Текст книги "Три заповеди Люцифера"

Александр Овчаренко
Три заповеди Люцифера

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Все события и действующие лица вымышлены. Совпадения случайны.

Так как точка зрения автора не всегда совпадает с точкой зрения персонажей, претензии не принимаются.

Часть 1
Криминальный сонет

«Нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего,

как нет ни начала, ни конца времён,

ибо существует только Вечность».

Первая заповедь Люцифера

«Всякая власть есть непрерывный заговор».

Надпись на стене одиночной камеры Трубецкого бастиона

Глава 1

04 час.25 мин. 22 июня 19** г.

Скорый поезд «Киров – Адлер»

Дождливый рассвет уверенно заглядывал в запылённые окна скорого поезда, когда в дверях купе проводников появился всклокоченный и встревоженный сверх меры майор с голубыми петлицами лётчика.

– Рожает! – с дрожью в голосе произнёс офицер и с надеждой уставился на проводника.

– Кто рожает? – не поняла спросонья Валя Кадушкина – проводник опытный, проехавший по России-матушке не одну тысячу километров и повидавшая на своём кочевом веку всякое: начиная от пьяных драк «дембелей» и скоротечных дорожных романов и заканчивая задержанием милиционерами вооружённого преступника.

– Жена рожает. – уточнил майор.

– От кого? – брякнула, не подумав, Валя и тут же спохватилась. – Как рожает? Где?

– В четвёртом купе. – выдохнул бравый военный и нервно зашарил по карманам в поисках пачки «Беломора».

Валентина тут же разбудила молоденькую напарницу. – Беги к начальнику поезда! Скажи пусть передаст на станцию – роженица у нас, боюсь, не довезём. – напутствовала она худенькую, как тростинка Задорожную Настю. Девушка понятливо кивнула и метнулась в головной вагон поезда. Сама Валентина без лишних слов сноровисто вошла в четвёртое купе, откуда уже отчётливо доносились причитания и завывания роженицы.

– Давно схватки начались? – спросила она у мокрой от пота женщины.

– Да уже часа два, как терпения нет. – сквозь зубы процедила роженица, и вновь запрокинув голову и вцепившись руками в одеяло, завыла дурным голосом.

– Не ори! – прикрикнула на неё Валя. – Не ты первая, и, слава богу, не ты последняя! Потерпи, всё обойдётся.

В это время в купе ворвалась запыхавшаяся напарница. – Начальник поезда сказал, что на ближайшей станции её снимут. Там фельдшерица ждать будет, – проглатывая окончания слов, сообщила Настя.

– До ближайшей станции минут сорок. – прикинула Валентина. – Должны успеть.

Эти сорок минут ей показались бесконечно длинными: встревоженный муж бестолково метался по вагону, поминутно расспрашивая Валентину о состоянии жены, в вагон как-то незаметно набилось всё, какое было в поезде начальство, которое ничем помочь не могло, а только раздражало проводника бестолковыми советами. Наконец поезд замедлил ход и остановился на каком-то полустанке. Из помещения станции, невзирая на дождь, выбежали женщина в белом халате и двое мужчин в форме железнодорожников, которые, как зонтом, пытались укрыться от дождя брезентовыми носилками. Общими усилиями роженицу сняли с поезда и занесли в кабинет начальника станции.

– Всё, мужики! Тащите горячую воду! – сказала фельдшерица после короткого осмотра. – Дальше не повезём – рожает баба!

Через полчаса на мокрый от дождя перрон, где беспрестанно курил встревоженный отец, вышла усталая, но довольная фельдшерица.

– Поздравляю! Сын у тебя! – произнесла медичка, прикуривая от папиросы майора. – Здоровый пацан! Слышишь, как орёт? Чего молчишь, папаша? Уже решил, как мальчонку-то назовёшь?

– А как станция называется? – словно очнулся счастливый отец.

– Станция Кантемировка! – гордо произнесла женщина. – Это, брат, не просто станция! Эта станция целой дивизии названье дала.

– Я хотел Александром назвать, – признался офицер. – Как Македонского, но раз такое дело, то быть ему Кантемиром.

