Текст книги "Библиотека драматурга. Часть 2"

Пилон. Нет. У него была тоска в глазах. Мне кажется, он надорвался от своей непосильной ноши. Мы стараемся развеселить его, рассказываем захватывающие истории, приводим интересных людей. Два дня назад он выбросил Арабеллу Гросс с крыльца только за то, что она попросила подарить ей пылесос.

Пабло. Да, с тех пор, как он подарил пылесос Конфетке Рамирес, от женщин отбоя не стало. Они его утомляют.

Пилон. Когда я продал этот пылесос Торелли, он каким-то образом обнаружил, что внутри пылесоса ничего нет.

Джо Португалец. Откуда было Конфетке Рамирес знать об этом? У нее ведь нет электричества.

Пилон. Женщинам важно только то, что им говоришь. Они никогда не вдумываются в твои слова. Так и Конфетка. Ей сказали, что это пылесос, она и возила его по комнатам. И жужжала при этом, как электричество.

Появляется Торелли.

Торелли. Ах, друзья мои! Дорогие мои друзья и клиенты! Сердце мое разрывается, потому что мне суждено принести дурные вести тем, кого я люблю.

Пабло. Он так улыбается, как будто только что убил и съел своих детей.

Пилон. Обожди, Пабло. Что-то случилось с Дэнни? Он ранен? Убит?

Торелли. Нет, мои крошки. Дело не в Дэнни. Серрдце мое обливается кровью, но я вынужден сказать вам, что вы здесь больше не живете.

Джо Португалец. Как это – не живем? Этот дом принадлежит Дэнни.

Торелли. Вообразите мои страдания! Этот дом больше не принадлежит Дэнни.

Пилон. Что ты говоришь? Повтори, если сможешь, корсиканская свинья!

Торелли. Этот дом принадлежит мне. Дэнни продал мне свой дом за двадцать пять долларов.

Пабло. Это ложь. Это наглая корсиканская ложь.

Торелли (доставая бумагу). Вот доказательство. Вот бумага, которую подписал Дэнни. Это то, что мы, деловые люди, называем купчей.

Пилон. Ты напоил его! Он не понимал, что делает!

Торелли. Закон это не интересует. И поэтому, дорогие друзья, неумолимый долг приказывает мне объявить вам, что вы должны покинуть мой дом. Если вы не уберетесь к полудню, я пришлю полицейского.

Пилон. Я этих вещей не понимаю. Я ведь никогда не продавал домов. Дэнни подписал эту бумагу, так?

Торелли. Да. Так, Пилон! Именно так.

Пилон. Значит, эта бумага доказывает, что дом принадлежит тебе?

Торелли. Вот именно, неграмотный ты дурачок. Эта бумага это и доказывает.

Пилон. А я думал, что ее надо отнести в Монтерей и зарегистрировать.

Торелли. Что вы можете понимать, чумазые пайсано? Когда я уйду отсюда, я отнесу эту бумагу в город и…

Пилон молниеносным жестом, как он привык ловить мух, выхватывает купчую и бросает ее в печь.

Торелли. Ты что! Мексиканско-индейская свинья! Где моя купчая?!

Пилон. Купчая? Какая купчая? Ты, наверное, по ошибке намешал для себя табака в вино.

Торелли. Здесь есть свидетели!

Пабло. Нет, Пилон. Он трезв. Это на него Франческа так действует. Как только у него появляются новые рога, он скупает один дом за другим. Скоро он завладеет половиной Монтерея.

Торелли. Полиция сегодня же будет знать о вашей шайке! Джо Португалец, ты даже соврать не сможешь!

Джо Португалец. Меня здесь и не было вовсе. Я спал в соседней комнате.

Торелли хочет сказать что-то, но не может.

Выбегает.

Пилон. Двадцать пять долларов! У Дэнни никогда не было таких денег! Что он может на них натворить!

Джо Португалец. На двадцать пять долларов можно купить столько вина, что мы все сможем в нем утонуть.

Пабло. Надо найти его, пока он еще жив!

Появляется Дэнни, нагруженный, как мул, вином и закусками.

Дэнни. Пока влезешь на этот холм, совсем изжаришься. Где банки?

Наливает всем вина. Выпивают.

Пилон. Дэнни, эта свинья Торелли был здесь только что и без конца врал. У него была бумага, которую ты будто бы подписал.

