Текст книги "Все люди – братья?!"

С кружкой-ложкой

Рано утром 5 июля 1963 года мне надлежало явиться на стадион «Локомотив». С кружкой-ложкой. Съездил в Изюм, попрощался родными и знакомыми, вернулся в Москву. Накануне дня призыва ребята, которые не разъехались на каникулы, устроили мне скромные проводы. Иван Николюкин, Виталий Касьянов, поэт с курса на год старше нашего, который проникновенно в тот день исполнял солдатские песни Р. Киплинга, и Муса Албогачиев – мой однокурсник, который призывался на следующий день, 6 июля.

– Попадется Хрущев на расстояние выстрела – пристрелю, – мрачно пообещал я.

Ребята замолчали, обдумывая мое обещание. Тишину нарушил Муса Албогачиев:

– Не ходи завтра, пойдем вместе послезавтра.

– Нет, Миша, – ответил я. – На день раньше уйду, может, на день раньше приду.

Спустя несколько месяцев в газете Тихоокеанского флота «Боевая вахта» мне начали попадаться заметки с подписью «М. Албогачиев, баталер». Но встретились мы лишь через три года, в редакции газеты во Владивостоке, на Посьетской, 22. Меня, как студента, демобилизовывали к началу занятий, то есть к 1 сентября, и я разыскал Албогачиева, чтобы встретиться и тут же попрощаться. Никогда не забуду, как мы стояли в конце редакционного коридора, у окна. Голова у старшего матроса Албогачиева сверкала сединой. Конечно, он завидовал мне. От обиды у него в глазах поблескивала влага. Его, ингуша, горца, какая-то военкоматская сволочь направила служить на флот. Он выжил, когда их депортировали в Казахстан. Но ссылка не прошла даром – у него постоянно отекали ноги, поэтому он ходил, переваливаясь с ноги на ногу. Миша, мы так его называли, потому что он был очень русским человеком, родился всего на год раньше меня, но поступил в институт уже с седеющими волосами. Как он рассказывал, его, четвероклассника, бил комендант рукояткой пистолета по голове за то, что посмел без разрешения послать стихи в «Пионерскую правду» и опубликоваться там. Получил в таком виде свой первый гонорар. Не депортация сломила его, а военная служба. Албогачиев потерял интерес к литературному творчеству, учился в институте рекордное число лет – 17. Пройдет еще лет двадцать, и Миша Албогачиев сделает все, чтобы защитить меня от своих соплеменников-чеченцев, которые из-за подлого навета приготовили кинжалы.

На стадион «Локомотив» меня провожала дама, которая доставила мне в те годы немало боли. Это мое сугубо личное дело, к тому же я считаю, что оно не достойно какого-либо упоминания. Его файл давным-давно стерт в моей памяти.

Со стадиона нас перевезли на знаменитую Угрешку. Она кишела призывниками, многие весьма навеселе, играли на гитарах и гармошках, пели и пили. Поскольку за высоким забором кричали друзья, кое-кто пытался вернуться на «гражданку». Некоторые «кантовались» на Угрешке несколько дней. Мне, можно сказать, повезло. Только один раз «посчастливилось» отобедать в угрешской столовке, где одновременно за стол усаживалось не менее батальона.

Вечером я сидел уже в эшелоне. Команда сопровождения состояла из пограничников. Куда нас везут, они не говорили. Эшелон ехал на Восток, но куда – в Сибирь, Среднюю Азию или на Дальний Восток?

Везли нас не в теплушках, классическом средстве передвижения защитников нашего Отечества, а в плацкартных вагонах. Но очень древних – у нашего вагона всё время дымилась букса, в нее на каждой остановке смазчики подливали масло. Поневоле вспоминался Гоголь – доедет колесо или не доедет? И куда?

В каждом купе, рассчитанном максимум на восемь спальных мест, разместили нас почти в два раза больше. Никаких постельных принадлежностей, одеял, даже матрацев… Спали по очереди, в том числе и на полу. На какой-то станции мы остановились напротив эшелона с досками. В мгновение ока мы натолкали через окна в свои купе досок, а потом соорудили из них трехэтажные нары.

