Текст книги "Дикие пчелы на солнечном берегу"

– До фронта еще дожить надо…

– Нет, ты не думай ничего плохого… Война кончится, пойдем запишемся. Я хочу по закону быть твоим мужем.

– Захотел один такой, – засмеялась Ольга и поправила на плече Луки кафтан.

Они не видели, как по-над большаком, по росистой гривке продвигались две фигуры. Они шли в сторону хутора, затаенно зажав в рукавах самокрутки, и вполголоса переговаривались.

Карданов узнал о «гостях» по звуку, какой издают хотя и крадущиеся, но тяжелые шаги человека, проделавшего неблизкий путь. Этот человек вышел из-за угла хаты и, озираясь, подошел к окну. Прислушался. Из-за пуни появился напарник, и, так же по-волчьи оглядываясь и прислушиваясь, направился к избе. А тот – первый – уже стоял у дверей, положив руку на «язык» клямки. Последовал напористый, но не шумный тычок, а затем резкий стук.

Луна на время ушла в одиноко плывущее по небу облако. Карданов попытался было подняться на ноги но Ольга движением руки осекла его. «Сиди и не рыпайся, – шепнула она, – поглядим, кто пожаловал».

Стук повторился.

– Кто такие? Зачем пришли? – раздался за дверью голос Александра Федоровича.

– Открывай, Керен, партизаны, – уже не таясь произнес неизвестный.

– Пойдем! – встал с земли Карданов. – Поговорим, раз партизаны. Может, чего новенького узнаем.

– Не ходи, Лука! Не угадаешь ведь, кто тут по ночам может ошиваться. Батька сам знает, что надо делать.

– А мы будем из-за угла подглядывать – так, по-твоему? – раздражение плясало на кончике языка беженца. Переступив кафтан, он решительным шагом направился к хате. Озадаченная, пошла за ним Ольга.

У самой двери в грудь Карданову уперся ствол винтовки. Грубый, надсаженный никотином и самогоном голос приказал: «Стоять!»

Карданов замер. Попытался отговориться: «Зачем шуметь, парень? В доме все уже спят…»

– Кому велено – стоять!

И точно такой же механический, разве что на октаву выше, голос, в сенях, командовал дедом: «Не зажигай свет, курвина!»

И затем в несколько иной, умягченной интонации вопрос: «Хозяин, где свинья, кури, самогонка?»

Голос говорившего в сенях насторожил Ольгу. Она не могла не узнать его. В 1935 году, еще до замужества, в сельском клубе этот же голос, под гармошку, звенел разухабисто и красиво: «Ты гляди, гляди, гляди, да не подглядывай. Ты люби, люби, люби, да не обманывай». Голос, без сомнения, принадлежал Гавриле Титову, который в давние годы был первым танцором и заводилой на деревенских гулянках. На танцы он всегда приходил в батистовой с перламутровыми запонками рубахе, в брюках из тонкого сукна, заправленных в хромовые с высокими голенищами сапоги. Светлый в завитушках чуб, когда Гаврила наяривал на своей «саратовке», падал на планки, нежно терся о золотые кнопки гармони. Не верилось Ольге, что сладкоголосый певун и бабник Титов превратился в мародера.

Ольга с нетерпением ждала, когда вновь раздастся голос пришельца, чтобы укрепиться или избавиться от последних сомнений. И голос прозвучал:

– Дай, старый пень, пройти в хату…

– Не дам! – отвечал Керен. – Не твоя хата! Ольга вплотную стояла за спиной Карданова, и он лопатками ощущал ее волнительное присутствие.

В избе послышалась возня, звень падающих ухватов и кочерги. Через мгновение-другое под печкой раздался панический переполох пеструшек и породистого петушка.

Ольга, услышав куриный переполох и поняв, что непрошенные субчики заявились, чтобы чем-то поживиться, с дрожью в голосе крикнула:

– Что, Гаврила, свежей курятинки захотелось?!

Карданов как будто только этого и ждал: правой рукой поддал по влажному стволу винтовки и сграбастал в охапку смердящего самогонным перегаром и гнило-стостью зубов человека. Когда тот остался без оружия, вся его грозная власть кончилась. Он не сопротивлялся – отпущенный Лукой, человек привалился спиной к завалинке, загородился, руками, словно ожидая, что его начнут избивать.