Дэнни. Где эта бумага?

Пабло. Мы знали, что он врет, и поэтому сожгли ее.

Джо Португалец. Хорошо бы что-нибудь поесть.

Дэнни. Там много. (Пауза.) Мне бы хотелось собрать вечеринку, чтобы все пришли. Я пригласил даже Корнелию Руис.

Пилон. Корнелию Руис?

Дэнни. Да. И тиа Игнасиа. И Конфетку Рамирес. И старого Рока. И Джонни Помпома. И Арабеллу Гросс. И надзирателя тюрьмы Тито Ральфа. И Франческу Торелли. И самого Торелли. И миссис Палочико. И миссис Сото. И Пита Раванно с его женой Грейси, и ее сестру Тониа. И даже Боба Смоука, который хотел застрелиться, но промазал и отстрелил себе кончик носа. Пейте, друзья. Сегодня я всех угощаю.

Джо Португалец (выглядывая в окно). Они все сюда идут!

Дэнни. Будем веселиться во дворе, в саду, на крыльце. Всем хватит места.

Пилон. Где еще найдется друг, подобный нашему другу? Во всем Монтерее нет человека, который даже во сне был бы так щедр и не проснулся от ужаса содеянного. Я горжусь дружбой с тобой, Дэнни.

Дэнни. Это пустяки. Что тут такого? Давайте лучше пить. Девочки уже пришли?

Джо Португалец. Просто кишмя кишат!

Выбегает.

Начинается веселье в доме, в саду, во дворе, на крыльце.

Гости пляшут так бурно, что проваливается пол в одном углу. Аккордеоны играют так громко, что хрипнут окончательно.

Дэнни иногда между танцами запрокидывает голову и воет, подобно койоту.

То здесь, то там возникают стремительные драки, и не поединки, а настоящие битвы, где каждый дерется сам за себя.

Пилон. Завтра отец Рамон откажется верить своим ушам во время исповедей.

Пабло. Ни одна из дам не признается, что Дэнни ею пренебрег.

Пилон. По-моему, он выпил уже три галлона вина. Я даже от дедушки не слышал о таком подвиге.

Пабло. Как он меняется! Он стал огромным и страшным!

Пилон. Его глаза пылают, как автомобильные фары!

Пабло. В нем есть что-то жуткое!

Джо Португалец. Он снова побил Арабеллу Гросс!

Внезапно все стихает. Дэнни стоит посреди большой комнаты, сжимая сосновую ножку от стола.

Дэнни. Кто будет драться? Неужели во всем мире остались одни трусы?!

Мертвая тишина.

Дэнни. Никто? Или я остался один во всем мире? Никто не будет драться со мной?.. Ну, так я пойду к тому, кто будет драться. Я найду врага, достойного Дэнни!

Выбегает во двор.

ГОЛОС Дэнни. Эй ты, выходи! Я пришел драться с тобой!

Из оврага за домом раздается ответный вызов, такой ужасный и леденящий, что все позвоночники сжимаются, как настурции от мороза.

Раздается глухой удар. И тишина.

Гости поспешно расходятся.

Остаются Пилон, Пабло и Джо Португалец.

Пилон. Что-то случилось.

Пабло. Он первый из солдат этой европейской войны, погибший в Тортилья-Флэт. Его похоронят на орудийном лафете. В эскорт назначат эскадрон А одиннадцатого кавалерийского полка, оркестр одиннадцатого кавалерийского полка и стрелковый взвод.

Джо Португалец. А мы не сможем пойти на похороны! На троих мы не соберем одного костюма! Весь квартал Тортилья-Флэт будет на этих похоронах, кроме нас, лучших друзей Дэнни!

Звуки траурной мессы.

Пилон. Оркестр и провожающие пойдут по мостовой, а мы пойдем по тротуару. Вокруг кладбищенской ограды высокая трава. Мы спрячемся там и все увидим.

Звуки траурного марша.

Пабло. Мы зарыдали от стыда, следя за похоронами из канав, как бродячие псы!

Залп из винтовок над могилой Дэнни.

Труба поет отбой.

Джо Португалец. Мы прошли мимо пустого дома Торелли. Пилон влез в окно и вынес две бутыли вина.

Пилон (разливая вино). Дэнни любил вино. Дэнни бывал счастлив, когда ему удавалось достать немного винца.