Что это такое – ехать в такой теснотище в июле? Жарища, мокрые тела, открытые окна, сквозняки. Я тут же заболел жутким бронхитом, если не воспалением легких. Потемпературил, оклемался, хотя пот с меня лил ручьем. Хроническим бронхитом тогда я обзавелся на всю жизнь. К тому же легкие у меня слабоваты с детства, с тех времен, когда я в кадушке секачом рубил махорку.

Один призывник из нашего вагона изобрел метод более комфортного передвижения. На любой остановке шел в станционный ресторан, заказывал обед. Подвыпив и хорошо закусив, признавался официанткам, что деньги у него остались в воинском эшелоне. Если они подождут, то сбегает за ними и рассчитается. Начинал объяснения с официантками, когда знал точно, что наш эшелон уже отправился.

Официантки вызывали милицию, она препровождала его к военному коменданту. Тот сажал его на ближайший пассажирский поезд, на котором наш герой и догонял эшелон. После этого его закрывали на день-два в кладовку в тамбуре, где у проводников хранился уголь и дрова. Когда выпускали, то всё начиналось сначала.

Останавливались мы каждый день. Наши вагоны загоняли в какой-нибудь тупик, где нам давали горячее – кашу и чай. Когда наши запасы еды с «гражданки» закончились, нас подкармливали сухими пайками. На остановках мы бежали в продовольственные магазины пополнить запасы продуктов и выпивки. Командир нашей роты, старлей-пограничник, мгновенно разгадал уловку ребят из нашего вагона – под видом свежей воды они хотели пронести ведро водки. Старлей учуял ее и тут же вылил целое ведро под вагон.

В эшелоне я сдружился с Николаем Подгорным, двойным тезкой известного деятеля. Сблизило то, что он любил стихи, особенно Николая Тряпкина. Он учился на заочном отделении филфака, наверняка писал и стихи, но не признавался в этом.

Года через два я услышу из назидательной информации начальства, что сержант Николай Подгорный погиб на Чукотке. Его во главе наряда пошлют на несколько дней на точку. Наступит первомайский праздник, и Подгорный отправится к геологам за спиртным. Ему дадут бутылку, как и положено, угостят на месте. Однако Николай не доберется до своих – налетит пурга, он заблудится в снежной круговерти и замерзнет в нескольких десятках метров от точки.

О его гибели рассказывали нам в поучение. Дело в том, что, когда человек замерзает, кровь концентрируется во внутренних органах человека, тем самым сохраняет тепло. Алкоголь провоцирует прилив крови к внешним частям тела, поэтому выпивший человек быстро теряет тепло и замерзает. Не знаю, может быть, Николай усугубил свое положение приемом таблетки PP. Ее давали пограничникам для того, чтобы при замерзании быстро согреться, – препарат на основе никотиновой кислоты действовал по той же схеме, что и алкоголь.

А пока эшелон шел на восток. Просторы России потрясали своими размерами и безлюдьем. Всё больше и больше вспоминалась поэма А. Твардовского «За далью даль». На остановках мы покупали у женщин рассыпчатую картошку, иногда посыпанную жареным луком, вареные яйца, огурцы, соленые грибы и голубику в газетных кулечках. Не на каждой станции можно было купить жареную курицу, кусок сала, вяленую или жареную рыбу. Голубику в иных местах называли голубицей, а где-то я услышал, что она – бздика. Скромное меню, меню всероссийской нищеты, господствовало на тысячах и тысячах километров необъятных, богатейших просторов.

С нетерпением ждали встречи с Байкалом. Увидим мы его, или наш эшелон не дойдет до него? Однажды утром мы увидели, что слева размеренно лижут берег волны Байкала. Над озером клубился туман. Поезд медленно огибал священное море, словно машинист давал нам возможность подольше полюбоваться им. Весь эшелон во все глотки затянул песню «Славное море, священный Байкал…». Наиболее отчаянные, спрыгнув с поезда, побежали к воде, чтобы зачерпнуть ладонью воды или даже во всей одежде окунуться. И, счастливые, мчались к поезду.

