Текст книги "Дубовый дым"

Парень взял шапку и, все еще не отводя взгляда, встал и сказал:

– Видишь, я тебя не тороплю. Подумай, а я завтра зайду, только смотри, ведь ночью будет холодно, очень холодно…

Он отвел взгляд, вышел, и словно оборвалось что-то у старухи. Она опустилась на подушку и с трудом поджала ноги.

Ночь была невыносимо длинной и холодной. Старуха так и не смогла подойти к печке, чтоб зажечь в ней остатки вчерашнего хвороста. Ей казалось, что она лежит на снегу возле крыльца и никак не может встать, сделать три шага, чтобы войти в теплую избу. Мимо нее, хрустя снегом, прошли ее отец, мать; весело, с гармонью прошел ее молодой муж; подтащив санки, неуклюже и смешно переваливаясь, поднялась на крыльцо укутанная шалью до глаз ее маленькая дочь. Затем из темноты вышел Ванюшка, вернувшийся с войны, Варвара и вся старая, почти забытая, родня. Все они проходили мимо, не замечая ее, лежащую в снегу, и у нее не было сил крикнуть им, позвать, чтобы подняли ее и отвели в тепло.

– Господи, – думала она, – ведь им же не тяжело отнести меня в избу. Их же много.

А они все входили в избу и выходили из нее, по-прежнему не замечая Гусиху, и было так холодно, что все застыло у нее до самого сердца. А ночь была длинной, бесконечной, а снег все шел и шел, засыпая ее, и было от этого невыносимо больно.

Она с трудом открыла глаза, удивляясь тому, как могут еще веки скользить по ледяным полушариям глаз. В избе было уже светло. Перед ней на табуретке сидел вчерашний парень.

– Ну, что, бабушка, как дела? Замерзла?

Гусиха еле кивнула.

– А я говорил тебе, – изо рта его шел пар. – Холодно будет, очень холодно. Давай, значит, так: печку мы уже сейчас топим, а мужики начинают рыть траншею под газ. Вечером у тебя в доме будет газ и тепло. – В окно было видно, что у дома стояла большая машина с будкой, баллоны, переминаясь на морозе, курили мужики. – Хочешь тепло?

Гусиха кивнула.

– Уговор наш помнишь?

Бабка сначала чуть заметно, потом крупно, задрожала. На подушке затемнели капли слез.

– Помнишь?

Гусиха закрыла глаза и тихо кивнула. Парень резко встал, подошел к окну и громко сказал в форточку:

– Виталя, начинай!

Мужики побросали курево, за окном загремел пускач, за ним зарокотал движок экскаватора, парень в красивой, ладной спецовке, занеся гору поленьев, умело растопил печь. Трое рабочих в таких же спецовках бережно перенесли старуху на печку, от которой в полчаса пошло тихое тепло, быстро и аккуратно занесли на кухню плиту и газовую печь, размечали мелом и сверлили стены и потолок, варили трубы, выводили их на чердак. Гусиха оттаяла, сидела, свесив ноги с печи, молча наблюдала за деловой круговертью, настороженно смотрела, как каждый час в избу заходил парень с повеселевшим взглядом, подмигивал старухе и следил, чтобы рабочие не останавливались. Гусиха совсем отошла, отогрелась, в избе стало даже жарко, и она, успокаивая себя, думала, что парень – хозяин своему слову и не так плох, как хотел показаться ей сначала, что ладно уж теперь, не последняя у нее икона, хоть и жалко, аж сердце замирает. Господи! – Она уж и не знала, что и думать.

К вечеру в доме уже было прибрано и расставлено по-новому, чтобы не мешать газовым приборам. Гусиха сначала робко, а потом уверенно указывала рабочим, куда что поставить. На дворе еще зарывали траншею с уложенной трубой, а парень, заставив «истопника» вымыть полы в избе, прошел по влажным половицам к блестящей плите, провел по ее краю пальцем, оглядев, остался доволен. Улыбаясь, показал на плиту рукой:

– Ну, вот, как и было обещано. Иди, бабуля, на инструктаж.

Он зажег газовую печь. Та тихо зашумела и в пять минут по трубам разлилось тепло.

– Вот так, бабуля. Паша слов на ветер не бросает. – И зажег плиту, поставил на нее принесенный в коробке чайник. – Подарок от фирмы, со свистком. Можешь звать на чай. Только завтра, сегодня у меня сейшен у Толяна. Спринтерский запой в ширину на двести литров. Держи спички.

