Текст книги "Все люди – братья?!"

Дело отца по развитию Стратилатовки успешно продолжала дочь Анна, не вышедшая замуж, но много уделявшая времени воспитанию, не доверяя гувернанткам и всяким «прохвостам без души», любимых детей сестры Софьи, которая стала женой устроителя и первого директора Царскосельского лицея Василия Федоровича Малиновского (1765–1814).

Его сын Иван Васильевич (1796–1873) учился и дружил в лицее с Александром Пушкиным, Иваном Пущиным, Вильгельмом Кюхельбекером, Владимиром Вольховским, который женился на его сестре Марии. Другая сестра, Анна, вышла замуж за барона Андрея Розена, который и вывел 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь младшего брата Ивана Васильевича – подпоручика конногвардейца Андрея. Услышав о восстании, Иван Васильевич примчался в столицу, попросил своего друга по военной службе, ставшего императором Николаем I, простить неразумного юношу. Император допросил подпоручика и отпустил его в Стратилатовку, а Иван Васильевич с той поры невзлюбил зятя-барона.

Владимир Дмитриевич Вольховский также посещал тайные общества, но во время восстания находился в Средней Азии. Его спасло заступничество перед императором всё того же И. В. Малиновского. Вольховского в том же чине капитана Николай I отправил на Кавказ, заслуженно награждал орденами, присваивал воинские звания вплоть до генерал-майора, но не приближал к себе. В Стратилатовке Вольховские построили каменный дворец «о тринадцати покоях», каменный флигель… Так продолжалось, но явно по нисходящей, опять теперь в Каменке, до революции. Не сбылась мечта Самборского о приведении к «благонравию и трудолюбию всякого возраста и пола, находящихся в разврате поселян». Страшно читать о том, как разворовывали мебель, книги, картины, грабили могилы А. Розена и В. Вольховского, разбирали по кирпичику дворец Вольховских, церковь, которую Иван Васильевич возвел по проекту одного из царскосельских храмов, жгли, что жглось, как безобразничали в Каменке ревкомовцы и матросня.

Директору Изюмского краеведческого музея Н. В. Сибилеву в двадцатых годах прошлого столетия удалось кое-что спасти из мебели, а также письма известнейших людей. Во время Великой Отечественной войны он перевез музей в Уфу, там и умер, а в Изюм музей вернулся без писем Пушкина, Пущина, Вольховского, Розена…

Андрей Парамонов с болью и горечью пишет на своем сайте: «Однажды, в мае 1999 года, приехав в очередной раз в Каменку и еще раз пройдя её вдоль и поперёк, разговаривая с людьми, я удивился тому безразличию, с которым живёт её население.

Ничто им не интересно, а прошлое села не вызывает никаких эмоций. И мне стало не жалко этих людей, живущих в заброшенном колхозе. Они заслужили своё плохое настоящее, когда махнули рукой на своё прошлое». Суровый приговор, но справедливый…

А для меня после Каменки в Изюме работы не нашлось. Поехал в Артемовск Донецкой области, устроился слесарем на ремонтно-механический завод. Жил у брата Виктора, который работал на железной дороге главным механиком дистанции зеленых насаждений.

Артемовск ходил когда-то в столицах Донбасса. Всегда отличался ухоженностью на фоне других донецких городов – ни дымящихся терриконов, ни смога. Соляные шахты, знаменитый завод шампанских вин, где производилось настоящее, а не от автоКлавы, шампанское, дозревавшее в галереях соляных выработок. Собственно, я не успел как следует ознакомиться с городом – лишь посетил заседание литературного объединения имени Б. Горбатова.

Пришлось возвращаться в Изюм – умер отец, и мать оставалась одна. Не знаю, что это означает, но он в предсмертном бреду все время кричал: «Берегите Сашку! Берегите Сашку!» Я навестил его в больнице накануне кончины – он болел раком крови. Делая крыши и ремонтируя их в Донбассе, или отравился канцерогенами, или случайно облучился. В то время злокачественная лейкемия считалась совершенно неизлечимой, и врач назвал дату, когда у бати израсходуются красные кровяные тельца.

