Текст книги "Библиотека драматурга. Часть 2"

Отправление

ГОЛОС. Внимание! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков. Остановки: Серп и молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная, далее по всем пунктам, кроме Есино.

Веничка. Я обращаюсь ко всем родным и близким, ко всем людям доброй воли, я обращаюсь ко всем, чье сердце открыто для поэзии и сострадания… Оставьте ваши занятия. Остановитесь вместе со мной, и почтите минутой молчания то, что невыразимо!

Голос. Повторяю! В 8 часов 16 минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная, далее по всем пунктам, кроме Есино.

Голос. Московское время восемь часов десять минут.

Она. Ведь ты из магазина, Веничка? Твой чемоданчик теперь тяжелый? Да? А в сердце поет свирель? Так что же, Веничка, что же ты все-таки купил?

Женщина, Она. Нам страшно интересно!

Веничка. Две бутылки кубанской…

Она. По два шестьдесят две каждая…

Женщина. Итого пять двадцать четыре.

Веничка. Две четвертинки российской…

Она. По рубль шестьдесят четыре…

Женщина. Итого пять двадцать четыре плюс три двадцать восемь.

Веничка. И еще какое-то красное и розовое крепкое.

Женщина, Она. И это все страшно интересно!

Веничка. Я ведь купил еще два бутерброда, чтобы не сблевать.

Женщина. Ты хотел сказать – чтобы не стошнило?

Веничка. Нет, что я сказал, то сказал.

Женщина. Как это сложно, Веничка, как это тонко.

Она. Какая четкость мышления!

Женщина. И это все? И это все, что тебе нужно, чтобы быть счастливым? И больше – ничего?

Веничка. Было бы у меня побольше денег, я взял бы еще пиво и пару портвейнов…

Она. О-о, примитив!

Женщина. Примитив!

Веничка. Пусть примитив!

Голос. Двери закрываются.

Поезд

Веничка. Я вам сейчас все расскажу.

Она. Вот только похмелюсь на Серпе и Молоте и тогда все расскажу.

Сцена «Едут» переходит в танец «Бездны по вечерам».

Веничка. Но – пусть. Пусть я дурной человек. По утрам, и с перепоя я сам о себе такого же мнения. Зато по вечерам: какие во мне бездны по вечерам!

Она. Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий – он очень дурной, этот человек.

Женщина. Вот уж, если наоборот – если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение – это уже точно человек дрянь, деляга и посредственность.

Веничка. Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и восходу они рады, и закату тоже рады, – так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно.

Она. Противно!

Женщина. Противно!

Веничка. Если ты не подонок, ты всегда сумеешь так набраться за день, чтобы к вечеру подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны!..

Веничка. Господь, вот ты видишь, чем я обладаю? Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует моя душа!

Женщина. Серп и Молот – Карачарово!

Она. И немедленно выпил.

Веничка. Мой дух томился в заточении, теперь я выпущу его погулять!

В тамбуре

Веничка ОТЕЛЛО. Если кто и видел – пусть. Может, я там что репетировал? Может, я играл в бессмертную драму «Отелло, мавр венецианский»? Играл в одиночку и сразу во всех ролях. Я, например, изменил себе, своим убеждениям. Вернее, я стал подозревать себя в измене самому себе и своим убеждениям. Я себе нашептал про себя – о, такое нашептал! – и вот, я, возлюбивший себя за муки, как самого себя, – я принялся себя душить. Схватил себя за горло и душу. Да мало ли что я там делал!

Общежитие

Женщина. Послушай-ка, ты это брось.

Веничка. Что «брось»?

Она, Брось считать, что ты выше других. Что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред!..

Веничка. Да с чего вы взяли?

Женщина. А вот с того и взяли. Ты вчера пил?

Веничка. Пил.

Она. Много пил?

Веничка. Много.

Женщина. Пиво пил?

Веничка. Пил.

Женщина. Сколько кружек?

Веничка. Две, три, не помню.

Женщина. А я помню. Ну, так вставай и иди.

Веничка. Да куда «иди»?

Она. Будто сам не знаешь! Получается так – мы мелкие козявки и подлецы, а ты Каин и Манфред.

Веничка. Позвольте, я этого не утверждал.

Женщина. Нет, утверждал. Ты со вчерашнего дня это утверждаешь. Не словом, но делом. Даже не делом, а отсутствием этого дела. Ты негативно это утверждаешь.