Он сунул ей в руки коробок, встал на лавку, открыл киот и вынул оттуда икону. Мигнув бабке обоими глазами, вышел. Руки у Гусихи опустились, она смотрела то на огонь, то на чайник, то на пустой киот. Так и стояла и смотрела, пока чайник не засвистел. Громко, встревоженно. От этого вскрика она будто очнулась, отставила чайник, новыми глазами увидела изменившуюся избу, присев на лавку, глядела на синее пламя плиты.

– Господи! На что же я икону-то обменяла!

Так же, казалось, по-прежнему, чернел киот, но это была пустая, безжизненная чернота, какой никогда не знал этот дом. На полу, под божницей, лежала выпавшая из киота поминальная свечка. Гусиха подняла ее и заторопилась из избы.

– Мне бы только помолиться, прощения у нее попросить. Как же я, не помолившись, отпустила ее от себя?

В темноте ярко, словно новогодние игрушки, светились новые, холеные дома, и такой же яркой, подсвеченной игрушкой стояла церковь. Гусиха остановилась, не зная, куда идти. Оглядевшись, увидела у одного из домов машину и стоявшего рядом парня. Гусиха подошла к машине, не зная, как спросить. Парень был лысоват, без шапки, в блестящих ботинках на широко расставленных ногах. Из-под длинного широкого пальто на шее виднелся длинный белый шарф. Шевеля губами большого рта, он тихо и зло говорил в подставленную ладонь:

– Не, ты поял? Ну? Меньше текста… Короче: скажи пацанам, чтоб мочили. Все! Я конкретно сказал. Кончай базар.

Бабка дождалась, пока большеротый опустил руку и повернулся к ней, и быстро, боясь, что он уйдет, заговорила:

– Мил человек, ты не знаешь, у кого иконка моя? Ты ведь их, этих-то, поди, всех знаешь? И Пашу этого. Мне бы хоть разок у нее прощения попросить, я только помолюсь ей, а то как же я с таким грехом помирать буду, мне бы только…

Большеротый перебил ее:

– Вали бабка, я не в духе. – И, засунув руки в карманы, неестественно широко расставляя ноги и глядя на блестящие квадратные носки ботинок, пошел к высокому крыльцу дома.

Гусиха стояла, глядя ему в след, надеясь, что он обернется, скажет ей про икону, ему-то ведь про нее Паша-то этот, верно, рассказал. Но большеротый, важно покачиваясь, поднялся на крыльцо, на котором по краям лежали два ничтожно маленьких каменных льва и, блеснув зеркальными стеклами двери, вошел в дом.

Гусиха пошла по дорожке вдоль сверкающих домов. У дома рядом, в большой, пузатой машине кто-то сидел и в открытое окно машины виден был точно так же одетый, как и большеротый, только очень толстый мужчина, умильно-картаво говоривший себе в ладошку:

– О-о! Это супе-э! Супе-э! Ну-у, что вы, неп-эеменно! Это гениально! По две штуки всего? Ну-у, это супе-э! Бе-эу, бе-эу. Да, завт-эа в офисе. О-о, это же!.. Конечно, конечно!.. Супе-э!

Пока ему там что-то кто-то отвечал и толстый, не переставая улыбаться, кивал головой, беззвучно похохатывая, Гусиха наклонилась к нему:

– Мил человек, ты Пашу этого не знаешь? Который икону… – Но стекло вдруг бесшумно и быстро скользнуло вверх, и в нем, как в зеркале отразилась стоявшая позади Гусихи церковь. Подумав, бабка пошла к церкви. В ней так же, как в домах, ярко горел свет. Она хоть и была открыта, но пуста, видимо, батюшка был в алтаре. Сверкающее золотом пространство церкви стало слепить глаза. Ей захотелось прикрыть их рукой, но в ладони лежал огарок поминальной свечи, выпавший из киота. Она зажгла его от лампадки и, повернувшись, пошла из храма, пряча в черных ладонях трепетный огонек свечки.