Как бы мы ни готовились к печальному исходу, но смерть отца потрясла меня сильнейшим образом. Я весь почернел, словно обуглился, мать опасалась, что у меня опять начнутся приступы. Как в тумане, я подыскал работу – учителем слесарного дела, электротехники и руководителем практикума в краснооскольской средней школе.

Село Красный Оскол – некогда город Царев-Борисов, канувший в безвестность в качестве слободы Цареборисово. Между тем он старше Харькова и Изюма, основан по повелению Бориса Годунова его свойственником и заклятым соперником Богданом Вельским в 1600 году Тем самым Вельским, который играл последнюю партию в шахматы с Иваном Грозным и который, будучи его постельничим, вполне мог стать московским самодержцем.

Ни один из отечественных историков не относился благожелательно к этой фигуре. Иван Грозный доверил ему воспитание царевича Дмитрия, но вместо этого Вельский участвовал в московских дворцовых интригах. Вот и сослал Годунов соперника возводить на реке Оскол, неподалеку от впадения его в Северский Донец, город-крепость. Вельский, неслыханно разбогатевший в опричнину, из своих вотчин переселил туда множество народу, пригласил иностранных наемников. До сих пор, например, есть в Красном Осколе такая «украинская» фамилия как Быцман (наверняка от немецкого bestman – лучший человек или bestieman – зверь-человек, изверг).

Есть версия, что Гришка Отрепьев посещал Царев-Борисов. Во всяком случае, он там получил поддержку. Вообще-то Царев-Борисов единственный город из своих многочисленных сверстников – Белгорода, Воронежа, Тобольска и других, который превратился в село. Воцарившиеся Романовы, которые ненавидели Годунова, никакие могли способствовать утверждению его памяти.

У краснооскольцев есть прозвище – савоновцы. В Гражданскую войну на Изюмщине свирепствовала банда Савонова, которая состояла в основном из цареборисовцев. Но Леонид Щибря, тот, который прислал мне сведения о кресте из церквей на Изюмщине, основываясь на архивных документах, считает, что Савонов боролся с большевизмом, являлся по сути цареборисовским Робин Гудом. Однако цареборисовцы-краснооскольцы всегда славились вороватостью. Испытал и я их замечательное качество на собственном опыте. Давно хотел поселиться в родных краях, власти мне сказали: выбирай место. Выбрал Красный Оскол, он всего в нескольких километрах от Изюма. Место изумительное, за спиной – сосновый бор, участок песчаный, внизу лужок и река Оскол. И всё это в нескольких сотнях метров от центра села. Завез десятки тракторных прицепов сапропеля и навоза, привез из Москвы саженцы, разыскал местные сорта винограда, поставил ограду. Уже приготовился дарить Красному Осколу библиотеку автографов – сотни подаренных мне авторами книг, но жена удержала от такого шага. Приехал в Красный Оскол – ни одного саженца на 15 сотках, от забора только один самый кривой дубовый столб. Убедительно, чтобы с савоновцами не иметь дела, вообще не связываться. Да и участок, который мне понравился, как признался мне один из соседей, оказался местом захоронения умерших в голодомор 1933 года… Вот такая еще одна жутковатая история.

Между тем год учительствования в Красном Осколе прошел быстро и легко. Шестиклассники у меня на практических занятиях выпиливали железные молотки – ни один из них не довел за целый год работу до конца. Они получили наглядное представление о том, что простейшее изделие – молоток, – оказывается, не так легко сделать. Я добился на педсовете, чтобы учеников ни в коем случае не наказывали трудом. У восьмиклассников уроки электротехники неизменно сводились к изучению бытового электросчетчика. Хочу добиться, заявил им, чтобы вы хоть один электротехнический прибор знали в совершенстве. На мне еще висела производственная ученическая бригада – школьный участок, теплица, трактор с набором сельхозорудий и грузовая машина на пару с чрезвычайно серьезным и строгим учителем Валентином Ивановичем.