Так в свидетельстве о рождении и записали – Кантемир Каледин, место рождения – Воронежская область, станция Кантемировка.

Лихое начало! То ли ещё будет!

* * *

Петербург прекрасен при любой погоде. Возможно, так скажут о своём городе жители любого современного мегаполиса, если они, конечно, в него влюблены, но не влюбиться в Петербург не возможно! Он прекрасен и в свете утренней зари и в кисее осеннего тумана, в бликах первого солнечного луча и в объятьях знаменитых белых ночей. Вобрав в себя романтизм каналов Венеции, гордость и величие соборов Рима, неповторимую стать и строгость готики, Петербург во все времена оставался обольстительным и в то же время таинственным. Он многолик и неповторим.

Весной в нём просыпается молодой повеса, и женщины сходят с ума от любви, а художники и поэты – от вдохновенья.

Летом Петербург, красуясь творениями Монферрана и Растрелли, гостеприимно распахивает объятия проспектов для бесчисленных поклонников, заботливо рассаживая гостей по тенистым аллеям многочисленных парков и услаждая их взор фонтанами Петергофа.

Осенью город, словно загулявший златокудрый поэт, сбросив надоевший официоз, рядится в пестроту осенних парков и лёгкую дымку утренних туманов.

И только зимой, набрасывая поверх заснеженных улиц и площадей чёрный плащ ранних сумерек, Петербург становиться сумрачным и печальным.

Зима для этого города нечто большее, чем время года.

Зима в Петербурге – это окроплённые кровью поэта снега Чёрной речки, это мёртвые глазницы опустевших домов блокадного города, это слабо пульсирующий на льду Ладожского озера разорванный бомбёжками нерв Дороги Жизни.

К сожалению, Петербург – не только распростёршиеся над ночной Невой крылья разводных мостов и хрупкая тишина Гатчинских парков, это ещё и угрюмое молчание Алексеевских равелинов и паучья архитектура печально знаменитых Крестов. Петербург – извечное соперничество с шумной, попавшей под чиновничий произвол Москвой и сомнительная слава криминальной столицы России.

Всё это и есть Петербург – святой и грешный.

Время не властно над этим таинственным городом, оно разбивается о серый гранит бастионов Петропавловской крепости, и осколки его вместе с весенним ледоходом уносятся Невой в просторы Ладоги. Видимо поэтому коренные петербуржцы никак не могут отделаться от обманчивого ощущения, что однажды за ближайшим поворотом они неожиданно встретят его – кудрявого поэта, повесу и дуэлянта, которого по счастливой случайности пуля Дантеса миновала.

* * *

19 час.30 мин. 27 августа 20** г.

г. Санкт-Петербург

Это был один из тихих летних вечеров, которые так располагают горожан к пешим прогулкам. Опустившиеся на город сиреневые сумерки нежно укутали Дворцовую набережную, и только золочёное убранство решётки Летнего сада торжественно поблёскивало на фоне синего бархата неотвратимо наступающей ночи. Вдоль чугунной ограды опустевшего сада в направлении Лебяжьей канавки неторопливо фланировал пожилой мужчина. Всякий, кто взглянул бы на него в этот поздний час, узнал бы в нём коренного ленинградца, или, как принято говорить сейчас, истинного петербуржца.

Мужчина был коренаст, с густой седой шевелюрой, частично скрытой сдвинутым на правое ухо беретом, и аккуратно подстриженной седой бородой. Незнакомец знал о своём портретном сходстве с популярным в шестидесятые годы прошлого века иностранным писателем, и старательно его подчёркивал. Взойдя на горбатую спину Верхне-Лебяжьего моста, мужчина остановился, и, опершись ладонями о перила, стал задумчиво вглядываться в тёмное зеркало воды, в котором дробился свет первых фонарей. В этот момент из сумерек появился силуэт высокого стройного юноши, одетого в длинный чёрный плащ. Юноша был красив той неестественной картинной красотой, которая навечно застыла на полотнах знаменитых портретистов девятнадцатого века.

