Текст книги "Все люди – братья?!"

Конец хрущевщины

Промозглым октябрьским утром 1964 года солдат и сержантов привели в клуб. Перед нами выступил майор Икола. С влажным блеском в глазах он сообщил, что в связи с состоянием здоровья верный ленинец Никита Сергеевич Хрущев освобожден от занимаемой должности. Наверное, окружное начальство не сориентировало майора должным образом, и поэтому он стал расхваливать на все лады Никиту Сергеевича. Чем больше хвалил, чем больше влагой поблескивали майорские глаза, тем личный состав вел себя возбужденнее и радостнее.

Ведь из дому им приходили вести о том, что в магазинах полки совершенно пустые. За хлебом вновь очереди – после того, как Никита распорядился в столовых подавать хлеб «бесплатно». Уроженцы северных краев на собственном опыте пострадали от кукурузной авантюры Хрущева. Прекрасное растение, дающее в теплых краях богатые урожаи, было скомпрометировано в глазах северян.

У меня по поводу отставки Никиты не нашлось причин для сожаления. В тридцатых годах не без его участия расстреляли или отправили в лагеря множество москвичей. За успехи в деле обострения классовой борьбы его бросили на Украину – достреливать «врагов народа».

К тому времени я уже имел хотя бы смутное представление о вине Хрущева в жесточайшем поражении наших войск весной 1942 года под Харьковом. Воочию видел, что дало хрущевское гонение на приусадебные хозяйства, по сути вторая коллективизация на селе, когда насильно «выкупали» коров.

Гонение на деятелей литературы и искусства, травля Литературного института и его закрытие – тоже было делом рук или Хрущева, или его нукеров. Преодоление культа Сталина произошло бы и без Никиты. Тут он проявил себя как политический спекулянт. Тем более что хрущевская борьба с тенью диктатора носила в сильнейшей степени шкурный характер: ему хотелось отмежеваться от репрессий, выдать себя чуть ли не жертвой их, но в то же время разыскать в архивах и уничтожить расстрельные списки, на которых стояла его подпись. Мальчики кровавые в глазах, а не демократические убеждения двигали Никитой. Поэтому у меня всегда вызывали отвращение потуги отмыть этого зловещего черного кобеля из сталинской своры, представить его чуть ли не отцом русской демократии.

Между тем Икола, видя, что его минорные словеса по поводу ухода Хрущева от дел вызвали у нас явно противоположный эффект, рассвирепел. Он был слишком бездарным политработником и поэтому не остановился, а продолжал, что называется, переть на нас, не убеждать, а принуждать думать так, как он, согласиться с его оценкой случившегося. Глаза у него покраснели, лицо приняло обидчивое выражение, он перешел на крик, но это только усугубляло его провал.

– Встать! – не помня себя заорал майор. – Старшина Мясин, приказываю провести немедленно четыре часа строевой подготовки с личным составом! И строевым шагом – от клуба до стадиона! С песней! Выполняйте приказ!

В воспаленном от обиды сером веществе Иколы, должно быть, роились мысли если не о бунте личного состава, то, во всяком случае, о полном неприятии лицемерной трактовки отставки, которая исходила из Кремля. Не знаю, что он докладывал в политотдел округа, но вряд ли заикнулся о том, что обрадовавшимся солдатам и сержантам «подарил» по случаю отстранения Хрущева.

В тот день шел дождь. Мы рубили строевой шаг, разбивая сапогами лужи на стадионе и обдавая друг друга брызгами грязи. И орали строевые песни. Дул холодный ветер, и шинели стали твердеть, покрываясь ледяным панцирем. Что в нашем сознании могло породить несправедливое, дуболомное наказание? Опять же – противоположное тому, чего ожидал Икола.

Пока я тянул повыше ногу и рубил шаг, у меня созрело решение. После того как мы, четыре часа спустя, вернулись в казарму, я пошел в штаб, поднялся на второй этаж и постучал в дверь кабинета Иколы.

– Войдите! – услышал я рассерженный голос Иколы. Когда я вошел, с белков его глаз еще не сошла краснота.

Должно быть, получил соответствующий нагоняй от командира части.

– Разрешите обратиться, товарищ майор?

– Ну что тебе…

– Товарищ майор, если партия освободилась от такого негодяя, как Хрущев, то я хочу быть в рядах такой партии.

