Текст книги "Високосный, 2008 год"

– «Это, конечно, говорит о Вашей большой одарённости. Но вы ленивы, Платон Петрович. Над текстом надо работать!».

И Платон работал, но не над старым текстом, а над новой информацией.

Её было столько много, а планы были столь грандиозны, что у него почти не было возможности глубоко вникать в правильность написанного.

И самый большой объём информации, особенно порочащей человеческое достоинство, шёл, естественно, от Ивана Гавриловича Гудина.

Платон как-то спросил у него что-то безобидное. Но тот, всё ещё находясь в обиде, промолчал.

– «Ванёк! Ну, ты, прям, как Зоя Космодемьянская!».

И тут же два голоса слились в один. Алексей добавил всем известное:

– «Перед казнью!».

А Платон успел вставить своё:

– «Перед дефлорацией!».

Тогда же Платон решил всё же раскрутить угрюмого Гудина.

– «Ванёк! Тебя Надька имеет, как Сивку-бурку!».

Тот удивился и хотел что-то сказать, но Платон опередил:

– «Нет! Скорее всего, меня!».

– «Вот, правильно!» – обрадовался Иван Гаврилович.

Однако на следующий день вопрос повторился.

– «А вот и Сивка-бурка прискакала!» – обрадовал всех Платон появлением Гудина.

– «Какая я тебе Сивка-бурка!» – возмутился входящий.

– «А, да! Извини меня, я забыл! Ты же у нас конь! Сивый мерин!» – не унимался Платон.

– «Какой я тебе Сивый?» – снова возник обиженный.

В этот миг засмеялся и Алексей, влезая в полемику старцев:

– «Нет, ты у нас только лишь Мерин!».

А Платон тут же снова добавил своё:

– «Так он ещё не сивый, а сизый! Если посмотреть на него!».

– «Сизый голубочек»!» – не удержалась теперь и Надежда.

– «Ты помнишь, как у Александра Сергеевича про Сивку-бурку? Нет?! Не помнишь?! Напомню!» – снова взял слово Платон, пытаясь разговорить, от обиды на весь коллектив, замолчавшего Гудина.

И Платон начал:

– «Сивка-бурка! Вечно ты, как урка! Встань перед едой…».

– «Ха-ха-ха! Такого у Пушкина нет!» – снова влезла Надежда, демонстрируя всем свою эрудицию.

– «А я разве тебе сказал, что цитирую Пушкина?!» – ответил Платон, подразумевая своего друга Александра Александрова.

Оставшись как-то наедине с Алексеем, Платон сравнил себя и Гудина:

– «Так сравни меня и его! У меня высший космический кругозор, или взгляд из Космоса на Землю! А он дальше чужого ануса ничего не видел, не нюхал!».

Но чаще о старце пеклась Надежда Сергеевна. Когда она предложила Платону Петровичу поговорить об Иване Гавриловиче, тот ответил:

– «Нет! Обсуждается всегда ведь нечто! А это ведь ничто! И что тут тогда обсуждать-то? Нечего!».

Позже Надежда спросила Платона:

– «А чего это ты так ругаешь Гудина и посылаешь?!».

– «Надь, ну представь себе! Он хочет меня представить рабочим, чернорабочим. Вот я его по рабочему и послал. Причём исключительно в ответ на его провокацию. Я же никогда первым не начинаю! Мне эти склоки дипломированного ЧМО на хер не нужны!».

И вскоре Платон разразился гневным стихотворением про Гудина:

«Змей – Гаврилыч»

 
Привыкший к запаху урины,
И перст, измазавши в говне,
Хоть в мыслях его много тины,
Неравнодушен он ко мне.
 
 
А я ему в ответ, злодею,
Поэму целую создал.
Так надо Гудину – халдею!
Его и змеем обозвал:
 
 
«Змей – Гаврилыч многоглавый
Ползает, но не летает.
В разговорах всегда бравый.
Только людям жить мешает.
 
 
Изогнулся «Пёстрой лентой»
В ненависти ко мне лютой.
Может, даже эвольвентой?
Иль, скорее, эволютой!
 