Его бледное лицо с правильно очерченным ртом и большими, как у девушки, миндалевидными глазами, обрамляли вьющиеся тёмно-русые волосы. В руке юноша держал незажжённую сигарету. Немного помедлив, он остановился рядом с двойником популярного писателя и внимательно посмотрел на него. Незнакомец, видимо, почувствовав взгляд, повернул седую голову.

– Я не курю, – сказал коренной петербуржец.

– Я тоже, – ответил юноша. У него был приятный баритон, который так удачно сочетался с печальным взглядом его миндалевидных глаз.

– А это что? – и мужчина кивком указал на незажжённую сигарету.

– Ах, это…! Да это так… баловство. Простите, – смутился юноша и без сожаления выбросил сигарету в тёмные воды Лебяжьей канавки. Мужчина повернулся всем корпусом, и, слегка прищурившись, вгляделся в тонкие черты лица юного собеседника. От его внимательного взгляда не ускользнуло, что незнакомец поспешно отвёл глаза. Юноша протянул руки, и, прикоснувшись длинными ухоженными пальцами к холодному камню парапета, стал пристально вглядываться в чернильную темноту августовского вечера. – Наверное, музыкант, – решил пожилой петербуржец, глядя на нервно подрагивающие пальцы незнакомца.

– Простите, Вы случайно не скрипач? – поинтересовался седобородый.

– Все мы в душе немножко композиторы и поэты, – улыбнулся юноша, и у собеседника появилось ощущение, что он ждал вопроса, чтобы продолжить разговор.

 
– Смычком Судьбы на скрипке Безрассудства
играет Жизнь по нотам Бытия![1]1
  Авторство этих стихотворных строк приписывают автору романа, что по сути не противоречит истине. Здесь и далее примечание автора.


[Закрыть]
 

– неожиданно процитировал юноша и снова одарил собеседника располагающей улыбкой:

– Нет, я не скрипач и даже не знаю нотной грамоты, но люди моей профессии, как правило, ценят жизнь во всех её проявлениях. Вы, я вижу, тоже далеки от мира искусства.

– Хм! Значит, я не могу быть режиссёром, писателем или художником? – удивился седобородый мужчина.

– Можете, но Вы к их числу не относитесь.

– Почему?

– Вы по-особенному смотрите на людей. Вот и на меня Вы так посмотрели.

– А разве у людей творческих профессий не особенный взгляд? Разве художник и писатель не подмечают даже незначительные детали в поведении, одежде, манере вести разговор?

– Подмечают, но у них во взгляде праздный интерес. Они берут то, что лежит на поверхности – цветовая гамма одежды, непокорный локон, спадающий на девичий лоб, мимолётный жест. В этом нет глубины. Вы же смотрите по-другому – у Вас пытливый взгляд исследователя.

Седобородый мужчина машинально погладил бороду и даже зацокал от удовольствия языком. Юноша оказался приятным собеседником. Несмотря на юный возраст, молодой человек обладал обширной эрудицией и вызывал уважение. – Вот, что значит воспитание! – с удовольствием отметил про себя седобородый. – Вот что значит культурная среда!

– Вы правы, юноша! Я учёный.

– На физика-ядерщика Вы не похожи, вероятней всего Вы…

– Химик. – закончил седобородый. – Кстати, сегодня я закончил очень важную серию опытов. Результат – потрясающий! Даже хочется, подражая Пушкину, воскликнуть: «Ай да Сашка! Ай да сукин сын»! Простите, я не представился – Попов-Левин, профессор. Позвольте узнать Ваше имя и род занятий.

– Я часто делаю людям больно, – признался милый юноша, сознательно проигнорировав предложение представиться. – Часто приходиться резать по живому.

– Вы хирург! – догадался профессор.