Замполит от неожиданности обалдело вскинул глаза на меня. Своим заявлением я воздавал должное и его политинформации, а также четырем часам строевой подготовки. Наказать солдата за то, что он желает вступить в ряды родной коммунистической партии, – на такое даже Икола вряд ли решился бы.

– Подавай заявление, – сказал Икола и отпустил меня. По всей вероятности, о характере моего заявления майор сообщил начальству в округ, и оно там явно понравилось. Меня приняли в кандидаты. Кандидатскую карточку я получал в штабе округа во Владивостоке. Газета «Пограничник на Тихом океане» располагалась там же. Зашел и в редакцию, чтобы познакомиться. Меня повели к редактору газеты майору Устюжанину.

Недели через две в часть поступил приказ начальника штаба округа, если не ошибаюсь, генерала Ильина, о моем откомандировании в распоряжение редакции окружной газеты. Мне поступила команда сдать оружие и приготовиться к отбытию во Владивосток. Я всё сдал, собрал в вещмешок нехитрое солдатское имущество, принес с конюшни пишущую машинку и папку с рукописями. Мне должны были дать увольнительную, проездной билет.

Вызвали к майору Иколе. Опять красные глаза, обида на лице.

– Рано собрался! – встретил он меня возгласом, потрясая какой-то бумажкой. – Здесь написано: «без исключения из списков части». Что это такое? Пусть забирают с исключением из списков. Так что никуда ты не поедешь! Возвращайся на свою конюшню!

Казалось бы, нормальный человек, не солдафон, радовался бы, что его солдата берут в редакцию. Тем более что солдат – молодой писатель, учится в Литературном институте. Нет, вместо этого он возвращает его на конюшню. Как всё это можно назвать? Предоставляю возможность подыскать название самим читателям.

Чтобы найти веский повод для отмены приказа начальника штаба округа, Икола придумал не столько для меня, сколько для себя губительную ложь. Он позвонил начальнику политотдела округа и попросил не выполнять распоряжения начальника штаба, поскольку-де Ольшанский является секретарем комитета комсомола части. Начальник политотдела, должно быть, дал нагоняй редактору газеты за попытку лишить воинскую часть комсомольского вожака. Василий Иванович Устюжанин, с которым меня связывали потом годы дружбы в Москве, почему-то не смог доказать в тот момент, что я не секретарь комитета комсомола, а повозочный, на попечении которого одноглазый Орлик да шесть поросят. Должно быть, подумали, что я врал. В штабе округа никому и в голову не могло прийти, что замполит авиаотряда так беспардонно лжет.

Разумеется, меня это возмутило. Написал в «кабинете» на конюшне письмо в Совет Министров СССР. Ни на кого не жаловался, а просто писал о своей судьбе. Времена Хрущева, когда он поучал творческую интеллигенцию, прошли. Неужели в стране, спрашивал я в письме, студентов Литературного института девать некуда, что их надо призывать на армейскую службу и чтобы они, как хрущевский свинарь-маяк Жук, который оказался полицаем, там кормили свиней?

Помнится, в часть приезжал какой-то подполковник из округа, который говорил со мной на общие темы. На прощание он сказал, что я хорошее письмо написал. И результаты своей поездки доложил генералу Аникушину Потом вдруг командир части увидел меня на утреннем общем построении и удивленно спросил:

– А почему вы в строю? Было же принято решение о вашем увольнении!

– Нет, нет, нет… – подскочил к нему Икола и буквально за руку отвел его в сторону.

Я больше чем уверен в том, что благодаря исключительно Иколе прослужил еще два года. Потому что мои однокурсники, призванные, как и я, не служили по три года… Вскоре пришло письмо из Главного управления погранвойск, подписанное генералом Матросовым. Очень обтекаемое письмо. Где-то затерялось в моем архиве, или я его выбросил по причине незначительности содержания. Лет через десять Матросов станет командующим погранвойсками всего Союза.

Прошло еще какое-то время, и меня «избрали» секретарем комитета комсомола. Кандидатура секретаря комитета комсомола, который по должности являлся инструктором комсомольской работы, поступала на утверждение начальнику политотдела округа. Когда соответствующая бумага легла на стол начальнику политотдела Аникушину, тот рвал и метал по поводу вранья Иколы. Вероятно, ему тоже досталось из-за моего письма. Но виноватым считал он Иколу – мало того, что тот обвел вокруг пальца его, начальника политотдела, так еще попытался столкнуть с начальником штаба войск округа.