Я был всего лишь на три-четыре года старше одиннадцатиклассников, поэтому, чего греха таить, заглядывался на выпускниц, а они – на меня. В перерывах между уроками, особенно в большую переменку, я не ходил в учительскую. Меня окружали ученики, которые задавали множество вопросов. Их, видимо, интересовало, как я выкручиваюсь из довольно затруднительных положений.

Тогда произошел один любопытный случай. Одна ученица показала мне письмо американца, с которым она познакомилась где-то на юге. Не помню уж, почему обратилась, то ли хотела посоветоваться, то ли я проверялся на «вшивость» со стороны КГБ. Ведь я же, готовясь в Литинститут, выписывал журнал «Советский Союз» на двух языках – русском и английском. Короче говоря, я записал адрес американца и сказал ученице, что напишу ему. И написал, отстучав письмо на пишущей машинке «Товарищества Жъ. Блокъ».

Я забыл о письме американцу, как вдруг к нам пришел зять Николай Платонович Васильке Крайне расстроен и даже напуган. Оказалось, что его вызывали в КГБ и, как члена партии, просили предупредить меня, что американец – агент ЦРУ, посоветовать прекратить с ним переписку.

По совету изюмского поэта и замечательного человека Александра Ивановича Саенко, отвез рукопись повести «Шоферская легенда» в Харьковскую писательскую организацию. Прочел ее критик Григорий Гельфандбейн, руководивший там работой с молодыми авторами.

Встретил меня критик довольно благосклонно. Не стал анализировать повесть, подсказывать, как ее улучшить, ограничился лишь тем, что ее недостатки – следствие неопытности и юного возраста: мне в ту пору исполнилось всего двадцать лет. Гельфандбейну почему-то показалось, что я не очень доверяю его мнению, и он вдруг сказал:

– В свое время мне пришлось читать рукопись молодого Олеся Гончара. Я ему сказал, что он будет писателем. Так что верьте мне: вы тоже будете писателем. Всё будет зависеть от вас, от того, как вы реализуете свои несомненные способности. А повесть я пока не рекомендовал бы к печати – над нею надо поработать автору…

Надо ли говорить о том, что я возвращался из Харькова как на крыльях?

– Вы – властитель дум наших учеников, – однажды сказал мне директор школы Василий Ефимович Кремень. Не знаю, насколько искренне сказал. Но для меня такая оценка стала полнейшей неожиданностью. Василий Ефимович был, как сейчас говорят, трудоголиком, причем неутомимым.

Его заслуженно наградили орденом Ленина. Но я не знал, что он в войну попал в плен к немцам, а потом несколько лет провел и в наших лагерях. Поэтому высшая правительственная награда для него чрезвычайно дорого стоила.

Мне показалось, что мое намерение поступать в Литинститут директор школы воспринял не без иронии. Однако спустя несколько дней сказал:

– В Литинституте преподает мой товарищ. Мы вместе были с ним в плену. Борис Бедный, может, слышали о таком писателе?

О Борисе Бедном я в ту пору ничего не слышал. Василий Ефимович, конечно же, сказал мне о нем не для того, чтобы я попросил у него содействия. Об этом не могло быть и речи – Кремень не относился к таким, да и я к таким не принадлежал. К тому же, просьба оказалась бы бессмысленной – насколько я помню, творческие работы присылались под девизом.

– Если не поступите, возвращайтесь к нам, – сказал Кремень.

– Нет, я не вернусь, – ответил я, поскольку решил: если не поступлю, то пойду на Красную площадь, крутану ручку на брусчатке и в какую сторону перо покажет, туда и поеду.

В Литинститут!

Из школы я уволился. Июнь прошел в подготовке к экзаменам и в ожидании результатов творческого конкурса. Миновала и половина июля. И только в двадцатых числах наконец-то пришло долгожданное письмо: творческий конкурс прошел успешно, экзамены с 1 августа.