– Можно сказать и так, – легко откликнулся юноша, только голос его почему-то вдруг утратил прежнюю мягкость и стал сиплым. Неожиданно юноша, как карточный шулер перед игрой, размял пальцы и сделал движение кистью, словно пытался стряхнуть с кончиков пальцев несуществующие капли. После чего его рука скользнула за полу плаща, и в его холёной ладони оказался нож. Это был «Смерш» – боевой нож, входящий в экипировку сотрудников спецподразделений, хорошо приспособленный для скрытого ношения под одеждой и отлично зарекомендовавший себя в Чечне. Профессор раскрыл рот от удивления, и что-то попытался сказать, но не успел. Убийца сделал шаг навстречу и, обняв жертву левой рукой за плечо, хладнокровно и быстро ввёл матовый клинок в межрёберное пространство. Холодная сталь, рассекая плоть, вошла в сердце учёного, и профессор, сделав последний выдох, без крика повис на руках своего палача. Через мгновенье убийца вынул из тела клинок и быстрым, почти неуловимым движением обтёр его с двух сторон о плечо своей жертвы. После чего он, словно заботливый родственник, осторожно положил тело профессора грудью на парапет, и спокойно покинул место преступления.

Профессиональный убийца не испытывал к своим жертвам ни ненависти, ни сострадания. Для него они были прежде всего объектом его «работы», и все его действия были продиктованы вопросами целесообразности. Поэтому он не сбросил тело в тёмные воды канала, что сразу привлекло бы внимание редких прохожих, а оставил на парапете моста, придав ему по возможности естественную позу.

Вопреки устоявшемуся мнению, что после выполнения «заказа» следует как можно быстрее избавиться от оружия, молодой человек не выбросил нож в городской канал, а заботливо спрятал под полу плаща. Для него «Смерш» был дорогим и прекрасно приспособленным для работы инструментом, как для гравёра – хорошо заточенный резец или для художника – любимая колонковая кисть.

К своей грязной во всех отношениях работе палач относился творчески. Смерть представлялась ему не просто ремеслом, каждый последующий «заказ» он пытался возвести в ранг искусства. И если для большинства людей более привычным было выражение «смертельная красота», молодой человек предпочитал словосочетание «красота смерти».

Глава 2

10 час.45 мин. 29 августа 20** г.

г. Москва. Кремль. Пресс-центр

В этот день пресс-конференция премьер-министра, назначенная на 10 часов, началась с большим опозданием. Кремлёвский пресс-центр был забит журналистами до отказа. По давно циркулирующим в Кремле слухам, на днях Премьер должен был сделать очень важное заявление, касающееся коренного переустройства российской экономики. Заявления подобного содержания уже не один раз высокопоставленные чиновники озвучивали с высоких трибун, и пронырливая журналистская братия на сенсацию не рассчитывала, но продолжала исправно толкаться в коридорах пресс-центра. За истекший год Премьер развил небывалую активность: стал более раскованным, даже порой агрессивным в высказываниях, и, отбросив вместе с общепринятыми нормами поведения государственного мужа ненужные сомнения, стал выражаться хлёстко, не подбирая выражений. Порой его высказывания балансировали на грани приличия, но чаще становились афоризмами. Однажды на очередной пресс-конференции посвящённой реформированию Вооружённых Сил, журналистка одной оппозиционной газеты, грешившей явным уклоном в «желтизну», задала Премьеру вопрос о личной жизни, явно намекая на слухи о его романе с известной фигуристкой. Внешне Премьер остался спокоен, только сузил глаза, словно смотрел на сорокалетнюю коротко стриженую женщину через прицел снайперской винтовки. – Я попрошу всех придерживаться темы пресс-конференции и не лезть ко мне под одеяло. – чуть ли не по слогам произнёс Премьер. – Боюсь, то, что Вы там увидите, Вам не понравится!

На следующее утро российские газеты рукоплескали Премьеру, отдавая должное его умению с достоинством выйти из щекотливой ситуации. Попытка бесцеремонной журналистки найти в Кремлёвских палатах русскую Монику Левински, была поднята на смех.

Зарубежная пресса, наоборот, заявила об отходе политики Премьера от демократических ценностей, истолковав фразу «не лезть под одеяло», как ещё одно свидетельство о закрытости российского общества.