Потом я множество раз бывал на Байкале. Но первое знакомство для меня осталось как знак судьбы любить Сибирь, любить Дальний Восток. И многие годы стремился каждой зимой побывать в Сибири или на Дальнем Востоке, после московской задухи хватануть полной грудью ядреного сибирского воздуха, оттаять и отдохнуть душой среди людей, меньше всего способных на подлость и предательство. Видимо, по этой причине многие меня считали сибиряком.

Недели через три нашего невольного путешествия нас помыли в Улан-Удэ. В оригинальнейшей бане: одежду – на тележку, получаешь кусочек мыла и проходишь, особо не задерживаясь, под многочисленными горячими душами. В другом конце бани нас ожидала прожаренная одежда. Кто забыл вынуть кожаный ремень из брюк, – получил его скукоженным, раза в три короче.

Проехали станцию с оригинальным названием – Ерофей Павлович, в честь Хабарова, потом Биробиджан, Хабаровск. Амур-батюшка произвел впечатление, но не такое, как Байкал. Стало ясно, что везут как минимум во Владивосток.

На станции Иман я увидел в окно женщину с двумя детьми, которая продавала десятка два огурцов. Денег у нас не осталось, – кто же знал, что мы месяц будем тащиться через всю страну? Суперсекретность у них, туды-растуды… Я схватил пальто, которое носил всего один сезон, и побежал к женщине, которая, издали было видно, бедствовала.

– Меняю два огурца на почти новое пальто! – заявил я. – Если некому носить, продадите.

Женщина от неожиданности протянула пару огурцов, а потом, по извечной нашей привычке к справедливости, не хотела брать пальто. Взяла лишь после того, как я сказал, что всё равно пальто выброшу, чтобы не досталось «сундукам», то есть сверхсрочникам. Разумеется, можно было одежду отослать за счет погранвойск матери, но, представив ее состояние при получении моих вещей, отказался от пересылки.

Одежду упоминаю не случайно. Перед самым Владивостоком ребята в нашем вагоне, а потом и во всем эшелоне, мгновенно превратились в варваров. Чтобы не обогатились «сундуки», они с азартом и упоением резали ножами, ножницами, лезвиями для бритья свою одежду на полоски. В обуви вырезали дырки. Напяливали на себя эти лохмотья, плясали, орали, бесились. Я впервые видел, как безумие охватывает, словно верховой пожар при сильном ветре, всех. Много позже, в годы «перестройки» и после нее, наблюдая коллективное безумие, охватившее одну шестую часть суши, я часто вспоминал буйный наш вагон.

Вбежал наш командир роты, вытащил пистолет и, потрясая им над головой, надрывно орал:

– Прекратить! Немедленно прекратить! Буду стрелять, сволочи!

Разумеется, он не собирался стрелять, но настрой на кромсание одежды подпортил. После варварской разрядки все успокоились. За окном плескалось море, потом нас несколько часов таскали по каким-то тупикам, видимо, опасаясь, что мы откроем закрытые на ключ двери и разбежимся. Подводные лодки стояли друг возле друга в тридцати метрах от железнодорожной насыпи. Нас возили мимо этих лодок методом туда-сюда до четырех утра.

Наконец-то выгрузили из эшелона. Построили поротно и повели по пустынным улицам Владивостока в комендатуру. Вид у нас был шокирующий, не для слабонервных встречных.

Завели во двор комендатуры. Перед строем появился упитанный подполковник и, показав на одно из зданий, объявил:

– Вот здесь делают пограничников!

