Текст книги "Все люди – братья?!"

Лирика и проза жизни

Вернемся в начало второй половины XX века. В славный город Чугуев и поселок Кочеток. Мне шел семнадцатый год, когда Она столкнулась со мной в дверях учебного корпуса. Виноватый взгляд ласковых, серо-зеленых глаз решил всё. Она училась на новом отделении – бухгалтерского учета. Постепенно, ничем не выдавая себя, узнал ее имя и фамилию. Однажды на втором этаже я читал на газетной вертушке о боях за Суэцкий канал, и вдруг она подошла, стала рядом. Я окаменел, боялся даже дышать. Спустя минуту ушла, оставив после себя запах, естественно, божественных духов.

Безответная любовь взорвала мне душу. Мирный и благотворный взрыв, но явно ядерный. Не знал, что мне делать с обострившимися чувствами и мыслями. Было такое ощущение, что я заново родился. В духовном и интеллектуальном плане. Раньше довольствовался словно растительной жизнью, отныне она стала неизмеримо богаче.

Всегда много читал, но теперь глотал книги запоем. В техникумовской библиотеке нашлось, например, 30-томное собрание сочинений М. Горького – я прочел их от первого до тридцатого. Представляю, как удивлялись, но не подавали виду библиотекари.

Что творилось со мной, когда я узнал, что Она сломала ногу! В моем представлении, Она мучилась от боли, но ужас – состоял в том, что я ничем не мог Ей помочь. Даже словом ведь мы оставались незнакомыми. Влюбленные чертовски изобретательны. Я написал своему товарищу, который учился в Харькове, и попросил его, во-первых, опустить в почтовый ящик письмо, которое я прилагаю, а если ответит Она, то прислать ее письмо мне.

Моя схема сработала. Я получил от своего друга ее письмо. Она писала, что очень удивилась моему посланию и успокаивала меня: каталась на лыжах, упала, получилась небольшая трещинка. Скоро снимут гипс, и можно будет появиться в техникуме. И сообщала свой домашний адрес, что позволяло мне писать ей напрямую, хотя ответы ее шли по прежней схеме – через моего друга. В техникуме она появилась с гипсом на ноге и на костылях…

Счастье и энергия переполняли меня. Я с утроенной настойчивостью занимался тяжелой атлетикой и вскоре стал чемпионом техникума. К несчастью, техникумовский врач не знал, что мне клали на грудь двухсоткилограммовую штангу, и я ходил с нею, привыкая к весу. Позвонки мои, раздавленные весом, уплощались. Сердце, с трудом выдерживая нагрузки, стало расширяться и даже поворачиваться вокруг своей оси. Но, тем не менее, я каждый день выжимал, вырывал, толкал семь тонн. На очень несытной диете. Завтрак, к примеру, состоял из двух ложек винегрета, кусочка хлеба и стакана чая – такое меню было у техникумовской буфетчицы тети Клавы.

Переписка наша затягивалась. Она написала, что у нее есть парень. Действительно, Она дружила со своим одноклассником – эдаким лосем из Зачуговки. Однажды даже появилась с ним на техникумовском вечере. Мне предстояло назвать себя, иначе я выглядел бы в Ее глазах, да и в собственных, трусом. Оттягивал до каникул. И вот наступил день, когда я подошел к ней на лестнице и сказал:

– Здравствуйте… Меня зовут Александром, фамилия – Ольшанский. Это я иногда писал вам письма.

– Вы?

– Я… Если можете, извините, пожалуйста.

– За что?.. Вы писали очень хорошие письма. – До свидания.

После этого я всячески избегал Ее. А вскоре наступили каникулы.

Летом о своей неразделенной любви я писал роман. По тридцать страниц на писчей бумаге в день да еще мелким почерком, – объем неподъемный даже для неисправимых графоманов. Требовали выхода чувства и мысли, а их легче всего описывать на бумаге. В Изюме при редакции газеты много лет работало литературное объединение «Кремянец», и я однажды решился зайти туда с одной из глав. Почитал вслух. Мудрый дед Степан Ищенко, лагерный сиделец, до отсидки киевский журналист и литератор, напророчил: «Сразу видно будущего литератора».