Выпивают.

Джо Португалец. Корнелия Руис шла сегодня одна.

Пабло. Может, будет правильно, если мы споем несколько грустных песен?

Пилон. Дэнни не любил грустных песен. Дэнни любил песни про драки и бойких женщин.

Джо Португалец. Да, Дэнни знал толк в женщинах.

Пилон. Может быть, позвать Тито Ральфа с его гитарой? (Закуривает, бросает зажженную спичку.) Чтобы нам лучше пелось.

Огонек спички подбирается к старой газете. Все завороженно смотрят, как загорается газета, пламя переходит на сухую деревянную стену дома Дэнни.

Все трое переглядываются. Одинаковые улыбки появляются на лицах.

Пилон прихватывает остатки вина.

Они выходят. Смотрят на пожар. Слышен вой пожарных машин, возбужденные крики людей.

Пилон, Пабло и Джо Португалец поворачиваются и медленно идут прочь.

И каждый уходит в одиночку.

Заметки по поводу чумы
^{по мотивам прозы Чарльза Буковски}

Премьера в Дайлес-театре (Рига, Латвия)

Пьеса исполняется актером в роли Буковски, немой женщиной в роли всех женщин и рок-группой.

Актер безупречен. Внешне он таков, каким Буковски хочет себя видеть: безукоризненным и всеобщим любимцем.

Женщина совершенно автономна, живет своей жизнью. Ее наряды и макияж соответствуют монологам Буковского. Иногда, когда она обращает на него внимание, он цепенеет, не может вымолвить ни слова. И тогда она презрительно, равнодушно, небесно, цинично, сестрински улыбается и уходит от него в свой мир.

Рок-группа – это античный хор. Он может врываться в действие на полуслове. А может быть почтителен к мэтру. До мелкого подхалимажа. Музыканты исполняют все эпизодические драматические роли в спектакле.

Все это – целиком по воле режиссера, его чувства меры.

Разметка действия драматургом кажется ему единственно верной. Хотя он может ошибаться.

Первое действие

Буковски – это детина, пытающийся доказать всему миру, что он свой в доску. Он матерится, блюет, сидит в тюрьме, говорит, говорит, говорит. Но он чужой всему миру. Он ненавидит материться, блевать, сидеть в тюрьме, говорить, говорить, говорить.

Буковски любит только женский зад. Зад постоянно в поле его кругозора. Он обессиливает его. Он пленник женских коленей и того, что темнеет выше. Это бесит его. Потому что Буковски – поэт, и он одержим нежностью.

Громадные ножницы вожделения и целомудрия стригут Буковскому уши, веки и полосуют его живот. Он скачет по стеклу, и доктор вытягивает из его ступней невидимые осколки. Буковски рычит, корчится, плачет.

Одиночество Буковского на равных схлестнулось в нем с честолюбием.

Буковски – экспрессионист, а значит подонок. Все в нем взболтано, раздолбано, разъято.

Одна только кристальная капелька в результате: слеза? роса? сперма? строчка?

Жалеть Буковски нельзя. Он сам всех жалеет.

Жизнь есть сон. Или дурдом. Чуть восточнее Голливуда.

На сцене женщина в цвету. Звучит что-то типа Гайдна. Она как куколка в коконе, готовая стать махровой царицей ночи.

Музыка типа Гайдна ненавязчиво крепнет в барабанах и гитарах.

Женщина с пути таинственности переходит на дорожку похоти.

Буковски, как всегда, запаздывает ее спасти.

Когда он появляется на сцене, там сущий ад, почти стриптиз, почти бедлам. Дурдом.

БУКОВСКИ.