Премьер вошёл в зал быстрым шагом, поприветствовал всех взмахом руки, и, устроившись в кресле, извинился за опоздание. – Если я скажу, что меня задержали чрезвычайно важные государственные дела, то это будет не совсем правдой. – улыбнулся Премьер. – У меня была встреча с сотрудниками Третьяковской галереи, которые пытались убедить меня, что ранние «голландцы» оказали сильное влияние на творчество русских художников первой половины ХVIII века.

– Ну и как, убедили? – задал вопрос из зала журналист Рублёв-Ягужинский, работающий на телеканале «Культура».

– Убедили. – ещё раз улыбнулся Премьер, глядя в переполненный зал. – Мною принято решение об увеличении зарплаты музейным работникам и объёмов финансирования не только ведущих музеев страны, но и целого ряда исторических объектов, представляющих собой культурное наследие России.

После этих слов по залу пробежал весёлый гомон. В последнее время цена за баррель нефти росла, как температура у больного гриппом. В бюджете появились дополнительные деньги, и Премьер часто делал заявления об увеличении зарплат военнослужащим, учителям, врачам, пенсий ветеранам войны и труда, широким жестом раздавал квартиры погорельцам и бесквартирным офицерам, и легко соглашался на долгосрочные и в то же время затратные проекты. Аналитики связывали это с приближающимися президентскими выборами, на которые по слухам, Премьер собирался выставить свою кандидатуру.

Тем временем Премьер достал из внутреннего кармана костюма стопку листков и коротко зачитал заявление о необходимости отхода в экономике от сырьевой модели и развития, наряду с нанотехнологиями, других передовых и высокотехничных производств. – Пора слезать с «нефтяной иглы»! – заявил Премьер в заключение и спрятал шпаргалку заявления обратно в карман. В зале повисла тишина. Всё это журналисты слышали не один раз, и не только из уст Премьера. Недоумённо переглядываясь между собой, они как бы спрашивали: «И ради этих заезженных фраз стоило собирать пресс-конференцию»? Однако никто вслух этого не сказал. Надо было отрабатывать задание редакции, и после небольшой заминки, из всех концов зала потянулись вверх руки. Каждый представитель «четвёртой власти» жаждал лично задать вопрос будущему кандидату в Президенты.

– Экономический обозреватель Берсентьев, газета «Коммерсантъ». – представился крупный мужчина в клетчатом пиджаке и с блокнотом в руках. – Господин Премьер, считаете ли Вы, что при всех очевидных минусах сырьевая модель экономики при современных ценах на углеводороды всё же способна вывести нашу страну в число лидеров в ближайшие пять или, в крайнем случае, семь лет? Спасибо!

– Господин Берсентьев опытный экономист и наверное заранее просчитал мой ответ. – усмехнулся Премьер. – Но я всё-таки дам на Ваш вопрос хоть и короткий, но развёрнутый ответ. – Да! Такая ситуация практически возможна. А надо ли к этому стремиться? Ну, войдём мы в десятку или даже пятёрку интенсивно развивающихся стран, а что потом? Не уподобимся ли мы цыганской семье, которая на костре молочный суп варила? Молоко закипело, казалось, молока много, ну и стали все молочную пену ложками черпать! А когда котелок с огня сняли и пена осела, то оказалось, что молока-то и нет. Я хочу сказать, что если не будет у нас высокоточного и высокотехнологического производства, если не будем внедрять на практике новые идеи, опробованные у нас и за рубежом инновации, мы рано или поздно останемся с ложкой возле пустого котелка. Придёт временя, и цена за баррель снизиться до минимума, и тогда проедим мы, господа хорошие, не только весь стабилизационный фонд, но и текущий бюджет, и пойдём к МВФ[2]2
  МВФ (сокр.) – Международный Валютный Фонд.


[Закрыть] с протянутой рукой, как в присные девяностые годы! И наши дети опять будут писать сочинение на тему «Мишель Кондесю – жадина»![3]3
  Мишель Кондесю – в 90-ые годы занимал должность директора-распорядителя МВФ.


[Закрыть] Вы этого хотите? Думаю, что ни Вы, ни ваша газета, ни кто-либо из здесь собравшихся, такой судьбы не желает.

