Текст книги "Все люди – братья?!"

Отсюда – и до обеда!

Но и у нас не было легко. «Через день – на ремень, через два – на кухню» – я служил по такой схеме. То есть через день в караул, внутренний или аэродромный, старшим внутреннего наряда или дежурным по кухне. Из нарядов я не вылезал. В караулах совсем не мог спать. Ты и начальник караула, ты и разводящий. Спать разрешалось лишь днем, но днем я спал лишь в младенчестве. Если попадал из караула в караул, и такое нередко бывало, то мог поспать лишь в одну ночь из трех.

Однажды глубокой ночью в карауле на аэродроме ко мне, судя по всему, пришел своеобразный глюк. Пригрезилось, что пишу рассказ, и абзац из него вписал в постовую ведомость. В документ строгой отчетности, с его помощью можно и через годы узнать, кто плохо нес службу или даже совершил преступление. И вдруг среди записей о проверке часовых оказался кусок прозы! Хорошо, что днем наш караул никто не проверял и не обнаружил моих художеств. Когда я показал постовую ведомость заместителю начальника штаба, он засмеялся, но дал мне чистый бланк с печатью. Я переписал в него все записи, за исключением прозаического абзаца, и сдал постовую ведомость.

В часть прибыл новый начальник штаба капитан Чермашенцев. Видимо, он решил показать свое рвение, поэтому влезал во все дыры, придирался нещадно. Причем своим «почему?» доводил не только меня до кипения. Проверяя караул на аэродроме, он вдруг пристал ко мне:

– Почему у вас нет на окнах караульного помещения щитов? Вас же китайцы гранатами забросают!

– Товарищ капитан, это не у меня на окнах караульного помещения нет щитов, а у вас, поскольку штаб организует несение караульной службы. Мне по уставу караульной службы не положено заниматься обустройством караулки. Извините, но таким я караул принял, таким и сдам.

Разумеется, он не ожидал такого отпора. Чермашенцев написал замечание в постовой ведомости и приказал доложить об этом командиру роты аэродромного обслуживания. Тогда его обязанности исполнял капитан Цитлионок, с которым у меня сложились добрые отношения.

Утром на построении части начальник штаба подошел ко мне и спросил:

– Вы доложили командиру роты о моем замечании?

– Никак нет.

– Почему?

– У меня не было возможности выполнить ваш приказ.

Чермашенцев вернулся на середину плаца, где стоял командир и его замы, и вдруг скомандовал: «Ефрейтор Ольшанский, два шага вперед! Стать лицом к личному составу! За невыполнение приказа объявляю ефрейтору Ольшанскому пять суток ареста!»

– Есть пять суток ареста!

– Стать в строй!

Наказание было несправедливым, явной придиркой. Из караула я мог только позвонить дежурному по части и передать приказание начальника штаба. Дежурному я и так доложил о проверке караула и о замечании Чермашенцева. У начальника штаба, в отличие от меня, в распоряжении находился целый день, чтобы отдать приказание командиру роты. Нет, он ждал, когда это сделаю я.

Надо иметь в виду что смена караула на аэродроме происходила примерно в восемь вечера или даже позже. Сменившийся караул, пока добирался из-под Артема до расположения части, пока сдавал оружие и боеприпасы, пока ужинал, освобождался от забот незадолго до отбоя. Утром он, как и все, действовал по распорядку дня – подъем, физзарядка, строевая или огневая подготовка (щелканье затворами пустых автоматов в течение получаса), завтрак и общее построение части. По мнению Чермашенцева, мне следовало среди ночи разыскивать командира роты или с утра пораньше? Да и капитан Цитлионок появился на плацу за минуту до команды: «Становись!»

Однако Чермашенцев на этом не успокоился. Утром мне дали пять суток губы, а вечером отправили во внутренний караул. Начальник штаба решил проверить его не ночью, а в первой половине дня, когда начальник караула между сменами дежурных на контрольно-пропускном пункте и часовых должен спать. Но я не спал.

Вдруг вбегает перепуганный караульный свободной смены с возгласом: «Начальник штаба!» Вообще-то Чермашенцеву надлежало бы по уставу явиться с проверкой с дежурным по части, но он такой мелочью пренебрег.

Как и положено, я доложил ему.

– Почему калитка ограждения не закрыта?

– Караульный свободной смены убирал территорию.

