Текст книги "Дубовый дым"

Сергей замолчал, глядя, как Олег, слушая его, долго, не отрываясь, смотрит в черное окно.

– Такие вот дела у меня. – Сергей присел у печи, подложил дров и сдвинул с плиты засвистевший чайник.

– А тоскливо, наверное, бывает здесь. А? Я даже не представляю, как бы я мог так жить.

– Бывает и тоскливо, но на то ж и гармонь есть. – Сергей потянулся и вынул из-под кровати завернутую в ткань гармошку, развернул ее. – Видишь, у меня «любительская».

– О! Играешь?

– Да помаленьку… – Сергей тихо потянул меха, и она, неожиданно глубоко отозвалась.

– А дочку не разбудим?

– Да я ж тебе говорю – ее из пушки не разбудишь.

Отыграв проигрыш, Сергей пояснил:

– У нас так страданья поют. – И тихо, чуть хрипло запел:

 
Ой, проводила – вслед глядела,
Разрыдалась – не стерпела.
Мил уехал – не простился,
Хоть бы раз во сне приснился.
 

– А в Сибири такие поют:

 
Ох, сормовска больша дорожка
Да вся слезами улита,
Да вся слезами улита,
По ней ходили рекрута.
Ох, потихоньку трогай, трогай,
Да сормовской большой дорогой,
Пойду дорожкой сормовской,
Махни, залеточка, рукой…
 

Не доиграв, двинул меха, услышал фальшивый звук, с досадой сказал:

– Нет! Только песню портить…

Олег разочарованно запротестовал:

– Да хорошо же играл! Чего перестал? Давай!

– Нет, фальшивит. У меня ее на свадьбу брали поиграть. А принесли в мешке разбитую и бросили у порога, когда меня не было. Я же простодыра. Мне человеку отказать совестно. Я даже слов не нашел, чтоб обругать их. Думал починить – возился, возился, сделал кое-как. Но хорошо уже не сделаешь. Все равно расстроена, хрипит.

– Серега… А я гармошку только в детстве слышал. Я уже думал, они только в музее и есть. А они, оказывается, есть еще. Ну, сыграй, а?

– Да хрипит же, – вздохнул Сергей и поморщился. – Ну, ладно. Какую же тебе сыграть?

Он подумал, потом посерьезнел, опустил пальцы на кнопки.

Тихо, будто издалека, послышались звуки мелодии, которую Олег хорошо знал, но не мог сразу вспомнить. А потом пришли и сами по себе зазвучали где-то даже не в голове, а под сердцем неясные слова. И Олег просто, как само собой разумеющееся, понял, что всю жизнь хотел очутиться за этим простым деревенским столом и услышать эту мелодию. Ничего ни объяснить, ни выразить словами он не мог и даже не пытался. Все, что происходило теперь, понимало его сердце, и принимало как лекарство, как живую воду, всегда теперь готовую возродить его в самые тяжелые времена.

Что же понимало, что слышало и знало теперь помимо воли его сердце? Заходящее солнце, и сумерки на пути сюда, и приветливый небесный отсвет далеких деревень; словом, все то, что он пропустил глазами. Потом теплая маленькая изба, и эти оранжевые блики печи на закопченном потолке, медленно заполнившее после рюмки душу – тепло. Вошедшая в дом и наполнившая его радость… Вслед за звуками вдруг вспомнились знакомые слова давно забытого романса «…Нехотя вспомнишь и время былое…». За ними представились: туманное утро, печальные заснеженные нивы, забытые лица, случайная улыбка, тихий любимый голос. Представилось и то, что откроется утром в окне этого деревенского дома: проступающие из тумана брошенные поля, и притихшая холодная речка, и светящиеся изнутри капли тумана на березовых почках, и какая-то зябкая одинокая фигура, стоящая на склоне пологого остывшего холма.

Завтра оно непременно придет, это седое, туманное утро, проступив в молоке тумана, сквозь который еле различимо проявится одиноко стоящая и глядящая на холодные холмы и поля зябкая фигура.

