Текст книги "Все люди – братья?!"

Дембель

Перед окончанием службы я оказался на распутье. Ни третьего, ни четвертого курса очного отделения в Литинституте не существовало. Мне предстояло продолжать учиться заочно и где-то работать. Многие мои сослуживцы устраивались на китобойную флотилию «Советская Россия». Как-то я видел в доке Дальзавода гигантское судно – метров двести в длину и высотой с пятнадцатиэтажный дом. На «Советской России» не понравился мне палубный настил из деревянного бруса, пропитанный китовым жиром. Жарило солнце, и запах ворвани впечатлял. Но я всё же подал документы в отдел кадров флотилии на открытие визы.

Результат и по сей день не знаю – в итоге решил доучиваться в институте. Вероятнее всего, в визе бы отказали. По той причине, что меня как-то включили в состав комиссии по проверке секретного и совершенно секретного делопроизводства.

Из Владивостока ехал поездом вместе с бывшим секретарем комитета комсомола отдельного стройбата Юрием Здоровым. Он ехал поступать, как сообщил мне, в Высшую школу милиции в Нижнем Новгороде. Через много лет я узнал, что ехал он в Высшую школу КГБ. Меня тоже как-то Икола уговаривал пойти в это учебное заведение. Вероятнее всего, получил такое поручение особистов.

– Зачем мне это нужно, – отказывался я. – Ведь уже учусь в институте…

– Ты не понимаешь, что тебе предлагается. Будешь служить и продолжать писать. Станешь, как Александр Авдеенко, – убеждал Икола.

Быть Александром Авдеенко-2 я не пожелал. На том разговор и закончился.

Из приморской тайги я вез целый рюкзак корней элеутерококка. В то время ученые обнаружили в кустарнике, называемом в народе чертовым кустом, те же лечебные качества, что и в женьшене. За годы службы я полюбил удивительную природу Приморья, ее потрясающую красоту и богатство. И люди там жили не такие, как в Москве. Там сложилась традиция ценить каждого человека, но и предъявлялись строгие требования к каждому. Случайный человек, какой-нибудь шалабол там не приживался. К тому же во Владик, военную базу, десятилетиями далеко не всех пускали. Это сейчас туда сбежалась всевозможная шантрапа.

Во всяком случае, мне Приморье регулярно снилось лет десять. Летал во сне над сопками в самую золотую пору – в начале сентября. Бродил по тайге, в зарослях папоротника и почти двухметровых саранок. Однажды, наяву, я подарил огромную охапку саранок от имени пограничников-тихоокеанцев актрисе Ворошиловградского драмтеатра. До меня приме театра, смазливой задаваке, все вручали приветственные адреса – целую стопку надарили. А когда объявили пограничников, то я, без ведома капитана Богомаза, мимо примы направился к пожилой актрисе, игра которой мне очень понравилась, и вручил охапку таежных цветов. Зал взорвался от восторга.

Но и снилось мне, что я опять служу. «Да я же отдал вам три с лишним года, сколько же еще?!» – возмущался во сне и просыпался.

За вагонным окном опять замелькали просторы. Как в кино на заставах. Поскольку на многие из них, особенно на островах, кинофильмы привозили два раза в год, они так надоедали, что их для интереса крутили в обратном порядке. А иногда и делали монтаж из нескольких фильмов.

Пили мы с Юрием настойку элеутерококка. Положено было настаивать две недели и пить по тридцать капель три раза в день. Подошли к рецептуре творчески – набили две бутылки из-под шампанского корнями, залили водкой и приступили к употреблению на следующий же день. Голова, конечно, побаливала, должно быть, водка была так себе.

После службы у меня опьянение проявлялось очень странное. В компании не пьянел вообще. Не знаю, после лошадиных доз элеутеррокока или после синильной кислоты, вообще ничего не брало, мне стало даже неинтересно выпивать. Но вдруг начинал жутко пьянеть, у меня всё начинало кружиться перед глазами. Тогда я выпивал еще рюмку – и вновь становился трезвым, как стеклышко.