 
Он из пасти извергает
Не огонь, а хамство, тупость.
Ими он всех отравляет,
Превращая мудрость в глупость.
 
 
Может больно не ужалит?
Не смертельно, не опасно?!
Или вовсе он отвалит?
Ты так думаешь напрасно!
 
 
Хоть срубай ему все бошки
За обидные словечки.
Хоть ломай кривые рожки,
Изгибая их в колечки.
 
 
Хоть выдёргивай все жала…
Этим дело не поправишь.
Всё равно всё это мало.
Так злодея не исправишь.
 
 
Вырастают снова бошки.
Отрастают снова жала.
Как у чёрта растут рожки,
Словно Ёжка их рожала?!
 
 
Всё равно в нём столько яда!
Что посыл мой не напрасен.
Удавить бы надо гада.
Но не так уж он опасен.
 
 
Кто не знает горлопана?
Его речь ведь ядовита!
И Вы слушаете хама,
Пока совесть не привита.
 
 
Вот и вся о нём поэмка.
Он большого не достоин.
Это что, для Вас новинка?
Хоть такого удостоен!».
 
 
Я всегда всем готов подтвердить:
До высокого он не дорос.
Любит он всем всегда навредить.
В этом гадов он всех перерос.
 
 
И всегда, чтоб себя обелить,
Опираясь на маленький хвост,
Он готов всем повсюду «шиздить»,
Встав на лапы почти во весь рост.
 

В последний рабочий день лета Платон задал Гудину совершенно безобидный вопрос по работе. Тот ответил ему что-то короткое и нехорошее.

– «Пип, твою мать!» – возмутился в ответ Платон, но на этот раз, контролируя свой язык.

Опять, двадцать пять! До Платона, наконец, дошло, что постоянно пикируясь с Гаврилычем, он теряет своё лицо, нарушает свои же жизненные принципы. И тогда он решил просто заставить себя не разговаривать с ним больше, и вообще его не замечать.

Закончилась последняя рабочая неделя лета, а за ней и заключительные его выходные, ничем особым не запомнившиеся Платону, кроме своей формальной заключительности.

Ксения в субботу распрощалась с дачей, так как в понедельник ей предстояло приступать к работе. Платон же остался на ней пожить с кошками, пока позволяла погода.

Закончилось странное лето, но начиналась, с надеждой ожидаемая Платоном, осень.

Глава 6. Осень.

Хоть осень високосного года и началась с понедельника, и с одного неприятного события, но в целом оставила в памяти Платона весьма приятное впечатление.

Первого сентября ему, наконец, позвонила, вернувшаяся с дачи к внуку, пропавшая было его больничная знакомая Аврора Ивановна. Платон сообщил ей, где она может получить свои многострадальные очки. Пенсионерка поблагодарила его за внимание и пожелала писателю творческих успехов.

А Платон, в свою очередь, обрадовал её, что она уже фигурирует в его романе, вызвав новую порцию благодарности с её стороны.

Аврора Ивановна обратила внимание автора, что всегда будет к его услугам, пусть он ей звонит. На том они и распрощались.

После отпуска и больницы Платон жил на даче, и по утрам ездил на работу сначала на электричке до Казанского вокзала, потом на метро до «Курской», а далее пешком по улице Воронцово поле.

Поднимаясь по ней сначала вверх от Садового кольца, Платон поймал себя на том, что идёт слишком быстро.

И он подумал: Зачем? Ради чего? На работу надо не идти, а гулять!

И бывший скороход сбавил темп, наслаждаясь лёгкой прохладой тёплого, сентябрьского утра. Его широкие шаги давно уже не подкреплялись скоростью перемещения ног. И он заметил, что многие из молодёжи, даже имея короткие ноги, стали частенько обгонять его.

И тогда Платон решил, что пора завязывать с ежедневными и ежечасными соревнованиями, кончать с обгонами.

Пусть меня обгоняют! Мне спешить некуда! – подвёл он итог своим мыслям.

Но появились новые.

Дни после больницы шли, а электрик Михаил, которому Платон ещё в начале мая дал почитать свои первые части прозы, всё не объявлялся.

Когда же он отдаст мне мои труды?! Распиздяй, этот Михаил! – молча, но экспансивно, сам себя вопрошал писатель.