Выйдя на улицу, она повернула не к дому, а направо, к темнеющим березкам. У ограды памятника она остановилась, открыла скрипучую калитку и подошла к потемневшей, давно не беленой пирамидке со звездой. Свечка осветила табличку с тремя фамилиями сельчан: Бихтеевы, Веденеевы, Гусевы и из всего длинного списка нашла нужное имя: Иван Гусев. Читать она не умела, но строчку эту, за которой видела своего сына, она знала хорошо. Поставив свечку в середину каменного венка у подножия пирамидки, она опустилась на колени и долго молилась словами молитвы, которую может знать только мать и долго, беззвучно плакала. Плакала и молилась, пока не догорела свечка.

У крылечка Гусихиного дома стояла новая, желтая машина. В ней сидел и курил Толька. Увидев Гусиху, медленно подходящую к дому, он вышел, хлопнув дверью, окликнул:

– Крестная! Ты?

Бабка молча подошла к крыльцу, не в силах подняться.

– Теть Маш, давай помогу!

Гусиха отвела его руку, но сил не было никаких.

– Сейчас… отдышуся… Сама…

Толька подождал. Был он не пьяный, но отчего то нервничал. Поднявшись кое-как с его помощью и войдя в избу, старуха села на кровать. Толька сел у стола, теребил фуражку.

– Теть Маш, а ты чего меня давеча, на похоронах Иудой назвала?

Бабка вместо ответа спросила:

– Чего ездите-то?

– Кто, я? Тянет душу-то в родные места.

– Тянет. Тянуло б, давно жить бы переехал, построился, если изба тесная, а то попродали избы. Разжился, что ли?

– Да где там разжился! Машину вон купил. А на черта мне она! – У него заблестели глаза. – Сплю, теть Маш, а дом снится. Сегодня вот полгода матери, бумажки все дооформили по дому. С деньгами рассчитались совсем. А снится, как из окошка глядел, когда уроки делал. Нижняя сторона, лес…

– Да-а, теперь ему только и сниться, дому-то. Теперь на нем етажи. Аж три! Да и из него видать теперь такие же, в три етажа, да забор. Вот радость-то. Попродавали, приедут в галстуках… Ты, думаешь, один такой ездиишь? Ленька вон Бихтеев, Витька Веденеев тоже кажный год на Троицу приедут в галстуках так-то, на машинах, сядут на бережку, выпьют по бутылке, наплачутся, пьяные-то. Э-эх! Морды-то ваши красные за городскими утянулись… Что Москва? С носка дает? Ране ведь так говорили, знали кому какое место и где. Вам бы, здоровым-то мужикам здесь, на земле, и жить-то. А вы вот съехали за лучшей жизнью. Где она, жизнь-то ваша? Как воскресенье – опять сюда. Ну, поездите еще год-два. А внукам-то сюда и путь заказан будет. Вишь, огораживают все. Всю деревню, с церковью вместе. Лес, и тот купили. Мне вон мордовороты ихние говорили: больше в лес не пустим.

Гусиха вдруг заплакала.

– Я-то тебя ругаю, а сама… Икону-то отдала. За тепло это. Не попрощалась даже. Ох, да на что же мне это тепло теперь? Грех-то какой… И отмолить негде. Ты меня, Толя, прости. Сама-то я какая грешница великая.

Анатолий тоже заплакал, затрясся, мелко стуча кулаком по столу. Бабка выдохлась, изнемогла за весь этот день, тяжко и муторно стало ей.

– Ох, Толя, уйди, сил нету больше. И свет погаси. Как же я устала… Иди. И прости меня.

Анатолий встал, нервно вытирая фуражкой глаза, зажмурился, как бы решаясь на что-то. Затем выключил свет и, нащупав в темноте ручки газовой плиты, открыл все конфорки и быстро вышел, плотно закрыв дверь.

И виделось Гусихе удивительное, чудесное. Из темного, но не пустого угла божницы тихим теплым светом явились ей сначала печальные глаза, а за ними кроткий и в то же время сильный облик женщины. И чем яснее он проявлялся, словно восставал из какой-то огромной, полной тепла и света глубины, тем яснее понимала старуха, что это – она сама, только молодая, наполненная могущественной, безграничной силой любви. И она, выйдя из избы, как из своего бревенчатого ковчега, вознеслась и летит над Никольским, рекой и лесом над всем родным для нее простором, укрывая его своим ставшим огромным платком…

Три на четыре

Николаю Василенкову

Машина стала вдруг, среди дороги. В кабине темно, не светился ни один прибор, молчал двигатель. Олег несколько секунд сидел, не понимая, что произошло, потом повернул ключ зажигания. Ни звука. Попробовал нажимать кнопки освещения салона, переключатель фар – ничего не работало.