По пути меня поразило то, что в течение нескольких дней все пассажиры в вагоне перезнакомились друг с другом, сдружились даже. И когда кто-нибудь сходил на своей станции, то начинались объятья и поцелуи, обмен адресами. Где еще, кроме России, возможно подобное? Нигде.

В Литинституте ожидал сюрприз – оказывается, меня исключили за академическую неуспеваемость. Причем тихой сапой, не ставя меня в известность. За неявку на экзаменационные сессии. При этом вызовы на них мне никто не присылал. Растолковать заведующему заочным отделением Тарану-Зайченко, по прозвищу Тиран-Зайченко, что военнослужащий срочной службы не может по своему усмотрению являться на экзаменационные сессии, что ему вообще не положено учиться в вузах, не удалось. Он относился ко мне крайне подозрительно, практически следил за мной, – об этом я узнал многие годы спустя от бывшей сотрудницы заочного отделения.

Руководитель творческого семинара В. Полторацкий почему-то от меня отказался. Сунули в семинар к А. Симукову, кажется, драматургу, которому я тоже активно не нравился. С Симуковым, к счастью своему, я так и не познакомился. Получалось, что все мои потуги с учебой оказались напрасными. Тщетным оказалось и гостеприимство работников библиотеки Государственного университета во Владивостоке, которые, доверяя мне, выдавали учебники и книги. Признательность за это я сохранил на всю жизнь, и жалко, что я так долго не мог отблагодарить их. Только через сорок лет в знак благодарности послал им экземпляр дилогии «RRR». И сейчас говорю милым библиотечным женщинам из ДВГУ: от всей души – спасибо!

Вместо ушедшего из жизни И. Н. Серегина ректором Литинститута стал Пименов Владимир Федорович. Театральный критик и крупный чиновник. Пошел к нему за справедливостью. Ректор усадил меня в глубокое кожаное кресло, в котором я после казарменной мебели почувствовал себя не в своей тарелке. В кресле было душно, и я стремился сидеть на самом его краешке.

Пименов вызвал Тирана-Зайченко, и всё, как на патефонной пластинке, началось заново. Зайченко обвинял меня в том, что я пропустил несколько экзаменационных сессий. То обстоятельство, что я находился на срочной службе, этот «параграф» никак не принимал во внимание. Всё это убеждало меня в том, что отправили нас служить в армию всё-таки за майские события 1963 года. Наконец, Пименов понял, что не по своей вине я не являлся на сессии. С неудовольствием, но восстановил в институте. Потом, когда я секретарил в Московской писательской организации, Пименов показывал на меня пальцем и говорил писателям: «Это мой ученичок!» Впрочем, показывал пальцем на многих. А я, встречаясь с ним, вспоминал душное кресло.

Пока восстанавливался в институте, встретился кое с кем из однокурсников. Они уже окончили институт, устраивались на работу в издательства или журналы. Никакого распределения выпускников в Литинституте никогда не существовало. Работу выпускники искали сами. Прожить на гонорар молодым писателям было практически невозможно. То есть основная энергия шла не на создание новых произведений, а на выживание. Если тебя власть замечала, то помогала выживать. Если же ты посмел свое мнение иметь, то она перекрывала тебе кислород, – так называлось это в наши времена.

Несколько однокурсников решили меня, одичавшего на краю света, сводить в только что открывшийся вновь ресторан «Славянский базар». Знаменитый ресторан несколько десятилетий был столовкой для номенклатуры, а в середине шестидесятых его вернули публике. В те годы цены даже в популярных ресторанах не казались кусачими. Это сейчас в ресторане ЦДЛ чашечка кофе может стоить кучу долларов, а тогда на десять рублей можно было прилично посидеть вдвоем.

Короче говоря, мы хорошо «усиделись». Когда выходили из «Славянского базара», у меня началась полоса патологического опьянения. До этого всё время был трезвым, даже было противно замечать, как у ребят начинает замедляться речь, путаться мысли и слова. А на воздухе я «поплыл». Друзья взяли под руки мои сорок восемь килограммов (попробовали бы они сделать то же самое сейчас, когда меня в два с половиной раза больше!) и повели на Красную площадь.