И долго еще будет держаться это утро, так и не дождавшись в тумане полного рассвета, пока не затеряется в пустоте чужого ему города, среди шума машин…

Гармонь и голоса стихли. Серега как-то виновато улыбался и трогал, пытаясь поставить на место, кнопки фальшивящих нот.

– Слушай, Серега… Я не понял, что это было? Почему это так… ну, я не знаю… нет! Слов таких нет у меня, но все понятно. Нет, я вообще ничего не понимаю: как это так?.. – Олег взволнованно встал и опять сел, положив ногу на ногу.

– Да ничего особенного. Просто сложились… как это говорят… обстоятельства места и встречи. Нет! Не ты и я встретились, тут ведь… я ведь что играл? Знаешь?

– Ну, …что-то… да, знакомое. Я даже слова вроде слышу.

– А! Слышишь! Правильно… Это же романс «Утро…».

– Туманное! – радостно перебил Олег и хлопнул по столу. – Ну конечно же!

– Да. А написал слова Тургенев, когда он проезжал как раз вот этой дорогой…

– Что, прямо здесь? – Олег посмотрел в темное окно.

– Здесь, здесь. Если бы не здесь, то ты бы не почувствовал это. А по тебе вижу – это есть.

– Да есть, конечно. Может, я слово… да, правильно, резонанс.

– И у меня он есть. Ты ж уже чувствовал, как туман в окошке в этом был.

– Да! Утренний. И женщина в нем стояла. Ждала.

– Да, ждала… – задумчиво сказал Сергей. – А гармонь, жаль, негодная. Если б ты раньше послушал, как она играла…

– Нет, ну ты интересный человек! Я… А, ладно! Давай по чуточке, а?

– Только половинку и последнюю. Я все равно больше не буду.

Олег подлил в рюмки. Взял свою молча, нахмурив брови, посмотрел на стол, потом на Сергея.

– Серега… Я не знаю, что сказать. Но знаю точно – сердце знает. Три часа назад я летел мимо. Мимо всего. Я вообще, как оказалось, в жизни проношусь мимо. А сейчас я остановился.

– Ты или машина? – усмехнулся Сергей.

– Понял! – Олег улыбнулся в ответ. – Нет, именно я. Или меня кто-то остановил. Нет, Серег, я правду говорю, что чувствую. И я хочу… я хочу, чтобы в этом маленьком домике всегда жило счастье. И все, что видно из него – тоже было под покровом счастья, и то, что за горизонтом, на нашей земле – тоже. Давай за нее, за землю нашу.

– За это – давай.

Укладывались, возбужденные не столько выпитым, сколько от невысказанного.

– Ну что, я выключаю? – сказал Сергей, когда Олег разделся и сел на кровать.

– Давай.

Вместе со светом словно погасло и возбуждение. Легли. Голова к голове. Олег лежал, касаясь ногами бока печи. От нее шло тихое, приятное тепло.

– Хорошо с печкой? А?

– С печкой – хорошо, только ее кормить надо. Дров запасешь, тогда она тебя и накормит и обогреет.

– Да-а… – Олег плотней прижал ступни к печи. – Она русская?

– Русская, только комбинированная, с плитой.

– Сам делал?

– Сам.

– А у меня, Серега, бабушка под Ельцом жила. Отцова мать. Места там тоже степные, леса мало. Я там один раз всего и был, лет шесть мне было. Помню, с отцом на юг ехали на машине, заехали к ней. Ночевали. Август, наверное, был. Может, и сентябрь. Дожди лили и сыро как-то, холодно было.

– Да, летом такое бывает.