В хате, после недолгой паузы, послышались голоса: к двум мужским прибавились женские – – с печи сползли баба Люся со Сталиной.

Карданов, встав вплотную к косяку двери, нарочито громко кляцнул затвором.

– Гаврила, или как там тебя, сукин сын, пощупал кур, теперь выходи…

Разоруженный человек продолжал полулежать на завалинке и в такой неестественной позе пытался свернуть цигарку.

Ольга вбежала в избу и сразу же оттуда, словно отливная волна, выплеснулись люди: впереди Гаврила с почти что повисшей на нем Ольгой и мешающей, цепляющейся за все винтовкой, которую он не мог ни бросить, ни перехватить так, чтобы она стала его заступницей. Где-то в провале сеней, шлепая босыми ногами, шел Александр Федорович. За ним – баба Люся, с расплетенной косицей, и Сталина, у которой от переполоха живот сразу пошел на поправку.

– Какой же ты, оказывается, гад, Гаврила, – тряся за чуб обидчика, шипела Ольга. – – Ты мне, слюнявый черт, когда-то обещал подарить ситцу на сарафан… Ты же меня, каплун, уговаривал стать твоей женой. Помнишь? А теперь притолокся за курями? Я тебе покажу курей! Сам сейчас закукарекаешь…

Гаврила, не зная, как отвязаться от женщины, волчком крутился по двору, тонко взвизгивая: «Эт же, стерва, нахаралась на мою душу… Эт же, сука сисястая…»

– Папа, кто это? – спросила у Карданова Сталина.

– А то не видно – кто! – за беженца ответил Керен. – Балахвосты, шкурники, пришли на чужбинку поживиться…

Лука, видя, что Ольга не отстает от Гаврилы, а наоборот входит в раж, строго окликнул ее:

– Ольга, будет тебе валять дурака! Отойди… оставь его.

Никто не заметил, как в дверях пуньки показалось светлое пятно и застыло на пороге. Это был Ромка. Из страшного сна он вдруг явился в реальный и не менее страшный мир. Всеми своими умственными силенками он пытался разобраться, что же во дворе происходит. И не сразу понял, что это же мама Оля и еще какой-то человек борются друг с другом. И как ни слаб был Ромка в житейской логике, одно, он все же отчетливо осознал: мама Оля находится в большой опасности.

Волчонок спрыгнул с порожка и, косолапя еще не окрепшими со сна ногами, побежал на выручку мамы Оли. Его глаза еще были сухи, но в излом губы уже текла клейкая слюна, что всегда было предвестницей непреоборимого волнения…

Ни Гаврила, пытавшийся оторваться от вцепившейся в его волосы Ольги, ни сама женщина, потерявшая власть над собой, не заметили подбежавшего к ним ребенка. Ухватившись сзади за подол матери, он на мгновение стеснил ее движения. И этого вполне было достаточно, чтобы Гаврила, получив свободный ход кулака, ударил им маму Олю в плечо. Сам он попятился к пуньке, в лунную тень, падающую от крыши. На ходу перебирал в руках винтовку. Остановился и срывающимся голосом, в котором ничего кроме ярости не было, выкрикнул: «Счас я тебя, землячка, порешу…»

Мама Оля, с Ромкой в коленях, являла собой близкую мишень. Одна ее рука теребила голову сына, успокаивала его, другая пыталась застегнуть растерзанную в борьбе кофту.

Стукнул затвор, и винтовка в руках Гаврилы стала подниматься до уровня глаз.

– Пуля будет за пулю, – внятно предостерег Карданов и тоже поднял винтовку.

С завалины ему вторил голос напарника:

– Гавр, отстань, пойдем отсель…

И тут только Титов увидел внушительную фигуру Карданова с винтовкой, кажущейся в его руках игрушечной. Заметил и своего дружка, беспомощно сидящего на завалине. Понял: если будет спешить, может сильно прогадать. Но ярость, перетянувшая ему обручем грудь, не позволяла внять рассудку, и, чтобы дать этой ярости из него выплеснуться, Титов, приподняв ствол винтовки, послал пулю в звездное небо. Над хутором разорванной холстинкой сухо и звонко прозвучал выстрел. Троекратное эхо, ударившись о лес, потревожило заснувших там птиц и зверей.