 
Не смейте называть меня поэтом.
Меня можно встретить когда угодно
Пьяного в хлам
На ипподроме.
Я ставлю на квартеронок, на коренных и на чистокровных.
Но я вам скажу – там водятся женщины.
Они всегда водятся там, где шуршат деньги.
И иногда глядя на этих стодолларовых шлюх
С их роскошными задницами и грудями
Восстаешь против их исполнителя
И тебе в пьяном угаре почему-то хочется
Порвать все картины в клочья
И разбить об унитаз пластинки Бетховена.
Но сезон продолжается.
Все дилетанты, поставщики, фоторепортеры,
Торговцы шмалью, мехами, нефтью и сами хозяева
Оторвались от зрелища шлюх.
В тот день бежал Сен-Луи,
Коренной финишер.
Он бежал, свесив морду. Он был гадок и угловат.
На него были ставки тридцать пять к одному,
Я поставил десятку.
Жокей загнал его к бровке, и никто не смел его обойти!
Даже если б пришлось
Бежать по орбите Земли,
Он так и шел бы по самой бровке,
Покрывая две мили в одну.
Он принесся к финишу как угорелый,
Литой, как снаряд,
Готовый взлететь.
И самая крупная блондинка
С грудью как аэропорт
И с задницей в две Луны
Двинулась к окошечку кассы
Одновременно со мной.
 

Женщина, глядя в глаза Буковски, идет на него. Он, помешкав, освобождает ей дорогу. Она уходит за сцену.

БУКОВСКИ (вполголоса).

 
В ту ночь я так и не смог
Ее одолеть.
Хотя мы не могли оторваться
Друг от друга
Как электросварка.
Искры бились о стены мотеля.
Потом она сидела в комбинашке
Пила «Олд Грэнддэд»
И говорила
«Эй, парень,
Чем ты занимаешься в этой клоаке?»
 
 
А я сказал
«Я поэт».
 
 
А она вскинула красивую голову и рассмеялась.
 
 
«Ты? ты… поэт?»
 
 
«Да, да. Именно так, –
сказал я.
– Именно так».
 
 
И все-таки она была по мне!
Она была по мне.
И спасибо угловатой лошади,
Написавшей это стихотворение.
 

Буковски уходит в противоположную сторону от женщины.

Английская песня в стиле кантри, что-то ковбойское.

Входит Буковски.

БУКОВСКИ. Мальчишкой я ходил на авиационный праздник. Там демонстрировали высший пилотаж, воздушные гонки, прыжки с парашютом. Помню, особенно хорош был один трюкач. На крючке, у самой земли, вешали носовой платок, а он, очень низко пролетая на своем стареньком немецком «фоккере», подбирал крылом платок вместе с крючком. Потом он делал «бочку», опускаясь почти до самой земли. Он отлично управлял своим самолетом. Но лучше всего были воздушные гонки – для детей, а может, и для всех прочих, – столько крушений! Все самолеты были разных моделей и очень странные с виду. Ярко раскрашенные. И они падали, падали, падали. Это было страшно интересно. Моего приятеля звали Фрэнк. Сейчас он заседает где-то в суде.

ФРЭНК. Эй, Хэнк!

БУКОВСКИ. Что, Фрэнк?

ФРЭНК. Пойдем со мной.

БУКОВСКИ. И мы шли под трибуну.

На мостике над сценой появляется женщина в крепдешине и шляпке.

Звуки авиационного праздника.

ФРЭНК. Отсюда можно женщинам под платье заглядывать.

БУКОВСКИ. Да?

ФРЭНК. Ага, смотри!

БУКОВСКИ. Трибуна была сколочена из досок, и сквозь щели все было видно.

ФРЭНК. Эй, а на эту погляди!

БУКОВСКИ. Вот это да!

ФРЭНК. Тише ты!.. Вон там смотри!

БУКОВСКИ. Ага.

ФРЭНК. Смотри, смотри! Она без трусов!

БУКОВСКИ. Где? Где?

ФРЭНК. Да вон там! Смотри, куда я!

БУКОВСКИ. Мы стояли и смотрели на ту штуковину. Мы смотрели на нее очень долго.

Потом мы вышли из-под трибуны и стали досматривать праздник. За дело взялись парашютисты. Они старались приземлиться поближе к кругу, нарисованному на земле. Им это не очень-то удавалось. Потом один малый прыгнул, а парашют у него раскрылся не полностью. В нем было немного воздуха, поэтому парень падал не так быстро, как падают без парашюта, и за ним можно было уследить. Казалось, он дрыгает ногами и дергает руками за стропы, пытаясь их распутать. Но у него не получалось. «Кто-нибудь может ему помочь?» – спросил я. Фрэнк не ответил. У него был фотоаппарат, и он делал снимки. Многие снимали происходящее, у некоторых были даже кинокамеры. Человек приближался к земле, все еще пытаясь распутать стропы. Когда он упал, видно было, как его отбросило от земли. Его накрыл парашют. Дальнейшие прыжки отменили. Это было что-то непередаваемое. Все эти крушения, парашютист и мохнатка. Домой мы ехали на велосипедах и всю дорогу только об этом и говорили. Жизнь впереди казалась ст’оящей штукой.