– Вот. Бабушка печку натопила, меня на печку спать положила. Они сидят с отцом внизу. Разговаривают. Я в полудреме, как ни проснусь – они все сидят. А на печке жарко! Я ворочаюсь, хнычу. Бабушка мне – ты чего ворочаешься? Жарко, говорю, и жестко. Эх, – она говорит, и я это на всю жизнь запомнил, – милый, жар костей не ломит. А вот как мы в войну, бывало, мерзли с твоим папкой маленьким! Соломы две охапки с крыши снимем, сунем ее в печку, пару кизяков каких-то, – я и сам не знаю, что за кизяки такие, – да на нее, матушку, лезем. В избе холодище, а на печи чуть теплее. Всю ночь лежим, кирпичи на ней боками греем. Я батьку твоего на себя сверху положу, чтоб ему хоть теплее было. Мне и теперь, говорит, эти кирпичи холодные во сне снятся. И ты знаешь, как она это сказала, отец встал – и к дверям, мимо меня проходит, а в глазах у него слезы. Я больше никогда у него за всю жизнь слез не видел. За всю жизнь.

– А чего, к бабушке-то, больше не ездили?

– Нет. Не знаю, почему. Мать, наверное, не хотела. А отец – и мать любил и бабушку. Он этим всю жизнь мучился.

Тихо. Стучат ходики на стене, мелькают на потолке тихие сполохи огня от плиты.

– Серега.

– Ну.

– Не спишь еще?

– Нет.

– А ты дом себе побольше построить не думаешь? Хочешь, я тебе деньгами помогу?

– А зачем мне большой? У меня все под руками. Лишнего ничего не надо. Большой дом протопить трудно, маленький теплее. Человеку, если разобраться, что надо: печка, стол, кровать. Миска с кружкой-ложкой, чайник и все. Книги, конечно.

– Да-а, – протянул Олег, как бы соображая. – Это все правильно… А телевизор еще. Машина.

– Нет, телевизор – это уже баловство. Вот эти цветы – они нужнее, чем телевизор. В них память о лете есть. А что в телевизоре?

– Нет, ты максималист!..

– А что – «машина»… Вон она, машина твоя стоит. На ней не везде проедешь. А на моем Мерсе по любому снегу, на любую горку. Харчей вон – полон подвал картошки. Грибов у нас пропасть в этом году было, ягоды тоже. Сам видишь – стол небедный. Пчел шесть ульев. Нам хватает.

– Насчет продуктов – это я согласен. Хорошо. А одежда?

– И одежда есть. Шифоньера нам не надо. Она вся на вешалке висит. Мне на мой век хватит, что есть. На приемы мне не ходить, жениться… не буду. Все теперь только Тоньке. Это – да… – вздохнул. – Тоньке – это точно надо. Пальтишко у нее старое, я в морозы ее в школу не пускаю.

– Вообще-то, ты прав. Я тебе знаешь что скажу: у меня тоже до денег нет никакой жадности. Есть они и есть. Но вот что интересно, азарт какой-то дурацкий есть. – Олег тихо засмеялся. – Я продукты покупаю на базаре. И просто до дури доходит. С партнерами уже сложилась такая привычка – торговаться. Только там – и на базаре, сам понимаешь, суммы несоразмерные. И вот я прихожу на базар. Стоит бабка, продает горький перец. Подхожу, говорю: Бабка, почем перец? Она – по три рубля. Штука? Штука. Что такое – три рубля? Но я что делаю. Спрашиваю: а он у вас горький? Она: а как же! Я беру перец: Дай-ка я попробую. Она: Да ты что! А! – говорю, жалко или товар не тот? Да не жалко, а рот сожжешь. Я откусываю. Бабка глядит. Я жую. Она: ну как? А я ей: да он негорький. Бабка: как?! Глаза у нее по восемь копеек. Я: да не горький он, дайте, я еще попробую. И беру еще один. Откусываю, жую. Бабка во все глаза на меня. И этот, говорю, негорький. А у самого во рту все горит страшно. Нет, говорю, плохой у вас перец, давай, я по два рубля возьму. В общем, сторговались – ни вашим, ни нашим, по два пятьдесят. Я у нее пакет целый стручков набрал, положил – и уходить. А бабка стоит переживает: как же так, перец – и негорький? Ухожу, а она мне: скажи, мил человек, – правда, что негорький? А я с пакетом уже стою и говорю: ой, бабушка, горький, аж до печенок все горит! Бабка мне вдогонку: ну, слава богу, а то я уж думала…

Долго смеялись. Оба.