Неожиданно передо мной возник капитан Богомаз. Я подумал, что у меня начались глюки. Мой окружной комсомольский начальник говорил мне, что у него есть право в случае необходимости задерживать и гражданских. На рукаве у Богомаза была повязка с надписью «Патруль», на голове не зеленая, а общевойсковая, с красным околышем, фуражка. И вообще Богомаз был не капитаном, а майором.

– Не пойму, форма какая-то странная, – бормотал я.

– Я поступил в Военно-политическую академию, – разъяснил Богомаз и уговорил меня найти его обязательно на следующий день.

Состояние Виктора Акимовича можно было понять. Патрулировал он Красную площадь, и вдруг, откуда ни возьмись – почти волокут его тихоокеанский кадр, который в положении риз, какие-то мужики. Вот и бросился то ли выяснить обстоятельства, то ли на выручку.

На следующий день я нашел Богомаза в Академии – с тех пор наши отношения вышли из координат «начальник-подчиненный». Мы стали друзьями. После Академии он служил в Казахстане, я пытался найти его там. Но ошибся на целую область. Мы встретились вновь, когда его перевели в Москву.

Виктора Акимовича я всегда считал образцом офицера. Высокий, стройный, красивый и образованный человек. С обостренным чувством собственного достоинства и с высоким нравственным порогом. Но ему, в высшей степени порядочному человеку, досталась супруга, которая погубила его карьеру. Его помощник по политотделу погранокруга, которого я помню старшим лейтенантом, стал генерал-лейтенантом и возглавлял политуправление погранвойск Союза.

А Виктор Акимович выше полковника не поднялся. С ним произошла почти анекдотическая история. В семидесятых годах он опубликовал в журнале «Техника – молодежи» статью о разгадке тайн птичьего полета, где доказал, что можно создать принципиально новый летательный аппарат – махолет. Виктор Акимович мне говорил, что в публикации он не раскрыл полностью суть своего открытия, приготовил сюрприз, подтолкнув на ложный путь. Но и после таких объяснений, я так и не понял, как птицам удается летать. И до сих пор не понимаю.

Публикация в журнале совпала с пиком жалоб супруги. Сам факт публикации в глазах у начальства являлся случаем беспрецедентным, свидетельством какой-то ненормальности. Ведь времена офицера Бородина, написавшего оперу «Князь Игорь», безвозвратно канули в лету. Поэтому занятие крылышками птичек не украшало полковника Богомаза. И его из политуправления перевели в техническое управление.

Потом Виктор Акимович много лет занимался поиском альтернативных аккумуляторов. В конце концов, изобрел их, но внедрять в производство свое изобретение категорически отказался. Поскольку махолет принес ему столько неприятностей. До сих пор, когда пишутся эти строки, летательный аппарат не построен.

А у меня после службы остался лишь один выход – возвращаться в Изюм. Поехал на неделю, чтобы вернуться снова. На осеннюю сессию для заочников. Тогда с поездками было просто – плацкартный билет стоил всего 10 рублей с копейками. Если скорый поезд, то на рубль дороже.

Когда уезжал в Москву, то сосед попросил купить ему пальто и дал деньги. Я купил его и повесил в шкафу в общежитии. Пальто тут же украли. Для меня это стало шоком. И так денег у дембеля никаких, а тут еще и обокрали. Главное же состояло в том, что в Литинституте начали воровать. Вообще представить, что в современном лицее, а таковым мы считали свой вуз, воруют, было невозможно.

На очном мы жили по два человека в довольно просторных комнатах, а заочников селили в тех же комнатах по пять человек. Вообще на четвертом заочном курсе училось чуть ли не полторы сотни студентов – столько не было на всех пяти курсах стационара. Зачем столько набрали после закрытия очного отделения? Тираны-Зайченко и их покровители на Старой площади полагали, что в силу действия законов так называемого диалектического материализма здесь количество перейдет в качество? Как показало будущее, не перешло, из этой толпы только несколько человек стали профессиональными литераторами.