В сентябре наш четвертый курс отправлялся на практику. Я взял направление в Изюмскую машинно-тракторную станцию. Поджидая возле ворот грузовик, который должен отвезти нас в Чугуев, я увидел Ее на крыльце. Заметил, если смотрю в Ее сторону, то Она тут же исчезает за дверью. Отвернусь – Она опять на крыльце. Я понял, что это неспроста, и решил встретить Ее на автобусной остановке в Чугуеве.

Не ошибся. Она обрадовалась мне, и мы пошли к Донцу. Она рассталась со своим одноклассником из Зачуговки. Наступил момент, когда Она влюбилась в меня. Каждый день я ехал вечером в Чугуев, встречался с нею, а потом ночью в полночь или заполночь являлся в общежитие, прошлепав пешком в любую погоду несколько километров. В общежитии существовал обычай: тот, кто появлялся после двенадцати, должен спеть гимн Советского Союза. Для меня ребята делали исключение – во-первых, мое исполнение пришлось бы им выслушивать ежедневно, а во-вторых, с чемпионом техникума по тяжелой атлетике все-таки рискованно связываться – может дать по шее…

Бухгалтеры учились всего полтора года, и Она, окончив техникум, пошла работать продавщицей в военный городок. Завершил учебу и я. С тех пор мы встречались изредка.

На заседании комиссии по направлению на работу я попросился в Киевскую область. Директор техникума И. М. Сокол, которого мы все боялись и не уважали, поскольку он больше походил на механизм, чем на человека, поразился моей наглости. Когда он поднял взгляд на нахала, мне показалось, что внутри у него заскрипела какая-то ржавая деталь. Впрочем, он ходил, как на пружинах, где-то в районе двух метров от земли на тонкой шее находилась вытянутая голова, украшенная тонкими торчащими усами, что делало его похожим на австро-венгерского фельдфебеля.

– Почему? – спросил он.

– Я хочу продолжить учебу в Киевском университете.

– Но почему же вы не учились отлично у нас? – спросил он и направил меня в Ровенскую область.

Так что этот человек, похожий на австро-венгерского фельдфебеля, в какой-то степени виноват в том, что я не стал украинским письменником. Наверняка в Киевском университете меня им бы сделали.

В Ровенской области я уже бывал. И отказался ехать туда. Сел на велосипед и поехал по колхозам Изюмского района. В селе Перебудова (по-русски – Перестройка!) знаменитый председатель колхоза Гарагуля, поглядев на мой диплом техника – механика сельского и лесного хозяйства, сказал:

– Железа всякого у нас как у дурака махорки. Две тракторные бригады, гараж, мастерские, фермы. Будешь моим заместителем по технической части.

В Харьковском управлении сельского хозяйства я на основании просьбы Гарагули заменил направление и приступил к работе в Перебудове. Мне было всего восемнадцать, а время сложное: Хрущев преобразовал МТС в РТС, заставил колхозы выкупить технику. Денег не хватало ни на запчасти, ни на горючее. Однажды один водитель отказался возить свеклу на своем самосвале-«газоне» по той причине, что резина стала совсем никудышная. Я ему велел поставить сзади по одному колесу от ЗиС-150 и продолжать возить. Он вновь отказался, я поставил колеса и сел за руль вместо него. Несколько дней поездил – вышел строптивец на работу.

Дело доходило до анекдотов. Как-то я настоял на том, что нужно поехать в Харьков и на Благовещенском рынке купить самые необходимые вещи – шатунные вкладыши, поршневые кольца, тормозные манжеты, лампочки… Со мной поехал член ревизионной комиссии, он и расплачивался. Когда приехали, Гарагуля посмотрел на коробку из-под обуви, где на дне расположились наши приобретения, и покачал головой.

– И куда же мы спишем восемь тысяч рублей? – спросил он.