Рок-н-ролл у тюрьмы.

БУКОВСКИ. Тюрьма «Мойамен-синг» напоминала старинный замок. Двое больших деревянных ворот распахнулись, впустив меня. Удивительно, что через ров с водой переходить не пришлось. Меня посадили к толстяку, который смахивал на дипломированного адвоката.

КОРТНИ ТЭЙЛОР. Я Кортни Тэйлор, главный враг общества. За что попал?

БУКОВСКИ. Уклонение от призыва.

КОРТНИ ТЭЙЛОР. Двух вещей мы здесь на дух не переносим: уклонение от призыва и публичную демонстрацию гениталий.

БУКОВСКИ. Вообще-то я невиновен. Я переехал и забыл сообщить призывной комиссии новый адрес.

КОРТНИ ТЭЙЛОР. Все вы невиновны. Я-то знаю, что все ваши оправдания – чушь собачья. Хочешь покончить с собой?

БУКОВСКИ. Да.

КОРТНИ ТЭЙЛОР (показывая наверх, на мостик). Тогда отогни трубу, которая держит лампу на потолке. Налей в ведро воды и встань туда. Потом выверни лампочку и сунь палец в патрон. И тебя здесь сразу как не бывало.

БУКОВСКИ (долгим взглядом оценив предложенное). Спасибо, Тэйлор, твоя помощь неоценима.

Еще там был Сирз. Сирза запихнули в камеру к банде чернокожих, и он тут же затеял драку с самым здоровенным из них. Тот укладывался спать. Сирз высоко подпрыгнул и обоими коленями упал на грудь громиле. Они подрались. Сирз его отметелил. Остальные молча смотрели. Казалось, Сирза вообще ничто не волнует. В прогулочном дворике он, мерно покачиваясь, сидел на корточках и дымил. Он взглянул на одного чернокожего. Улыбнулся. Выпустил дым. «Знаешь, откуда я?» – спросил он чернокожего. Чернокожий не ответил. «Я из Ту-Риверса, штат Миссисипи». Он затянулся, задержал дыхание, выдохнул, покачиваясь с пятки на носок. «Тебе бы там не понравилось». Потом он щелчком бросил окурок, встал, повернулся и зашагал через дворик… Задирался Сирз и к белым. У Сирза были грязно-рыжие волосы, они казались приклеенными к голове и стояли торчком. На щеке шрам от ножа, а глаза большие, очень большие. А Нед Линкольн выглядел на восемнадцать, хотя было ему двадцать два – с вечно разинутым ртом, горбатый, с бельмом на левом глазу. Сирз заприметил малыша в его первый тюремный день. «ЭЙ, ТЫ!» – закричал он. Малыш обернулся. Сирз нацелился на него указательным пальцем. «ТЫ! Я ТЕБЯ ЗАМОЧУ, ПРИЯТЕЛЬ! ЛУЧШЕ ГОТОВЬСЯ, ЗАВТРА Я ТЕБЯ ПОРЕЖУ! Я ПРЕДУПРЕДИЛ, ПРИЯТЕЛЬ!» Нед Линкольн так и остался стоять, ничего не понимая. А Сирз, словно обо всем позабыв, разговорился с другим зэком. Но мы-то знали, что он все помнит. Таков уж был его метод. Заявление свое он сделал, и точка. В тот вечер один из нас сказал Неду Линкольну: «Лучше готовься, малыш, он не шутит. Лучше что-нибудь раздобудь». «Что?» «Ну, если отодрать ручку от водопроводного крана и наточить острие о бетон, может получиться маленькая заточка. А хочешь, могу продать тебе настоящую классную заточку за два бака». Заточку Нед купил, но на другой день остался в камере, на прогулку он не вышел. «А сосунок-то испугался» – сказал Сирз. «Я бы и сам испугался», – сказал я. «Ты бы вышел» – сказал Сирз. «Я бы остался в камере» – сказал я. «Ты бы вышел» – сказал Сирз. «Ну ладно, я бы вышел». На следующий день Сирз прирезал его в душевой. Никто ничего не видел, разве что вместе с мыльной водой по водостоку текла чистая алая кровь.