С этого момента карьера майора Иколы, моего злого армейского демона, закатилась. Ко всему прочему, он продолжал конфликтовать с окружным начальством. Как в свое время меня, присмотрел он среди новобранцев молодого художника. Но и штаб округа обратил на него внимание – рисовать им всякие графики да диаграммы. Дали команду причислить его к отдельному батальону связи, дислоцировавшемуся в самом Владивостоке. Учебную подготовку молодой художник Анатолий Лебедев проходил в Посьетском погранотряде. Майор Икола ожидал момента, когда молодое пополнение примет присягу. Ибо после нее молодых распределяли по частям. Он направил меня с бланками командировочного удостоверения и проездными документами для рядового Лебедева в день присяги. В мою задачу входило похищение рядового…

Спустя день или два приехавшие из батальона связи обнаружили пропажу. Конечно, все видели, что приезжал старший сержант с авиационными эмблемами и забрал солдата. Пошла борьба за солдата, но, в конце концов, Иколе приказали доставить его в штаб округа.

Эта миссия выпала тоже мне.

– Ты хочешь заниматься живописью у нас или графиками в округе? – спросил я Лебедева в электричке.

– Не хочу я чертить графики.

– Тогда послушай моего совета, – приступил я к выполнению секретного плана, который одобрил Икола. – Единственная возможность вернуться в часть – это зарекомендовать себя в штабе округа разгильдяем. Но не перегибай – можешь угодить в дисциплинарный батальон.

Примерно месяц спустя Лебедев вернулся в нашу часть. Потом стал членом Союза художников и однажды написал мне письмо. Разыскав меня в Москве, позвонил…

История с Лебедевым забылась. Однако генерал Аникушин не простил Иколе вранья. Не раз Икола, как обычно с влажным блеском в глазах и соответствующим выражением на лице, говорил мне после совещаний в политотделе округа, как опять Аникушин вспомнил о том, что в авиаотряде так успешно занимаются воспитанием личного состава, что молодого писателя, студента третьего курса Литературного института отправили на конюшню кормить свиней.

Видимо, исправляя оплошность в глазах окружных политотдельцев, Икола, как говорят солдаты, стал бросать мне лычку за лычкой. Когда я появлялся в округе у своего комсомольского начальства, капитан Богомаз, впоследствии мой добрый и верный друг на всю жизнь, говорил мне:

– Саша, опять в новом звании?! Если так дело пойдет и дальше, ты демобилизуешься генералом! – смеялся Виктор Акимович.

С тех пор окружная газета в материалах о нашем авиаотряде употребляла только такую формулировку: «в части, где комсомольским работником А. Ольшанский» или же – «секретарем комитета комсомола». Тем самым работники редакции напоминали командованию авиаотряда, особенно Иколе, о некрасивой истории со мной.

Но генерал Аникушин и через годы после моего увольнения так и не смог простить Иколе отношения ко мне. Пока он возглавлял политотдел округа, Икола не рос ни в должности, ни в звании. Последний раз Аникушина я видел на фотостенде здания Агентства печати «Новости». Фотограф запечатлел генерала, стоящего в печальных раздумьях над гробами пограничников, попавших в плен в боях на острове Даманском и замученных китайцами. У многих были выколоты глаза, разорваны штыками переносицы…

Василий Иванович Устюжанин, служивший в редакции журнала «Пограничник», говорил мне, что Аникушин часто спрашивал обо мне. Меня это удивило. Ведь с ним я встречался считанные разы, да и то вместе с другими секретарями комитетов комсомола. В кабинете во Владивостоке, на контрольно-пропускном пункте «Находка», где проводился семинар для комсомольских работников округа. Сохранилась фотография участников семинара. Вот и всё. Наверное, по этой причине не навестил старика вместе с Василием Ивановичем. А надо было сделать это при его жизни.