Веничка. Да какого «дела»? Каким «отсутствием»?

Она. Да известно, какого дела. Поссать ты не ходишь! Вот что!

Веничка. Нет, ребята, вы меня неправильно поняли.

Женщина. Нет, мы тебя правильно поняли.

Веничка. Да нет же, не поняли. Не могу же я сказать во всеуслышание: «Ну, ребята, я…ать пошел!» Не могу же я так…

Она. Да почему же ты не можешь? Мы можем, а ты не можешь! Выходит, ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты как лилея!

Веничка. Да нет же! Как бы вам объяснить…

Женщина. Нам нечего объяснять.

Она. Нам все ясно.

Веничка. Да вы послушайте, поймите же! В этом мире есть вещи… Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность…

Женщина. Мое детство.

Она. И отрочество.

Женщина. С такими позорными взглядами ты вечно будешь одиноким и несчастным.

Она. Да!.. Где это мы сейчас едем?

Женщина. Кусково! Мы чешем без остановки через Кусково!

Она. По такому случаю следовало бы выпить.

Веничка. Я лучше сначала вам расскажу!..

Голос. «…в Кусково не останавливается. Следующая остановка – Новогиреево!»

Она. «…а потом уж пойду и выпью».

Ритм мучительных «кабельных работ» возвращает героев в траншею ночи.

Сцена «Кабельные работы».

Веничка. А там, за Петушками, где сливается небо и земля, и волчица воет на звезды, там, в дымных и вшивых хоромах, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев.

Женщина. Он знает букву «Ю» и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква «Ю»?

Она. Никому. Вы и теперь-то ее толком не знаете.

Веничка. А вот он – знает, и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов. Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился. А пока – вы уж простите меня – пока присмотрите за моим чемоданчиком, я на десять минут отлучусь. Мне нужно выпить кубанской, чтобы не угасить порыва. Выпить кубанской, чтобы не угасить…

Веничка уходит.

Пауза.

Мусоргский

Женщина. Я женщина грамотная, а вот хожу без зубов.

Она (вбегая). А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то Мусоргский! Вы знаете, как он писал свою бессмертную оперу «Хованщина»? Это смех и горе.

Веничка. Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою, а мимо проходит Николай Римский-Корсаков, в смокинге и с бамбуковой тростью…

Она падает в канаву. Сцена «Мусоргский и Римский-Корсаков». Музыка «Хованщины».

Веничка РИМСКИЙ-КОРСАКОВ (Мусоргскому). Вставай! Иди, умойся и садись дописывать свою божественную оперу «Хованщина»!

Женщина (ходит за ними). Я женщина грамотная, а вот хожу без зубов. Он мне их выбил за Пушкина. А я слышу, у вас тут такой литературный разговор, дай, думаю, и я к ним присяду, выпью и заодно расскажу, как мне за Пушкина разбили голову и выбили четыре передних зуба. Все с Пушкина и началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: «Мой чудный взгляд тебя томил?» Я говорю: «Ну, допустим, томил…» А он опять за икры: «В душе мой голос раздавался?» «Конечно, – говорю, – раздавался». Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок. А когда уже выволок – я ходила все дни сама не своя, все твердила: «Пушкин-Евтюшкин-томил-раздавался». А потом снова: «Раздавался-томил-Евтюшкин-Пушкин». А потом опять: «Пушкин-Евтюшкин»…

Римский-Корсаков не выдерживает, плюнув, уходит. Женщина присаживается к Мусоргскому, который пишет оперу.

Женщина. Да, с этого дня все шло хорошо, целых полгода я с ним на сеновале Бога гневила, все шло хорошо! А потом этот Пушкин опять все напортил! Я ведь как Жанна де Арк. Вот так и я – как немножко напьюсь, так сразу к нему подступаю: «А кто за тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?» А он огрызается: «Да каких там еще детишек? Ведь детишек-то нет! При чем же тут Пушкин!» А я ему на это: «Когда они будут, детишки, поздно будет Пушкина вспоминать!»

Мусоргский не выдерживает. Запивает, и – бух в канаву.