Больше всего меня беспокоил иностранный язык. И тут я где-то вычитал: если по иностранному языку абитуриент не аттестован, то и экзамен в таком случае не сдает. Я поехал в свой техникум, разыскал директора, объяснил суть своей просьбы. И. М. Сокол подергал нервически усом австро-венгерского фельдфебеля и изрек:

– Мы таких справок не выдаем.

Низзя, потому что низзя. А низзя сам изобрел. И ушел, похрустывая несмазанными сочленениями.

Поселили нас человек по шесть в комнатах, где жили обычно двое студентов или один слушатель Высших литературных курсов. Общежитие на Бутырском хуторе только построили. До этого студенты Литинститута и слушатели Высших литературных курсов жили на дачах в Переделкине.

Рядом с моей койкой стояла койка латыша Мариса Чаклайса. Из Грузии приехал Шота Топчиашвили, из Братска – бригадир бетонщиков, хватайте выше – бригады коммунистического труда, рязанец Алексей Труфилов. Как выяснилось потом, он блефовал насчет бригады. Из Магадана – Адам Адамов. Кое-кто поступал в институт по второму, третьему разу.

Допускали к экзаменам после собеседования на кафедре литературного мастерства. Когда я зашел в кабинет, увидел там довольно представительное собрание писателей – Всеволод Иванов, Владимир Лидин, Илья Сельвинский, Кузьма Горбунов, Александр Коваленков, Василий Захарченко, критик Александр Власенко, он же ответственный секретарь приемной комиссии. Находился здесь и Борис Васильевич Бедный – товарищ по плену моего бывшего директора. Председательствовал заведующей кафедрой Сергей Иванович Вашенцев, хотя тут присутствовал ректор института Иван Николаевич Серегин.

Наверное, прежде чем вызвать абитуриента, они знакомились с результатами творческого конкурса, с рецензиями и заключением комиссии. Потому что стали задавать вопросы по повести. Потом решили проверить мое знание современной литературы. Я несколько лет выписывал «Литературную газету», «Роман-газету», покупал «толстые» журналы, выпуски «Библиотечки «Огонька» – короче говоря, все, что можно было найти в Изюме.

– Какое последнее произведение Вадима Кожевникова вы читали? – спросил Всеволод Иванов.

– «Знакомьтесь, Балуев».

– И каково ваше отношение к этому произведению?

К счастью, я читал чью-то критическую статью о повести и разделял мнение автора: перегруженность производственным, организационным материалом в ущерб раскрытию внутреннего мира героя и героев. Так и ответил.

– Ну а что вы читали Всеволода Иванова? – задал вопрос Илья Сельвинский.

– «Партизанские повести», «Бронепоезд 14–69».

Естественно, не знал, что Всеволод Вячеславович написал уже роман «Ужгинский кремль» и что спустя двадцать лет, работая заместителем главного редактора Главной редакции художественной литературы Госкомиздата СССР, я буду выступать за издание этого сложного и глубокого произведения и убеждать в том же главного редактора Андрея Николаевича Сахарова – в будущем директора академического Института российской истории. Роман Вс. Иванова вышел в 1981 году.

Собеседование я прошел, получил экзаменационный лист с номером 545. Потом убедился, что номер – шифр для принимающих экзамены. Кому-то после собеседования рекомендовали поступать на заочное отделение, а кого-то вообще отсеивали – к сожалению, и Мариса Чаклайса, с которым мы немного сошлись. Марис Чаклайс со временем стал знаменитым латышским поэтом.

Сочинение я написал или на «хорошо», или на «отлично» – не помню даже темы. Но вот что запомнилось. Сдаю русскую литературу. Вопрос по советской литературе и дореволюционной – в данном случае «Писарев о Базарове». Ответил по советской литературе, а потом заявляю:

– А что Писарев написал о Базарове, извините, не знаю.

– А почему не знаете? – спросил профессор X.