– Та-ак… похоже, электроника накрылась, – сказал Олег и огляделся.

Ветер переметал через дорогу поземку. За забором, торчащим из сугробов, виднелись деревья, низенький сарай, дальше желтело маленькое окошко.

– Деревня какая-то. Или дачи. Хорошо еще, что не в чистом поле. Так, ладно… – Он привычно взял с панели трубку мобильника. Тихий свет экрана показал, что связи нет. Олег откинулся на сиденье:

– Кажется, не только электроника накрылась, но и встреча тоже.

В темноте светился желтый огонек окошка. К нему вела тропинка, по саду рваными клочьями летал дым из трубы. Олег вышел из машины и пошел на свет окошка. Домик оказался таким маленьким, какие бывают на железнодорожных переездах. Ни тамбура, ни сеней не было, лишь две расчищенные от снега деревянные ступеньки перед дверью, да навес над ними. Олег подошел к единственному окошку, стукнул.

За окном дрогнула занавеска, показалось бородатое лицо.

– Хозяин, можно?

Занавеска закрылась, тень за ней двинулась к двери. Открыл мужик, бородатый, в майке с прилипшими к ней стружками, со спокойными, внимательными глазами. Олег шагнул к нему.

– Здравствуйте. У вас тут телефона нет? А то у меня со связью проблемы. – Олег раскрыл ладонь с трубкой.

– Здравствуйте. Телефон? – Хозяин глянул на трубку, потом внимательно оглядел Олега. Ответил негромко, будто боялся кого-то побеспокоить. – Нет, телефона у нас в деревне нет. Только в Черемошном, там у них почта есть и магазин.

– А далеко?

– Девять километров.

– А до Мценска? Это же дорога на Мценск?

– Э-э, нет, вы, наверное, с московской трассы свернули? Около Ефремова?

– Да. Там в атласе дорога показана…

Хозяин усмехнулся:

– Дорога… Да вы заходите, заходите, что на пороге-то… – И, придерживая тяжелую занавеску, прикрывавшую дверь, отошел в сторону.

Олег шагнул в избушку. Изнутри она была не так мала, как казалась снаружи. В ней могло разместиться только то, что в ней было, и ничего лишнего. Впереди слева печка, занимавшая почти половину, перед печкой малюсенький закуток, а за ней виднелась кровать, стоявшая точно между стеной дома и печкой, справа – стол у единственного окошка и широкая лавка во весь простенок.

– Это вы с трассы свернули, сократить хотели? – Хозяин присел на лавку, привычно выдвинул из-под нее маленькую скамейку, подвинул ее Олегу.

– Спасибо, мне некогда, – мотнул головой Олег. – Мне трактор нужен, машину дотащить. Тут где-нибудь поблизости автомастерская есть? Я нормально заплачу. – И он сунул руку за пазуху.

Хозяин махнул рукой:

– Нет у нас трактора, у соседа вон только шестерка. А у вас какая?

Олег вздохнул:

– Мерс, минивэн. Две с половиной тонны. Шестерка не потянет.

Хозяин развел руки:

– Тогда конечно. Шестерка слаба. Ну, ничего, мой Мерс вас завтра дотянет.

– Мерс? – обрадовался Олег и потянулся к ручке двери. – А может, сейчас?

Мужик засмеялся:

– Нет. Мой Мерс отдыхает, я на нем только что дрова привез. Завтра запрягу и дотащу.

Олег не понял. Хозяин засмеялся.

– Конь у меня – Мерс. Лошадь.

– А-а… – Олег тоже улыбнулся, подумал: «А он, похоже, не намного меня старше. Борода вот только. Запустил. Или старообрядец? Разговаривает тихо». – Что ж делать-то…

– Что уж теперь, на ночь глядя… Распрягайте своего мерса, закрывайте его, у меня ночуйте. Утром отволоку. Сейчас темно, да еще и метет, – я лошадь загонять не стану.

– Да нет… – Олег никак не мог сообразить, как быть. – Вот дела… – Посмотрел на часы. – У меня же дела сегодня. Встреча важная срывается.

– Ничего. Обстоятельства. Бывает. Пойдем глянем машину. Пойдем, пойдем, чтоб душа не болела.

Олег в нерешительности стоял, думая, как быть. Хозяин накинул полушубок, спросил:

– А может, и сами машину глянем, может, заведем?