Женщина (склонившись над ним). «Кто за тебя, – говорю, – детишек… Пушкин, что ли?» А он – прямо весь бесится. «Уйди, Дарья, – кричит, – уйди! Перестань высекать огонь из души человека!» Я его ненавидела в эти минуты, так ненавидела, что в глазах у меня голова кружилась. А потом – все-таки ничего, опять любила, так любила, что по ночам просыпалась от этого…

Выглядывает Римский-Корсаков. Видя, что Женщина отвлекла Мусоргского от сочинения, быстро входит, отгоняет ее бамбуковой палкой.

Веничка РИМСКИЙ-КОРСАКОВ. Вставай! Вставай! Иди, умойся и садись дописывать свою бессмертную оперу «Хованщина»!

Мусоргский с трудом выходит из своего состояния.

Женщина (издалека, не решаясь подойти). И вот как-то однажды я уж совсем перепилась. Подлетаю я к нему и ору: «Пушкин, что ли, за тебя детишек воспитывать будет? А? Пушкин?» Он, как услышал о Пушкине, весь почернел и затрясся: «Пей, напивайся, но Пушкина не трогай! Детишек – не трогай! Пей все, пей мою кровь, но Господа Бога твоего не искушай!» А я в это время на больничном сидела, сотрясение мозгов и заворот кишок, а на юге в то время осень была, и я ему вот что тогда заорала: «Уходи от меня, душегуб, совсем уходи! Обойдусь! Месяцок поблядую и под поезд брошусь! А потом в монастырь и схиму приму, ты придешь ко мне прощения просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду исцарапаю безымянным пальцем, уходи!!» А потом кричу: «Ты хоть душу-то любишь во мне? Душу любишь?» А он все трясется и чернеет: «Сердцем, – орет, – сердцем, – да, сердцем люблю твою душу, но душою – нет, не люблю!!»

Римский-Корсаков, посмотрев на часы и видя, что Женщина держится на расстоянии, уходит. Женщина медленно, как коршун, снижается над Мусоргским.

Женщина. И как-то дико, по-оперному, рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир на Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделяла вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печки мне говорит: «Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего „я“!»

Мусоргский запивает, и – бух в канаву.

Женщина (склоняясь над ним). Да! А через месяц он вернулся. А я в это время пьяная была в дым, я как увидела его, упала на стол, засмеялась, засучила ногами: «Ага! – закричала. – Умотал во Владимир на Клязьме! А кто за тебя детишек…» А он – не говоря ни слова – подошел, выбил мне четыре передних зуба и уехал в Ростов на Дону, по путевке комсомола…

Веничка. Стоп! Стоп! (Скрип тормозов.) А разве нельзя не пить? Взять себя в руки и не пить? Вот тайный советник Гете, например, совсем не пил…

Она МУСОРГСКИЙ (поднимая голову из канавы). Не пил? Совсем? Не может этого быть!

Уходит совершенно растерянная.

Гете

Веничка (вслед ей). А вот и может! Сумел человек взять себя в руки и ни грамма не пил.

Женщина. Вы имеете в виду Иоганна фон Гете?

Веничка. Да, я имею в виду Иоганна фон Гете. (Надевает парик.) Который совсем не пил.

Женщина. Странно… А если б Фридрих Шиллер поднес ему?.. бокал шампанского?

Музыка Моцарта.

Входит Она Шиллер в парике с бокалом шампанского на маленьком серебряном подносе.

Она ШИЛЛЕР. Выпей бокал шампанского, дорогой друг.

Веничка ГЕТЕ. Не пью ни грамма.

Она Шиллер поникла в горьком недоумении.

Женщина (истошно). Есино пролетели! Проперли без остановки!

Звук тройки, стук копыт, колокольчик.

Женщина. А все потому, что в Есино нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове или во Фрязеве. Да. Едут от самого Есина до самого Храпуново или до самого Фрязева – и там садятся. Потому что все равно ведь поезд в Есино прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон Гете, старый дурак.

Сцена «Гете».

Женщина, сидя в стороне, лузгает семечки и комментирует сцену.

Женщина. Думаете ему не хотелось выпить? Конечно хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите Фауста: кто там не пьет? Все пьют. Фауст пьет и молодеет.

Веничка ГЕТЕ (кричит). Фауст!

Она Фауст пьет. Гете пьянеет.

Женщина. Зибель пьет и лезет на Фауста.

Веничка ГЕТЕ. Зибель!

Сцена продолжается.