– Если бы я знал, что написал Писарев о Базарове, то зачем бы тогда поступал в Литинститут? Я ведь поступаю сюда, чтобы изучить литературу.

– Плохо, – говорит профессор, а я кошу глаз на то, как он выводит в экзаменационном листе «хорошо».

Историю я любил, накануне прочел проект новой «Программы КПСС», так что получил пятерку без проблем.

Оставался иностранный язык. Какой сдавать? Из немецкого знал, кроме расхожих выражений, только слово besuchen – посещать, чем я не занимался в техникуме, поскольку был освобожден от немецкого языка, как ранее изучавший английский. Да и ввели немецкий язык только на третьем курсе. Английским занимался самостоятельно. Однако я, видимо, расхулиганился, когда вошел в аудиторию и, увидев трех молодых и симпатичных экзаменаторш, решил: пойду сдавать самой симпатичной, пусть она принимает экзамен хоть по китайской грамоте. Направился к самой симпатичной, поздоровался, отдал экзаменационный лист и вытащил билет. Посмотрел – английский!

Ответил на вопросы по грамматике, приступил к чтению отрывка под названием «In the garden», то есть «В саду». Читал я так: ин дзэ гарден… Довольно ловко справился с переводом.

– Поразительно, – заулыбалась моя красавица, – если бы не знала, что принимаю экзамен по английскому языку, ни за что не догадалась бы, что вы читаете текст на английском. А перевели совершенно точно.

– Учил его самостоятельно.

– Тогда всё ясно, – сказала красавица и поставила «хор». В приемной комиссии обещали тем, кто сдал экзамены, сообщить окончательное решение в двадцатых числах августа. Я вернулся в Изюм, прождал две недели, не выдержал ожидания и поехал в Москву. Плацкартный билет до столицы стоил всего восемь рублей тридцать копеек. Поездка в Москву занимала 12 часов. Да и ходило через Изюм множество поездов кавказского направления. Теперь билеты от Москвы до Изюма стоят так дорого, что мой 70-летний брат задумал приехать к нам в гости электричками. Теперь – надо переезжать границу, поезда ходят медленнее, чем полвека назад! Глупость человеческая беспредельнее Вселенной. А Вселенная бесконечна.

В институте на доске объявлений увидел свою фамилию в приказе о зачислении на первый курс дневного отделения. Верчение ручки на Красной площади откладывалось. В списке всего числилось около двух десятков фамилий. Человек сорок приняли на заочное отделение – на творческий же конкурс пришло около двух с половиной тысяч заявлений. Естественно, мы гордились тем, что прошли такое чистилище.

Не без оснований мы сравнивали свой вуз с пушкинским лицеем и считали Литинститут его преемником. В те времена вечера поэзии в Политехническом музее проходили под присмотром конной милиции. На общественную арену страны вышло поколение шестидесятников. Они не могли быть политиками, так как в стране политическая деятельность безраздельно принадлежала коммунистической партии. Поэтому шестидесятники могли проявить себя в литературе и искусстве или в науке.

Многие из наших преподавателей вернулись недавно из лагерей, но о своем недавнем прошлом не распространялись. Никита Хрущев в перерывах неустанных забот о кукурузе и реформах типа «шило на мыло», собирал в Кремле творческую интеллигенцию и устраивал разносы. На весь мир прозвучал скандал с публикацией в Италии романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Роман как роман, никаких особенных художественных открытий там нет, да и вреда для советского социализма никакого, если бы опубликовали в Советском Союзе, он не принес бы. Деятельность кремлевских властителей, самого Хрущева, нанесла ущерб делу социализма и коммунизма (в этом смысле У. Черчилль совершенно прав) больше, чем советская и антисоветская литература и искусство вместе взятые.

Не стоит усматривать в данном случае каких-либо противоречий в действиях Хрущева. Он понимал, что не только руки по локоть, но и лысина у него в крови. Естественно, всю вину за репрессии валил на Сталина, напяливая на себя тогу верного ленинца. Хрущев хотел отделить Сталина от Ленина, социализм и коммунизм от кровавых репрессий и бесчеловечности сталинского режима. Заодно и себя – от отца народов. Но общество стало сомневаться в правильности самого «верного учения», – вот чего не ожидал Никита.