– Я спрашиваю: почему калитка открыта?

– Потому, что люди вас боятся. Караульный увидел вас и бросился в караулку, не захлопнул за собой калитку.

Соответственно я произнес это таким тоном, что вывод об уважении к начальнику штаба со стороны личного состава никак не просматривался.

– Почему в плевательнице окурок?! – возмутился Чермашенцев.

– Плевательница предназначена для того, чтобы в нее плевали и бросали окурки, – я продолжал объяснять начальнику штаба, хотя внутри уже всё кипело.

У меня врожденная особенность: в гневе я почти не контролирую себя. Страх, инстинкт самосохранения, не говоря уж о банальной осторожности, в такие моменты покидают меня. Поэтому в драках никто не мог меня победить – откуда-то появлялась кошачья ловкость и неуязвимость.

– Пойдемте проверять часовых!

– Пойдемте! – ответил я, цапнул в пирамиде свой автомат и, не помня себя, вогнал в него магазин. Еще одно слово – и патрон был бы в стволе.

Начальник штаба, вообще-то смуглый, в мгновенье стал бледнолицым. Я взглянул ему в глаза – в них стоял страх. Он отказался от проверки и попятился к двери. Представляю, что у него происходило со спиной, когда он подставлял ее под окна караулки.

Не успел я прийти в себя, как вижу: между деревьями мелькают дежурный по части с пистолетом в руке и два сержанта с автоматами наперевес. Начальник штаба, видимо, застращал их тем, что я буду отстреливаться.

Взмокший дежурный приказал сдать караул одному из сержантов. Я сделал соответствующую запись в постовой ведомости. Дежурный закинул за плечо мой автомат и приказал покинуть караульное помещение. Практически под конвоем меня привели к штабу. Я думал, что меня сейчас отвезут на гауптвахту, затеют дознание и потом упекут в дисциплинарный батальон.

Однако меня поджидал старшина отряда Мясин. Он был фронтовиком, требовательным, но справедливым, за что мы его и уважали.

– Что же ты себя повел так с заместителем командира части? – упрекнул он меня.

– Какой из него заместитель командира… Пошел он…

– Ладно, не кипятись. Он же на мякине тебя хочет подловить, – это Мясин сказал вполголоса, предварительно оглянувшись по сторонам. – Возьми лопату и сам знаешь: отсюда – и до обеда, – старшина Мясин показал на канаву, которая хорошо была видна и дежурному по части, и офицерам штаба со второго этажа.

После обеда меня вызвал к себе капитан Цитлионок. Он был мягким, добродушным и интеллигентным человеком, совершенно лишенным офицерского самодурства.

– Пойми: ты армию не сломаешь, но она тебя сломает. Исковеркаешь себе жизнь. Во имя чего? Ты же молодой писатель, учишься в таком институте, зачем же воевать с бездушной и жестокой машиной?

– Товарищ капитан, я всё это понимаю, но выдержать эти придирки не могу.

– Да наплюй ты на них, в конце концов. У меня есть предложение. Если точнее – просьба. Согласись на должность повозочного. Там ты будешь сам себе хозяин.

– С удовольствием, товарищ капитан.

Сейчас, с высоты, или из ямы, прожитых лет, я понимаю, что командир части и замполит не позволили Чермашенцеву на ровном месте раздуть конфликт. Если бы я передернул затвор и вогнал патрон в ствол – ничто не спасло бы от дисбата. Меня даже не отправили на гауптвахту, тот же майор Икола не соизволил расспросить, как всё произошло, – я просто оказался на конюшне.

Между прочим, потом я с Чермашенцевым неплохо ладил. Во всяком случае, мы относились друг к другу с должным уважением. Через лет десять или пятнадцать я увидел в газете снимок: полковник Чермашенцев в кабине вертолета. Репортаж велся из Западного пограничного округа.

…Хоздвор располагался в углу огромной территории нашей части. Конюшня со старым одноглазым конем Орликом и свинарник с шестью шустрыми поросятами. В мои обязанности входило содержать это хозяйство. Разумеется, мне предстояло привозить три раза в день отходы столовой и кормить поросят.

При первой встрече коняга прицелился единственным глазом и попытался меня лягнуть. Он был на привязи и в день знакомства получил лишь воду. На следующий день, получая овес, вел себя с большей терпимостью. В конце концов, он, видимо, расценил меня как неизбежное зло. Отправляя его вечером на выпас, я без седла даже ездил на нем верхом.