Есть люди, которых вообще не сломаешь. Даже карцером их не проймешь. Таким был Джо Стац. Казалось, он сидит в карцере вечно. В конюшне начальника тюрьмы он был самой необъезженной лошадью. Сумей тот сломать Джо, его власть над нами стала бы куда более ощутимой. Как-то раз начальник привел двоих своих людей, те отодвинули крышку, начальник опустился на колени и сверху окликнул Джо. «ДЖО! ДЖО, ТЕБЕ ЕЩЕ НЕ НАДОЕЛО? ХОЧЕШЬ ВЫЙТИ ОТТУДА, ДЖО? ЕСЛИ НЕ ЗАХОЧЕШЬ ВЫЙТИ СЕЙЧАС, ДЖО, ТО Я ВЕРНУСЬ ОЧЕНЬ НЕ СКОРО!» Ответа не последовало. «ДЖО! ДЖО! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?» «Слышу, слышу». «ТОГДА КАКОЙ ТВОЙ ОТВЕТ, ДЖО?» Джо взял ведро с мочой и дерьмом и выплеснул содержимое в лицо начальника. Люди начальника задвинули крышку на место. Насколько я знаю, Джо до сих пор сидит внизу, живой или мертвый. О том, что он сделал с начальником, стало известно. Мы частенько думали о Джо, особенно ночами, после отбоя.

Песня на родном языке.

Появляется женщина, одетая вызывающе. В последующем монологе Буковски она ассистирует ему.

БУКОВСКИ. Среди миллионов женщин вам нет-нет да и попадается на глаза одна, которая выворачивает вам душу. В облике этих женщин, в том, как они сложены, в особом платье, которое они носят, есть нечто такое, против чего вы не в силах устоять.

Она сидела, скрестив под собою длинные ноги. На ней было ярко желтое платье. Выражение лица у нее было таким игривым, что казалось, она смеется надо мной, но пытается это скрыть. Я впал в транс, потерял самообладание. Когда я приблизился, она встала и пошла по улице. Ее задница пленила меня до потери рассудка. Я пошел за ней, слушая, как стучат ее каблучки и пожирая глазами ее тело. Дойдя до почты, она вошла туда, и я вошел за ней вслед. И встал в очередь вслед за нею. Я был в дюйме от нее. Я бы мог коснуться ее рукой. Она получила перевод на семь долларов восемьдесят пять центов. Я услышал ее голос. Даже голос ее звучал как будто из специальной секс-машины. Я купил десяток не нужных мне авиа открыток. На улице она села в автобус. Я едва успел вслед за ней. Мы ехали довольно долго. Даже волосы у нее пламенели. Вся она была как огонь, а я – как сухостой. Она вышла в переднюю дверь, а я вышел в заднюю. На углу она повернула направо, и я последовал за ней. Она ни разу не оглянулась. Это был район многоквартирных домов. Она выглядела все лучше и лучше. Такая женщина не должна шляться по улицам. Потом она вошла в дом под названием «Хадсон Армз». Пока она ждала лифта, я стоял снаружи. Я увидел, как она входит в лифт, дверь закрылась, и тогда я вошел и встал у двери лифта. Мне было слышно, как лифт поднимается, как открываются двери и выходит она. Нажав кнопку вызова, я услышал, как лифт начал спускаться и принялся отсчитывать секунды: раз, два, три, четыре, пять… Я насчитал восемнадцать секунд. Это был третий этаж. На площадке было шесть квартир. Дверь в одну из них была полуоткрыта. Я вошел и закрыл дверь за собой. Женщина стояла и смотрела на меня. «Когда же она закричит?» – подумал я. Она стояла молча и строго смотрела на меня. Я подошел к ней, схватил ее за волосы и другой рукой подхватил ее неописуемый зад. Она стала яростно бороться со мной. Я отступил на шаг и влепил ей пару оплеух. После этого сопротивление было не таким бешеным. Нас мотало по комнате. Я порвал ей платье на шее, разорвал его спереди, сорвал с нее лифчик. Боже, ну и груди! Я схватил их губами, а потом дорвался до рта. Я задрал ее платье и принялся за трусики. Они сами соскользнули вниз. И я сунул свою штукенцию. Я ей всадил встояка. Кончив, я толкнул ее на диван. На меня смотрела ее душа. Она все еще неплохо выглядела.