Он эксплуатировал уважение народа к Ленину, причисляя себя к когорте «верных ленинцев». Из Ленина коммунистическая пропаганда делала бога. Вся отрицательная информация о его кровавой, буквально сатанинской деятельности замалчивалась и каралась самым жестоким образом. «Иконописцы» из числа творческой «интеллигенции», создавшие лживые образы вождя, процветали. Ложь прибыльна.

Хрущев же, ловкий, можно сказать, даже увертливый деятель, умел заметать за собой следы. Сталину служил верным псом, а после смерти хозяина – превратился в шакала по отношению к нему. По указанию Хрущева его захоронили в гробу из неструганых досок, со щелями. Акт глумления? На разоблачении культа Сталина Хрущев фактически заимел свой культ. И вдруг в последние годы пребывания в Кремле антисталинская риторика почти исчезла из уст Хрущева. Так в чем же причина того, что Никита приуныл?

В то время председателем КГБ был В. Семичастный. Якобы Хрущев вызвал его к себе и дал указание все решения троек и особых совещаний, завизированных им и другими членами политбюро, изъять из архивов и доставить ему. Прошел месяц, второй, а Семичастный не спешит с папками позорных решений. Вызывает его к себе Хрущев, мол, я давал указание, почему не выполняешь? «Его невозможно выполнить, – ответил Семичастный. – Эти решения рассеяны по всем делам. К примеру, находим внутри справки о собрании в каком-то воронежском колхозе…» Судя по всему, зная превосходно нравы своих подельников, Сталин повязывал их, вынуждал визировать расстрельные списки, а чтобы они не сумели быстро замести следы, распорядился рассеять документы по всем архивам. Не исключено, что наряду с недовольством антисталинской политикой, «неисполнительность» Семичастного тоже повлияла на Хрущева.

Наш институт был, пожалуй, самым малочисленным в стране по количеству студентов. Поэтов, прозаиков, драматургов и критиков на нашем курсе не набиралось и двадцати. Десять переводчиков с эстонского – в основном высокомерных вчерашних школьниц из Таллинна, и несколько иностранцев-арабов – из Судана, Йемена, Эфиопии, Ирака. Всего на очном отделении, а оно в творческом плане ставилось куда выше заочного, училось человек сто двадцать. Но в два раза было больше преподавателей, поскольку для обучения чрезвычайно разнообразной публики требовались подчас редкие специалисты.

В том, что на очное отделение отбирались самые одаренные и в творческом плане самые перспективные молодые литераторы, я убедился на собственном опыте. Практически все мои сокурсники-очники вступили в Союз писателей, стали кто известным, кто менее известным, но профессиональными литераторами. Тогда как судьба однокурсников-заочников, а их было почти полторы сотни, мне известна, как и история мидян. Кроме нескольких человек и, конечно же, Николая Рубцова, который, как и я, на заочном отделении оказался потому, что Хрущев закрыл очное отделение.

Наш очный курс – один из самых заметных в творческом плане. Анатолий Жуков, два Евгения – Антошкин и Богданов, Андрей Павлов, Роберт Винонен, Юрий Медведев, Иван Николюкин, Геннадий Пациенко, Валентин Сафонов, Татьяна Урбель, Марина Кальде, Мусбек Кибиев, Муса Ал богачи ев, Магомед Атабаев, известный на Западе диссидент Георгий Беляков – далеко не полный перечень моих однокурсников. Среди них и суданец Тадж эль Сир эль Хасан, приговоренный к смерти на родине еще в те годы, иракский поэт Хиссиб, руководитель писательского союза своей страны, герой ирано-иракской войны, казненный Хусейном за участие в заговоре офицеров.