«Гранит», это «Сокол»

Время тянулось медленно. В наряды я ходил всего несколько раз в месяц, да и то с разрешения Иколы. Как правило, помощником дежурного по части. Летуны к политаппарату относились неважно. Выходцы из ВВС, они привыкли, что замполит, инструкторы по партийной и комсомольской работе тоже были летчиками, штурманами, бортинженерами. А мы – пешие. Несколько раз с экипажами я вылетал в линейные погранотряды, но сразу же понял, что мешаю им, принимают они меня за соглядатая Иколы. Если бы они знали всю сложность наших отношений!

После того как я добился разжалования старшины Иконникова, рядовые и сержанты меня стали уважать. Хорошие отношения, я бы даже сказал, доверительные, сложились со многими офицерами. С Иколой, несмотря на то, что он брал меня с собой палить из спортивного револьвера в офицерском тире, что мы часами беседовали с ним на общие темы, я всегда был настороже.

Ко мне приходил изливать душу начальник парашютно-десантной службы капитан В. Не захотел служить дальше, и всё. Готов был на всё, только бы его уволили досрочно. И добился своего. Однажды я утешал замполита командира роты аэродромного обслуживания лейтенанта С, того самого, который утверждал, что статус – это понос. С, понимая всю никчемность и бесперспективность своей службы, рыдал в пустом офицерском стрельбище. Я утешал его, боялся, что само место может надоумить его пустить пулю в лоб. Он напомнил мне героя купринского «Поединка», – как были в наших вооруженных сила вечные прапора, так и остались.

Или вот судьба. Пришел как-то ко мне из авиамастерских старший лейтенант Устинов. Он был авиационным техником. Должность старлейская, звание старшего лейтенанта получил лет пятнадцать тому назад. Попросил помочь ему написать начальнику авиаслужбы погранвойск Союза. Устинов сомневался в каждом слове, не хотел никого обидеть. Его мятущаяся душа жаждала вырваться из ловушки, в которую угодил ее хозяин. Устинову было около сорока лет, впереди была лишь возможность уйти на скромную пенсию в звании старшего лейтенанта. Разве не представлял он себя в иных погонах и на иных должностях? Разве юношей, идя в училище, видел себя сорокалетним старлеем? Он хотел попросить начальника перевести его куда-нибудь, хоть на Сахалин, хоть в Среднюю Азию, но на мало-мальски приличную должность. Недели две мы с ним вымучивали письмо, и я до сих пор не уверен, послал ли его этот бедолага в Москву.

В составе комитета комсомола были молодые офицеры – Саша Л. и Миша 3. Второй из них был скромным и застенчивым – как девушка тех времен. Однажды мне Икола сказал, что Л. просит перевести его с вертолета на самолет. Боится летать на вертушке. Мол, учился на летчика, а тут переучили на вертолетчика. Саша вырос в Москве, на Таганке, был общительным и жизнерадостным парнем. Приехал с женой, которая вскоре родила ребенка. Его портрет был напечатан на обложке журнала «Пограничник».

У нас были вертолеты МИ-4. Конечно, когда летишь, над головой редуктор грохочет, страшновато. Но в нашей части лет пятнадцать не случалось летных происшествий – технари и механики чуть ли не вылизывали вертолеты и самолеты. Летают ведь над границей. Сопки и сопки, мест для вынужденных посадок слишком мало. Да и любая авиационная авария могла стать предметом межгосударственного скандала. Наши летуны приходили в ужас от того, как проводятся регламентные работы в гражданской авиации, да и вообще на чем они там летают.

Наши самолеты – АН-2 и ИЛ-14 – летчиками были укомплектованы. Поступили к нам как-то две «Пчелки», но они, как оказалось, при заходе на посадку имели привычку переворачиваться и садиться на кабину. Их быстро куда-то оправили.

А Саша все настойчивей просился на самолет. Как отправлять на границу пилота, который летать боится? На Сахалине требовался экипаж на ИЛ-14. Отправили туда вторым пилотом Сашу, а Мишу – бортовым техником. Мне было жалко расставаться сразу с двумя членами комитета комсомола.

За несколько дней до окончания моей службы пришла страшная весть. Их ИЛ-14-му после выполнения задания не разрешили посадку на основном аэродроме. Направили на запасный. Там тоже непогода – пилот в тумане посадил самолет не на полосу, а параллельно ей – на лес. Один из двигателей ударил по кабине. Миша был еще жив – обгорели переломанные руки и ноги, выжгло глаза. Сколько он промучился, не знаю. А Л., как показала экспертиза, умер еще в воздухе. Как только затрещали крылья и деревья, сердце у него отказало.