– Иди в ванную, – сказал я. – Подмойся.

Потом я нашел два стакана и вино. Мы выпили.

– Тебе было хорошо? – спросил я.

– Да. Я люблю, когда меня насилуют. Я знала, что ты меня преследуешь. Меня только один раз в жизни изнасиловали. Красивой женщине трудно найти подходящего мужчину. Все думают, что она неприступна. Это ужасно. Я хочу, чтобы в следующий раз ты отхлестал меня ремнем.

– Ремнем?

– Да, я хочу, чтобы ты избил меня! Чтобы я орала от боли!

А потом ты бы меня снова изнасиловал! Как только что! Давай сейчас же повторим!

– Подожди, мне надо передохнуть. Сейчас я приму ванну, а ты приготовь что-нибудь вкусненькое.

Я принял чудесную горячую ванну, а потом вышел, обмотавшись полотенцем. И тут вошли двое полицейских.

– Этот подонок меня изнасиловал! – заявила она. – А потом принудил к оральному сексу!

– Одевайся, приятель, – сказал один из копов.

Я знал, что копы не любят повторять дважды. Поэтому вернулся в ванную и оделся. На меня нацепили наручники. А женщина еще крикнула мне вслед: «Насильник! Извращенец!»

Когда мы сели в машину, один из копов спросил:

– Ты что, приятель? Тебя мало дешевых шлюх?

– Вряд ли это было изнасилование, – ответил я. – Скорей она должна здесь сидеть вместо меня.

– Это почти всегда так и бывает, – согласился коп.

Я провел в камере ночь. Наутро мне сказали, что дама отказалась от обвинения.

Среди миллионов женщин нет-нет да и попадается такая…

Женщина уходит. И снова Буковски делает шаг в сторону, пропуская ее… Он встает спиной к залу, склонив голову, неподвижный, пока музыканты исполняют самый тяжелый в мире рок.

БУКОВСКИ. Это был кошмарный вечер. Накануне Уилли (1 музыкант подходит к Буковски, они жмут друг другу руки) ночевал в овраге на окраине Бейкерсфилда. Были еще Датч с приятелем. (Подходят 2 и 3 музыканты). Пиво ставил я. Я приготовил бутерброды. Датч непрерывно говорил о литературе, о поэзии. Я пытался сбить его с этой темы, но он упорно гнул свое. Датч держал книжный магазин где-то в районе Пасадены.

ДАТЧ. Слушай, Хэнк, эта молодежь снова бьет витрины. Что ты об этом думаешь?

БУКОВСКИ. Я хочу подождать. Мысли должны прийти сами собой. Иногда кажется, что беспорядки на руку правительству, иногда – наоборот.

УИЛЛИ (закуривая сигару). А как вышло, что ты стал вести газетную рубрику? Ты сам когда-то смеялся над Липтоном в этой роли.

БУКОВСКИ. Липтон – левак, он провоцирует толпу на беспорядки. А я при помощи мата пытаюсь отстоять Искусство от подонков.

ПРИЯТЕЛЬ. Эй, старина, у тебя есть еще зеленый лук?

БУКОВСКИ. Я пошел на кухню за зеленым луком и пивом. Скажу о гостях. Уилли сплошь состоял из волос. Даже из дыр в джинсах у него лезла какая-то шерсть. Он был то во Фриско, то в Альбукерке. И везде он таскал с собой сумку стихов, которые отобрал для своего журнала. Этот его «свой» журнал существовал пока в сумке со стихами. Датч опубликовал недавно роман под названием «Египетский автомобильный бум времен восемнадцатой династии». А юный приятель Датча только слушал – он принадлежал к новому поколению: молчаливому, но очень восприимчивому.

УИЛЛИ. Слушай, Буковски, как по-твоему, поэзия еще зеленеет или дерево окончательно высохло?

БУКОВСКИ. За несколько лет вымерли почти все великие поэты – Фрост, Каммингс, Джефферс, Уильямс, Томас Эллиот. На днях дал дуба Сэндберг. Прибавьте сюда Вьетнам и вечные бунты. Это распад старого. В то же время посмотрите на нынешние юбки. Они ведь едва жопу прикрывают. Мне это нравится, мы очень быстро идем вперед в этом направлении.