После бани, поосновательней, чем в Улан-Удэ, нам выдали обмундирование. На мои слова, что ношу сорок второй размер обуви, получил левый сапог сорок пятого, а правый – сорок третьего размера. Это обстоятельство много месяцев донимало в строю – получал бесконечные замечания двух типов: «убрать носок!» или «убрать пятку!» Вместо родного шестидесятого я охабачил пограничную фуражку шестьдесят второго размера. В этой фураге на учебном пункте я прятал мыльницу, зубную пасту, щетку и станок для бритья – чтобы «не увели». Потом, когда воровство первых дней прекратилось, фурага моя больше не гремела, да и стала намного легче.

Выйдя из здания, где «делают пограничников», мы были неловки, какие-то странные. Из-за торчащих галифе, слежавшихся гимнастерок, сидящих горшками фуражек, не узнавали друг друга. И шел от нас густой дух цейхгауза.

Судя по слухам, просочившимся в салажные массы, нас должны были погрузить на корабль и отправить на Чукотку. Конечно, целый эшелон призывников не требовался Чукотке. Вероятнее всего, пополнение ожидали Сахалин, Курилы, Камчатка… Но меня Чукотка особенно возмутила, и я решил, как нынче говорят, от нее откосить.

Среди палаток ходили офицеры-моряки, отбирали пополнение в морские части погранвойск. Меня в моряки никогда не тянуло. Должно быть, мои атлантические гены хранили память о какой-то катастрофе на море и предостерегали меня. И вот однажды я увидел в палаточном городке майора-пограничника, но с авиационными знаками различия. «Авиация – мать порядка!» – вспомнил я рассказы служивых о вольных нравах в авиачастях и подумал, что это как раз то, что мне требуется.

Майор оказался «купцом» – так называли офицеров, которые отбирали для своих частей новобранцев. Я представился ему, сказал, что перешел на третий курс Литературного института, но вот оказался во Владике. Майор взял мой военный билет и, велев ожидать его, пошел в штаб комендатуры. Спустя несколько часов я вновь увидел майора. Он сказал, что вопрос решен и на следующий день нас отвезут в авиаотряд.

Мы ехали на грузовиках в Лянчиху – так по-китайски назывался поселок в двадцати шести километрах от Владика, тогда уже переименованный в Садгород. С первых минут природа Приморья меня поразила. Буйство и многообразие зелени, необычные насекомые. С кузова грузовика, на ходу, хорошо различались сети из паутины на кустах и даже пауки. Потом, когда мы приехали и нас разместили в палатках на стадионе, я обратил внимание, что над стадионом порхают какие-то неведомые мне птицы. Оказалось, не птицы, а огромные и жирные бабочки-махаоны. Вечером воздух над стадионом сверкал от многих тысяч светлячков.

Наш учебный пункт стоял на берегу залива Углового, который в свою очередь являлся составной частью залива Петра Великого. Каждый день, не раз и не два, начинал лить дождь. Мой бронхит разыгрался не на шутку. Прошу прощения у читателя, но мокрота у меня была желто-зеленая. Старослужащие, услышав мое «буханье», сказали, что такие, как я, не служат. Их комиссуют. Но когда я записался в санчасть, врач в звании подполковника, даже не прослушав меня, заявил, что я здоров.

Это означало, что мне предстояло без какой-либо медицинской помощи с хворью справляться самому. Потом я узнал, как этот подполковник отправил на тот свет солдатика, который обратился с болью в боку. Он и ему сказал, что считает его вполне здоровым. А у солдатика был абсцесс, который, в конце концов, лопнул, и бедняга умер от заражения крови.

У меня сохранилась фотография из тех времен. Я – дневальный, стою у грибка со штык-ножом на поясе. В фураге. На вид мне там лет пятьдесят, не меньше, осунувшееся лицо, мешки под глазами – да я и на седьмом десятке так не выглядел.

Во всех родах войск есть свои курсы молодого бойца. В погранвойсках они называются учебными пунктами. В армейских частях курс длится месяц, в погранвойсках – в три раза дольше. По жестокости и бесчеловечности учебные пункты наверняка превосходят нравы при подготовке каких-нибудь американских зеленых беретов. Кстати, когда пишутся эти строки, из Магадана пришло сообщение, что около восьмидесяти молодых призывников в погранвойсках заболели воспалением легких, а один из них умер. В сильнейший мороз оставили ребят в гражданской одежде ожидать самолет на летном поле! Столько лет прошло, а нравы те же.