– Давайте составим акт, что на эту сумму построили туалет возле конторы, – подал совет зам. по животноводству, он же секретарь парторганизации.

– Нет, братцы, так мы весь колхоз п…., – сказал Гарагуля.

Вообще-то Гарагуля был способным человеком и яркой личностью. До войны он, к примеру, из цыганского табора организовал колхоз. Потом цыгане разочаровались в колхозной жизни, погрузили имущество в кибитки и уехали неизвестно куда. Приехал Гарагуля в райком партии, развел руками, докладывая: «Мой колхоз уехал».

Он отличался жесткостью по отношению к людям. Время было жестоким, человеколюбие считалось слабостью. Вел себя как помещик-крепостник. Известно, что специалисты в колхозах не держались, поскольку они оказывались виноватыми во всех неудачах. Ведь не секрет, в обкомах и райкомах партии решалось, когда начинать сев или уборку. Знаменитый полевод Терентий Мальцев, получив такую команду выехал в поле, стал босиком на пашню и сказал: «Рано еще сеять, пяткам холодно». Чудом не посадили за подобное «знахарство».

Гарагуля изобрел свой метод «закрепления» специалистов на селе. Он старался подвести их под суд, сделать начет на них, а потом заставить беспрекословно служить ему. Так он поступил с зоотехником, над которым как дамоклов меч висел долг за несколько десятков околевших от какой-то напасти коров. Ведь их по указанию Хрущева якобы «добровольно» выкупали у колхозников, причем осенью. Коровников лишних не было, изнеженных домашним теплым пойлом и лаской животных поместили в дырявый, полуразрушенный курятник. А кур раздали «временно» по дворам тех же колхозников. Если бы Никиту не остановили, то он наверняка бы построил к 1980 году коммунизм военно-крепостнического образца – иного-то он не знал! Конечно, из хрущевской дури ничего путного не вышло. А зоотехника судили, Гарагуля добился отсрочки исполнения приговора и получил в свое распоряжение бессловесного раба.

Меня предупредил помощник бригадира тракторной бригады Погорелов: смотри, Гарагуля, может и тебе тоже что-нибудь подстроить. Он тоже окончил техникум механизации, несколько лет работал в МТС, но в замы к Гарагуле не пошел. Вскоре предупреждение стало сбываться. В гараже у меня находился склад запчастей. Им ведал завгар. Однако Гарагуля потребовал, чтобы я принял склад под свою материальную ответственность.

Однажды я пошел во вторую тракторную бригаду, в Николаевку, а когда вернулся в Перебудову, то увидел дверь склада взломанной. Шоферу председательской «Победы» что-то потребовалось, и Гарагуля дал команду склад вскрыть. Я составил акт о том, что в склад кто-то проник, написал докладную записку на имя Гарагули с просьбой вызвать милицию и провести расследование факта воровства в складе.

Гарагуля, читая мои опусы, жевал губы, а лицо его наливалось кровью.

– Я дал команду вскрыть склад, – сказал он и небрежно кинул мне бумаги.

– Как – вы? Почему не послали за мной в Николаевку?

– Почему-почему – некогда было.

– Я не знаю, кто и что после вас брал на складе. В таком случае я отказываюсь от материальной ответственности за него.

– Как это – отказываешься? Ишь, прыткий какой!

– Вот ключи от склада, кому хотите, тому и поручайте вести склад.

Я повернулся и вышел из кабинета.

– Ты еще пожалеешь об этом! – услышал вдогонку. Пошли крупные нелады в отношениях с председателем.

И так приходилось трудно мне, совершенно неопытному человеку, обеспечивать, чтобы все железное и электрическое в колхозе находилось в исправности. В РТС отпускали в первую очередь запчасти, конечно же, своим старым работникам. У меня и транспорта никакого не было, даже мотоцикла. Очень часто приходилось выходить на дорогу и ехать в Изюм на попутках и таким же образом возвращаться. Денег на колхозном расчетном счету ноль рублей – если на нем появлялась какая-то копейка, банк тут же снимал ее, поскольку колхоз не рассчитался за выкупленную у государства технику. Хрущеву требовались деньги на ракеты, взять их можно было только у колхозников, поскольку газ и нефть капиталисты в то время у нас не очень покупали. Появился «почин» по досрочному расчету с государством – какой почин, если без досрочности не на что ремонтировать технику, покупать горюче-смазочные материалы! И впереди ни зги…

– Всё, – сказал я Гарагуле, – больше я ничего сделать не могу. Поэтому давайте мне расчет.