Целое лето тот продержал самые маленькие части его романа, заставив автора поволноваться и даже уже и понервничать.

И только после напоминания звонком его руководству, тот пулей прилетел к Платону, возвращая две части романа и принося свои извинения с благодарностью.

И тогда Платон решил, что с этих пор больше не будет давать читать свои произведения чужим, малознакомым людям, дабы не переживать и не строить в уме различные способы возврата своих трудов.

А у тех, кому он всё же даст почитать, надо записывать хотя бы номер телефона, а то и паспортные данные. Но лучше совсем незнакомым людям вообще впредь ничего не давать читать своего.

Самые первые дни сентября выдались тёплыми и солнечными.

Платон, живя на даче с кошками, каждый вечер возвращался к ним с работы. И всё было бы ничего, но медленно и верно умирала старшая кошка Юлька – мать всех остальных.

Ещё с прошлого лета она начала чахнуть. Год назад, не найдя своего постоянного мужа – большого бело-серого, старого, ободранного кота, Юлька впервые не забеременела. В результате её молочные железы разбухли, а от застоя молока развилась опухоль, со временем перешедшая в злокачественную. За зиму Юлька немного окрепла, но этим летом процесс болезни ускорился. В июле Ксения показала кошку ветеринару, который подтвердил диагноз, но предложил её не усыплять, а дать кошке спокойно дожить в её родной стихии, определив срок жизни животного от двух недель и более. Но та прожила почти два месяца.

Лишь через день она приходила домой ночевать. Глаза её были пусты и грустны, движения скованны, ограничены и замедленны. К концу лета она уже с трудом запрыгивала на свой любимый террасный диван. А в последние дни открылась и кровоточащая рана. Даже детки перестали донимать мать играми, почтенно обходя её. Лишь ночью, на диване, все трое окружали и согревали её своими телами, местами вылизывая.

Вечером в четверг Юлька пришла вся в крови и залезла на диван, отказавшись от еды. Платону сначала пришлось подкладывать под неё тряпки в разных местах, куда, не найдя себе покоя, перемещалась бедная кошка.

А потом вообще перевязать её бинтами, притянув к животу уже вываливающиеся кишки.

А она уже постанывала от боли, периодически пытаясь перевернуться с боку на бок на уже подкашивающихся лапах, освободиться от стягивающих её бинтов. При этом она ещё периодически и заваливалась на бок. В общем зрелище стало душераздирающим. Но постепенно, улегшись на животе, возможно от усталости, Юля несколько успокоилась, тяжело дыша и вопросительно смотря на хозяина, словно моля о помощи.

Платон крепился и делал, что мог, спасая шестнадцатилетнюю любимицу семьи и соседей. Но по всему чувствовалось, что жить Юльке осталось лишь часы. Поэтому Платон завёл будильник на полчаса раньше, в предположении, что её придётся хоронить утром.

Перед сном он погладил и вслух попрощался с несчастным животным, благодаря её за всё, и прося у неё прощения, что не смог ей толком и вовремя помочь.

Однако утром он к своей радости обнаружил её, спокойно дремлющей на диване, и уже без бинтов. Кровотечения не было.

Уезжая на работу, Платон, как всегда выпроводил остальных кошек гулять на улицу, а Юльку оставил отдыхать на диване. Для неё в прихожей давно стоял лоток с песком. Так что она была полностью автономна. Единственное, что не сообразил расстроенный хозяин, так это налить воды в плошку.

Вечером, по дороге на дачу, Платон предупредил жену, что она там может встретиться с уже умершей кошкой. Так и получилось. Не успел хозяин отпереть дверь веранды, как быстро юркнувший мимо его ног кот Тихон резко остановился. Увидев лежащую у порога мать, и чуть нюхнув её, он испуганно выбежал обратно. Та лежала около входной двери с открытыми глазами, на боку, в позе полного расслабления. Труп её уже одеревенел.

Похоронить Юлечку решили в дальнем углу сада, у забора. Было уже совсем темно и пришлось пользоваться ручным фонарём. Ксения светила, Платон копал. Потом жена сменила мужа, внося свою лепту в прощание с любимым животным.