– Ольга, – снова заговорил Гаврила, – ты хорошо знаешь, что власть наша, а не Керена. Сегодня взяла твоя, завтра – возьмет моя. Просто нынче козырей у меня маловато…

Из пуньки выскочили испуганные Тамарка с Веркой и Гришка с Вадимом и гуськом побежали к хате.

Титов от неожиданности отпрянул в сторону, к углу сарая, и угрожающе повел винтовкой.

– Твоя, можа, и возьмет, – парировал Керен, – но сегодня ты уйдешь отсюда без моих курей… И храни тебя господь от чужого – подависся…

– Кто вас послал к нам? – спросил у Гаврилы Карданов.

– Да никто этих мерзавцев не посылал, – сказала Ольга. – У них мода такая – – ошиваться по ночам под видом партизанских заготовителей. А тащат все к себе домой да меняют на самогонку.

– Илюха! Мать твою так, где твоя винтовка? – спросил Титов своего напарника. Вопрос был явно лишний, он и так понимал, в чьих руках находится оружие.

Молчание. Титов вышел на лунный свет и приблизился на несколько шагов к спуску на большак. На нем был длиннополый брезентовый дождевик с башлыком на спине.

– Кто вас сюда послал? – повторил свой вопрос Карданов. – Есть приказ у многодетных семей продукты и живность не реквизировать. За такое ставят к стенке…

– За Керена сам господь бог простит… Ты, Петухов, считай, вне закона, и если бы не война, сидеть бы тебе еще и сидеть. – В голосе Гаврилы послышались злорадные нотки. – Посмотрим еще, кто кого будет ставить к стенке… И тебе, беженец, надо об этом крепко подумать, ведь можешь влипнуть с Кереном заодно… Пойдем, Илюха, отсель, – обратился Гаврила к безучастно сидящему на завалине дружку. – – Нас тут не поняли..

– Я же не могу вертаться в отряд без оружия, – пожаловался Илья.

– Идите, ребята, от греха подальше, – почти миролюбиво сказал Карданов. – Завтра, кому надо, верну винтовку.

С опаской, боком, держа оружие наизготовке, Гаврила направился вниз на большак. Ночью он был безопасен – немцы в это время не осмеливались пользоваться дорогой. Напарник тоже поднялся и подошел к Ольге, по-прежнему стоящей посреди двора. Обращаясь к ней, Илья сказал:

– Честно, не знал, что у вас такая орава. Ей-бо, не пошел бы, – он попытался положить руку на плечо Ольги, но та резко отстранилась. – У меня дома тоже шесть ртов…

– Иди, парень, догоняй своего Гаврилку, – посоветовал Илье Карданов. – И скажи ему, что все, что ему нужно, он может взять у немцев.

– Как же, у немцев! Это волк сыро мясо едал, да высоко прядал… – съехидничал Александр Федорович. – – Там можно схлопотать пулю в лоб. А тут, как у себя дома… Давай, потроши кулака Керена.

Длинные тени уходящих по большаку людей лизали кустарники, придорожное многотравье, и не было в них ничего зловещего, страшного. Уходящие тени никогда, наверное, не опасны…

Баба Люся, оборотив лицо к луне, словно светило было самой божьей матерью, тихонько молилась и била частые земные поклоны. После тревожной, натянутой тишины вновь раздались ребячьи голоса.

Мама Оля, присев перед Ромкой, стала полой кофты вытирать его мокрые губы и глаза. Вытирала и нашептывала самые нежные, самые теплые слова, какие она знала и помнила.

В избе орал маленький Борька.

По небу, отколовшись от сгустка звезд, летела на землю одинокая зеленоватая искорка. И баба Люся, увидев ее, еще неистовее стала шептать молитву, изгоняя с ее помощью гнездившиеся в душе страхи.

Не прошло и часа, как хутор снова погрузился в туманную тишину.