Судьба поселила меня в 116-й комнате вместе с поэтом Иваном Николюкиным, которому помог поступить в институт Константин Симонов. Иван рассказывал, как он ездил к Шолохову, но тот отнесся к его творчеству прохладно. Тогда Николюкин послал стихи Симонову. Завязалась переписка. Иван, будучи весьма одаренным, обратил на себя внимание знаменитого мэтра, который в свою очередь понимал, что общекультурный багаж у Вани практически нулевой. Вот он и взял его буквально за руку и привел в Литинститут. К сожалению, Николюкин учился абы как, что и нашло отражение на уровне творчества. А мог бы стать большим поэтом. Да и пристрастие к всевозможной халяве мешало – тут Ваня опередил нынешнее всехалявное общество на несколько десятилетий.

Надо сказать, что жить в одном помещении с поэтом слишком интересно. Возле него кучковались, по-нынешнему тусовались, пииты со всех курсов. У каждого из них имелось стихотворение-визитка. У Николюкина такой визиткой можно считать «Сапоги» – «Сапоги вы мои сапоги, С моей левой и правой ноги, Износились вы поровну оба, Довели вас дороги до гроба…». У Евгения Антошкина – стихотворение «Верблюд». Любое выступление Антошкин начинал со слова «Верблюд». Делал многозначительную паузу, во время которой мы, слышавшие это на десятках выступлений в различных молодежных коллективах, заполняли украдчивым смешком. «Сено горше песка Соскользнуло с губы… В зоопарке пруды и сады. И зачем тебе здесь Крутые горбы, Если вдоволь воды И еды?..» – вопрошал Антошкин.

У Алексея Труфилова фирменное стихотворение называлось «Штык». «Когда умру, Не ставьте крест. Поставьте штык, Чтоб я и мертвым мог колоться». Алексей, встряхнув роскошными есенинскими завитками, набычивался и яростно ел слушателей глазами. Как ни странно, но почему-то стал панически бояться экзаменов за первый семестр. Задумал даже переводиться на заочный. Перед самыми экзаменами получил где-то гонорар и отличился в какой-то точке общественного питания. Я зашел в его комнату, должно быть, с намерением поддержать товарища. В комнате находился только Роберт Винонен. И тут мне на глаза попалась амбарная тетрадь с надписью на картонной обложке: «Алексей Труфилов. Стихи». Не знаю, какой бес меня подзуживал, но я тут же отредактировал надпись следующим образом «Ляксей Трусилов. Стехи». Разразился жуткий скандал, Алексей едва не прибил Роберта.

Первую сессию Труфилов сдал, однако обзавелся своеобразным хобби. Он написал какое-то письмо Суслову, но, не дождавшись ответа, пожаловался на Суслова Хрущеву. Поскольку и от Хрущева было ровным счетом ни гу-гу, тогда он пожаловался на Хрущева Суслову.

– Я их там перессорю друг с другом, – говорил он азартно нам.

В отличие от труфиловского хулиганства, на нашем курсе произошло событие посерьезнее. С нами учился Георгий Беляков, приехавший в Москву из Коврова. Высокий, в очках, весьма немногословен. Меня, например, удивляла его манера усмехаться при разговоре. И не понять – это одобрение разговора или же насмешка. С первого курса ездил в командировки от журнала «Огонек» и печатал в нем талантливые очерки. И вдруг новость – Беляков то ли швырнул какую-то рукопись на Красной площади, то ли передал какому-то иностранцу. Насколько помню, состоялось собрание студентов не для наказания Белякова, а в поучение нам. Его исключили из института и, кажется, вернули в Ковров. Спустя много лет я встретил его имя и фамилию в каком-то эмигрантском издании, из чего сделал вывод, что он переселился на Запад. Потом от критика Михаила Петровича Лобанова узнал, что Беляков в России, присылал ему роман.

С первых месяцев учебы в институте я попал в число подающих особые надежды. По причине статьи Александра Власенко в газете «Литература и жизнь». Ответственный секретарь приемной комиссии, представляя новое пополнение Литинститута, похвально отозвался обо мне и о моей повести, вещи весьма ученической. Видимо, Александр Никитич хвалил меня за юный для писательства возраст.

