Текст книги "Дикие пчелы на солнечном берегу"

Востриков механическим жестом поправлял портупею, тяжело дышал и все время бросал злые взгляды на Карданова. Комвзвода с прищуром курил – тень от него, пройдя по диагонали избу, уперлась в угол, где затаились ребята. К ним присоединилась мама Оля. Щеки у нее запали, а в глазах как вспыхнул с самого прихода «гостей» костерок беды, так, не спадая, и горел.

Вадим, поняв, что своим языком сотворил что-то непоправимое, идиотски улыбался, не зная, на ком задержать взгляд.

Тамарка вцепилась в руку мамы Оли, а та, мысленно поблагодарив господа бога за то, что он удерживал Ромку на печке, стала молиться за спасение Горюшина.

– Пора кончать, – обратился комвзвода к Вострикову. Он вгляделся в сбившийся живой клубок на кровати и указал сигаретой на Вадима. – Вот с этого сосунка и начинайте.

При этих словах Вадим сполз с кровати и сиганул под нее.

Беженец сквозь оранжевую пелену видел, как его сына вытаскивали из-под кровати и как он цеплялся руками и ногами за все, за что можно было зацепиться и замедлить скольжение по полу. В какой-то момент страх спутал ему руки и ноги и он безвольной чуркой передвигался в пространстве. Перед самым порогом его поставили на ноги, негнущиеся, кирпично тяжелые. Он обернулся, и все увидели – вместо лица на них глядела меловая маска с обезумевшими глазами. Он хотел крикнуть «помогите», но вместо языка почувствовал во рту липкую, непроворачиваемую массу, готовую до натяга заполнить весь рот.

Вадима увели двое дюжих подручных Вострикова, а через несколько мгновений послышался звук открывающейся и захлопнувшейся двери в пуню.

В разбитое окно влетал ветерок, и в отдельные моменты казалось, что у него хватит сил задуть догорающую лучину.

В избе появился Федоров, о чем-то пошептался с комвзводом и снова вышел.

Верка с пунцово-горящими щеками слезла с кровати и направилась к ведрам с водой. Тонкие косички, не зная о беде, весело порхали над ее лопатками.

Девчушка с жадностью напилась и, постояв в нерешительности, пошла с кружкой к отцу. Ее никто не остановил, и она шла между взглядами, неся на худеньких плечах груз страхов и боли. Она подошла к отцу и поднесла кружку к его губам.

Карданов приходил в себя. Перед глазами еще кувыркался мир, и он никак не мог сфокусировать зрение на каком-нибудь предмете. Мысль ускользала. Его тошнило, и боль от височной кости острой стрелой прорывалась через ключицу к сердцу. Наконец он узрел Верку и почувствовал на губах холодный край кружки. Вода полилась по бороде, несколько капель упало за ворот рубахи – оживило грудь.

Перед глазами все вставало на свои места. Когда лицо дочери приблизилось, он с трудом выговорил: «Надо попасть в баню… Принести сюда автомат»… Голова снова откинулась к стене – в ней, как в тумане, колыхалась мысль: поймет ли дочка его слова? А если поймет – что может сделать? Другая мысль, параллельно первой, была о Вадиме. Однако додумывать ее до конца он не стал, боялся в глубине ее увидеть безнадежность.

Новая волна слабости накатила на него и погребла под собой сознание.

Ввалился распоясавшийся Востриков и с порога стал обзыркивать комнату. Его остервенелый взгляд остановился на Ольге.

– Эй, молодица, задницу отсидишь, – обратился старшина к маме Оле. В голосе – хмельная бравада. – Слышь, пойдем посекретничаем маленько…

И Ромка, и цеплявшиеся за нее девчонки ощутили страшную минуту. Тамарка изменившимся до неузнаваемости голосом завопила: «Нет! Не надо… Нельзя нашу мамулю забирать…»

Карданов напряг мышцы, пытаясь подняться, но что-то в его могучем теле не сработало. Он видел, как Ольга встала с кровати, постояла, взлохматила Тамаркины волосы и, поправляя на груди кофту, пошла на выход. Перед порогом, однако, замерла – не могла переступить его, не попрощавшись с сыном. Ее взгляд безошибочно отыскал глаза Ромки и запечатлел в них вечную любовь и вечное материнское беспокойство. Волчонок, увидев бледное, сузившееся лицо мамы Оли, ее уходящий в себя взгляд, зверино замычал и ринулся с печки. Но когда он, в великой суетне, преодолел ее обрывистый край и выбежал на простор комнаты, мамы Оли там уже не было. Великое удивление исказило и сковало лицо Ромки. Из широко открытого беззвучным плачем рта свесились паутинки слюны…