На какой заставе Орлик заслужил раньше, как потерял глаз, для меня так и осталось тайной. Видимо, первая встреча оставила свой след, и поэтому у меня ни разу не возникло желания отнестись к нему по-писательски – хотя бы попытаться представить, о чем думает старый пограничный конь долгими ночами в сарае, что вспоминается ему.

После первой же поездки за отходами, когда на телегу ставились баки с ними, всё это расплескивалось по дороге и воняло, я решил, что так дело не пойдет. Нашел почти новую бочку, электросваркой приварил в гараже внизу торца кусок трубы диаметром сантиметров двадцать. Сделал золотниковый затвор с рычагами. Сверху к бочке приделал крышку на шарнирах – весь день только бы закрывал да открывал для собственного удовольствия. Причем варил-сверлил сам – всё-таки слесарь шестого разряда и механик.

Испытания прошли успешно. Привез отходы на хоздвор без расплескивания. Орлик сдал назад, чтобы отверстие в золотнике оказалось над поросячьим корытом. Дернул за рычаг – содержимое бочки без задержки вылилось в корыто, и поросята дружно зачмокали.

Теперь возле столовой стояли не сальные баки, а выкрашенная в оранжевый цвет бочка на одноколке. Рабочие по кухне по мере накопления отходов выливали или выбрасывали их в бочку. Пижоня, я отправлял Орлика по дороге в обход, а сам шел к столовой напрямую, через спортивную площадку. Расстегнув ворот гимнастерки и заложив руки в карманы, чтобы все видели, что мне, придурку, решительно на всё начхать.

Более того, из подсобного помещения я соорудил себе «кабинет». Сделал стол и несколько скамеек – в расчете на гостей. И они были – новый, 1964 год мы тайно встречали в «кабинете». Собралось человек пять москвичей. К празднику готовились больше месяца. Наш стол украшали шампанское в золотой фольге, армянский коньяк, икра, буженина, виноград. Гвоздь застолья – противень с жареными голубями, их на территории части развелась тьма-тьмущая, поэтому отловить пару десятков не составило труда. Мы сидели в белье, в накинутых шинелях. Если бы кто-нибудь нас застукал, пришел бы в изумление. Это был стол протеста. Его изысканный уровень свидетельствовал, что мы тоже люди, а не безмозглая серая масса, обезличенный личный состав.

Почему нельзя улучшить Чехова?

На конюшне я прослужил около года – самое лучшее время за всю службу. Поскольку, уходя в армию, я перевелся на заочное отделение, то писал в «кабинете» курсовые работы. К тому времени мне прислали пишущую машинку «Москва». Много читал. К примеру, четыре раза подряд прочел «Войну и мир» для того, чтобы притупилось обаяние романа и чтобы я мог проникнуть в тайны толстовского мастерства. Свои наблюдения и замечания вносил в тетрадку. На четвертом круге чтения то и дело натыкался на стилевые и смысловые небрежности, описки и несоответствия, но в то же время я замечал хитрости и уловки великого старца.

Чеховскую «Даму с собачкой» я нещадно препарировал, буквально разложив рассказ на предложения и слова. На машинке печатал слева предложение из рассказа, а справа – все свои наблюдения и догадки. Почему Чехов написал так, а не иначе. Свои варианты. Пытался даже улучшить чеховский текст – ничего не получалось. И не могло получиться, потому что Чехов никогда не удовлетворялся проходными выражениями и словами. У него, пожалуй, кроме периода Антоши Чехонте, всегда и всё создавалось на несомненно самом высоком уровне. Эти упражнения стали для меня огромной школой литературного мастерства.

Уходя в армию, я прихватил с собой свои рукописи. Юношеским пухлым и незаконченным романом однажды разжег в столовой титан. Дрова отсырели и не разгорались. Тогда я пошел в каптерку, взял рукопись романа и разжег ею титан. И подвел как бы черту под периодом юношеского вдохновения и поросячьего пафоса.

Впрочем, на втором курсе на семинаре обсуждался мой рассказ «Вера». На семинаре Виктора Полторацкого. От Бориса Бедного я ушел не потому, что он меня в чем-то не удовлетворял. Я его всегда ценил как мастера прозы, за взыскательность к литературному творчеству. Более того, Борис Бедный находился в апогее признания и славы – наконец-то закончились его киношные страдания, и фильм по его сценарию, популярные по сей день «Девчата», вышел на экраны.