– Да нет, там проблемы с электроникой.

– А-а, электроника… Я – по железкам. Ну, что, пошли? – И подтолкнул Олега.

На улице после света казалось совсем темно и мело так, что следов Олега уже не было видно. Подошли к машине.

– Давайте ее на обочину чуть скатим. Или ничего, пусть стоит. Тут все одно никто не ездит. За день пять машин если пройдет… Здесь же граница районов. Это сегодня дорогу прочистили, она, наверное, вас в заблуждение и ввела. Кого-то из начальства районного на дальнюю ферму возили. Показывали, как скотина зимует.

Олег нашел в темноте спальник, сумки. На ощупь взял ту, в которой были продукты.

Мужик обошел машину.

– Да, хорошая техника, но не для наших дорог. Двери на всякий случай закройте.

Когда возвращались к дому, Олег снова удивился, какой же он маленький! Четыре стенки, одно окошко и труба. Когда-то в детстве дачки такие видел. Три на четыре.

Войдя в дом, от порога опять окинул его из угла в угол:

– А я не пойму: это у вас дача такая?

– Почему дача? Дом.

– А что такой маленький?

– Да чего ж маленький, все на месте. И хозяйство есть, лошадь, свиньи, куры.

– Так это деревня? А я в темноте не увидел. Света нет, темно, такая глушь!

– Глушь? Не-ет, это еще не глушь. У нас тут какая-никакая дорога есть, а вот есть места на границах областей, там дорог вообще никаких нет. Места бесперспективные.

– То есть?

– Это, значит, люди в них бесперспективные, без будущего. Списали их, и все. Урны иногда только привозят, когда голосовать надо. А другой раз подумают: что на трактор солярку переводить из-за пяти-шести человек, грязь месить, да и рукой махнут.

– А у вас, значит, перспективная деревня?

– По нашим местам двенадцать дворов – нормальная деревня. Почти как в столице, только дома пониже да дороги пожиже. Школы, правда, и магазина нет, а асфальт почти под носом – два километра… Мы что, так и будем на «вы»? Вроде одногодки. – Хозяин протянул руку. – Сергей.

– Давай. Олег. – Пожал руку и отметил, какая грубая и крепкая у Сергея ладонь.

– Ну вот, Олег, и располагайся. Ляжешь на кровати.

– Да ничего, я на лавке. Я привычный. Походник. У меня даже спальник всегда с собой, – Олег положил на лавку свернутый спальник.

– Ну и хорошо. Только мне все равно ночью к скотине выходить, я у двери лягу.

Сергей, присев на лавку, собрал со стола ножовку, стамеску и деревянную заготовку, сунул их под лавку, а оттуда, не глядя, вытащил одной рукой совок, другой веник, смел стружки со стола, ссыпал в стоящее у печи ведро. С края стола собрал листки бумаги, сложил в аккуратную стопку и сунул на полочку, висящую рядом. Подложил три полена в печь. И все делал, пока разговаривал, точно и привычно, как человек, не глядя, застегивает пуговицы на старой, привычной одежде. Громыхнул крышкой на чугуне, кипевшем на плите.

– Во-от, и картошка подходит. А пока я схожу в подвал, надо кой-чего на стол…

– А может, не надо? У меня есть. – И Олег стал доставать из сумки пакеты, поставил на стол бутылку.

– А! Вот так, значит. Ну, тогда – тем более. Я сейчас. – Сергей накинул полушубок и вышел.

Олег стал разглядывать домик. Над кроватью, на стене, висела рамка с фотографиями, по краям от нее прибиты две большие ветки с сидящими на них, вырезанными из дерева и ярко раскрашенными птицами. Они словно сновали вниз-вверх и казались совсем живыми, лишь только замершими на мгновение. Деревянные птицы сидели на полке с книгами, над дверью, на посудной полочке в печном углу. Здесь же, на полочках и подоконнике, стояли банки и старые махотки с сухими цветами. А посередине комнаты и над кроватью висели на нитях «птицы счастья», такие, какими их делают на севере, только раскрашенные.

Одна фотография была смята. Видно, ее разорвали пополам, а потом разгладили и аккуратно склеили: на одной половине Олег с трудом узнал хозяина, по одним только глазам: молодого, без бороды. Рядом красивая девушка с косой и ясными, но печальными глазами.