Впечатления от службы не особенно вдохновляли меня в литературном плане. Должно быть, в соответствии с законом, по которому соловей и в золотой клетке не поет. Но один случай зажег меня. Я был помощником дежурного по части. Около полуночи он пошел в обход по территории с таким расчетом, чтобы зайти домой и перекусить.

Все шло как обычно. И вдруг звонок:

– «Гранит»? Это «Сокол». У вас ничего не работает в квадрате X?

«Сокол» – таков был позывной противовоздушной обороны. Эти ребята не умеют шутить. Смотрю в журнал. Нахожу запись, что вертолет в этом квадрате закончил работу в 19 часов, сдан под охрану на заставе такой-то.

– По нашим сведениям, все наши на месте, – доложил, а червь сомнения в душе зашевелился.

Летуны – народ отчаянный и с фантазией. Попросили как-то переправить на АН-2 кобылу с заставы на заставу. В воздухе кобыла отвязалась и давай бегать по салону да брыкаться. Экипаж сел в болото – приказ пошел по всем погранвойскам. К счастью, АН-2 был не наш. А вдруг наши поднялись в воздух, доложили дежурному, а он забыл оставить запись в журнале? Не додумались же они сгонять за водкой в ближайший сельмаг или к дояркам на ферму! Ведь ПВО может и ракетой пальнуть.

– «Гранит»? Это опять «Сокол». Вы на сто процентов уверены, что в квадрате X ваши не работают? – в голосе дежурного ПВО досада и нетерпение.

Не могу же я расспрашивать, что они обнаружили. Какой-нибудь китайский летательный аппарат или воздушный шар. Может, просто огромная стая уток или гусей?

– Для ста процентов мне нужно связаться с экипажем.

– Свяжитесь и срочно доложите мне.

Звоню дежурному Гродековского погранотряда. Прошу срочно, по тревоге, поднять командира экипажа и связаться с дежурным «Гранита». Минуты кажутся вечностью. Наконец, звонит командир экипажа.

– Это ты, комсорг? Почему спать не даешь?

– «Сокол» задолбал.

– А-а…

– У вас все в порядке?

– В полном.

– Извините. Спокойной ночи.

И тут же связываюсь с «Соколом». С души свалилась огромная тяжесть.

Пока дежурный ходил по территории, подкреплялся дома, во мне после такого стресса проснулся литератор. Я понял, что примерно так может начаться война. Китайцы ночью направят на нашу сторону десант, допустим, чтобы обеспечить наступление… И замелькали перед глазами сцены. «Сокол» перепроверяет «Гранит» и прочие «граниты»… Командир части в дежурке… Поступает приказ вскрыть конверт… У дежурного в сейфе есть такой – его вскрывают только в случае начала войны…

Дежурство опять шло спокойно. А в моем воображении творилось черт знает что…

Последний месяц службы был омрачен весьма неприятным приключением. Не помню уж, по какому случаю, я шел по берегу залива Углового на станцию Весенняя. Июль, жарища в безоблачные дни стояла невыносимая. И духота. Ноги в юхтовых сапогах, которые выдавали только пограничникам, горели, пот по лицу – ручьями. Надо заметить, что к приморскому климату я так и не привык. Зимой на тыльной стороне ладоней у меня секлась в клеточку кожа и выступала кровь. Кожа была шершавой, как наждачная бумага. В бане шершавость отмокала, а кожа опять секлась. А летом у меня громко хрустели коленки.

В тот день жарища меня достала так, что я сбросил с себя все и решил искупаться. Довольно долго шел по мелководью. Солнце било в глаза, поэтому я и не заметил опасность. Наконец, мелководье закончилось, и я нырнул, поплыл. И вдруг удар в живот. Вначале подумал, что наткнулся на электрического ската. Повернул к берегу, солнце теперь было за спиной, и я увидел – о, ужас! – кишевших вокруг меня медуз-крестовиков. Сколько было сил, рванул к берегу.