Вернулся снова в Изюм. И снова стал безработным. В местной газете все места были заняты. Недавно в Изюме выходило две газеты – городская и межрайонная, а осталась лишь районная. Идти в механики или водители не имело смысла – нужно было наверстывать упущенное за годы службы, приобретать хотя бы газетный опыт.

Поехал в Харьков, к другу, поэту Александру Черевченко. Он учился в Литинституте на курс младше. Там познакомился с Виктором Чалым, бывшим собственным корреспондентом «Строительной газеты» по Донбассу. Он был изюмчанином и тоже безработным. В Харькове работы не нашлось. Поехал в Донецк. Там жил литинститутовец Геннадий Щуров. Пошел в обком комсомола. Сказал секретарю обкома, что мне, молодому литератору, надо идти работать или в комсомол, или в милицию, – набираться жизненных впечатлений. Секретарь предложил возглавить Первомайский райком комсомола. Я попросил несколько дней на раздумья. Хотел съездить в район, посмотреть хотя бы, что это такое. Но знакомые молодые литераторы отсоветовали – район преимущественно сельский, глухой.

Подсказали пойти в областное управление печати. Нашлось в Артемовске, где я уже жил и работал, место ответственного секретаря в местной газете. Я понравился начальнику отдела кадров, бывшему командиру московского салютного полка. Дело практически было решенным, как я вдруг встретил харьковского знакомца Виктора Чалого. И ничего лучше не придумал, как пойти вместе с ним в управление по печати.

Надо сказать, что Чалый никогда не был трезвым. И в таком состоянии в присутствии бывшего командира салютного полка принялся меня отговаривать от работы. Не знаю, может быть, он позавидовал тогда мне или же смотрел на это с высоты недавнего своего положения, но бывший командир салютного полка пришел в ужас и негодование. На этом моя миссия в Донецк завершилась.

Вообще-то с Виктором Чалым мне пришлось немало повозиться. В двадцать два года его, заведующего отделом харьковской молодежки, пригласили в «Строительную газету». Женат он был на красавице, дочери известного профессора. Получил в центре Донецка огромную квартиру. Человек талантливый, увлекающийся и с фантазией, он вскоре стал терять почву под ногами.

Конечно, Виктор срывался, и не раз. Из «Строительной газеты» его уволили, с женой развелся… Однажды он объявился в Москве. По телефону я ему сказал, что буду его ждать в пивном баре на Шереметьевской. Раньше в здании работал детский кинотеатр «Горн», но пиво победило. Насколько я помню, туда мы отправились впятером – Вадим Кузнецов, Юрий Селезнев, Сергей Семанов, Василий Белов и я. Появляется Чалый – почти фиолетовый, с заедами в уголках губ. И начал приставать к Белову, произнося издевательским тоном:

– Так это ты написал «Привычное дело»? И не подумаешь… Надо же! Ты – Белов?! Василий?!

Безуспешно я просил его замолчать, но Чалого разбирали черти. Тогда я отозвал его в коридор и без обиняков спросил:

– Ты решил в таком виде вновь покорить Москву?! Виктор все понял и удалился. Спустя месяц появился в столице в безукоризненном костюме и лаковых туфлях. Ни грамма не пил. Утверждал, что сам бросил, поскольку гипнотизеры не в силах подействовать на его психику. Он почти восстановился на работе в «Строительной газете», но кто-то из начальства категорически возразил. И Виктор вновь сорвался. До меня дошли слухи, что в Харькове он упал на тротуар. Думали, что пьян, а он потерял сознание от внутреннего кровотечения. Да и трезвым он, конечно, не был. Вот так бездарно распорядился своей жизнью этот одаренный, но слабый человек.

Осмыслить и обчувствовать

Вам наверняка приходилось летним утром сталкиваться с чудом: в траве, как бриллианты, взблескивают росинки. Казалось бы, такая малость, капелька воды, а в ней отражается солнце, если же вдуматься, – весь мир.