– Кишка тонка? – усмехнулся председатель. – Я не против. Только вот после того, как будет отремонтирован тракторец, у которого заклинило двигатель. Он же на гарантии? Не отремонтируешь – сделаем начет за каждый день простоя.

Поскольку я всю жизнь был «везунчиком», «тракторец» сломался буквально за час до нашего разговора. Мне даже никто не сообщил об этом, а Гарагуля уже знал. ХТЗ-7, дизельный одноцилиндровый трактор с электрическим стартером, подсунул нам в «Сельхозтехнике» проходимец-завскладом. Причем в долг, можно сказать, на халяву. Гарагуля ему даже какой-то колхозный подарок-взятку привез.

Когда мы брали «тракторец», Гарагуля велел мне осмотреть его, завести, попробовать на ходу Я завел, поездил вперед-назад на разных скоростях, испытал гидросистему – все вроде в порядке. Ящик с запчастями оказался вскрытым – меня это насторожило. Технического паспорта там не нашлось.

– Где технический паспорт? – спросил я у заведующего складом.

– Где-то здесь, – ответил он, готовясь обмыть с Гарагулей покупку.

– Я не возьму трактор без технического паспорта. Он же на гарантии!

– Ну не нашел я паспорт, найду! – заговорил блатной интонацией завскладом.

– Что ты пристал к человеку? Сказал, найдет, значит, найдет. Гони «тракторец» в Перебудову В следующий раз приедешь и заберешь, – сделал выговор мне Гарагуля.

Я сел на «тракторец» и поехал в Перебудову. Технический паспорт завскладом в «Сельхозтехнике» так и не нашел. Тракторист, который работал на ХТЗ-7, стал замечать подъем уровня масла в картере двигателя. В картер попадала вода. Но почему? Я сказал трактористу, чтобы он больше его не заводил, а сам вновь поехал в «Сельхозтехнику».

И надо же такому случиться: кто-то сел на «тракторец» именно в тот день, когда я решил увольняться, и именно в тот же день он «показал кулак» – на профессиональном сленге это означает, что шатун пробил блок. Да, Гарагуля крепко меня зацепил! Он ведь знал, что я так и не получил технический паспорт.

Завскладом, ссылаясь на занятость, со мной старался не говорить. Вообще-то он походил на обезьяну, передвигался как-то боком, руки опущены, а лицо – плоское, морщинистое, обвисшее, какое-то гамадрилье… Мои друзья детства предлагали устроить ему в каком-нибудь переулке по высшему разряду «темную», но в гамадриле еле-еле душа держалась – толкни нечаянно, он тут же отбросит «коньки».

Шел уже второй месяц, как мне, выражаясь по-современному, Гарагуля «включил счетчик». И все-таки я технический паспорт нашел.

В Москве есть Литературный институт

Осенью 1959 года я должен был идти в армию. Шофером на работу никто не брал, поскольку у меня имелся техникумовский диплом, автомехаником – тоже. Я впервые почувствовал, что такое советский безработный, который никому не нужен, ничем и никем не защищен. Пошел на несколько месяцев, которые оставались до призыва, слесарем в Изюмский известковый карьер. Начал с того, что попал в бригаду по вытаскиванию гусеничного экскаватора марки Э-202, стрела которого торчала из речки Мокрый Изюмец, в тридцати метрах от впадения в Северский Донец. Экскаватор после капитального ремонта перегоняли зимой по льду, тот не выдержал, а когда пытались выбраться самостоятельно, то полетела шестеренка. Вот с этой шестеренкой и направил меня директор в Харьков: изготовить точно такую на каком-нибудь заводе. Спустя несколько дней вернулся с новой шестеренкой, изготовленной как следует, с закаленным верхним слоем. Старую перекалили, вот она и не выдержала нагрузку в критический момент. Директор назначил меня механиком карьера, что не входило в мои планы.