Небо жило своей вечной жизнью, тысячами глаз равнодушно взирая на затерянные в российских просторах строения-развалюхи, отдающие в лунном свете запущенным серебром. И звезды видели другие подворья и хаты, за сотни, тысячи километров от Горюшина, видели сполохи огня, взрывы и ревущие, исходящие мясом и кровью армии. Видело все это небесное око, но никак не могло своими бесстрастными, всевидящими хрусталиками узреть изболевшуюся Ромкину душу и души других людей. Увидеть хотя бы затем, чтобы всей своей немыслимой глубиной и ширью содрогнуться от тоски и страха, которые, словно дикие пчелы, без разбору жалят эти невидимые человеческие души.

Ромка снова спал и во сне видел деда Александра. В одном лапте тот убегал от человека, очень похожего на того, который еще совсем недавно кружил с мамой Олей по двору, а потом спустился к большаку и растаял в тумане. Во сне он был без винтовки – – в хромовых с высокими голенищами сапогах, батистовой с перламутровыми запонками рубахе, с льняным, закрывающим один глаз чубом. Откуда взялся этот образ, Ромка так никогда и не узнает: он запечатлелся сначала в мамы Олином сознании, чтобы затем в минуту опасности перейти к сыну.

Никто никогда не узнает, какие сны в ту ночь снились прижавшимся друг к другу Тамарке, Верке, Вадиму и Грихе. Какие сны снились маленькому, изъеденному клопами Борьке – тоже никто не узнает. Да и так ли уж это важно, когда в ту ночь, на всем протяжении змеящейся линии фронта, не досмотрели своих снов батальоны, полки, дивизии – с той и другой стороны. Но, возможно, сны не исчезают бесследно, а лишь какими-то неведомыми путями отлетают в иные измерения, чтобы затем теми же неведомыми путями вернуться в иные времена, в души иных людей…

Глава четвертая

Когда Ромка проснулся, на дворе уже сверкало позднее утро. На сеновале он был один, не считая шустрого воробья-подзастрешника, радостно чирикающего где-то под крышей.

Волчонок на животе съехал с сеновала и вышел из пуньки. Во дворе никого не было. Стояло тихое краснопогодье – сливы, яблони и вишни замерли в истоме, бросая на землю густую тень с редкими небольшими лапинами солнечного света. Трава возле хаты еще неприятно холодила ноги.

Ромка миновал двор и побежал в избу – ему не терпелось узнать, куда это все подевались. Его встретил звенящий рой мух, тщетно пытавшийся пробиться под полог люльки, где лежал Борька. Мухи в охотку накинулись на Волчонка.

В соседней комнате постукивал стан – это баба Люся ткала свое нескончаемое полотно. Он подошел к ней, как бы объявился, и в то же время удивленными глазами спрашивал: где мама Оля, где дедушка, где все остальные?

Баба Люся поднялась с табуретки и, шаркая по полу заскорузлыми подошвами ног, вышла в переднюю. Достала с полки миску с козьим молоком и ломоть хлеба.

– Снедай, Рома… Матка твоя с девками пошла за ягодами, – сказала старуха и отправилась опять ткать.

Где дед с беженцем да Гриха с Вадимом, Ромка догадался быстро: наверняка они ушли в лес строить избушку.

Поев, Ромка вышел во двор и стал возле дома собирать мелкие плоские камушки. Набрав их полную горсть, он побежал в сторону мочила. И с его утоптанного бережка, подражая в движениях Вадиму, стал по одному камушку бросать в воду. Но как Ромка ни изгибался, как ни усердствовал, а настоящих «блинов» у него не получалось. Камни, коснувшись зеркала пруда, тут же впивались в воду и шли на дно.

Исчерпав запас камней, мальчуган снова вернулся к хате и уселся на завор – лицом к большаку. Его взгляд то уходил за дальний ольшаник, за которым в утренней дымке отчетливо виделись вязы его деревеньки, то блуждал в близких пределах – по березняку, подступавшему почти к самой дороге.

Запрокинув голову, он провожал взглядом эскадрильи высоко летящих стрекоз. Теплый поток воздуха вынес их к самому гребешку крыши, и одна из стрекоз, испугавшись, видимо, такой высоты, зацепилась лапками за солому и замерла. В ее крылышках играла радуга, искрились бисеринки света.