К Ромке подошел Гришка и увел его на кровать. Там билась о подушки и ревела Тамарка. Верка лихорадочно кусала ногти и пригвожденно смотрела на отца. И как будто опомнившись, она наклонилась к сидящему на корточках у стены Гришке и что-то зашептала ему в ухо. Он слушал и кивал головой. И впервые за часы нашествия на его лице ожил свет надежды. Он встал с пола, поддернул штаны и привычным движением заправил за пояс пустой рукав.

И вдруг все услышали тягостный, исторгнутый болью крик мамы Оли. Тамарка, думая, что этот страшный вопль повторится, накинула на голову Ромки подушку, спасая его от звуков беды.

В хату вошли комвзвода с Федоровым. Оба без головных уборов, разгоряченные, со злыми лицами. Что-то, видно, у них не ладилось.

– Хватит жмуриться, хмырь болотный! – Федоров вплотную подошел к Карданову. – Гордеев, неси воды…

Один из истуканов, сидевших на лавке, быстро вскочил исполнять приказание.

Сквозь полусмеженные веки Карданов уловил Гришкину тень: от кровати – к дверям, ведущим в другую комнату, наполовину прикрытых углом печки. Там царил сумрак, и каратели, занятые всецело Кардановым, не заметили перемещения безрукого.

Карданова окатили водой. Прохлада принесла некоторое облегчение. Но в нем же была и безнадежность: он понял – пришли для расправы.

– Встать! – крикнул в исступлении комвзвода. – Никто за тебя не хочет платить своей шкурой. Это же ты, гад, поддерживал связь с партизанами. – Допрашивающий явно рассчитывал на неожиданность и напор. – Кому, когда, какие сведения передавал? Отвечай внятно и быстро…

Карданов скорее рваным виском, нежели ноздрями, почувствовал теплое, пахнущее потом и пришлыми запахами тело ненавистного человека и наотмашь рубанул рукой. Но то, что ему самому казалось сильным, всесокрушающим ударом, на самом деле было слабой отмашкой. Комвзвода, перехватив его руку, с силой дернул на себя и вялое тело Карданова, без опоры, съехало на пол.

Ему казалось, что он кричит во весь голос, но для присутствующих его шевеление губами было всего лишь невнятными звуками. И только одна фраза, наверное, наиболее важная для него, прозвучала отчетливо, как приказ:

– Не троньте детишек, они не виноваты…

Услыхав эти слова, Верка зашлась в плаче. Она истерически, царапая себе в кровь лицо, кричала: «Боженька миленький, спаси моего папочку. Боженька, прошу тебя – спаси»…

– Он ни черта не скажет, – эти слова, явно предназначавшиеся Вострикову и двум его помощникам, стали своего рода сигналом к действию.

Старшина первым нанес удар сапогом по лицу Карданова. К нему прикладывались другие сапоги, другие ноги. Желтые пошли наперегонки с черным хромом. Это Федоров, боясь упустить свой шанс, бил по затылку Карданова.

И с дивными видениями из прожитой жизни он стал тонуть в кутерьме разноцветных бликов. Они мелькали; перед глазами с невероятной быстротой, словно он стоял, на перроне вокзала, а мимо проносился расцвеченный огнями поезд…

Карданов уже не слышал, как звякнуло торцовое окно и в образовавшееся отверстие потянулись смертоносные язычки пламени. Это Гриха, с трудом справляясь с автоматом, в каком-то пьяном восторге, стрелял по застигнутым врасплох карателям.

Востриков, метнувшийся было к двери, не успел, однако, дотянуться до ручки, и с криком, какой обычно издают перед смертью безвольные люди, кулем повалился на лохань.

И комвзвода, и Федоров, словно еще не веря, что это их последние миги жизни, уже неизлечимо ужаленные пулями, вопросительно глядели друг на друга, пытаясь сложить ртами уже ставшие лишними слова. И два истукана, не успевшие от души помочь своим главарям, тоже искали взглядами причину происходящего. Но никто и ничего им не объяснил – смерть взяла их такими, какими они заявились на хутор.

И последние слова, которые услышали Верка с Тамаркой, исходили из судорожно кривляющегося рта комвзвода: «Мать честная, да что же это такое происходит?»