Статья возымела действие. Меня тут же избрали в комитет комсомола. Выделяли один пропуск на институт в Кремль на вручение Ленинских премий – он доставался мне. На меня, провинциального парня, вручение в тогдашнем Свердловском зале премий К. Чуковскому, Л. Кербелю, Э. Гилельсу произвело, конечно же, впечатление. Почему-то запомнилось появление среди публики Н. Гудзия – должно быть, потому, что кто-то из присутствующего бомонда за моей спиной тихо воскликнул: «Смотрите, Гудзий поздравляет Чуковского!» Я-то, темный, думал, что Николай Каллиникович Гудзий является чуть ли не современником Памвы Берынды, автора первого «Лексикона словеноросского». А Гудзий был всего-то на год старше моего отца.

На второй или третий день после выхода статьи А. Власенко ко мне пришел Павло Мовчан, тогда студент второго курса.

– Сашко, ти знаеш мову Чому не пишеш на украшськш мовi?

– Паша, я учился в русской школе, в техникуме преподавание велось тоже на русском. Родился там, где по-настоящему ни русского, ни украинского нет. У нас суржик. И шутят так: «Лезла-лезла баба по лестнице, та як упадэ з драбыны!» – объяснял Мовчану.

– А думает на якш мовi? – допытывался он.

– На русском языке.

– Ти ж можеш думати на українськiй мовi?

– Могу. Но я знаю лучше русский язык.

– Але ж ти можеш писати на українськiй мовi!

– Могу.

– Так чому ж не пишеш?!

Потом Павло изменил тактику. Разразился тирадой, что Украине не хватает талантливых молодых литераторов, украинская литература переполнена еврейскими писателями. «А такi, як ти, запроданцi, пишуть на россiйськiй мовi!» – вдруг сказал он. Слово «запроданци», то есть «предатели», запомнилось мне на всю жизнь. В тот день, как, впрочем, и в последующие десятилетия, мы остались каждый при своем мнении. Но эта тема имела в моей судьбе продолжение.

Тут не лишне заметить, что до поступления в Литинститут я не задумывался над тем, что я по рождению и по паспорту украинец. В Изюме говорили или на русском языке, или на суржике, который основывался все-таки на русском синтаксисе. Люди, которые на бытовом уровне говорили на украинском языке, у нас считались большой редкостью, их называли «щирыми украинцами».

Изюм изначально был русским городом, как, впрочем, вся Слободская Украина считалась территорией Московского государства. У меня даже есть в архиве копия одного документа, в котором говорится, что в темнице содержатся два черкаса – так когда-то в Изюме называли жителей будущей Украины.

В годы моей юности, конечно же, были в ходу слова «хохлы» и «кацапы». Но без враждебного наполнения, которое характерно для них в конце XX и в начале XXI века. В моем понимании «украинец» был, безусловно, «щирым украинцем».

…Делегировали меня от института в оргкомитет Клуба творческих вузов Москвы. Хорошая задумка. Предполагалось, что мы будем ездить друг к другу в гости, проводить совместные мероприятия, знакомиться с творчеством своих сверстников. Было бы здорово преодолеть разобщенность и незнакомство, расти всем молодым музам единым поколением.

Членов оргкомитета пригласила к себе секретарь ЦК комсомола Марина Журавлева – очень красивая и умная молодая женщина. Она обещала нам всяческую помощь и содействие. Не знаю, имелся ли второй, истинный план, поскольку затевался Клуб творческих вузов на фоне истерических хрущевских поучений творческой интеллигенции. Но нас это не волновало. Собирались мы в горкоме комсомола, спорили, фонтанировали эмоциональными идеями. В оргкомитете преобладали актеры – запомнились лица, если ошибаюсь, то не назову фамилии, двух будущих исполнителей ролей в кинофильме «Я шагаю по Москве» и, конечно, шумный и громкий Геннадий Ялович.