Надоело сидеть без дела, и Ромка с самой верхушки завора во весь дух побежал вниз, по сухой глинистой, словно терка, дорожке. Не успев затормозить, полетел в канаву, сильно ударился локтем о камень. Больно было, но не заплакал. Полежал, полежал и начал рвать росший здесь в избытке щавель.

Ромка лег на спину и принялся смотреть в небо, понемногу накаляющееся зноем и теряющее утренние краски. Рядом стрекотал кузнечик, и ребенок, сквозь стебельки травы, вглядывался в пушистую зелень, желая подкараулить шустрого «кузнеца». И когда висок вплотную притерся к земле, слуха коснулся далекий, незнакомый звук. Через каждое новое мгновение он становился все отчетливее и отчетливее, и Ромка понял, что к хутору приближается что-то неведомое и, возможно, опасное. Он приподнялся на руках и завертел головой.

Звук нарастал со стороны Дубравы, и будь Ромка поопытней и повзрослей, он, возможно, сравнил бы нарастающую трескотню с барабанным боем. Ромка вскочил с земли и изо всех силенок пустился улепетывать домой.

Когда он оказался наверху да еще за углом пуньки, осмелился взглянуть на дорогу. Из-за поворота, в растенину мчалась лошадь, запряженная в телегу. Человек, стоящий на ней но весь рост, неистово погонял животное концами вожжей, и лошадь изо всех сил рвалась вперед. Когда телега приблизилась, Ромка увидел, что в ней нет левого заднего колеса и ось, тырчками касаясь булыжников, высекала крупные искры. И как ни сноровист и крепок был конь, из-за сбивки ритма, которую то и дело создавала падающая и вновь подскакивающая ось, надежды оторваться от погони у возницы, пожалуй, уже не было. Понимая это, он резко взял вожжи на себя, и лошадь взвилась на дыбы, заржала от боли, ибо удила впились ей в углы губ. Лошадь остановилась. С нее хлопьями сползала пена, а откуда-то с живота, что сильно удивило Ромку, полилась обильная медового цвета жидкость.

Человек, спрыгнув с телеги, лихорадочно стал сдирать ту с передка, как лишний опасный груз. За поворотом уже слышались другие звуки – треск мотоциклов.

Когда наконец телега упала на бок, возница, то и дело поправляя съезжающую под руку винтовку, стал усаживаться на передок. Он уперся ногами в оглобли и, намотав вожжи на кисти рук, тронул лошадь. Та дернулась, рыскнула, словно подлаживаясь к новому грузу, и удостоверившись, что он как раз по ее силам, ошалело рванула вперед! Оставшиеся два колеса уверенно пошли по песчаной бровке – бесшумно, накатисто. Ездок оказался к Ромке спиной, и он увидел на ней башлык с развевающимися белыми тесемками. И показалось ему, что он узнал в этом человеке ночного гостя, и ахнул, когда в дыму промчались мимо несколько мотоциклеток с колясками.

Ромка не мог оторвать взгляда от погони. Он пружинисто напрягся, словно все свои силенки хотел передать лошади, увозящей человека к следующему повороту. До него уже оставалось несколько метров, когда раздалась пулеметная очередь. Она грубо подмяла под себя треск мотоциклов, и эхо от нее двоекратно отстегнулось от леса.

От страха Ромка зажмурил глаза. Когда он их снова открыл, то увидел неприглядную картину человеческих дел. Лошадь, не дотянув до спасительного поворота, резко подала вбок и заплетающимися ногами начала идти поперек большака. Через дорогу ее уже вела смерть и, доведя до противоположного края большака, заставила животное вскрикнуть и рухнуть на землю. Голова лошади пыталась приподняться, чтобы оглядеться и узнать причину, помешавшую ее стремительному бегу.

Человек, сброшенный с передка, не удержал равновесия и полетел на дорогу. Но тут же извернулся, приподнялся, встал на одно колено и начал стаскивать со спины винтовку. И, не меняя позы, стал стрелять.

Ромка не слышал, как звякает затвор, только видел плоское движение руки – это стрелок досылал в ствол очередной патрон. После каждого выстрела над его правым плечом взвивалось легкое облачко-дымок.