Поначалу Ксения упрекнула Платона, что он не оставил умирающей кошке даже воды. Но потом муж объяснил расстроившейся жене, что та уже и не пила, а если бы он выпроводил её утром на улицу, то сейчас бы они не нашли её труп, и не известно, где бы он гнил, может даже под домом.

В итоге супруги сошлись на том, что их многострадальная кошечка достойна быть по-человечески похороненной на территории так горячо всю жизнь любимой ею дачи.

Сделав святое дело, супруги помянули усопшую, дабы было чем.

Ещё несколько ночей Юлька снилась чаще Ксении, но и Платону тоже. Ведь слишком много лет связывало людей и животное тёплой дружбой и взаимным уважением, с того самого момента, когда в июле 1993 года она котёнком сама выбрала себе новых хозяев, получив от Платона имя Июлька.

В самом начале следующей недели, с восьмого на девятое сентября, Данила на своём новом, старом BMW помог отцу вывезти из дома на дачу сначала некоторые старые вещи, а утром наоборот, домой с дачи – банки с вареньями и соленьями.

Пока часть горожан, вечером, потными электричками добиралась до своих дач и участков, Платон с сыном и другой частью жителей столицы кайфовали в загородных пробках под кондиционерами своих автомобилей.

Но это был всего лишь эпизод в ежедневных поездках Платона на дачу в данный период года. Утром практичный и рационально мыслящий сын должен был получить постоянные номера на свою машину в, находящемся поблизости от отца, отделении ГИБДД. А съездили-то они, как оказалось, вовремя. Уже на следующий день начались затяжные осенние дожди.

После обеда Платон прибыл на ВТЭК. Это было уже его пятое посещение врачебной экспертизы. Поэтому в этот раз предпенсионному инвалиду третью группу дали постоянно. На вопрос, почему не дают вторую группу, которая была бы выгодна Платону по ряду причин, самой важной из которых был сын Иннокентий, ему объяснили, что для второй группы нужно было иметь отсутствие высшего образования или существенное повреждение хотя бы одного из крупных суставов.

Ну, ничего! И так хорошо! Вернее, нормально! Теперь хоть не надо каждый год бегать по врачам и комиссиям! – успокоил он себя.

И именно в этот первый по – настоящему дождливый день осени, в среду, во второй половине дня, все Кочеты вновь вместе слетелись в Малаховку на годовщину смерти, на то время самого старшего из них, Олега Борисовича.

Из-за задержки на работе Ксении, супруги немного припоздали, когда часть гостей, в том числе и Данила с Сашей, уже разъехались. Но и оставшихся хватило для продолжения поминок.

Накануне Платон написал новое коротенькое о брате:

 
Прошёл уж год, как Кочет сгинул.
Увял заносчивый петух.
Десяток бы годков накинул,
Чтоб взгляд Олега не потух.
 
 
Но не увижу больше брата.
И не услышу глас его.
Не будет по перу собрата.
Лишь только память от него
 
 
Останется в сердцах потомков.
Не только их, а жён, друзей.
Наследие – семей обломков
Не склеить, как тут не радей.
 
 
В миру остались лишь две дочки.
Да внук, один лишь на двоих.
В стихе пора мне ставить точки.
И помнить о словах своих.
 

На поминках на этот раз была и муза Платона Татьяна со всей своей большой семьёй, теперь уже основательно обосновавшейся на вотчине бездетной вдовы – тёти Лены. Однако поначалу Платон видел только одного её отца, ведшего застолье. Лишь мельком поздоровавшись, сразу вышла в другую комнату его жена Мария – сестра Елены, с которой они были двойняшками и почти неразличимыми для свежего взгляда.

И лишь через некоторое время на веранду выплыла и муза Платона.

Сверкнув карими, яркими очами, она приветливо поздоровалась с Платоном и Ксенией, объяснив, что только сейчас их услышала и увидела.

Платон обратил внимание, что Татьяна изменилась, особенно в лице и в манере поведения, стала не только старше, но и женственней. А донесшаяся до него информация о проведённой здесь летом свадьбе (только непонятно чьей – Татьяны или её старшего брата) окончательно навела его на мысль, что его молоденькая муза стала женщиной.