– А ты в самой Москве живешь?

– Да, квартира. Дача тоже есть. Шесть километров от кольцевой. Сторожка при доме четыре на шесть. Дом в два этажа. Каминный зал. Бассейна, правда, нет. Баня тоже четыре на шесть. А теперь? Зачем мне одному? Строил, правда, думал, решусь со своей Татьяной завершить все это долголетнее наше противостояние законным браком. Все характерами меряемся, у кого крепче. А ведь, если по-простому рассудить – люблю ее, только сказать ей об этом… Теперь, наверное, приеду – решусь… Строил, строил и все думал – мало. У других больше. У друзей. А какие они, если разобраться, друзья? Партнеры? Как-то задумался: кто больший друг, кто от десяти миллионов один отдаст, или тот, кто последнюю корку хлеба пополам разделит? Ты знаешь, людей, кажется, можно по этому тесту на две категории разделить: кто даст один ответ на этот вопрос, и кто – другой. И дело не в том, сколько у них денег. Тут дело в другом, – что у них за душа…

– Да-а, это верно…

Сергей замолчал и, похоже, заснул. А Олегу не спалось. Он лежал, смотрел на окно, вслушивался в непривычную тишину, в которой, как оказалось, было столько жизни… Мерно шли часы, скреблась на потолке мышь, спокойно дышали во сне Сергей и Тонька. Порывы ветра становились все тише, и вслед за стихнувшим ветром в окне просветлело. Стараясь не скрипнуть кроватной сеткой, он встал, прошел мимо Сергея, накинул полушубок и вышел. На крыльце он вдруг замер и протянул:

– Е-мое…

Над самой его головой висела луна. Полная, окруженная радужным ореолом. Все было залито мягким матовым светом. Скрипнув по снегу, он вышел в сад и долго стоял, оглядываясь. За садом блестела ярко, словно люминисцентная лампа, крыша на соседнем доме. Кургом была разлита таинственная тишина, в которой не сразу можно было различить лай собаки, доносившийся со стороны какой-то далекой деревни. Тихий, но ясный звук переливался гулко, как в лесу. Вторя ему, эхом разбегались голоса собак по другим, неведомым, деревням. На юге, за снежным полем, небо у самого горизонта было светлое, мутное, а на севере – легкое, голубое, совсем утреннее. В растворяющемся к горизонту ультрафиолете небесного купола, проткнутого иголочными уколами звезд, висел перевернутый ковшик Большой Медведицы; край его ручки, упершись в верхушки далеких, но ясно различаемых деревьев на межах, таял в прозрачном свете, поднимающемся от полей. Садовые деревья были обнажены нижней обрезкой, и, словно в танце, манерно изогнули длинные станы и вскинули руки ветвей с наброшенным на них кружевом прозрачных черных шалей из мелких веток. А на голубом снегу лежала короткая и неподвижная сеть их теней.

Олег так и стоял среди деревьев, чувствуя воздух, – морозный, недвижный и прозрачный. Словно от набрасываемой простыни – откуда-то коротко и свежо повеяло на него неведомым ему раньше, но таким знакомым чистым белым запахом. На голубых сугробах сказочно мерцали, вздрагивали под лунным светом и переливались острым блеском снежные льдинки. Он постоял еще, пока не почувствовал, что замерзает. В доме он так же тихо пробрался к кровати, улегся в ее уютное, пропитанное печным духом сухое тепло, и, чувствуя, как и сам он весь пропитывается им, счастливо уснул.