– Ну вот, – вошел Сергей, держа миски с наложенными горкой капустой, помидорами, мочеными яблоками и пакет с салом. Поставил все это на стол, достал из-под лавки банку с грибами, снял с плиты чугун с картошкой.

Через пять минут стол был накрыт, посреди его парил чугун с картошкой.

– Ну, давай, садись. Голодный небось?

– Да не очень, перехватил по дороге. С утра еду, да тут поплутал еще. Всяких хашных по дороге навалом. Знаешь, есть такие: «У Тофика», «У Рафика», а еда – так себе. А тут такой стол! Где там ресторану!

– Да обычный стол. Еда простая, нехитрая. Ну давай с устатку. И за знакомство.

Выпили. Олег, с удовольствием и аппетитом закусывая, сказал:

– Привычка дурная – есть быстро. С армии еще. Там кто не успел, тот опоздал.

– Ешь, ешь, картошки мало будет – еще наварим. Ее вон полон подвал.

– Ну, что, может, повторим?

– Давай-давай, пока аппетит есть.

Чокнувшись, выпили. Сергей только чуть отпил. Ел тоже мало, больше смотрел на гостя.

– Ты на меня не смотри, я много не пью. Чуть только пригублю – и все. А ты ешь и не обижайся.

Олег усмехнулся.

– А ты знаешь, я – аналогично! Я у себя в фирме специальную должность завел: зам директора по заключению договоров и по этой части. – Он звонко хлопнул пальцем по горлу. – По совместительству.

– Как это?

– У фирмы много партнеров, комплектующие поставляют. По всей России. Переговоры каждую неделю ведем. А что такое переговоры, чтоб ты знал… Переговоры – это, значит, самолет, поезд или как сегодня – на машине. Там – час экскурсия по заводу, час сами переговоры в кабинете, а потом целый вечер – ресторан или катер, или загородная заимка какая-нибудь. Потом охота, рыбалка, и обя-за-тельно баня. Я эти бани, Серега, уже терпеть не могу. И везде – застолье, а по-простому сказать – просто пьянка. И так может продолжаться не просто вечер – и сутки, и двое. В общем, насколько здоровья хватит. Я три года так продержался, потом думаю – нет, здоровье уже не то. И придумал у себя в фирме должность замдиректора по этой самой части. – Он постучал по бутылке. – Зарплату ему хорошую положил, не считая, что прокатает-пропьет. Здоровье свое все равно дороже.

– Да… Не позавидуешь.

– Кому? Мне?

– Тебе – да. А этому твоему заместителю в первую очередь.

– Во! Видишь, ты понял!

– Тише… – Сергей поднес палец к губам.

Олег поглядел в окно, на дверь, не понял, почему «потише», но голос понизил:

– Да ничего, я говорю – ты правильно понял. Обычно говорят: «О! Я бы сейчас, да еще с доплатой»! Народ глупый, а, главное, жадный. У меня трое на этой работе сгорели. По жадности. Командировочные приписывали, суммы в ресторанах прогуливали немереные. Сгорели на работе. Один только парень был порядочный. Два месяца поработал. Пришел, говорит: «Нет, говорит, Олег, извини, я так работать не смогу. На выпивку уже смотреть не могу, а пробовал “косить” – не проходит: не уважаешь, говорят, с подозрением относятся, два последних контракта остались неподписанные. Так что извини, Олег, увольняй по профнепригодности». Вот сегодня пришлось все бросать, самому ехать по серьезному контракту. Там ребята, в одном культурном месте, наметили контракт подписывать на несколько миллионов. В голову им от больших денег эта хамская идея пришла: погулять на усадьбе великого писателя. И, понятно, там все будет, и артисты, и культурная программа. Знаю я эту культуру: напиться в бане, в лес выйти, по банкам пострелять, девки, цыгане. Бедные музейщики и рады – к их музейной нищете что-нибудь перепадет. Ну, поглядят они на рожи наши пьяные, уберут утром посуду битую, подметут затоптанные полы в музее. Зато в музее осенью крыша течь не будет. Им много не надо, я их знаю, ребят – музейщиков. Им не за себя стыдно, а за нас же, за таких. Они во имя великого писателя терпеть нас будут и говорить: приезжайте еще.

– Так и мотаешься?

– Мотаюсь. Пока один.

– Это ты еще не женатый?