Но все эти переживания были уже в прошлом. Ведь Платон в стихах уже раз и навсегда попрощался со своей этой временной музой.

Однако та, возможно в знак благодарности, но может быть и из-за чего-либо другого, всё ещё оказывала зрелому, уважаемому ею мужчине возможные в данный момент знаки внимания. Тот тоже отвечал ей, но так, чтоб не обидеть Ксению.

При прощании с Платоном, специально уходящим последним, Танюшка любезно раскланялась, но не дала ему никаких намёков, даже ничего не сказав о посвящённых ей и переданных через отца стихотворениях.

Ну, ладно! Нет, так нет! Что уж тут другого могло бы быть?! – мысленно сокрушался всё ещё окрылённый.

Из-за постоянного в этот день дождя и слякоти Ксения порекомендовала мужу не ездить в это поздний вечер на дачу к кошкам, а насладиться подзабытым домашним уютом под бочком у жены. До станции их на своём авто подбросила племяшка Юлия – старшая дочь Олега Борисовича.

Утром на работе Платон размножал на ксероксе свои документы по ВТЭК, и увидел, что кончаются чистые листы бумаги. Тут же он обнаружил, лежащую рядом пачку, по упаковке похожую на белую бумагу. Начал распаковывать и обнаружил в ней бланки описания биодобавок. О, чёрт!

А через некоторое время, уже после очередного конфликта с Гаврилычем, Надежда Сергеевна завопила, спрашивая Платона:

– «Это ты сделал?!».

– Да, я вскрыл» – спокойно ответил тот.

– «Ну, поди, заклей!» – смягчилась она.

Но пока Платон перетаскивал коробки, у той хватило ума самой заклеить.

Когда же он вернулся заклеивать кипу, Надежда встретила его радостными словами:

– «Нет, нет! Я уже заклеила! А я ещё подумала: какой дурак, сволочь такая, вскрыл?!».

Надежда, конечно, и здесь проявила дурость.

Ибо могла бы тут и промолчать. Но она всё же оскорбила Платона, который тут же нашёлся, что ответить самодурочке:

– «А я-то подумал: какая свинья эдакая, какой идиот меня опять подставил своей неаккуратностью?!».

На том они и разошлись миром, в смысле ничьей.

А ведь Платону ничего не оставалось делать, как так сказать. Такое, якобы завуалированное, хамство нельзя было оставлять без ответа.

К концу недели распогодилось, и Ксения решила повторить свой вояж за город. Поэтому в пятницу, двенадцатого сентября вечером, Платон с Ксенией составили компанию уже другой части горожан, пользующихся электричкой. Решили добираться от «Новой».

Народу оказалось много. Поэтому пока стояли. Платону было приятно ощущать на своей талии завистливые взгляды полных, моложавых мужчин и восторженные взоры ещё молодых, стройных женщин.

Народ занимался кто чем. Некоторые уже отдыхали с пивом. До чуткого уха писателя долетел даже обрывок юмора слегка захмелевших:

– «Но я же ему говорил: Не пей Вилкопоповицкое пиво, козлёночком станешь!».

Но юмор творился и за сумрачным окном. По освещённой электрическим светом платформе бежала женщина. Платон не обратил бы на это обычное событие внимание, не будь оно столь комичным. Женщина в расцвете сил бежала очень смешно.

Ограниченная узостью длинной юбки, семеня ногами, она описывала ими внешние дуги, умудряясь всё же делать короткие шажки вперёд. При этом она в такт своего квази бега махала, согнутой в локте левой рукой с направленной вверх кистью. Одновременно она держала в правой руке сумку, наклонив голову слегка влево. При этом она ещё и цокала каблуками, как взнузданная лошадка.

Бабья рысь! – решил наблюдательный сочинитель.

На выходные на дачу приезжала и Настя. Платон обратил внимание женщин, что они установили новый рекорд – впервые и неоднократно стали посещать дачу осенью.

Но в эти дни дачный сезон закончили и кошки и женщины.

А остались там только заядлые дачники, да рабочие-татары.