Когда утром Олег открыл глаза, первое, что он увидел за синим окном, тронутым посередине веткой морозного узора – тихо качающуюся ветку яблони с висящим на ней желтым ледяным яблоком. Прямо над кроватью висела «птица счастья» с мягкими тонкими чертами, округло раскрывшая кружевные крылья и тихо кружившаяся на нитке, словно оглядываясь вокруг – все ли счастливо кругом, нет ли где беды? Но беды словно и не было ни в этом доме, ни на видимых в оконце окрестностях. Мир и покой синевато-розового утра был разлит повсюду: на пологом заснеженном взгорке за речкой, в поле и виднеющемся за ним пестром ковре березовой рощи. Лишь тишина и покой. Ни грохота машин, ни шума города, ни телефонного звонка. Было тихо, только едва слышно потрескивали дрова в печи, и чуть пахло сладковатым дымом… Олег полежал, глядя, как медленно поворачивается кружевная птица, мерно стучат часы на стене. Дождался, когда птица глянет в окно, и привстал на локте. Сергея уже не было. Тогда он оделся и вышел на крыльцо. Утро было тихим, морозным.

Сергей уже запряг лошадь в сани, подогнал ее к машине и возился с буксирной веревкой.

– О, Серега, ты уже в делах! Доброе утро!

– Здравствуй!

– Уже налаживаешь?

– Ты же просил пораньше.

Олег подошел, глядя, как Сергей подтягивает упряжь. Похлопал лошадь по крутому сытому боку. Мерс скосил на него глаз, густо выдыхал пар из ноздрей, закуржавленных инеем. Открыл машину, бросил в багажник мешок со спальником.

– Ну что, я готов.

– Тогда пойдем чай пить.

– Нет, Серега, спасибо. Хорошо тут у тебя, но надо ехать. – Олег зябко повел плечами.

Сергей взял с саней кнут, посмотрев на Олега, потеребил концом кнутовища шапку, снова бросил кнут в сани и пошел к дому. Через минуту он вышел, неся в руках полушубок и старые валенки, протянул Олегу.

– На.

– Зачем?

– Ехать с час. Околеешь в своей курточке, печка-то не работает. Давай, давай, пока теплые.

– А! Точно!

Сергей стоял, глядя, как Олег надел полушубок, натянул валенки, топнул ногами.

– Ну вот, другое дело. – И вдруг засмеялся.

– Ты чего?

Сергей, продолжая смеяться, показал на лошадь с санями, веревку и машину:

– А ты знаешь, почему говорят: «заводи машину»?

– Ну… движок заводят – поэтому.

– А почему заводят-то? Куда?

Олег пожал плечами:

– А кто ее знает… Почему?

– Да потому, что раньше, когда ехать надо было, говорили: заводи. Лошадь заводили в оглобли, чтоб запрячь. А я как глянул сейчас на веревку, так и понял. Мерс мерса везет!

Засмеялись. Сергей сквозь смех добавил:

– А есть еще присказка: «Заводи, поехали. – Да не заводится. – Тогда поехали, потом заведешь!»

Солнце еще не встало, но над тем местом, где оно вот-вот должно было взойти, поднимался, обещая ясный день и хороший мороз, столб светло-розового света. Потом за ним показался край огромного алого шара, и было видно, как он, поднимаясь, становился оранжевым и все более нестерпимым для глаз. Олег смотрел на него, пока терпели глаза. Потом закрыл их и еще несколько минут видел, как десяток солнц прыгают перед ним. Поля, огромные, пустые, окруженные далеким серо-розовым морозным дымом, медленно поворачивались, и все тянулись, тянулись…

Олег приоткрыл дверь машины, крикнул:

– Серег! А красота-то какая! А?

– А то!

– Глушь какая. Самая середина России. Ничего Мерсу твоему, не тяжело?

– Нет. Дорога тут накатанная. Главное, на горку сейчас поднимемся, а дальше ровно будет. Увидишь. Тут один малый как-то осенью в самую грязь ехал, тоже заплутал на джипе. У него даже радиатор закипел. Он остановился напротив меня, у колонки, воды набрать. Говорит: да как же вы тут живете! Это ж Туруханский край какой-то! Ну, я ему: как живем? Да живем же ведь! А та дорога, посмотри, Олег, про которую ты говорил, что она в атласе есть, – вон она пошла, прямо по березкам.

– Так там и дороги-то нет, просто поле вспаханное.