Сам карьер располагался возле хутора Викнено, где похоронен известный декабрист барон Александр Евгеньевич Розен. Работа как работа, но слишком размеренная и спокойная. Взрывники подрывали пласты известняка, бульдозеры зачищали карьер, камни грузили вручную на самосвалы, которые везли их на станцию Изюм. Там экскаватор грузил известняк в вагоны, и уже в Харькове изготавливали из него силикатный кирпич. Техники в моем ведении немного: несколько экскаваторов, столько же бульдозеров и грузовых машин, в основном для перевозки рабочих. Головной болью стала самодельная установка для просеивания сыпучей массы, идущей в отвал, и выуживания из нее камней. Дело в том, что в отвалы уходило много мелких камней, и директор затеял ее сооружение. Все лето я проторчал на установке, но все-таки мы ее запустили. Но она то и дело ломалась, возле нее следовало держать ремонтную бригаду в полной готовности.

Наконец-то мои сверстники стали получать повестки из военкомата. Получил и я повестку на призывную комиссию. А поскольку меня призывают в армию, то решил уволиться и устроить себе отпуск.

Но старый врач-терапевт, прослушивая мое сердце на призывной медицинской комиссии, вдруг сказал:

– Вам не в армию надо идти, молодой человек, а ложиться в больницу.

А я уже и постригся наголо. В те времена служба в армии в народе всячески приветствовалась. Считалось, что армия делала из парней мужчин. Отслуживший срочную молодой человек как бы имел знак качества. Белобилетников ни отделы кадров, ни девчата особенно не жаловали. Обидно стало, что меня причислили к ним.

Диагноз старика-терапевта спутал все мои планы. Я чувствовал себя нормально и поэтому поехал в Чугуев. Если меня не берут в армию, то следовало менять все планы.

Но я не знал, что моя судьба во многом решилась еще зимой. Тогда, спеша на день Ее рождения, я прошел 25 километров пешком в сильную метель, поскольку сугробы намело такие, что не ходили машины. Пришел в Изюм, сел в автобус и вечером был в Чугуеве.

Мы пошли к ее старшей сестре – в рассказе «Любовь в Чугуеве» она Капа, пусть именуется так и здесь. Мы сидели за столом, и вдруг Капа взяла меня за рукав сорочки – я думал, что испачкался где-то. Она щупала материал пальцами, определяя, шелковая она или искусственная.

– Вискозная, – подсказал я, а у самого все внутри перевернулось.

Пошел разговор о зарплате. Я не знал, сколько получаю, поскольку обещали платить мне 70 процентов от оклада председателя колхоза. Но знал точно, что от государства мне полагалась доплата в размере 430 рублей, вот ее-то я и получал каждый месяц. Капа, которая работала в пошивочном ателье, меня почему-то недолюбливала, называла не иначе как трактористом. Видимо, считала такую профессию оскорблением. Вискозная сорочка и неопределенность заработной платы, судя по всему, стали в ее умелых руках неопровержимыми доказательствами моей несостоятельности.

Надо сказать, что я, голомозый, летел как на крыльях в Чугуев. Поразительно, однако еще с моста через Донец я увидел Ее на берегу реки, по крайней мере за полкилометра. Сойдя с автобуса, пошел к Донцу. Шел по тропинке меж кустов, вспоминал, сколько раз мы ходили по ней. Не ошибся: на тропинке я встретил Ее и какого-то маленького парня в блестящих атласных трусах. Она растерялась, растерялся и ее спутник, который счел за благо поскорее оставить нас.

Я Ей о том, что меня не берут в армию, а Она о том, что выходит замуж за этого, в атласных трусах. Он окончил Чугуевское летное училище, а поскольку Она работала продавщицей в гарнизонном магазине, другого не стоило ожидать. И Капа намеренно ее устроила туда… Пошли к ней домой. Мне следовало тут же повернуться и уйти, но я, ошарашенный свалившимися на меня новостями, видимо, оказался не способным на такой шаг.