Ещё с конца пошлого века бригада строителей, во главе с Николаем, каждый год с апреля по ноябрь работала на местных садовых участках, возводя новые постройки и ремонтируя старые. Одновременно они выполняли и ряд поручений Правления садоводческого товарищества по ремонту и обеспечению эксплуатации коллективных построек и оборудования, в частности: электросети – проводов, столбов, подводок к домам; водопровода; общего забора; проезжей части; и сторожки.

Костяк бригады составляли её бессменные члены – ветераны, «от старого к малому»: Николай, Равиль и Наиль. Двое последних специализировались, соответственно, как сантехник и электрик.

В последние годы бригада разрослась, пополнившись молодёжью. Это были, прежде всего, сыновья Николая и Равиля, а также их друзья и соседи по постоянному месту проживания где-то в Пензенской области.

В первые годы своей работы в садоводческом товариществе эта бригада зарекомендовала себя ассортиментом, качеством и недороговизной исполнения заказов. И те посыпались, как из рога изобилия.

Рос объём работ, росли и доходы бригады. Со временем они прикупили одну из дач, обзавелись грузовой Газелью и парой легковых автомобилей, включая даже иномарку. Именно увеличение объёмов заказов стимулировало и увеличение количество членов бригады.

Однако рост всей этой системы со временем ударил по общему качеству работы. Стремясь, как можно больше заработать и не сорвать заказы, бригада стала халтурить. Упало не только качество исполнения, но и инженерное обеспечение работ. Для уменьшения их срока, эти мастера стали упрощать и изменять необходимые технологические операции и процессы, а то и обходиться совсем без некоторых. Например, каркасы из бруса крепили без шипов, выборок, скоб, стяжек и распоров, лишь одними длинными гвоздями, уповая на его стяжку одной лишь внешней обшивкой.

Вертикальные опорные брусы для нижней обшивки домов они вбивали прямо в землю, без обжига дерева, его обмазки его от гниения и изолирования от грунта.

Бригада хорошо технически оснастилась, дабы избежать потерь драгоценного времени на обработку и всякие подсобные операции: обрезку досок, их строгание, подгонку и прочего.

Их рабочий ажиотаж постепенно привёл и к простой повсеместной халтуре.

После отпиливания досок и брусов их торцы не зачищались. Строгание досок проводилось формально, поверхностно в прямом и переносном смыслах, из-за чего чистота поверхности досок оставляла желать лучшего.

Доски прибивались без подгонки и подтяжки, из-за чего между ними уже на следующий год образовывались значительные щели.

Жесть прибивали кое-как, без учёта её лучшего прилегания к доскам и не подсовывали её ребро под обшивку стены, для лучшего стекания дождевой воды.

В общем, работать татары стали, как простые плотники-шабашники.

Всё это снижало надёжность построенного и отремонтированного, и давало им в будущем надежду на повторный ремонт ранее сделанного.

И это только то, что сам лично увидел Платон, когда бригада Николая работала у него, и ранее у соседей.

Но самое страшное в деятельности примелькавшейся бригады татар-строителей стало неимоверное повышение цен на их работу, из-за чего всё большее количество потенциальных заказчиков вынуждено было обращать свои страждущие взоры на сторону.

И Платон был вынужден сделать вывод, что рабочие-татары, к сожалению стали простыми халтурщиками и хапальщиками.

И он решил к их услугам в будущем по-возможности не прибегать.

Несмотря на месячное отсутствие на даче, Платону удалось многое.

Даже принять немало гостей. Единственное, что сорвалось, так это традиционный, но не ежегодный, позднеавгустовский визит друзей Ксении Марины с Юрием. Но Платон по этому поводу не переживал, ибо знал, что приезд этой парочки вылился бы исключительно лишь в сплошное застолье с прослушиванием музыки, и никаких тебе спорт мероприятий, и никакого тебе обсуждения творчества Платона. Скука, да и только! Да и Юрий Алексеевич в последнее время стал несколько раздражать его своими снобистскими потугами. На дне рождения того, в мае, Платон услышал, как Юрий в пьяном виде повторял за ним, громким голосом, вещая для всех его высказывания, выдавая их уже за свои.