Образ утреннего чуда, чистоты и уютного тепла, бесценности происходившего приходит ко мне, когда я вспоминаю родной Изюм, в котором, как в капле утренней росы отражались все сложности огромной страны, жившей большой жизнью. Капля – здесь всего лишь метафора, отнюдь не масштаб. В этом я убедился, когда многие годы писал цикл так называемых изюмских рассказов, усматривая в сугубо местных обстоятельствах типичные для всей страны проблемы. Для этого надо было научиться видеть в капле не только солнечные блики, которые, чего доброго, могли и ослепить, и заворожить. Обрести сугубо духовное зрение, научиться не только осмысливать жизнь, но и обчувствовать ее, а потом передавать всё это в словах и образах, причем максимально точно, – конечно же, непросто. Много тут было у меня учителей, но среди них особое место занимает в моей судьбе редакция изюмской газеты.

При редакции существовало и по сей день существует литературное объединение. К нему я приобщился еще в 1958 году Заседания «Кремянца» превратились для меня в праздники. Не потому, что меня хвалили, напротив, невзирая на молодость, «громили», как всех. Праздничность состояла в сопричастности к творчеству, искусству, культуре, духовности – уровень настоящего человеческого существования. Понимание этого пришло гораздо позже.

Костяк объединения составляли литераторы, которые десятилетиями числились начинающими писателями. Графоманы в «Кремянце» не задерживались. Варились «вечно начинающие», как сами признавали, в собственном соку. Иногда им удавалось в харьковском издательстве напечатать книжечку. В других условиях они могли бы развить свои способности, поставить перед собой масштабные творческие задачи и решить их. Но «родная» партия не могла позволить таким литераторам печатать книги – не знала, что делать с писателями, которые преодолели ее сопротивление и заявили о себе своими книгами. Георгий Бахтин, Иван Дудник, Иван Шерстюк, не говоря уж о Владимире Бондаренко или Йосипе Лютом, вполне могли стать профессиональными литераторами, написать не одну хорошую книгу. Может, не хватило характера, настойчивости, заели быт и текучка. Возможно, кто-то перед собой такую задачу и не ставил. Сейчас другая крайность – настоящая литература задавлена низкопробным чтивом, читатель дезориентирован, не может найти в мутном графоманском потоке подлинные жемчужины духовности и таланта.

Изюмщина – край с богатейшими литературными традициями и истоками. Достаточно вспомнить знаменитых Григория Данилевского или Николая Петренко, автора гениальной песни «Дивлюсь я на небо та й думку гадаю», Антиоха Кантемира, служившего в Изюмском полку, Павла Грабовского, сидевшего в изюмской тюрьме… В советское время из Изюма вышли или были к нему причастны Давид Ортенберг, Петр Лидов, украинские поэты и писатели Виктор Вакуленко, Леонид Талалай, Иван Мирошниченко, Вячеслав Романовский – боюсь, перечислил далеко не всех. Не стал членом Союза писателей Владимир Романенко, но издал перед своей смертью замечательную книгу поэзии. Как и его брат Адольф. Да разве в писательском билете суть? Всё дело в таланте, в его реализации, а признание к настоящему поэту или прозаику всё равно придет. К сожалению, мы так устроены, что у нас оно приходит чаще всего после смерти талантливого человека. А скольким журналистам дала изюмская газета добрый путь, поставила на крыло?

В то время я сдружился с Александром Ивановичем Саенко – с тончайшим детским поэтом. В высшей степени порядочным и образованным человеком, глубоким знатоком литературы, образцом высокой духовности и человечности. В бесконечных разговорах о литературе и о жизни мы поддерживали друг друга. Досадно, что Саенко как бы приговорен к Изюму, что ему не хватало профессиональной литературной среды, повседневного общения с такими же, как он сам. Литератору надо много ездить и много видеть. Не зря французы говорят: «Писатель должен родиться в провинции, а умереть в Париже». Хорошо, что, вернувшись в Москву, я помог Александру Ивановичу издать книжку в издательстве «Малыш».