В учебном пункте было две роты – наша, сухопутная, и морская. Утром нас выстроили на плацу. Командиры рот сделали доклады свирепого вида пожилому майору.

– Я майор Рура, начальник вашего учебного пункта, – представился он нам. – Довожу до вашего сведения, что с этой минуты и до окончания учебного пункта вам категорически запрещается ходить пешком. Вы должны передвигаться строевым шагом или бегом. Пешком имеют право ходить только те, кто находится в суточном наряде, – дневальные или рабочие на кухне. Кто будет нарушать порядок, тот будет ползать в противогазе вокруг стадиона.

Много позже я слышал, что майор Рура в сталинские времена служил чуть ли не начальником лагеря в системе ГУЛАГа. Вероятно, по этой причине, когда он видел перед собой строй, то его охватывала ненависть и ярость. Но мы же не были еще врагами народа.

Понимаю, к службе на границе надо основательно готовить. В физическом, морально-психологическом и собственно в военном отношении. Но не с помощью издевательства. С утра до вечера мы рубили строевой шаг, ползали, окапывались, атаковали. Командиров отделений, недавних выпускников сержантской школы, безграничная власть над каждым из нас пьянила. Пацан, но с лычками, мог скомандовать тебе: «Газы!», а потом, когда ты натянешь противогаз, может приказать ползком сделать круг или несколько кругов по стадиону.

У нас командиром отделения был младший сержант Иконников. Мы его невзлюбили сразу, потому что он был, выражаясь современным языком, попросту командиром-рэкетиром. На глазах всего отделения отобрал у рядового Улезько авторучку с золотым пером. Ручку подарила девушка, чтобы он помнил и писал ей письма, но Иконников, получив отказ, устроил Улезько такую солдатчину, с «газами», «пулеметной стрельбой» то «слева», то «справа», «атомными взрывами», рытьем в каменистом грунте окопов, что тот отдал ручку сержанту.

Года через полтора по моей милости у Иконникова произойдут крупные неприятности. Он станет всесильным старшиной отряда, хозяином над рядовыми и сержантами срочной службы. Он был местным, из Владивостока, и, почувствовав бесконтрольность, ходил на ночь в самоволки, пьянствовал. И в то же время за малейшую провинность жестоко наказывал сослуживцев.

К тому времени я стал секретарем комитета комсомола части, и мне ребята пожаловались, что старшина удерживает с них по восемьдесят копеек на подворотнички (при денежном довольствии в 3 рубля 80 копеек в месяц), а выдает куски какого-то желтоватого материала. И принесли мне куски этих тряпок. Я понял, откуда они.

Как-то заместитель командира по политчасти майор Икола, тот самый майор-«купец», обнаружил на складе хранящуюся с тридцатых годов пап-схему название которой расшифровывалось как «полетный авиационный план-схема». То ли «прибор-схема»… Пап-схема заменяла радио. Расстилалась на ровном месте, и пап-схемщик с помощью тросов открывал или закрывал клапаны, меняя красные квадраты на белые или наоборот. Летчики легко «читали» пап-схему, которая была 20 метров в ширину, а 30 – в длину. Размер, кстати, стандартного советского садового участка…

Мы долго смеялись с майором по поводу уникального приспособления, сохранившегося до космической эры. Я даже предлагал на какой-нибудь сопке вблизи китайской границы расстелить пап-схему и поработать несколько дней тросами – пусть ведомство Кан Шэна, главы китайской службы безопасности, поломает голову.

Нас в пап-схеме интересовал красный материал, необходимый для всевозможных планшетов, лозунгов и прочих атрибутов наглядной агитации. Я срезал красный материал, а белый отдал Иконникову на подворотнички для солдат. Но Иконников белый материал «зажал», подождал, пока всё забудется, а потом пустил его в продажу. Майор Икола выпучил глаза, он всегда так делал в гневе, когда я рассказал ему о крохоборстве старшины.