Когда иссякла дробь автомата и наступила тонкая тишина, ее тут же вновь разорвали два винтовочных выстрела и последовавшая за ними грязная брань.

Стукнули в сенях торопливые шаги, и сорванная с петель дверь громыхнула на пол.

Ромка, придавленный пуховыми подушками, все же исхитрился одним глазом зыркнуть в мир и увидеть на стене тень. Стоя на пороге, человек с пороховой дорожкой на щеке, прочертил избу автоматной очередью. И в том месте, где стояла кровать и где Верка с Тамаркой и Ромкой нашли последнее свое прибежище, дохнули фонтанчики из ваты и перьев.

В какое-то, мгновение Ромка услышал над собой полет шмелей. Шмели словно хотели пробиться к нему, но сдерживаемые непроходимым пером, сломали крылышки и затихли. Лишь пороховой гарью цвакнули в его сторону.

Кто-то прошел в другую комнату и, облегчив обойму, вернулся назад. Издалека до Ромки долетали голоса, лошадиное ржание. В ногах он ощутил горячую влажную опору, но подвижно-маслянистую и ежесекундно превращающуюся из опоры в трясинистую зыбкость.

Он вылез из-под подушек только тогда, когда несколько часов всепожирающей тишины заронили в него пока что смутное, но набирающее силу ощущение беспредельного одиночества. Оно приходило, но не вытесняло страх, а смешивалось с ним.

Осторожно, выпростав сначала руку и ногу, преодолев тяжесть двух подушек, он приблизился к краю кровати.

В окнах блеклыми лоскутами полоскался рассвет.

Лучины давно погасли, но гарь от них, смешанная с другими, безжизненными запахами, заложила дыхание. Внутри него начало что-то набухать, разрастаться, пока не заполнила все его существо безысходностью.

Он посидел на краю кровати, затем лег на живот и начал задом сползать на пол.

Рука коснулась вроде бы головы Тамарки, которая, как подумал Волчонок, успела давно заснуть. Как можно громче он замычал, чтобы разбудить спящих, однако ему никто не ответил. Никто не пошевелился. Ромка пограбал в темноте рукой и тотчас в смятении отдернул руку: ладонь прошлась по неживым волосам, щеке, шее тетки.

Пол был скользкий, и он, падая и поднимаясь, падая и поднимаясь, прошлепал в сторону сеней. Вышел за порог избы.

И в сенях с распахнутыми настежь дверьми, и во дворе, где стоял туман и господствовала предутренняя затаенность, никто его не остановил, никто не окликнул. Трава, отяжелевшая от сырости, кусала ноги.

Он протрусил через двор и приблизился к тому месту, где, по его расчетам, должна быть щель. Однако, потеряв прежнюю лучистость, она была непроницаема и нема. Ему показалось, что дверь в пуню слегка шевельнулась, и он замер, ожидая, что вот сейчас из нее выйдет мама Оля и подаст ему руку.

Он стоял перед дверью, не решаясь в нее войти. Где-то за домом пискнула ранняя птаха, и этот звук немного ободрил ребенка. Подтянув съехавшие штанишки и поправив на плече шлею, он побежал в торец сарая, где стоял дедов верстак и где дед каждое утро что-то на нем мастерил. Но и за сараем, в молочном сумраке, никого не было. Тогда он метнулся к хате, и, обегая ее угол, вдруг замер: на завалине, лицом вниз, лежал человек, в котором он без труда признал Гришку. Рядом валялись расстрелянные, отдающие пороховой гарью гильзы. Пересилив страх, Ромка подошел к Гришке и пальцем дотронулся до его плеча. И послышался в этом прикосновении неистовый звон, и Волчонок, зажав уши и зажмурив глаза, устремился прочь от завалины. Он уже не мог находиться в покое и вместе с тем не знал, какое его действие имеет смысл. Он забежал в сени, но их отчужденность еще больше обездолила его. Вернулся на улицу и выскочил на завор, но и с него ничего не увидел – лишь ленивые хлопья тумана плыли по-вдоль большаку.

Ему показалось, что сзади кто-то наблюдает. Не в силах преодолеть страх, Волчонок лег на живот и притаенно стал вглядываться в полумрак. Что-то впереди шерохнулось – светлое пятно как будто перемещалось от вишен в сторону хаты. И в ритме передвижения этого таинственного нечто он уловил намек на тяжелую, загребастую походку Того, кто еще недавно был в пуне и чья зловещая тень взгорилась на пороге хаты. Ромка вжался в землю и, чтобы не закричать, изо всей силы прикусил руку. Но то, что ему казалось живым существом, было всего лишь молоденькой осиной, поигрывающей своими листьями-перевертышами.