Мотоциклы, несшиеся по середине большака, вдруг лошли вразбежку, чтобы не нарваться на пулю. Но такой маневр был чрезвычайно опасен. Один мотоцикл, который слишком рьяно взял к краю большака, сорвался в кювет, трижды перевернулся, разбросав по сторонам седоков. Водитель другого мотоцикла, очевидно, убитый за рулем, склонился туловищем в сторону коляски, и его, точно, тряпочную куклу, начало выбрасывать из седла.

Когда раздался пятый выстрел, человек с башлыком поднялся с колена и побежал в придорожные кусты. Однако его настигла пуля: вытянув вперед руку с винтовкой, он упал лицом на большак. Передний мотоциклист обогнул убитого человека, но не остановился – несколько метров проехал вперед и, резко развернувшись, поставил машину поперек дороги.

К убитому подошли два немца, и один из них ударил ногой по лежащему человеку, а затем той же ногой, словно бревно, перевернул его лицом к небу.

Ромка не слышал голосов, только стук своего сердца и хор вновь оживших кузнечиков. В березняке закричал удод, видно, давая кому-то знать, что тревога отменяется. Птицы и насекомые, потревоженные выстрелами и притаившиеся на время в траве и в купах деревьев, снова ожили, словно радуясь летнему дню. И лишь один Ромка не поддался обману солнечно-зеленой тишины. Он видел ярко освещенный солнцем большак и зловещие фигуры людей, волокущих за ноги человека в дождевике.

Убитого бросили в коляску, и вскоре раздался треск моторов, и трехколески направились в обратную сторону. Но немного проехав, мотоциклы притормозили и стали ждать, пока трое солдат пошли узнавать о судьбе товарищей и машин, сорвавшихся в кювет.

Когда мотоциклы вновь взревели и пошли в тряске по булыжнику, Ромка перекрестился и стал беззвучно просить боженьку, чтобы люди на дороге больше не останавливались и, как можно быстрее, проехали мимо. Он нарочно стал смотреть в другую сторону, надеясь таким способом обмануть время. И на слух ему стало казаться, что моторы ревут так, как будто собрались в дальнюю, безостановочную дорогу, и Волчонок, уже уверовавший в это, решился зырнуть на большак, как вдруг гул моторов с высоких нот перескочил на низкие и тут же замер.

Мальчуган не хотел верить своим глазам: немцы остановились как раз напротив дорожки, ведущей на хутор. И услышал речь – гортанную, грубую, знакомую и как будто понятную. Во всяком случае, он понял ее зловещую интонацию. Ох, как много было в ней колеблющих душу звуков! Ромка аж присел, спрятавшись в высоких кустиках полыни.

Четверо вооруженных людей стали бегом подниматься на завор. Они бежали врассыпную, но не по дорожке, а рядом, по склону, как несколько минут назад мчались на мотоциклах по большаку. И эта похожесть движений машин и людей больше всего пугала Волчонка.

Глаза бегущих были обращены наверх, взгляды внимательны и жестки, готовые к нападению и любой другой неожиданности. У того, кто был к Ромке ближе, тяжелый, загребастый шаг, острый, отходящий от лица торчком нос. Бросилась также в глаза Волчонку синяя дорожка, бегущая от левого уха к плотно стиснутым тонким губам.

Ромка, согнувшись в три погибели, обжигаясь голыми ногами о кустики крапивы, припустился вдоль пуньки. С губы потекла светлая струйка. Все его тело, несмотря на зной, покрылось холодными пупырышками, точно такими же, какие были у него во время сильной простуды.

Где-то на полдороге он остановился, панически поискал глазами лаз в пуньку. И понял, что пробежал его, а потому вернулся и лег на живот: юрко, по-ящеричьи вполз в отверстие. Протиснувшись вперед, в пахучее, колкое сено, он затаился, умерил дыхание…

Отдаленно и глухо слышался топот и крики людей. Скрипнула дверь пуни, и в нее влетел чуждый окрик, а за ним – пули, шерохнувшие сено. Одна из них проныла над самой ромкиной макушкой и впилась в стену.

Когда близкий, затяжной треск автомата умолк, раздалась вторая очередь, отдаленнее первой. И после звенящей паузы еще одна, совсем короткая, в 3-4 патрона.