Мы решили устроить что-то вроде вечера прощания, отправились в Дом офицеров на какой-то фильм. Нет, мне в жизни всегда решительно «везло» – нас встретил ее одноклассник из Зачуговки, лосина еще тот. Встретил тогда, когда Она стала уже чужой невестой! С ним было еще человек пять, все поддатые. Завязалась драка, прикрывая лицо и раздавая удары налево и направо руками и ногами, я продрался сквозь толпу. Передо мной оказался какая-то дверь, я пошел по коридору, вдруг глаза ослепило и раздались крики:

– Эй, сойди со сцены!

Оказалось, попал в кинозал. Предложение сойти с Чугуевской сцены показалось явно многозначительным.

После возвращения из Чугуева долгое время находился как в ступоре. К тому времени я узнал, что в Москве есть Литературный институт, что туда принимают только с трудовым стажем, и решил поступать в него в 1961 году чтобы за два года подготовиться. Написал рассказ об известковом карьере «Во вторую смену», опубликовал его в изюмской газете «Радянське життя» – с этого и начался мой литературный стаж.

Подыскивал себе работу, чтобы она кормила меня, и писал повесть «Шоферская легенда». Купил учебники английского языка, изучал его самостоятельно. В Западной Украине я полгода учил немецкий, в семилетке – английский, в техникуме – опять немецкий. В результате не знал никакого.

В то время мне казалось, что максимальное напряжение духовных и интеллектуальных сил – моя стихия. Реализуя убеждение, я очень много писал и читал. Энергия бурлила во мне, и, конечно, однажды все закончилось плохо – прямо за письменным столом я потерял сознание, организм не выдержал дикого напряжения. Думаю, что не только его. В 19 лет оказаться отверженным и обществом (не призвали в армию и несколько месяцев был безработным), и любимой девушкой – всё это сказалось на здоровье. Не поддавался унынию, литературные занятия стали моим убежищем, но подсознание, как бы я ни держал себя в руках, почему-то решило включить непонятные мне системы самосохранения.

Смутно помню, как меня везли в «скорой помощи», а пришел в себя лишь в Краснооскольской больнице. Соседи по палате, увидев, что я открыл глаза, качали сокрушенно головами и говорили:

– Ну, парень, ты всех здесь и напугал! Всю ночь кололи да меняли белье…

Слабость навалилась неимоверная. Молодой врач, рассматривая мой ливер через рентген, говорил:

– Не понимаю, в чем дело. Сердце расширено, понятно: спортивная гипертрофия, но почему сознание терял…

Подержав неделю в больнице, он выписал меня домой. Вот тут-то всё и началось. Каждую ночь, ровно в три часа утра, мою грудную клетку кто-то хватал железными клещами, и самым важным стало для меня – сделать вдох или выдох. Причем преодолевая сильную давящую боль. Я понимал, что однажды у меня не получится запустить процесс дыхания. Появлялся ли страх смерти? Появлялся, конечно, в момент спазма, когда не хватало сил сделать вдох или выдох. Приступы случались так регулярно, что я просыпался раньше трех и ждал их. Спазм грудной клетки начинался словно по расписанию. Это была стенокардия, или грудная жаба, как болезнь называют в народе. С той поры я всю жизнь просыпаюсь в три часа ночи.

Дело дошло до того, что преодоление всего лишь одной ступеньки крыльца для меня составляло напряжение и труд. Малейшая физическая нагрузка вызывала одышку, головокружение и пот ручьями. Кто-то подсказал матери лечить меня протертыми лимонами с сахаром по стакану в день.

Сейчас российская медицина от Зурабова и мадам Арбидол «пасется» возле 130-го месте в мире, но в Советском Союзе со здравоохранением обстояли дела неизмеримо лучше. Главное – она не являлась бизнесом, отличалась доступностью и даже в немалой степени справедливостью. Но и тогда основным методом лечения народа являлось пресловутое самолечение. Теперь народ обречен на него.