На животе синело пятно. Попытался отжать из пятна яд. Медуза-крестовик – одна из самых ядовитых тварей. Диаметром она всего несколько сантиметров, внутри слизи отчетливо виден черный крест – за него и получила свое название. У нее есть так называемый стрекательный аппарат – тонкие нити с твердыми наконечниками. Вонзает стрекательный аппарат в кожу и впрыскивает в жертву синильную кислоту. А она относится к боевым отравляющим веществам нервно-паралитического действия.

Конечно же, вспомнил приказ, категорически запрещавший купаться в заливе. Дело в том, что эти твари в Угловой приплывают из Японского моря размножаться. В тот год, 1966-й, стояла жарища, и поэтому крестовиков было особенно много. В однотомной медицинской энциклопедии впоследствии даже прочел точное число пострадавших тогда. «Нет, на одного больше», – подумал я.

В целом мне, можно сказать, повезло. Если бы я не выскочил из воды как ошпаренный, если бы еще одна медуза угостила синильной кислотой, если бы я не выдавил немедленно часть яда, то меня могло парализовать еще в воде или на берегу. Паралич в воде – основная причина того, что ужаленные захлебываются и погибают. Всё это нам постоянно разъясняли, и после всего случившегося надо было что-то делать.

Обращаться за помощью к медикам части было нельзя. Во-первых, всем станет известно, что я нарушил приказ. Это грозило тем, что меня могли и не уволить со службы к первому сентября – началу занятий в институте. Для Иколы то, что я комсорг части, не имело никакого значения. Напоследок он мог преподнести мне еще одну пакость. Во-вторых, я не доверял квалификации наших медиков.

Решил обратиться к врачам пионерлагеря «Пограничник». Меня там знали, поскольку наша часть шефствовала над ним и мы там регулярно устраивали для ребят военные игры. В медпункте пионерлагеря сказали, что противоядий от синильной кислоты не существует, и предложили выпить стакан спирта. Чтобы приглушить боль. Хрен редьки не слаще – за спиртной запах меня точно уволят 31 декабря в 23.30! Поскольку появление военнослужащих срочной службы в пьяном виде или хотя бы с запахом спиртного в погранвойсках в те времена считалось очень серьезным правонарушением, я не мог рисковать.

Когда докладывал дежурному о своем возвращении, то обнаружил, что голосовые связки у меня онемели. Комитет комсомола находился в комнате рядом с дежуркой, – если что-нибудь со мной случится, то люди рядом. Закрыл за собой дверь, сел за стол. После контакта с медузой прошло около часа – и руки у меня стали выворачиваться наружу. Словно кто-то тянул за мизинцы и выкручивал руки. Я вцепился в столешницу. Врешь, сволочь, не поддамся.

Так продолжалось почти час. Потом синильная кислота стала накапливаться в почках – впечатление было кошмарным. Как будто мне вогнали в почки ржавые железнодорожные костыли и вращали их там. Главное было – не закричать от боли. Я молчал. Затем все мои внутренности стали болеть всяк по-своему, но все – хором. Узнал, как болит печень, селезенка, поджелудочная железа, легкие, сердце… Часа через два или три молекулы яда поступили в мышцы. В глазах все время сверкало – молекулы поражали зрительный нерв. Все мышцы одеревенели, было такое впечатление, что у меня всё тело затекло. К одиннадцати вечера, то есть к отбою, я поднялся в казарму. Заснуть с «электросваркой» в глазах, конечно, не смог.

Такое состояние продолжалось почти неделю. Чтобы прекратить мучения, отпросился в увольнение. Поехал на станцию Океанская, купил несколько литров медовой газировки и, облюбовав крутую сопку, бегом покорял ее. Бегом – и вниз. Выгонял с помощью пота из тела синильную кислоту. Смывал пот морской водой. Считаю, что решение избрал правильное – к вечеру онемение мышц прошло, да и «электросварка» в глазах сверкала не беспрерывно, а все реже и реже. Все еще кое-какие молекулы синильной кислоты бродили во мне. И смог, наконец, после отбоя заснуть. За ту неделю потерял треть своего веса – около двадцати четырех килограммов. Сохранилась фотография: плоский, как камбала, стою перед зданием вокзала с надписью «Чита». Когда вернулся в Москву, то доармейские брюки пришлось связывать за петельки для ремня, а ходить – только в пиджаке.

Специально так подробно остановился на этом случае – не дай бог, кому-нибудь мой опыт понадобится.