагин сказал: «Ну, видишь, он ушел!», как, суетясь, выпили за почин Серега с Николаем первую бутылку, как взревели трактора, как незнакомо-жутко раздался из темноты крик Вити: «Стойте! Там Федор!», как выплыла как-то сверху и сзади страшная туша «Кировца», и вспороли дерн дико и холодно блеснувшие над валом восемь острых стальных лемехов. Чернота его сознания лопнула, превратившись в горячее красное полотно. А потом оно рассыпалось на миллионы гаснувших звездочек и, звеня, словно тонкие колокольчики, улетело в высокую бескрайнюю пропасть.

И все так же текла под высоким мысом темная вода речки Гончарки, тянуло сыростью из заросших тальником берегов, глубоко и таинственно молчало небо, изредка прочерченное острым светом безразличных к людям, падающих из черной безвестности, звезд.

А Федор… А что – Федор! Федор как был, так и остался былинкой, проросшей из корней своей земли. Своей.