По залу опять пробежала волна оживления. Журналисты почувствовали боевой настрой Премьера и ждали если не сенсационных новостей, то хотя бы новых афоризмов.

Следующий вопрос задал высокий мужчина неопределённого возраста с поредевшими длинными волосами и такой же редкой бородкой.

– Леонид Семипалый, журнал «Большие деньги». Скажите господин Премьер, кроме деклараций о необходимости кардинальной перестройки экономики, в нашей стране предпринимаются какие-либо шаги, или к Вашему заявлению следует относиться, как к протоколу о намерениях?

– Хороший вопрос! – улыбнулся Премьер. Он явно был в хорошем настроении, и не скрывал этого. – Скажу сразу – предпринимаются!

Журналисты на мгновенье прекратили делать пометки в блокнотах и напряглись. Вопреки унылым прогнозам, пресс-конференция обещала быть интересной. В воздухе ощутимо запахло сенсацией.

– Эту новость вы должны были услышать на следующей неделе, во время открытия экономического форума в Петербурге, но не буду интриговать дальше, – продолжил Премьер. – Правительство обратилось к Президенту с предложением создать на территории Московской области крупный научно-исследовательский центр – нашу российскую «кремниевую долину». Президент эту идею одобрил, и сейчас идут переговоры с представителями крупных компаний о создании совета, который возьмёт в свои руки бразды правления. Государство не останется в стороне и тоже внесёт существенную лепту, но думаю, это как раз тот случай, когда надо дать дорогу бизнесу и не руководить по мелочам.

– А как будет называться проект? – раздался голос из зала.

– Место застройки будущего наукограда определено – подмосковный посёлок Свеколкино. Давайте не будем мудрить и назовём наш проект так же.

– А Вам не кажется, что такое название не будет способствовать продвижению проекта на международном уровне. Свеколкино – это, простите, уместно для сельскохозяйственной выставки, но никак не для проекта века. – не отставал от Премьера Семипалый. – Если не ошибаюсь, рядом с вышеупомянутым населённым пунктом есть ещё и посёлок городского типа Рождественский. Может, возьмём за основу его название? Проект Рождественский – это звучит! А ещё лучше – Рождественский проект!

В Зале снова поднялся гомон, каждый считал долгом поделиться с соседом своим мнением. Премьер поднял руку, и шум сразу же стих. Все присутствующие обратились в слух.

– Я хочу, чтобы вы поняли! – повысил голос Премьер. – Сейчас, здесь, на ваших глазах, рождается нечто новое, доселе неизведанное, и как будет на практике, тоже неизвестно. Это не очередная пиар-акция, и вопрос о названии не принципиален. Да будь это хоть деревня Дураково! Судить об успехе проекта во всём мире будут не по названию, а по тому, насколько эффективным оказалось вложение средств, сколько новых светлых голов нам удалось привлечь, сколько сделано открытий, сколько из них реализовано, и как это отразилось на нашей с вами жизни. А название… вспомните, под Ленинградом, простите Петербургом, есть станция Репино, то же, знаете ли, сельскохозяйственной продукцией попахивает. Однако никому в мире не придёт в голову провести подобную аналогию. Для всего цивилизованного мира Репино неразрывно связано с именем великого русского художника. Придёт время и провинциальное для русского уха Свеколкино, приобретёт новое звучание, наполнится новым смыслом. Не знаю, как вы, а лично я в это твёрдо верю – и как глава правительства, и как гражданин.

В ответ зал разразился короткими, но бурными аплодисментами.

И тогда среди нарастающей всеобщей эйфории поднялась она – девушка с волосами цвета спелой ржи, большими глазами василькового цвета и умопомрачительным бюстом. Премьер даже не успел призвать зал к порядку, как тишина неожиданно наступила сама собой. Вся мужская половина зала с нескрываемым восторгом пожирала глазами выдающиеся формы коллеги. Женщины не проронили ни звука, но было в их молчании столько негатива, что если бы зависть имела цвет, то кремовое платье журналистки мгновенно бы окрасилось в тёмные тона.