Я ушел к Полторацкому, потому что было важно послушать уроки другого мастера. Виктор Полторацкий до этого был главным редактором газеты «Литература и жизнь», преобразованной в те времена в еженедельник «Литературная Россия».

Разумеется, никто не говорил нам об истинных причинах того, почему Полторацкого не утвердили главным редактором нового еженедельника. Его дочь вышла замуж за Владимира Максимова, который в то время учился на Высших литературных курсах при Литинституте и уже был известным писателем из числа инакомыслящих. В качестве утешения тестю непокорного зятя дали семинар прозы…

А тут и я со своей «Верой». В рассказе героиня по имени Вера заболевает раком крови. Конечно же, я писал о том, что наша вера в коммунизм и светлое будущее заболела неизлечимой болезнью. Это как бы в ответ на хвастливое хрущевское, что «нынешнее поколение будет жить при коммунизме». Рассказец так себе, но мне пришлось прятать мысль на эзоповом уровне.

– О чем вы написали рассказ? – спросил меня в лоб Виктор Васильевич.

Не мог же я, в конце концов, на институтском семинаре выкладывать истинный замысел. Ведь умному – достаточно. И поэтому я дал весьма уклончивый ответ, ссылаясь на судьбу героини.

Полторацкий по привычке встал во весь почти двухметровый рост, остановился перед нами в профиль, поднял хищно подбородок вверх, закусил верхнюю губу, а потом повернулся к нам лицом и начинал высказывать свои соображения.

– Здесь чувствуется огонек таланта, – сказал Виктор Васильевич, – но…

И это «но» растолковывал мне и моим товарищем часа полтора. Не оставил и запятой от моего опуса. Разложил всё по полочкам и методично «разгромил». Поэтому, когда я на конюшне взял в руки «Веру», то тут же вспомнил наш семинар и вновь стало стыдно за неудачный рассказ. Совершенствовать его не имело смысла. Да еще с таким подтекстом.

Был смысл заняться рассказом «Сто пятый километр». Он приснился мне еще на первом курсе. По железной дороге паровоз ездит мимо домика обходчика. Машинист паровоза знает всю семью обходчика, она становится ему близкой. Но он для них – машинист одного из многих десятков паровозов, которые проезжают мимо сто пятого километра. Машинист собирается к ним в гости, но железную дорогу электрифицировали, а его паровоз становится маневровым. Когда в очередной раз машинист едет на узловую станцию промывать паровозу котел, то домика уже нет. К этому месту вплотную подходят строящиеся многоэтажные дома.

Тогда, на первом курсе, я утром на столе обнаружил лист бумаги с не очень разборчивыми каракулями. Расшифровывая их, вспомнил свой сон и как спросонок посреди ночи записывал его. Бесхитростный сюжет привлекал какой-то глубинной тайной, которую мне следовало познать. Сон был из детства – мимо нашей хаты тоже проносились поезда. Но сокровенный смысл был не из детства. Так в чем же он?

Когда, казалось, рассказ закончил, послал в журнал «Огонек». Оттуда пришла равнодушная отписка какой-то литдамы, я таких называю ремингтонными барышнями, которая меня так возмутила, что спустя годы в «Библиотеке «Огонек» напечатал в своей книжке в первую очередь рассказ «Сто пятый километр».

Надо сказать, что работа над этим рассказом и сделала меня писателем. Может, на сотом варианте, который я после демобилизации писал уже в Изюме, мне открылась мучившая столько лет загадка. Сидел я урочище Змиевском внутри огромного куста боярышника, писал очередной вариант, и вдруг – озарение. Ведь сон же о том, что ускоряющиеся темпы жизни, научно-технический прогресс отдаляют людей друг от друга! Это лишь видимость близости, создается иллюзия доступности человеческого общения, да и, если присмотреться, это полублизость, одностороннее душевное движение. И мне стало понятно, что в произведении может быть уровней понимания и соответственно уровней содержания больше одного. Неподготовленный читатель увидит одно, а искушенный – совсем иное. Подлинное искусство не может быть плоским или довольствоваться трехмерным измерением – оно само четвертое, пятое и так далее измерение. Именно это позволяет делать вывод о божественном начале художественного творчества. Откуда, если не оттуда, могла мне прийти мысль о том, что технический прогресс отдаляет людей друг от друга? Да еще задолго до так называемой научно-технической революции? Наверное, Небо испытывало меня, присматривалось, как я справлюсь с его заданием…

Ни один рассказ не сыграл в моей судьбе такую роль, как «Сто пятый километр». В 1968 году меня, заочника, встретил Валентин Солоухин. Он поступал в институт из Донбасса, поэтому мы считали друг друга земляками.