Через несколько недель стал оживать, возвращались силы – я даже ходил с парнями в железнодорожный клуб. Для храбрости в привокзальном ресторане выпивали, чему я и не сопротивлялся, потому что какая разница: откинуть «коньки» без ста граммов или после того, как выпью? В ресторане заказывали розовый ликер, полагаю, и он сыграл роль в моей поправке. Мы брали по сто граммов водки и ликера, смешивали их и выпивали. Бывало, что и повторяли. После такого коктейля приступы казались не такими жестокими, а затем и совсем прекратились.

Молодость брала свое – весной 1960 года я мог идти куда-нибудь на работу. С той поры для меня любая работа стала не столько средством заработка, сколько изучения жизни. Не давал покоя мой опыт в Перебудове, и я решил ради сравнения пойти механиком в другой колхоз. В то время объявили такой призыв: специалисты – в колхозы. Вот я под эту сурдинку и оказался в колхозе «Украина», что в Большой Каменке, всего в нескольких километрах от Изюма к югу, по пути в Славянск.

Председательствовал там Коптев, к сожалению, не помню его имени и отчества. Считался каким-то «тысячником» – в колхозы из города направляли председателями по 25–30 тысяч человек. Преподавал человек в Воронежском лесотехническом институте, защитил диссертацию, и вдруг направили в Каменку головой.

Он оказался прямой противоположностью Гарагуле – никакого хамства, жестокости и несправедливости. Интеллигент, а колхоз ему попался весьма сложный. В нем тон задавал род Заднепровских, без их одобрения он фактически ничего сделать не мог. Районные власти к Коптеву относились неважно, он просил их освободить его от председательства, чтобы вернуться в Воронеж. И оказался как бы между двух огней – кланом Заднепровских и районными властями.

Техники тут имелось поменьше, чем у Гарагули, но денег – не больше, чем у церковной мыши. Не нашлось их на достройку мастерской и покупку оборудования, не находилось на оплату ремонта сельхозтехники. Купил я у хозяев, у которых квартировал, старый мотоцикл, ездил на нем домой и мотался по служебным делам. Приеду в Каменскую РТС, пойду к начальству, упрошу его принять на ремонт трактор под честное слово, уверяя, что деньги обязательно заплатим. А бухгалтер, тоже Заднепровский, может и не дать денег, мол, терпели и еще потерпят. И ты – в обманщиках, в РТС нечего и показываться – не выпишут в долг запчасти, не примут на ремонт. А если и отремонтируют, то без оплаты не выпустят за ворота.

Мне стало ясно, что причина не в Гарагуле или Коптеве, а в нещадной эксплуатации колхозников. В принципе система коллективного хозяйствования на земле приемлема, но сам крестьянин не решал ничего, даже то, что, сколько и когда сеять, как ухаживать за растениями или животными, когда начинать уборку и как распоряжаться доходами. Все решалось в райкомах и райисполкомах, в обкомах, ЦК. Эти умельцы доводили часто дело до анекдотов.

Хрущеву, видимо, не хватало бардака в стране, иначе он не организовывал бы в эти годы совнархозы, сельские и промышленные обкомы партии, производственные управления сельского хозяйства. В созданное в Изюме зональное управление сельского хозяйства вошло несколько юго-восточных районов Харьковской области. В качестве анекдота заместитель редактора изюмской газеты Василий Хухрянский рассказал мне такую быль. Поехал начальник управления проверять, как сеют в колхозах кукурузу. Ехал он, ехал, давал всем нагоняй. Видит – на косогоре два трактора стоят. «К ним», – командует водителю.

Подъехали. Трактористы, судя по всему, только пообедали, отдыхали. «Это колхоз имени Кирова?» – спрашивает начальник. «Да», – отвечают ему. «А почему вы, такие-рассякие, не сеете?» – набросился на них. «Да вот только перекусили, сейчас подвезут солярку, дозаправимся и продолжим».