ДАТЧ. А как насчет марихуаны, Хэнк? Это же безобразие, что ее запрещают! Это нарушение прав человека!

БУКОВСКИ. Просить разрешения марихуаны – то же самое, что просить смазать маслом наручники перед употреблением. Ведь боль вам причиняет что-то иное. Вот почему вы нуждаетесь в травке и виски, в плетках и кожаных штанах, или в орущей музыке, или в сумасшедших домах, или в механических пиздах, или в ста шестидесяти двух бейсбольных матчах в сезон, или во Вьетнаме, или в Израиле, или в страхе перед наукой, или в романтической женщине, которая перед встречей с вами моет в раковине свои желтые вставные зубы. Знаете что, ребята? Вы мне надоели со своей болтовней. Я пошел срать.

Уилли, Датч и приятель уходят.

Если уж говорить начистоту, то запора я всегда боялся больше, чем рака. Стоит мне один день не посрать, и я уже никуда не могу пойти, ничего не в состоянии делать. Когда это случается, меня охватывает такое отчаяние, как будто наступил Судный день. И тогда меня посещают видения Судного дня. Сегодня, сидя на толчке, мне представилась совершенно голая женщина. Она лежала на большом столе. Стол был дубовый, почти черный. Она была распростерта на нем. Ягодицы чуть свисали с края, ноги раздвинуты. А вокруг стола неторопливо ходил тигр. Потом он закружил быстрее, быстрее, замахал хвостом. Женщина негромко застонала. Когда она застонала, тигр находился прямо у ее ног. Он остановился. Поднялся. Он положил лапы на стол, и ее голова оказалась между ними. Пенис удлинился, он был гигантским. Потом пенис начал тыкаться, отыскивая вход. Женщина положила руку на тиргиный пенис, пытаясь ввести его внутрь. Оба подергивались на пороге невыносимой, страстной агонии. Потом часть пениса вошла. Тигр вдруг резко дернул задними лапами – вошла оставшаяся часть. Женщина пронзительно закричала. Но когда тигр начал движения, она обхватила его шею руками… Тут я сам замотал головой, вытрясывая из нее подобные картинки. Лучше я устроюсь поудобнее и подожду своих приятелей. Я ведь дал им пятерку, чтобы они купили два по шесть больших банок пива «Шлитц». Я люблю пиво «Шлитц», и могу пить его в любой час ночи… Но тут меня снова посетило видение Судного дня, да так, что я забыл, что нахожусь на обыкновенном толчке… Я поднялся на лифте к стеклянной перегородке. Внутри кричало не меньше сотни новорожденных. Я назвал сестре свое имя. Она вошла в стеклянное помещение и отыскала нашего ребенка. Взяв ребенка на руки и подняв его, сестра улыбнулась. Это была издевательская улыбка. Иной она быть не могла. Я взглянул на ребенка – невероятно: это был тигр, медведь, змея и человек. Это был лось, койот, рысь и человек. Он не плакал. Он смотрел на меня и узнавал. А я узнавал его. Это было совершенно невероятно, но он смотрел на Отца, одного из отцов, одного из многих, многих отцов… А солнце краем своим задело больницу, и вся больница начала сотрясаться, орали младенцы, свет включался и выключался, стеклянную перегородку передо мной пересекла багровая вспышка. Пронзительно закричали сестры. Три люминисцентные лампы выпали из зажимов и рухнули на младенцев. Сестра стояла, держала на руках моего ребенка и улыбалась, когда на город Сан-Франциско упала первая водородная бомба…

Входят Уилли, Датч и приятель.

ДАТЧ. Я хочу составить антологию лучших современных поэтов. Я имею в виду самых лучших.

УИЛЛИ. А что? Почему бы и нет?.. Ну как, Хэнк, хорошо посралось?

БУКОВСКИ. Не очень.

УИЛЛИ. Не очень?

БУКОВСКИ. Да.

ПРИЯТЕЛЬ. Тебе надо есть побольше грубой пищи. Лучше всего – побольше зеленого лука.

БУКОВСКИ. Ты думаешь?

ПРИЯТЕЛЬ. Ага!

БУКОВСКИ. Это самые умные слова, сказанные сегодня. Самые умные. Теперь я спокоен за подрастающее поколение.