Женщина. Мефистофель только и делает, что пьет и угощает буршей и поет им «Блоху». Вы спросите, для чего это нужно было тайному советнику? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете вопрос? Он остался жить, но как бы покончил с собой. И был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого самоубийства. В этом больше трусости и эгоизма и творческой низости. Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник. Мефистофель выпьет – а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит – а он, старый хрен, уже лыка не вяжет. Со мной на трассе дядя Коля работал – тот тоже: сам не пьет, боится, что выпьет – и сорвется, загудит на неделю, месяц. А нас – так прямо чуть не принуждал. Разливает нам, крякает за нас, блаженствует, гад, ходит, как обалделый: вот так и ваш хваленый Иоганн фон Гете! Шиллер ему подносит, а он отказывается – еще бы! Алкоголик он, алкаш, ваш тайный советник Иоганн фон Гете! И руки у него как бы трясутся.

Веничка Гете церемонно кланяется. Подходит к Женщине, целует руку.

Веничка ГЕТЕ. Так выпьем за тайного советника Иоганна Вольфганга фон Гете.

Все поднимают стаканы. Звон бокалов.

Эрдели

Она. Как хорошо, что все мы такие развитые. У нас тут прямо как у Тургенева! Давайте, как у Тургенева… про любовь…

Женщина. Вы имеете в виду Ивана Тургенева?

Она. Да, я имею в виду Ивана Тургенева, орловского дворянина.

Веничка Гете подает ей руку. Она «спрыгивает с поезда» и оказывается на поляне, усеянной цветами.

Она. Один приятель был у меня, я его никогда не забуду. Он и всегда-то был какой-то одержимый, а тут не иначе как бес в него вошел. Он помешался – знаете на ком? На Ольге Эрдели, прославленной советской арфистке. Может быть, Вера Дулова тоже прославленная арфистка. Но он помешался именно на Эрдели. И ни разу-то он ее в жизни не видел, а только слышал по радио, как она бренчит на арфе, – а вот поди ж ты, помешался… Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается… Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели и только тогда – воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду пить и курить и высунусь в окошко. Мы ему говорим:

– Ну зачем тебе именно Эрдели? Возьми Веру Дулову вместо Эрдели. Вера Дулова играет прекрасно!

А он:

– Подавитесь вы своей Верой Дуловой! В гробу я видел вашу Веру Дулову! Я с вашей Верой Дуловой и. ать рядом не сяду! Конечно, если вы хотите, чтобы я ее, вашу Веру Дулову, удавил струною от арфы, – тогда, пожалуйста, волоките. Я ее удавлю.

Ну что делать? Малый совсем вымирает, надо его спасать. А тут мне встречается бабонька, не так чтоб очень старая, но уже пьяная-пьяная. «Ррупь мне дай, – говорит. – Дай мне ррупь!» И тут-то меня осенило. Я дал ей рупь и все ей объяснил, она оказалась понятливей Эрдели. А для пущей убедительности я заставил ее взять с собой балалайку. И вот – поволок я ее к моему приятелю. Вошли: он все лежит и тоскует. Я ему сначала кинул балалайку, прямо с порога. А потом швырнул ему в лицо этой Ольгой, в него запустил… «Вот она – Эрдели! Не веришь – спроси!»

А наутро смотрю: открылось окошко, он в него высунулся и потихоньку закурил. Потом – потихоньку заработал, заучился, запил… И стал человек как человек.

Женщина. Это и все, что ли? Да где же тут Тургенев? Мы же договорились, как у Ивана Тургенева! А тут черт знает, что такое!

Веничка. О, как тяжело писать о любви, особенно во Франции.

Париж

Веничка. Хочу учиться на бакалавра.

Она РЕКТОР. А ты кто такой?

Веничка. Я бывший тайный советник Иоганн фон Гете.

Она РЕКТОР. Не слыхал. Но если ты хочешь учиться на бакалавра – тебе должно быть что-нибудь присуще как феномену. А что тебе как феномену присуще?

Веничка. Ну что мне как феномену может быть присуще? Я ведь сирота.

Она РЕКТОР. Из Сибири?

Веничка. Из Сибири.

Она РЕКТОР. Ну, раз из Сибири, в таком случае хоть психике твоей да ведь должно быть что-нибудь присуще? А психике твоей – что присуще?

Веничка (подумав). Мне как феномену присущ самовозрастающий Логос.