– Пойдем к командиру, – сказал он.

Командиром был подполковник, а потом полковник, Лихачев. Воевал летчиком, переучился на вертолетчика. Он был, что называется, «голубой костью», офицером-аристократом, который почему-то очень любил, чтобы у солдат сверкали сапоги. Не раз и не два на утренних построениях он приказывал портному части Ермакову выйти из строя и показать, как надо чистить сапоги. Надо сказать, что у Ермакова сияли юхтовые сапоги как никелированные – перед построением он сбрызгивал их даже сахарным сиропом. За исключительный сапожный блеск его поощрили краткосрочным отпуском.

И вот я показываю Лихачеву клочки пап-схемы. От брезгливости он к ним даже не притрагивается. Майор Икола добавляет, что есть сведения о самоволках старшины. Высказывает опасение, что доверять такому человеку распоряжаться оружием и боеприпасами рискованно.

– Разжаловать в рядовые. Подготовьте приказ, – сказал командир.

Иконникова не только разжаловали, но и исключили из кандидатов в члены партии. Наверное, тогда не только рядовой Улезько поверил, что все-таки на этом свете существует справедливость. Только добиться ее торжества не так просто.

Но вернемся на учебный пункт. Через неделю новое обмундирование мы протерли на коленях и локтях насквозь. Сержанты гордились такими результатами – начальник учебного пункта воочию видел, что они салагам спуску не давали. Потом нас из палаток, поскольку шли и шли дожди, переселили в спортзал. Пошли бесконечные «Отбой!» и «Подъем!», но мы научились раздеваться за тридцать секунд и за сорок пять одеваться.

Особенно меня умиляли так называемые вечерние прогулки. Шли обычным шагом и орали песни – пыль стояла столбом. Когда две с половиной сотни солдат и матросов начинали рубить строевой шаг, то сапоги поднимали тучи пыли. Наглотавшись ее, мы возвращались на учебный пункт и готовились к отбою. И с такими мелочами, производными от воинского идиотизма, приходилось сталкиваться каждый день, а то и каждый час.

Ночные тревоги и марш-броски. К тому времени, слава богу, торжественные похороны окурков не практиковались. Без них нам хватало сопок, которые в Приморье солдаты называют Дунькиными пупами. Однажды на стрельбище майор Рура построил нас и приказал:

– Кто не может бежать, у кого натерты ноги или кто болен, два шага вперед!

Из строя вышло несколько человек.

– Сержант! – вращая яростно белками глаз, приказывал Рура. – Этим – команда «Газы!» и бегом на сопку. Окопаться там, а потом к машинам! Остальных ведите к грузовикам!

Во время такой «подготовки» московский пианист Юрий Николаев содрал с лица противогаз, заорал нечеловеческим голосом и стал зубами грызть камни Дунькиного пупа. Когда подбежал сержант, Николаев замахнулся прикладом автомата…

Каждый день нам казался вечностью. К концу первого месяца нам стало все безразличным. Надо пойти в бой с китайцами, а тогда отношения между нашими странами все время ухудшались, значит, пойдем. Я почувствовал, что отныне способен не задумываясь, без сочувствия и сожаления, убить человека. И самое печальное – меня это не страшило. Должно быть, в расчеловечивании, в превращении солдата в послушный, бесстрашный и бесчувственный механизм и состояла задача учебного пункта. Именно так она представлялась мне, поскольку какая-либо разъяснительная политработа практически полностью на учебном пункте отсутствовала, а мы попали в абсолютную зависимость от ошалевших в условиях всевластия юнцов с лычками.

Не помню, как мы принимали присягу. Для нас это означало конец учебной каторги. Во всяком случае, мы вновь обретали право иногда просто ходить. Как предписано человеку Создателем. Еще на учебном пункте я написал небольшой психологический материал «Подъем переворотом» и послал в окружную газету «Пограничник на Тихом океане». Материал опубликовали. Контакт с газетой был установлен. Конечно, мне, молодому литератору, следовало служить там, объездить шестнадцать тысяч километров границы нашего округа. И написать немало произведений о людях Тихоокеанского побережья.