Именно тогда Платон понял, что отставной полковник, хотя бы подвыпивши, просто настоящий дурачок. А первый раз он подумал об этом ещё зимой, на традиционных Рождественских встречах в Никольском, когда хозяин дома вдруг предложил Платону привезти стихи, которые он смог бы подкорректировать, так как, якобы, хорошо владеет рифмой. Поэтому поводу Платон даже придумал четверостишие для него:

 
Давайте вместе стихи писать!
Чтоб фрикцией рифму утончить,
Я буду строчки за Вас лизать,
А Вам остаётся кончить!
 

Незаметно прошёл уже ровно месяц, как Платон вышел из больницы.

Его первоначальная эйфория по поводу удачного лечения была недолгой. Уже к концу четвёртой недели он почувствовал первые признаки надвигающейся, пока ещё лёгкой боли, и уже намечающуюся некоторую скованность в движениях, особенно утром. Этому способствовала и сырая погода в середине сентября, и температура воздуха ниже десяти градусов тепла. И это было естественно для всех больных ревматоидным полиартритом, особенно козерогов.

Но всё-таки сентябрь удался. Платон даже не преминул отдать ему стихотворную дань.

 
Подходит уж к концу сентябрь.
Отмылась загорелость рук.
На горизонте вон, октябрь!
Торопит что-то рано, друг?!
 
 
Но вдруг сентябрь остановился.
Решил тепло нам возвернуть —
Он, наконец, остепенился —
На бабье лето повернуть.
 
 
Убрал он с неба массу тучек.
И облачность с него убрал.
А нам, в замену – Солнца лучик,
Да не один, а все отдал.
 
 
Природа тоже оживилась.
Подсохла кое-где земля.
Теплом и сухостью явилась
Нам урожайная пора.
 
 
Чтоб мы собрали, что растили —
Лелеяли в ненастный день,
И дождь, и холод выносили —
Его нам собирать не лень.
 
 
Я в благодарность от народа
Такой сентябрь благодарю!
Дала своё опять природа.
Я ж сентябрю стихи дарю!
 

Но в этом году практически совсем не было яблок. Поэтому Платону некого было ими угощать, в том числе консьержек в их подъезде.

Одна из них, женщина шестидесяти пяти лет, красавица Валентина Петровна, но с интеллектом, как и все, наевшись яблок, со временем ознакомилась и со всеми произведениями Платона, и была этим очень довольна. Она пожелала себе читать всё новые и новые произведения Платона, ждала новинок. И автор старался. Вне очереди он работал над внеплановой частью о текущей жизни, много сочинял, правда, иногда существенно искажая истину.

По мнению Платона, каждый писатель, вольно, или невольно искажает истину. Вольно, невольно, по-своему интерпретирует те или иные события, добавляя в них отсебятину, так как каждый писатель – грешник!

Все они часто грешат против истины в угоду своим интересам, пытаясь тем самым возвыситься над массой, над толпой, выделиться из неё, при этом ещё и считая себя и умнее всех!

То, что любой человек всегда считает себя умней других, вполне естественно! Он же знает только свои мысли, видит свои дела, слышит только то, что ему слышно, и получает удовлетворение и удовольствие только от своих действий, поступков и высказываний, или положительных для него действий других людей. Ему не с чем, и не с кем сравнить себя. А зачастую и не хочется, или нет возможностей. Он и не знает до поры, до времени, мысли, действия и высказывания других людей.

И какое же бывает разочарование таких людей, когда они в своём коронном вопросе вдруг встречаются с человеком более осведомлённым, более сведущим, более аналитическим, более критическим, более знающим, более умным, чем они сами?!

Не каждый может это принять, и многие не могут с этим смириться.

Они начинают что-то доказывать окружающим, при этом путать, нарушать все законы логики, и методологии спора, беря часто на горло, или трёп, лишь бы любым путём доказать свою правоту.

Ведь их слово должно быть последним. Иногда такие спорщики доводят себя до исступления.

А извергаемые ими слова превращаются в простую чушь, даже галиматью, которую и слушать-то не возможно.

И такими заядлыми спорщиками оказались все сёстры Гавриловы без исключения.

И Варвара, и Клавдия, и Ксения, и особенно их двоюродная сестра Наталия, которая была даже любительницей поспорить ни о чём.