– Да, при больших делах, а неженатый. Есть, правда, вариант, но… – Олег замолчал, отвернулся, потер щетину на щеке. – Коса на камень. – Громко, с сердцем сказал: – Ладно, это разговор особый! – Увидел, как Сергей при этом, рассеянно кивнув, посмотрел в сторону печной занавески, тоже посмотрел вслед за хозяином. Тихо спросил: – Мы что – шумим? Мешаем кому?

Сергей привстал, двинул занавеску к печке.

– Дочка спит, – сказал негромко.

На печи, разметавшись в тепле, спала девочка.

– А-а, – шепотом протянул Олег. – У тебя дочка! Чего ж ты раньше не сказал. Мешаем.

– Да нет, она спит крепко. Хоть из пушки стреляй. Это я так, по привычке. – Сергей осторожно поправил свисавшую с печи подушку. Убрав со лба дочери прилипший от пота светлый завиток волос, гладил по голове. – Она спит, а я строгаю. Намолчусь… Поговорить другой раз не с кем. А много ли человеку надо для самого простого человеческого счастья – тепло дома родного да родной человек. Жалко, я это поздно понял. Есть то, чего вернуть нельзя.

Сергей поправил одеяло, сел.

– Намотался я по свету по стройкам – сначала комсомольским, потом шабашным. И по Северу, и по Сибири. Я мотался, а у меня здесь, на родине моей, оказывается, дочь росла. Была у меня любовь, да я не углядел ее: молодой был, дурной и гордый. А Любаша моя тоже гордая была.

– Это кто – жена?

– Любаша? Да. Любил ее. Она в деревне была самая красивая, ревновал даже, а потом уехал на калымы и эти стройки по путевкам. Тогда уже из деревень все бежали за деньгами. И я подался. Она вроде и понимала, и пускать не хотела. Что мы с ней, только два с половиной месяца и прожили! Она меня из армии дождалась. Но я пил тогда. После армии показалось, что нагуляться не успел, – и сразу свадьба. А я себя хозяином слова считал: раз сказал, поеду – так поеду. Мне бы с ней поговорить надо было, она ведь согласна была отпустить меня на год-два. А я собрался и уехал. Был приказ ему на запад, а ей – в другую сторону. И от жены, и от отца-матери. А там – воля, народ свободный, легкий, холостой. Бригада, одним словом. О-о, думаю, жизнь-то она другая совсем. Легкая не по-деревенски. Я того, что деревенский, стеснялся, не выпячивал. Ну, стройки-то молодежные, девчат полно. У меня глаза с совестью враскорячку. Вот бы думаю, как пожить-то! А я и жизни-то еще не видал. Эх, думаю, деревня и жена моя деревенская мне жизнь молодую сгубили вместе со штампом в паспорте. А тут еще, только-только три месяца прошло, как я уехал, еще серчал на Любашу. Вот, думаю, если бы я холостой был, вот была бы жизнь! А мне один друг-корешок говорит: для меня жизнь – открытая азбука, и я их, эти ее буквы, с закрытыми глазами читаю. Ты, говорит, не журись, хлопец, а возьми паспорт да потеряй. Тебе новый дадут вдалеке от родного порога, и главное – чистый. Тут народу на наши стройки нагнано – с тобой долго разбираться не будут. Скажешь, что холостой, и все.

– И что, получилось?

– Очень даже, оказывается, запросто. Это мы народ простой, нам совесть наша не дает такие хитрости придумывать, а тут лукавый под локоток – толк – и все! Совесть мне коленки подгибала, когда я врал в паспортном столе. А и всего-то надо было написать в семейном положении одно слово – холост. Шесть букв, и все сошло влегкую, а мне казалось, что еще с неделю руки дрожали. Вот тогда-то я вместо того, чтобы обрадоваться, задумался: чего ж мне так плохо спится? Пить стал больше, сам знаешь, как на Севере пьют, да еще холостой народ. А как к тридцати годам подошло, понял я, что никакая это не жизнь, когда от матери с отцом скрываешься. Я ведь боялся, что через них Любаша меня найдет, а я ей вроде и не муж теперь. А совесть покою не давала. Чувствовал, что грешен перед ними, а все оттягивал, боялся. А потом подумал: это что же я, перед собой хочу хорошим быть или перед ними? Оно все равно неправда – с какой стороны ни посмотри. И получается, что кругом я виноватый, а им – одно горе. Не выдержал, написал им. Покаялся… Писал им, а ответила сестра. Что же ты, говорит, наделал: мать все ждала весточки от тебя, все уж похоронили тебя, а мать все ждала. Высохла вся и три года назад умерла. Отца следом похоронили, Любаша так вместе с ними и жила, и за отцом ходила, пока не умер. А зимой сама застыла сильно – горло ей заметало, врач по снегу полдня добирался, не успел. Ей все говорили – подай на алименты на Сергея, его найдут. Нет, гордая тоже была. А осталась у тебя твоя дочь, Тоня. Как уехал ты, она через полгода родилась, восемь лет ей уже и живет у меня. Покажись, хоть глазком на тебя глянуть. Как прочитал я это письмо, взял ружье и в тайгу ушел. Сел под елкой, ружье наладил и думаю: ну что, вот и все? И вдруг – ветер прошумел по верхушкам, будто шепнул кто-то «папа»!..