«Поднимайтесь немедленно, начинайте сеять, саботажники! Где ваш председатель?» – и называет начальник фамилию председателя колхоза, тоже имени Кирова, но который на территории Украины, а не России. Механизаторы, смекнув, в чем дело, дружно вскочили, вооружились ключами побольше размером и пошли на незваного гостя:

– У нас своих пузатых мало, что ли? А ты приехал сюда командовать не только из другой области, но из другой республики, мать-перемать?!

Пришлось ретивому администратору прыгать в машину – иначе механизаторы из Белгородской области РСФСР могли намять бока.

Стоял я как-то в раздумьях возле скелета строящейся мастерской. Подошел Коптев, разговорились.

– Не понимаю вас, – признался он. – Вы же видите, ничего у вас не получается. Меня не отпускают, а вы-то добровольно пришли. Что вы дальше намерены делать?

– Поступать в институт, – признался я.

– Какой?

– Электротехнический, – соврал я, поскольку не мог признаться, что намерен поступать в Литературный институт. Представил весь абсурд и дикость ситуации: подневольный председатель, механик, недостроенная мастерская, грязь, безденежье и вдруг Литинститут.

– Мой вам совет: уходите, пока не поздно.

Не знаю, что он имел в виду под «поздно», однако совету внял. Потом до меня дошел слух, что и Коптеву, наконец, разрешили вернуться в Воронеж. Десятилетия спустя безуспешно искал его следы в Воронежской лесотехнической академии – исковеркали судьбу очень порядочного человека.

Много лет спустя мне попался на глаза сайт директора Харьковского частного музея городской усадьбы Андрея Парамонова (www.otkudarodom.com.ua), а на нем – цикл статей о селе Каменка Изюмского уезда. На их материале можно писать эпопею о вырождении и упадке наших сел и деревень, и я надеюсь на то, что, в конце концов, статьи попадутся на глаза талантливому молодому писателю, который и расскажет о потрясающе необычной и в то же время типичной судьбе села Большая Каменка. И хорошо бы, чтобы такой писатель нашелся среди моих земляков.

Когда я стоял возле скелета недостроенной мастерской с председателем Коптевым, то мы и представления не имели о судьбе села. В 1797 году император Павел I пожаловал Каменку своему духовнику и воспитателю царских детей, в том числе будущего императора Александра I, Андрею Афанасьевичу Самборскому (1732–1815).

Назвал Каменку Стратилатовкой бывший ее владелец, полковник Изюмского полка с 1751 по 1761 годы, Федор Фомич Краснокутский. Он жил в Петербурге, где и узнал о предстоящем преобразовании слободских полков в гусарские, а это влекло за собой упразднение казачьих льгот. Написал письмо сослуживцам, предлагал создать депутацию от казаков и обратиться к властям с просьбой не лишать казаков льгот. Письмо распространяли среди Изюмского и Харьковского полков, власти сочли его подбивающим к бунту. И полковника разжаловали, лишили наград и имений, которые перешли в казну. В том числе и Стратилатовка – названная в честь святого Андрея Стратилатова. Так оно называлось почти век.

Выйдя в отставку, новый хозяин села Самборский занялся имением. Три водяных мельницы, кирпичный завод, три винокуренных завода, полотняная фабрика, больница для тяжелобольных, лазарет для солдат, дом для вдов и сирот, дом для училища малолетних поселян – далеко не полный перечень созданного им в Стратилатовке и на окрестных хуторах. Создал первые в Харьковской губернии шелковые заведения, завел испанских овец, голландских и английских коров, стал инициатором племенного разведения тонкорунного овцеводства… Привез из Петербурга знаменитого доктора медицины К. И. Фридберга, который излечил от серьезных болезней свыше 200 поселян. Фактически в имении Самборского впервые в России в 1810 году осуществлены прививки от оспы. В Стратилатовке все дети обучались чтению, письму, арифметике и пению. Ведь целью было «…привести к благонравию и трудолюбию всякого возраста и пола, находящихся в разврате поселян»!!