Она РЕКТОР (дает Веничке по шее). Дурак ты, а ни какой не Гете – Логос! Вон, вон, Ерофеев, из нашей Сорбонны!

Веничка. Что же мне оставалось делать, как не идти в Париж!

Парижские бардаки

Веничка. Иду в сторону Нотр-Дама, иду и удивляюсь: кругом одни бардаки. Стоит только Эйфелева башня, а на ней генерал де Голль, ест каштаны и смотрит в бинокль во все четыре стороны. А какой смысл смотреть, если во всех четырех сторонах бардаки! И среди них одна только кристальная Слеза Комсомолки, к которой я еще вернусь. А по бульварам ходить там нет никакой возможности. Все снуют из бардака в клинику, и из клиники опять в бардак. И кругом столько трипперу, что дышать трудно. Я как-то выпил и пошел по Елисейским полям – а кругом столько трипперу, что ноги передвигаешь с трудом. Вижу двое знакомых – она и он, оба жуют каштаны и оба старцы. Где я их видел? В газетах? Не помню. Короче, узнал: это Луи Арагон и Эльза Триоле. Интересно, откуда они идут: из клиники в бардак или из бардака в клинику?

Она. Стыдись, ты в Париже, а не в Храпуново. Задай лучше самые мучительные социальные вопросы.

Веничка (догоняя Ее Арагона). Простите, господин Луи Агарон, простите меня, я из Сибири! Позвольте открыть вам свое сердце! Я совершенно отчаялся во всем! Хотя нет у меня ни в чем никакого сомнения! А потому я умираю от внутренних противоречий! Дайте мне совет, чтобы я мог выжить!

Она Агарон на Веничку взглянул, козырнул ему, как старый ветеран, взял свою Эльзу под руку и дальше пошел.

Веничка (догоняя их). Простите, госпожа Триоле! Хотя бы вы, как наша бывшая русская, посоветуйте что-нибудь своему земляку из Сибири. Я просто умираю от недостатка впечатлений! Меня одолевают страшные сомнения именно тогда, когда я перестаю отчаиваться, тогда как в минуты отчаяния… Эльза Триоле потрепала меня по щеке, взяла под руку Арагона и они ушли. Потом я узнал из печати, что это были совсем не те люди. Это были, оказывается, Жен-Поль Сартр и Симона де Бовуар.

Появляются Жан Поль Сартр и Симона де Бовуар.

Веничка. Постойте, постойте, господин Сартр! Посоветуйте, как мне быть? Я написал эссе и отправил его в «Ревю де Пари», а они вернули мне мое эссе под тем предлогом, что оно написано по-русски, что французский один только заголовок. Что ж вы думаете? – я отчаялся? Я выкурил на антресолях 13 трубок и создал новое эссе, тоже посвященное любви. На этот раз оно все, от начала до конца было написано по-французски, русским был только заголовок: «Стервозность как высшая и последняя стадия блядовитости» и отослал в «Ревю де Пари»…

Она САРТР. И вам опять его вернули?

Веничка. Вернули. Язык мой признали блестящим, а основную идею – ложной.

Она САРТР. Разумеется. К русским условиям, возможно, это и применимо, но к французским – нет. Стервозность у нас еще не высшая ступень и уж далеко не последняя. Это у вас, у русских, ваша блядовитость, достигнув предела стервозности, будет насильственно упразднена и заменена онанизмом по обязательной программе. У нас же, у французов, хотя и не исключено в будущем органическое врастание некоторых элементов русского онанизма…

Веничка. Постойте, господин Сартр, я ни черта не понимаю.

Женщина ДЕ БОВУАР….с программой более произвольной, в нашу отечественную содомию, в которую – через кровосмесительство – трансформируется наша стервозность, но врастание это будет протекать в русле нашей традиционной блядовитости и совершенно перманентно!..

Веничка. Проза Сартра философична, строится на постоянных переходах от умозрительной аналитичности к сгущенному физиологизму, от эссе к дробному монтажу зарисовок, панорамность в ней сочетается с подачей событий изнутри – через сознание персонажа. В противовес бытовому и психологическому театру Сартр создает театр ситуации.

Сартр и Бовуар уходят.

Веничка (пауза). Короче, они совсем засрали мне мозги, так что я плюнул, сжег свои рукописи вместе с антресолями, мансардами, мезонинами, флигелями и вернулся к родным пенатам.