Сергей присел к печке, подложив дрова, смотрел на огонь за чугунными кольцами плиты.

– Бросил я тогда все – и бегом сюда. Когда подходил к деревне, думал, сердце не выдержит. Трясло всего… Вон оно, счастье мое, на печке спит. Была любовь у меня, да не углядел я ее… А Тоньку как увидел, сердце кровью горячей облилось. Любашина копия. А проста! – Сергей счастливо засмеялся. – Мы с ней хорошо живем. Дом я наш наладил. Его уже ведь ополовинили – разбирать стали. У нас на это народ простой: мне надо, значит, тебе не надо – и давай тащи! У нас этих домов порастащили – полдеревни. И свои и чужие. Интересно, что все видят, но молчат. Каждый думает: мне что, больше всех нужно? А ты знаешь, я с другой стороны и не в обиде на людей, я их понимаю: мы тут живем и денег никаких годами не видим. Работать – работай, мужик, а деньги будут, когда-нибудь. Я терпению нашего русского мужика удивляюсь. Другой какой народ на вилы бы поднял хозяев, а у нас народ молчит. Денег нет, а строиться-то надо мужику? Одну половину, где у меня сени были – растащили, а я вторую половину починил, перекрыл, печку поставил. И ничего мне не надо. Вернуть бы только Любашу да мать с отцом – как бы жил! В Тоньке теперь для меня все – и моя любовь, и продолжение, – мое, дедов и прадедов. Они здесь мучились и умирали, даже друг на друга в гражданскую шли, и это было у нас. И все для того, чтобы был я, а от меня – Тонька. А могилы их рядом, на том берегу, и я теперь отсюда – никуда. Куда дереву без корешков? Только разве в печку. А кроме могил у меня еще земля есть. Люди из-за денег свои судьбы ломают, а у земли нет никакой цены, кроме той, что в нее предки твои вложили, да и ты сам. Картошку посади, походи за ней, протяпай, собери, а тут еще и жук на ней, даже, бывает, и косить некогда – вот она и цена продукта – труд! И какие бы деньги и какого цвета ни ходили, мне без разницы, ведь ее, картошку, земля родила и цену спросила только ту, что сам своими руками определишь.

Сергей сел за стол.

– Не надоел я тебе?

– Да нет, ничего. Ты рассказывай, не смотри, что я молчу, я слушаю.

– Это я с молчанки разговорился. Мужики, жалко, пьют у нас крепко, мне поговорить с ними не получается. От пьянки и воровство. У них беда – работы нет. Не по дому – а в колхозе. Колхозы – это по-старому. А у нас сегодня ни по-старому, ни по-новому – ничего нет в деревне. Интересно: земля есть, а работы нет!

– А у тебя?

– Я-то себе работу нашел – лесником работаю. Оно тоже, считай, без денег, но вроде бы при деле. Да и для души. Наберу в лесу коряжек, вечерами вырезаю птиц из них, а Тонька их расписывает. Видишь, какая она у меня художница. Правительство свой народ ругает, мол, ленивый он. А вот живу я на земле и мне нисколько неважно, ни какой век на дворе, ни кто в стране хозяин. Главное – была бы лошадь, да погода вовремя. Машина, например, мне не нужна. Зимой я как проеду? А Мерса своего я запрягу в сани или телегу и мне везде дорога. Тоньку и так до школы довезу. Мне даже асфальт не нужен: зимой все одно – снег, я сам себе дорогу набиваю. А по теплу все равно по обочине еду, я лошадь даже не кую, ног ее не мучаю, а асфальт, как наждак, ей копыта стирает.