Ромка открыл глаза, чтобы удостовериться, что он все еще жив, но перед ним была та же густая темень. Он лежал в нутре сеновала, парализованный случившимся…

В сарае жалобно заблеяла коза, но после двух одиночных выстрелов и там наступила тишина…

И когда прошла, казалось, целая вечность, до его слуха, наконец, долетели сильные, недоверчивые звуки заводившихся мотоциклов. И эти звуки еще долго сохранялись в его сознании, пока отчетливо не перебились всесотрясающим сердцебиением.

Время шло, а Ромка, сжавшись до самой возможной малости, все прислушивался и прислушивался. Обездвиженное тело просило простора. Он вытянул одну ногу, потом шевельнул рукой… Прислушался: все дальше и дальше уходил треск мотоциклов. От сенной пыли защекотало в носу – он не удержался и чихнул. И сам испугался.

С оглядкой и осторожностью выполз он из пуньки в светлый, спокойный двор. Миновал его и бросился в хату. И уже в сенях, его ноздрей коснулся сладковатый пороховой смрад. В комнате, на свету окон, еще висело сизое облачко дыма. Миновав переднюю, Ромка вбежал во вторую комнату, чтобы пожаловаться и по-своему рассказать бабе Люсе о случившемся с ним происшествии..

И не сразу понял, что к чему: ему показалось, что баба Люся спит, упав головой на стан. Лицо ее была повернуто вбок, рука вместе с зажатым в пальцах челноком свисала почти до самого пола. Она сидела на табурете, одна нога которого находилась в лужице чего-то непонятного. Ромка приблизился, обошел бабушку Люсю с другой стороны – а лучше бы не обходил – и увидел ее глаза, откуда смотрела на него смерть. Мал был Ромка, несмышлен в жизни, а и он почувствовал, что в мире, кроме него, деда Александра, мамы Оли, Тамарки, есть еще нечто такое, от сближения с которым душа начинает каменеть.

Еще за много лет до его появления на свет один странный человек дал людям простой совет: на солнце, и на смерть нельзя смотреть в упор…

Ромка отвел глаза и увидел собравшееся гармошкой серое полотно, по которому вразброс шли малиновые пятна. В одном из них поблескивала стреляная гильза..

Он протянул руку, чтобы в последней надежде попробовать разбудить бабу Люсю, но тут же отдернул руку – пальцы натолкнулись на деревянную твердость. Волчонок издал глуховатый вскрик.

Волчонком овладевало безраздельное одиночество. И в этот отчаянный миг ему необходимо было хоть какое-нибудь живое существо, способное разделить с ним случившееся. Он вспомнил, что в другой комнате висит зыбка с маленьким Борькой, и стремглав бросился из смертью отмеченной комнаты в переднюю и подбежал к детской кроватке.

Накидка, которой мама Оля накрывала люльку от мух и комаров, теперь валялась на полу, с отчетливо отпечатавшимся следом человеческой ноги. Сквозь ивовые прутики, которыми были забраны боковины зыбки, Ромка глянул на Борьку – бегло, ожидающе – и не нашел в нем признаков жизни. Голова ребенка раздавленной журавиной выглядывала из тряпья, от которого тоже исходили запахи пороховой гари. Ромка хотел как-то отвлечься и повел взглядом поверх люльки, и увидел на стене застывшие ходики – они молчали, словно испустили дух. Даже мухи, обычно вовсю бесновавшиеся, и те, облепив печку, притихли.

Его затошнило, и в груди стало томно и, чтобы не упасть, он подбежал к кадке с водой и обмакнул в нее голову. Он ощущал, как в нее втекает что-то необлегченно тяжкое, непосильное и очень горячее.

Преодолев порог, Ромка выбежал во двор. Зеленая, солнечная тишина встретила его, но ни на йоту не взбодрила, наоборот – усугубила темные страхи в груди. Из-под козырька крыши хлева пугающе глядели проемы открытых дверей. Под яблоней, заметил Ромка, ходила сорока, что-то выискивала и, найдя лакомство, издавала какой-то не птичий крик, угрожающе растопыривала куцые крылья. И что-то зловещее показалось Ромке в этом крике сороки, и он, ощущая на затылке холодок, бросился в сторону леса.