– Так о чем я тебе и говорю! У нас то же и с правительством: говорит, народу в среднем хорошо живется, они эту дорожку словами давно протоптали. Какой ни придет правитель – одно и то же говорит. А поближе подъедешь, посмотришь – дороги нет, одно поле непаханное. И страна наша как была Туруханский край, так Туруханским краем и осталась. Ну вот, кажется, подъезжаем!

Два дня погода стояла тихая, ясная. Сергей, пользуясь погодой, запрягал своего Мерса, ездил в лес. Возвращался не спеша. Было еще светло, и он не торопил лошадь, хорошо знавшую дорогу домой. Издалека еще увидел Тоньку, стоявшую на пороге дома с кошкой в руках. Кому же еще стоять? Но Сергей не сразу узнал дочь. На Тоньке была новая заячья шубка. Длинная, на вырост. Видно, что ждала с нетерпением. Увидев, отпустила кошку, побежала навстречу, крича:

– Папа, пап! А к нам волшебник приезжал.

– Что за волшебник?

– Он нам подарки привез.

– Подарки?

– Да. Говорит, ездит по белому свету и всем хорошим людям подарки делает. Я дома сижу, смотрю, он подъехал на машине и к нам идет. Я выглянула, а он в окошко меня увидел, говорит: Тоня, а папа где? Я говорю: он в лес поехал. За дровами. А вы меня откуда знаете? А я, говорит, все на свете знаю. Он такой веселый. Я, говорит, знаю, что папу твоего Сергеем зовут и что гармонь у него сломанная. И из машины достает вот эту шубу, а тебе – чемодан. Он в доме стоит. Вот это, говорит, я знаю – ваши желания. А я ему говорю: как же вы наши желания узнаете? А ты когда спишь, то, о чем мечтаешь во сне видишь? Я говорю – вижу. А у меня, говорит, волшебная трубка есть – и показал маленькую такую трубочку. Она показывает, кому что снится. А телевизор вам не снился, а то бы я вам телевизор подарил. А вот и снился, я ему говорю. Там же мультики показывают. Я у Светки Быковой видела, про Карлсона. А он головой покачал и трубке говорит: ну вот, что же ты проглядела, а еще волшебная. Ничего, я как в другой раз поеду и привезу такой телевизор, по какому только одни мультики показывают. А зовут меня волшебник Васильев.

– И что он, уехал?

– Уехал.

В доме на лавке стоял черный чемоданчик. Тонька крутилась возле него.

– Я его открыть хотела, только не смогла.

Сергей сел на лавку, глядя на чемоданчик. Тонька трогала блестящие замочки и нетерпеливо теребила отца за рукав.

– Пап, ну пап! Давай посмотрим, что волшебник Васильев тебе подарил. Ну, давай же, папа…

Сергей убрал бумаги со стола, поставил на него чемоданчик, щелкнул замками и откинул крышку. В нем лежала новая гармошка.

– Ух ты, как пахнет! – Тонька, так и не сняв шубку, стояла на лавке, нюхая чемоданчик.

Прямо в меха гармошки была вставлена записка.

«Серега! С деньгами – ладно, а вот от гармони не отказывайся! Представь – ни в Мценске, ни в Черни гармошки не продаются! Пришлось мотнуться в Тулу. Ты, пожалуйста, не думай, я не хвалюсь. Просто заранее за тебя радуюсь. Не ружье же тебе дарить! Гармонь дарю исключительно из шкурного интереса – буду жениться, приеду за тобой и Тонькой. Так что репетируй. Сторожку на даче специально переделаю точно под твой домище, с русской печкой. Так что приедете – будем ночевать в нем вместе. Размеры я помню точно – три на четыре. Главное – чтоб ничего лишнего. Только еще просьба. У тебя спросить постеснялся. Честное слово, если не трудно – сделай, пожалуйста, и мне такую же птицу счастья. Такое счастливое утро, как в твоем доме, было у меня только раз в жизни – у бабушки. Пока.

Олег Васильев».