Еще в 1960 году я опубликовал в газете слабенький рассказ «Во вторую смену», а потом статью «Все тут важливе, все головне» – о гармонии, которая спустя четыре десятилетия превратится у меня в важнейший предмет осмысления и поисков, приведет к формулированию начал асимметрики – философии бескризисного развития цивилизации…

Состояние мое после синильной кислоты было ужасным. Мир как бы поблек, я временами заикался, с трудом находил слова, чувствовал, как от меня ускользает мысль. Кому-то казалось, что краснею и заикаюсь от стеснительности, а я преодолевал последствиями разрушительного воздействия проклятой кислоты. Неправда, что нервные клетки не восстанавливаются. И клетки, и волокна восстанавливаются – лет через пять совсем прошло и заикание, и сбить меня с мысли стало не так уж просто.

Где лучше всего рубцуются душевные раны и проходят болезни? Конечно же, в родных краях. В декабре 1966 года мне предложили стать сотрудником изюмской газеты – освободилась ставка шофера, поскольку с машиной что-то случилось. Потом перевели на должность литсотрудника.

Недавно я подсчитал время штатной работы в газете – оказалось всего полтора года! А мне казалось, что работал в ней по крайней мере лет пять, не меньше. В качестве сотрудника промышленного, а потом сельского отдела я изъездил город и район вдоль и поперек.

В моем распоряжении находился мотоцикл ИЖ, на котором я, по выражению заместителя редактора Василия Хухрянского, и «вышивал». Однажды из колхоза возвращался в таком состоянии, что ноги не держали, а ехать мог – синильную кислоту, видимо, к тому времени я окончательно вымыл из организма спиртным. Да вот незадача – на железнодорожном переезде забыл сбавить скорость. Взмыл в воздух и шмякнулся об асфальт. С тех пор со своим двухколесным конем обращался с уважением. Более того, сейчас называю мотоциклистов, которые на бешеной скорости носятся по Москве, не иначе, как кандидатами в морг. Разве это не пример того, как со временем человек обрастает мхом и скучнейшим здравомыслием?

Йосип Иванович Лютый был многолетним редактором газеты, но в мое время трудился ответственным секретарем. Мудрый человек, великолепный знаток украинского языка, способный литератор, но жизнь его засосала. Не могу не вспомнить с самыми добрыми чувствами Василия Хухрянского – заместителя редактора, любителя выпить. В выпивке находил для себя утешение – был слишком умным для своей должности, в разговорах высмеивал бесконечные глупости местного начальства. Марию Бубырь, целое отделение Владимиров – Бондаренко, Олейника, Кузьмина и Полехина, Николая Чепкого и других работников газеты и рабселькоров. Многие годы меня согревала дружба с Иваном Матвеевичем Бондаренко. Нормальные отношения сложились у меня и с редактором Иваном Бойченко, хотя, конечно, он являлся не столько газетчиком, сколько начальником. Как бы там ни было, но в редакции поддерживалась творческая атмосфера.

Изюмская горрайонка выходила четыре раза в неделю. Каждый сотрудник сдавал по 250 строк в номер. Вначале были сложности с украинским языком, но всё вспомнилось, наладилось. Вскоре с корреспондентскими обязанностями я справлялся легко, порой даже с лихостью. Правда, меня подлавливали машинистки, когда я диктовал информашки с блокнота, а они, хитрованки, дабы уличить меня в мелком жульничестве, переспрашивали: «Саша, а как это у тебя там написано?» И норовили заглянуть в блокнот, где текста никакого и в помине не было…

Впечатлений накопилось столько, что их хватило на десятки рассказов. Поскольку в каждом номере газеты шло несколько материалов, то у меня было немало псевдонимов – О. Вильшаный, О. Вильховый, О. Олександров, С. Сябро… Псевдоним О. Наливайко придумал мне Й. Лютый, с намеком, разумеется.

С тех пор прошло много-много лет. В каждый свой приезд в Изюм я обязательно прихожу в газету. Истоки притягивают к себе.

Именно изюмская газета приучила выдавать к сроку материалы невзирая ни на что, к точности слова и ясности мысли. Но самое главное – впечатления и наблюдения той поры стали одним из краеугольных камней моего литературного творчества. Не уверен, смог бы написать многие свои произведения, если бы не было у меня такой чудесной родины, как Изюм, и такой замечательной газеты, как изюмская горрайонка.