Он вбежал в высокие заросли травы, диких овсов, миновал их и углубился в густой орешник…

Среди веером разбросанных кустов папоротника он остановился, прислушался… Вспугнутая им стайка рябчиков кувыркнулась с дерева на землю. По ногам ребенка прошел сырой болотный холодок. Он не знал, куда дальше идти. Лес, казалось ему, перешептывался, как будто что-то решал и никак не мог решить. И уже другие страхи стали одолевать Волчонка. Далеко в воображении остался хутор с мертвыми бабкой Люсей и Борькой. Но перемещавшись с первым страхом, лесной страх ломал и бил хрупкое его воображение. Ромка замычал, точно раненый лосенок – трубно, пронзительно – и, утратив власть над реальностью, ринулся в чащобу леса. Голоса, голоса, голоса… И красно-бурая пелена перед, глазами. Он без разбору наступал на упавшие с деревьев шишки, острые сучья, царапал тело о кусты ежевики и малинника, по лицу хлестали тугие лапы елок – но он не чувствовал, не воспринимал мира. Его увлекали голоса, которые низвергались на него с неба, с деревьев, с каждой пяди земли…

…В бреду он миновал широкий массив леса и вышел на поляну, граничащую с угодьями соседнего сельсовета. Обессиленный, свалился на полусгнившую копну сена и впал в забытье.

Беглеца искали всем миром. Его принесли на хутор, населенный плачем и горем. Когда он пришел в себя, был уже вечер и сквозь маленькие оконца процеживался красный луч заходящего солнца. Ромка услышал голос мамы Оли и почувствовал на голове у себя ее руку.

Не сразу он вспомнил, что произошло на хуторе, но странное дело – воспоминание больше не терзало его – все в нем словно перегорело. Высохло. Обвалилось.

– Ах, ты, горе мое луковое, – не то плача, не то уже выплакавшись, причитала мама Оля. – Во, вишь, все свои…

Где-то рядом слышался взволнованный голос Верки в перебивку с голосами Вадима и Сталины.

– Ну, папа, Борю все равно не вернешь… Не надо так расстраиваться… ему сейчас хорошо – не больно…

Дед Александр, как будто его ничего на этом свете уже не касалось, повернувшись лицом к божнице, молился и бил поклоны. Он молился за рабу божью Людмилу Алексеевну, павшую от руки супостата: «Упокой душу раба твоего в месте светле, в месте злачне, в месте покойне…»

Баба Люся с Борькой, в другой комнате, лежали рядом, на в два ряда положенном полотне, прикрытые двумя другими кусками материи. Ребятишки старались не смотреть на запертую дверь, но каждый из них, ради любопытства, хотел подойти к ней и в приоткрывшуюся щелочку поглядеть на тот «ужасный ужас».

Вадим с Грихой о чем-то шептались возле лохани, и, если бы кто в доме прислушался к их речам, то в сбивчивой скороговорке уловил бы слово «лимонка».

Мама Оля взяла с лавки кружку с водой и поднесла, к губам Ромки. Он попил и тут же запросился на улицу. Его пошла провожать Тамарка – ждала, пока за углом по старым морщинистым стенам шуршала струйка и пока не показалась измученная жизненными передрягами фигурка племянника.

Уже были зажжены лучины и окончена нерадостная трапеза, когда к окну, что смотрело в сторону леса, прильнуло снаружи чье-то лицо. Его первой заметила Верка и тихо позвала отца: «Пап, чья-то образина в окошке…»

Карданов исподтишка глянул по очереди во все три окна и успел ухватить взглядом уже уходящее от стекла пятно.

– Слышь, Керен, кто-то ошивается по зауголью, – так же тихо сказал он Александру Федоровичу. – Не Гаврила ли пришел с отместкой?

– Дверь отперта – кому надо, не зацепятся, – дед не проронил больше ни слова. Он сидел за столом, спиной к окну, в которое только что подглядывали, и листал Библию. Дед не умел читать, но твердо верил, что общение со священным писанием оборонит его от грядущих невзгод. Он шевелил губами и перебирал глазами вязь букв, и выходило, что он читал Библию. Конечно, не читал, а просто произносил одну из множества известных ему молитв.