– Василиса Дорошенко, – мягким грудным голосом произнесла она, и мужчины в зале, как один, охнули. Даже Премьер на мгновенье утратил боевой задор и с нескрываемым интересом посмотрел на журналистку.

– Газета «Весть», – добавила Василиса и тоже с нескрываемым интересом посмотрела на Премьера.

* * *

Апрель – май 19** года.

г. Канев. Украина

Весть о смерти тёти Зины в семье Дорошенко восприняли с подобающим прискорбием, но от маленькой Василисы не укрылось то, как загорались глаза её родителей, когда разговор касался оставленного наследства. Тётю Зину Василиса видела только на фотографии. С пожелтевшего снимка на Василису смотрела улыбающаяся красавица, на голове которой из косы была сооружена корона, отчего тётя Зина казалась величавой и даже недоступной. Василиса много слышала о ней от взрослых, так как судьба старшей сестры матери Василисы была предметом восхищения и всеобщей зависти.

Семья Дорошенко жила в маленьком украинском городке Каневе, который хоть и находился на живописных берегах Днепра, и от него до Киева было рукой подать, но всё равно даже по местным меркам Канев считался глубокой провинцией. Отец Зинаиды, Карп Дорошенко, был заведующим местной столовой, поэтому после окончания дочерью 10 классов местной школы без труда пристроил её в столовую официанткой, или, как говорили в Каневе – подавальщицей. Зинаида, насмотревшись зарубежных фильмов о лёгкой и удачливой карьере провинциальных девушек в большом городе, мечтала стать звездой экрана, поэтому рвалась в Киев. Надо сказать, что данные у Зинаиды для этого были отменные. Ещё в школьном драматическом кружке она овладела азами актёрского мастерства, и на районных слётах и революционных праздниках со сцены Дома культуры частенько звучал её чистый высокий голос. Зина проникновенно читала стихи Шевченко, задушевно пела украинские песни и с удовольствием пускалась в пляс, заслышав первые аккорды гопака. Вдобавок ко всему природа наделила её статной фигурой, смеющимися глазами василькового цвета и большим, выпирающим из кофточки любого размера бюстом. Последнее было в семье Дорошенко фамильной чертой. Все женщины рода Дорошенко, начиная от прародительницы Евдохи, носили у себя за пазухой то, что сводило с ума любого казака.

– Тато[4]4
  Тато (укран.) – отец.


[Закрыть] отпустите в город! Ну не век же мне в Каневе в подавальщицах куковать! – умоляла Зина отца. – Вот увидите, выучусь на артистку и буду в кино сниматься. Я вам ещё в Канев Оскара привезу.

– В подоле ты принесёшь! – горячился Карп. – А от Оскара, или какого другого поляка, в том разницы нет! Не пущу, и на этом моё последнее отцовское слово!

Зина плакала, грозилась наложить на себя руки, но дальше угроз дело не пошло, так как в Канев на практику приехали киевские студенты, и местная молодёжь зажила своей особой жизнью – полной приключений и тайных любовных страстей.

Однако счастье поджидало Зинаиду не на сценических подмостках, а в обыкновенной Каневской столовке. Однажды в начале мая, когда зацвели вишнёвые сады, и весь Канев утопал в бело-розовой цветочной пене, в семье Дорошенко произошло знаковое событие. Вечером Карп вернулся домой хмурый, и, что с ним раньше редко случалось, под хмельком.

– К нам едет ревизор! – подобно гоголевскому городничему заявил Карп и схватил пятернёй себя за чуб.

– Ну и шо? – поинтересовалась супруга. – Можно подумать, ты раньше ревизоров не видал! У нас шо, горилка кончилась?

– Дура! – ласково поправил супругу Карп. – Ревизор-то из самой Москвы. – Тут одной горилкой не отделаешься! Тут кабанчика колоть придётся!

– Ты, Карпуша, ничего не путаешь? – мгновенно прониклась беспокойством жена. – Чего это москалям в нашем захолустье делать? Эка невидаль – столовка! Не мясокомбинат чай и не маслозавод!