Когда из-за туч внезапно вышла обрубленная луна, он почувствовал себя совершенно незащищенным. К луне присоединились звезды, и вскоре на его глазах от туч очистилось полнеба. Вдали, над туманом, плыли серебристые верхушки елей.

Сломленный одиночеством и страхами, Ромка втихомолку заплакал: ему вдруг пришла в голову простая мысль, что все, все – и мама Оля, и дед, и беженец, и ночные гости – куда-то ушли, а его забыли взять с собой. Эта мысль, хотя еще больше озадачила его, но вместе с тем заронила в душу толику надежды – раз ушли, значит, могут и вернуться. И эта крохотная надежда ослабила туго закрученную пружину тревоги…

Оставляя после себя куцую тень, он побежал за пуньку, на ходу сбрасывая с плеча помочу. Приспичило Ромке… По ногам царапнули кустики крапивы. Однако перед задним углом что-то непонятное затормозило Ромку, чье-то присутствие пригвоздило его к земле. Впереди, по блестевшей траве, по нижним венцам строения медленно перемещались странные тени. Словно волоклись две штанины – одна скользила по земле, другая сонным движением – по бревнам.

Не поднимая головы, он стал искать глазами то, что породило эти тени. И по мере того, как взгляд вбирал и оценивал увиденное, по мере осознавания свершившегося, в недрах его души, самых потаенных и неразгаданных, начал вызревать катастрофический распад. Хоть мал и несмышлен был Ромка, но понял – возврата оттуда, где пребывали увиденные им мама Оля, дед и Вадим, не бывает. Их жизни, видно, давно уже, через сплетенную когда-то самим дедом веревку, ушли в крышу, а оттуда – в небо.

Не сдержался и глянул в открытую. Нет, не в пропасть он заглянул, не в под адовы глубины – он явственно увидел себя среди них, и вместе с тем разделенного с ними неохватной вселенной.

Повешенные под козырьком крыши, вразнобой, маятниками покачивались, отчего юбка у колен мамы Оли складывалась и вновь расправлялась тугим парусом. Когда иссякли силы, сдерживающие рассудок, Волчонок пустился бежать. Куда-то устремился, но куда – он не знал. Обогнул сарай, пересек двор, обежал хату и снова пересек двор – и таким образом он повторял к повторял гигантские восьмерки, словно хотел навсегда, кому-то на память, проторить последнюю тропу жизни. Неизвестно, на каком витке он стал замедлять движение и, забежав во двор, заметался по нему. Кинулся в сени, оттуда в избу, но что-то его оттуда вмиг выгнало, и тогда он сбежал с завора на большак и лег на него, притиснулся к булыжникам ухом. Хотел уловить хоть какие-нибудь, пусть самые дальние признаки жизни. Но нет, всюду было безмолвие и забытость.

Поднялся с земли и взбежал на завор, еще раз обогнул с угла пуньку и глянул на тех, кто по-прежнему, в медленном вращении, обременял пространство. Нет, ничего в мире не изменилось.

Он вернулся во двор и торопливо стал что-то искать под клетью. И то, что он там, наконец, отыскал, обхватил обеими руками, прижал к груди. Это была граната «лимонка», извлеченная им из тайника Вадима.

Он вышел с ней на середину двора, выбеленного звездным светом, поднял голову, что-то по-своему залопотал, и непонятно было – то ли он у неба что-то просил, то ли что-то ему выговаривал.

Просунув в кольцо гранаты два пальца, дернул его… Но чека ни на йоту не сдвинулась с места.

Предметы, которые его окружали, он уже не замечал. В мозгу завихривались темные огромные жернова, давя и размалывая сознание. Он вдруг по-сорочьи застрекотал, раскинул руки и приседая, попытался взлететь. На пальце болталась граната – он нес ее к вбитому в стену гвоздю, где некогда висели дедовы оброти и вожжи.

По-прежнему стрекоча, словно в игре с Тамаркой, он накинул на гвоздь кольцо гранаты. И, не давая себе ни секунды на прощание с жизнью, всем своим измотанным бегом и страданиями тельцем повис на несущем избавление рубчатом металле…

Рига, из-во «Лиесма», 1991 год.