– Хочешь работать в журнале?

И он буквально за руку привел меня к Киму Селихову, будущему первому заместителю секретаря правления Союза писателей СССР, а тогда – главному редактору журнала «Комсомольская жизнь». Особенностью журнала было то, что на партийном и профсоюзном учете его работники состояли в отделе комсомольских органов ЦК ВЛКСМ. И считались работниками ЦК.

– Кимуля, возьми его на работу. Не пожалеешь, – отрекомендовал меня Валентин.

Ким Николаевич пригласил заведующую отделом комсомольской жизни Галину Семенову, в будущем члена политбюро ЦК КПСС последнего состава. Прикрывая якобы лениво веками зеленоватые глаза, Галя слушала меня и разглядывала. Потом попросила дать ей что-нибудь почитать. Я дал «Сто пятый километр» и приехал за ответом, как и договаривались, через неделю.

– Вы можете выйти завтра на работу? – спросила неожиданно Галина Владимировна.

– Конечно.

– А рассказ я отнесла Олегу Попцову, главному редактору журнала «Сельская молодежь». Напечатают в ближайшем номере.

Подобное везение, пожалуй, было единственным в моей литературной жизни. К этому же «Сто пятому километру» в отзыве на мою дипломную работу прицепился Борис Зубавин. Когда принимали в Союз писателей, то на приемной комиссии предавал его анафеме и однокашник Владимира Набокова по Тенишевскому училищу, лагерный сиделец Олег Волков. «Ну что это за рассказ – ездит паровоз, машинист собирается приехать в гости к обходчику и не приезжает. О чем рассказ?» – пересказывали мне выступление старика Волкова.

Валентин Распутин писал мне, что рассказ я, по его мнению, засушил. И в то же время Сергей Есин, тогда главный редактор литературно-драматического вещания всесоюзного радио, даже причмокивал от удовольствия, расхваливая рассказ его же автору. А Виктор Вучетич, бывший заведующий отделом литературы «Сельской молодежи», как-то признался мне:

– Прошло двадцать лет, а я твой «Сто пятый километр» помню почти наизусть.

В журнале опубликовали рассказ под нелепейшим названием «Жил обходчик…». Так окрестил его Олег Попцов, опасаясь, как бы название не намекало на пресловутый сто первый километр, за который высылали из Москвы все «неблагонадежные элементы».

Недавно при поисках в своем безобразнейшем архиве я наткнулся на такую рецензию о «Сто пятом километре»: «Получили Ваш материал… В целом же рассказ слабоват. Тема не раскрыта. Автор хотел показать процесс созидания, любовь к труду становление характера. Однако показано это поверхностно. Отсутствие четкой тематической линии и привело к безликости рассказа… С дружеским приветом литконсультант "Советской России" Е. Семина». На письме «подруги» штамп – 1 окт 1965.

Из всей этой истории я раз и навсегда сделал вывод: надо никого не слушать, в том числе и тех, кто хвалит, поскольку они страшнее тех, кто ругает. В литературе лучше всего ставить на одну лошадку – на самого себя. Если тебя не понимают, то тут твоей вины нет. Дождись понимающих. В итоге моя настойчивость в литературной конюшне по поводу рассказа «Сто пятый километр» была вознаграждена сполна.

Пройдут десятилетия, и мне станет понятнее, почему я тогда никак не мог поправить Чехова. Потому что Создатель водит рукой тех, кого наградил талантом, кому доступна связь с Мировым Разумом и его интеллектуальными и художественными возможностями. Поэтому и вдохновение, подлинное, не графоманское, не от Лукавого, а от Бога, скорей всего, сигнал о том, что канал связи с Небом открыт… На Западе явление это называется ченнеллинг, а у нас – проканаливание…