Неожиданно после присяги меня назначили химинструктором и командиром хозяйственного отделения. Майор Икола сказал, что меня изберут еще комсоргом роты аэродромного обслуживания. С комсомольской работой я был знаком хотя бы по Литинституту Там я числился заместителем секретаря комитета, и меня хотели сделать секретарем, но я перед избранием сильно отличился в общежитии. Вместо избрания слушалось мое персональное дело, на котором Валентин Сафонов подарил мне граненый, явно старинный фужер, похожий на лампадку, и сказал:

– Саша, вот твоя норма.

– А сколько экземпляров можно принимать? – поинтересовался тощая…

И вот судьба вновь возвращала меня на путь комсомольской карьеры.

Хозяйственное отделение, «хозобоз», назначение нового командира встретило в штыки. Им, солдатской элите, состоящей из поваров, официанта офицерской столовой, повозочного, к тому же, служившим второй год, а то и третий, командиром прислали салагу-первогодка. По возрасту я был старше их на два-три года, но мое назначение они расценили как оскорбление.

Особенно никак не мог успокоиться повар Скрипник, когда мне «кинули» лычку ефрейтора. Он служил по третьему году поэтому мог отпустить замечание после отбоя, чтобы все слышали: «Молодому надо банки отбивать, а его вместо этого в командиры». Дело в том, что наша часть когда-то относилась к морской пограничной авиации, и слово «банки» пришло оттуда, так назывались табуретки. Так что дедовщина была в нашей армии давно, даже в погранвойсках.

Я пригрозил сыграть отделению тревогу и устроить ночной марш-бросок километров на десять. «Давай, салага, объявляй тревогу. Срывай завтрак личному составу и летчикам!» – кричал Скрипник на всю казарму. С большим трудом, но я сдержался. Мне ровным счетом было наплевать, что повара сорвут завтрак и сделают меня виноватым. Я хотел поговорить со Скрипником, но на следующий день, когда попытался затеять разговор, он опять, буквально брызгая слюной, кричал на меня, чтобы все слышали не только на кухне, но и в столовой.

Слухи о неладах в отделении дошли до Иколы, и он вызвал меня. В своем рассказе я старался смягчить картину, но у Иколы наливались кровью глаза. Он прошел войну рядовым и сержантом, поэтому нервы у него шалили.

– Покрываешь Скрипника?! Я все знаю, – сказал он и по телефону приказал дежурному по части прислать повара.

То, что произошло потом, саднит мне душу до сих пор. В моем присутствии майор Икола не только отругал его, но и запретил ходить на станцию Весенняя в вечернюю школу. У Скрипника побелели и задрожали губы. Поскольку поварам, некоторым солдатам и сержантам, которые по роду своей службы освобождались полностью или частично от нарядов, командование части разрешало посещать вечернюю школу. Скрипнику до окончания школы оставалось всего полгода.

– И заруби на носу, – сверкал налитыми кровью глазами Икола на Скрипника, – если ты и дальше будешь командиру отделения устраивать обструкцию, пойдешь в дисбат или, в лучшем случае, дембель у тебя будет 31 декабря в половине двенадцатого ночи! Все уяснил?!

– Так точно, – упавшим голосом ответил Скрипник. Когда повар ушел, я попытался уговорить Иколу отменить наказание. Он отругал меня и остался непреклонен.

В чем я был уверен, так это в том, что Скрипник не знал, что означает слово «обструкция». Как-то в комнату, где сидел секретарь партийной организации капитан Грекул и я, тогда секретарь комитета комсомола, ворвался командир роты со своим заместителем и ко мне:

– Ольшанский, скажи, что означает слово «статус»? Я на офицерской учебе докладываю: «Наш статус таков…» А этот умник, – он презрительно кивнул головой в сторону своего заместителя, – дергает меня за рукав и сбивает с мысли замечанием, что статус – это понос. Есть статут, скажем, ордена. Понятно. Так скажи нам: статус – действительно понос?