Хотя Платон никогда ранее не замечал любовь к спорам у их отцов – генералов Гавриловых.

Да и матери всех сестёр были женщинами корректными, незлобивыми, и никогда ранее практически в спорах, особенно в мужских, замечены не были. Откуда это у дочерей? – давно и неоднократно ранее недоумевал Платон.

Ведь из-за этого, и не только, страдали, прежде всего, русские мужья сестёр Гавриловых: и Егор, и даже Платон, но особенно Александр.

В компании Варвариных друзей – интеллигентов в каком-то поколении, Егор поначалу молчал, наученный женой, ждал своего часа.

И когда же интеллигенция напивалась до пролетарского уровня и состояния, на сцену выступал его величество рабочий класс – Егор со своими шутками, прибаутками и песнями под гитару.

И вот тут он становился просто своим, закадычным другом всей честной компании, развлекая её своими анекдотами и прочими высказываниями.

Платону с Ксенией было проще. Та лишь изредка, забывшись и по привычке, поначалу напутствовала мужа, как надо вести себя в компаниях её друзей и знакомых, но со временем поняла неуместность своих опасений, и успокоилась. А её споры с мужем-интеллектуалом были чрезвычайно редки. Как правило, супруги быстро находили общий язык, особенно по части вкуса, и, что особенно радовало Платона, по вопросам политики.

Труднее всего было Александру с Наталией, которая всё время пыталась поссорить мужа с его родственниками, наговаривая и жалуясь им на него, а ему – на них.

В один из будних сентябрьских вечеров супруги Кочет навестили супругов Александровых по их просьбе. Как всегда, разделившись на пары по половому признаку, они принялись выслушивать хозяев о наболевшем.

– «Ну, что? Поспражняемся в красноречии?!» – сразу начал с подколки беседу с родственным другом Платон.

И он выслушал новые стенания друга по поводу старых выходок жены.

Слушая его, Платон через некоторое время устал и несколько раз пытался перебить друга. Своим рассказом он вызывал уже раздражение.

Когда Саша сделал невольную паузу в своём рассказе, будто бы что-то вспоминая, Платон к месту влез в его страстный монолог фразой:

– «Вдруг, откуда ни возьмись, появилась… женщина!».

Друзья посмеялись, и хозяин продолжил:

– «Ты знаешь, у меня от этой моей Наташки похоже крыша поехала?! Она так меня достала, что я недавно… картину закончил под условным названием «Шипы и розы»!?».

– «Да, ну!?».

– «И ты знаешь, что я там изобразил?! Не догадаешься ни за что!».

– «Ну!?».

– «Представь себе, на фоне тёмно-красного бархата стены, и такого же цвета ковра на полу, совершенно обнажённая молодая женщина встала в стойку на одни лишь руки, на «две точки», и сделала шпагат! А из её вагины торчит красивая, красивая, шипастая роза, тоже тёмно-бардового цвета! Ну, как тебе?!».

– «Да-а! Охренительно! А Наташка-то видела?».

– «Да, ты, что! С ума сошёл? Убьёт меняя сразу!».

– «Ты теперь у нас стал, ну, прям, как Сальвадор Дали! Я думаю, такая картина со временем будет стоить бешеных денег!».

– «Ха…, со временем?!».

– «То бишь, после того, как…» – провёл Платон ребром ладони поперёк своей шеи.

– «После смерти, что ли?!» – испугался Саша.

– «Да-а!» – задумчиво протянул друг, думая уже о чём-то своём.

– «Ну, наверно?!» – согласился герой.

– «Для потомков оставишь состояние!».

– «Ха-ха-ха-ха!» – зашёлся сюрреалист.

– «Я не знаю, задумывался ли ты, или нет, над этой картиной, но в ней есть и глубокий философский смысл! Во-первых, она выражает твоё отношение к жене, женщине вообще, к вашей неудачной супружеской жизни! В другом плане – общечеловеческом, она, как раз и говорит о том, что секс, проще говоря, для мужчины влагалище, – это и роза и шипы одновременно! … Так же, как и для женщины… впрочем! – закончил доморощенный философ.