– Ой, Галя чует моё сердце, боком выйдет мне эта ревизия! – застонал Карп. – Опять, наверное, кто-то из «Потребсоюза» на меня анонимку накатал! Не зря проверяющий из самой столицы прибыл. Сейчас с этим ой как строго, каждый «сигнал» проверяется.

Жена ничего не сказала, только погладила мужа по седеющим волосам, а про себя подумала: «Зинка уже взрослая, в случае чего младшенькую я сама подниму, худо-бедно гроши имеются. Господь не оставит нас»!

На следующее утро Карп, несмотря на тёплую погоду, надел парадный синий костюм, купленный им в Киеве ещё до…, в общем, давно купленный, и отправился в местную гостиницу встречать ревизора-москаля. Ревизор оказался совсем молодым парнем с приветливым лицом и модной городской стрижкой.

– Ой, який хлопец гарный![5]5
  Ой, який хлопец гарный! (украин.) – ой, какой красивый парень.


[Закрыть] – всплеснула руками повариха Поля, как только Карп с ревизором переступили порог местного общепита.

– Нашим парубкам[6]6
  Парубок (украин.) – парень, молодой человек.


[Закрыть] не чета. Одно слово – городской!

Ревизор от предложения Карпа позавтракать тактично отказался. Карп вздохнул и велел поварихам водку прятать обратно в подпол.

Заняв кабинет Карпа, молодой аудитор разложил на столе документы и сноровисто стал сверять цифры, отчего на душе у Карпа стало совсем плохо, даже хуже, чем в тот день, когда Галя застала его без штанов в подсобке с молоденькой посудомойкой Катей.

Катю пришлось уволить, царапины на лице зажили, но чувство стыда и беспомощности в душе заведующего столовой так и осталось.

К полудню Карп не выдержал, и, войдя в свой кабинет, всплеснул руками и отеческим тоном произнёс: «Николай Гаврилович! Да разве так можно! Уже час, как борщ простаивает. Так ведь и язву заработать можно! Оставьте Вы эти бумажки хоть на час, никуда они не денутся! Себя не жалеете, так хоть честь мою пожалейте, что обо мне люди скажут»!

– А что люди скажут? – не сразу понял, о чём идёт речь ревизор.

– Скажут, что старый Карп уморил гостя голодом! Позор будет до самого Киева!

– Ах, вы насчёт обеда, – улыбнулся юноша. – Время обеденное, отчего же не перекусить.

– Вот и славненько! – засуетился Карп. – Василиса, Полина, тащите на стол всё, что есть в печи. Да куда ты водку тащишь? – зашипел Карп на повариху. – Давай нашей горилки, двойной перегонки, на перчике настоянной. После неё никакая работа на ум не пойдёт. Живо, чтобы одна нога здесь, а другая.… Да бог с тобой, Поля! Я сейчас не об этом! Никто тебя сегодня ноги раздвигать не просит, не тот случай. Швыдче[7]7
  Швыдче (украин.) – быстрее.


[Закрыть] говорю, швыдче!

О дальнейшей работе в этот день Николай Гаврилович действительно забыл, но виной тому была не местная самогонка. Когда они с Карпом уселись за щедро накрытый стол и зав. столовой налил в гранёные «сталинские» рюмки первые сто грамм «для аппетита», в обеденный зал с подносом в руках павой вплыла Зинаида.

– Кушайте на здоровье! – медовым голосом произнесла дивчина, и, качнув спрятанным под расшитой национальным орнаментом блузкой своим женским богатством, поставила перед гостем тарелку наваристого борща.

Николай Гаврилович невольно отследил это фривольное движение девичьей плоти, да так и застыл с ложкой в руке. А когда поднял глаза и столкнулся с васильковым взглядом подавальщицы, понял, что из этой командировки он один ни за что не уедет.

– Сметанки, пожалуйста! – ворковала Зинаида, и сама положила гостю в тарелку полную ложку густой, уже близкой по своей консистенции к маслу, сметаны.

– Чтоб я сдох! – мысленно произнёс Николай Гаврилович и машинально опрокинул в себя до краёв наполненную рюмку. – Это наваждение какое-то! Таких женщин не бывает!