Я объяснил, что это слово означает состояние, положение вообще или правовое положение, скажем, статус дипломатического представителя. Что же касается поноса, то его называют жидким стулом.

– Вот видишь, умник! А ты меня опозорил перед всеми офицерами части! – воскликнул Кубанцев и пошел к себе. Его зам, как побитый пес, поплелся уныло за ним.

Когда я объяснял товарищам офицерам значение слова, я не позволил себе удовольствия не то что засмеяться, а даже улыбнуться. Когда у капитана Кубанцева или у его заместителя была возможность заниматься лексическими изысками? Особенно у Кубанцева, который как-то излил мне свою душу. В нашу часть его направили в качестве наказания. Он был боевым начальником заставы.

– Я каждый год ловил и передавал китаёзам по две с половиной сотни их нарушителей. Там же голодуха, вот они и лезут на нашу сторону. А у меня, за столько лет, с нашей стороны прорвался всего один. Всего один! Я говорю китаёзу: «Отдай его мне, я же тебе сотнями твоих возвращаю!» – «Моя не может вернуть», – вот и весь сказ. И меня сюда! Я пограничник, а не командир какой-то роты какого-то аэродромного обслуживания!

Рассказ Кубанцева напомнил мне о том, что как-то на вечерней поверке нам объявили, что из лагеря бежал опасный преступник. И показали фотографию. Надо сказать, что такие предупреждения уже в те времена становились не такой уж большой редкостью. Отличались в основном в частях Советской Армии – по пьянке расстреливали караулы, угоняли технику, скрывались с оружием. Отличались и пограничники. То старший наряда прикончит младшего, то наоборот. Однажды какой-то маменькин сынок забросал гранатами заставу, и нас подняли по тревоге искать дезертира и подонка.

А случай Кубанцева запомнился по фотографии бежавшего зэка. О нем писали даже центральные газеты. Но не написали о том, что беглеца китайцы попросту повесили на своей стороне, мол, подданных Поднебесной кормить нечем, да и своих бандитов хватает. С тех пор если кто бежал из мест заключения, то только в противоположную от Китая сторону.

После этого у нас в части и появился капитан Кубанцев. Он, как говорится, на новой должности рвал и метал. Когда к нам приезжало высокое начальство из округа или из Москвы, он униженно просил отправить его на любую заставу. Через много лет я в какой-то газете наткнулся на упоминание о Кубанцеве, начальнике контрольно-пропускного пункта в Прибалтийском пограничном округе.

Между тем напряжение на границе нарастало. Раньше ее охраняли только с нашей стороны. Китайцы ходили к нам в гости, наши – к китайцам. Отмечали праздники вместе. Правда, в начале пятидесятых годов наши на их стороне взорвали все укрепления, оставшиеся от Квантунской армии. Зачем, мол, доты и дзоты, если мы – братья навек?

Теперь же, в начале шестидесятых, китайцы разворачивали свои погранчасти, строили заставы. Было странно видеть, как на той стороне шагают строем одинаково одетые сельхозармейцы. И слышать удары колокола: по нему они поднимались, начинали и заканчивали работу. Чтобы наши самолеты и вертолеты не наблюдали и не фотографировали, что происходит на их стороне, китайцы потребовали, чтобы они летали не ближе одного километра от линии границы. Как ни странно, наши уступили. Все это кончилось конфликтом на острове Даманском, потом был и Жаланошколь на казахстанском участке советско-китайской границы…

На заставах приходилось трудно. Восемь часов службы, четыре – учебы, четыре хозяйственных работ, остальное личное время и сон, если не было тревог. Младшие авиаспециалисты, особенно радисты, входили в состав летных экипажей и, возвращаясь из командировок в пограничные отряды, рассказывали нам во время перекуров, что происходит на границе.