Электронная библиотека » Александр Овчаренко » » онлайн чтение - страница 9


  • Текст добавлен: 28 мая 2014, 02:22


Автор книги: Александр Овчаренко


Жанр: Современные детективы, Детективы


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Шрифт:
- 100% +

– А хрен редьки не слаще! Смысл-то один: ищут виноватых.

– Раз ищут, значит, найдут. Ты-то чего всполошился?

– Так офицеришку одного назначили на это дело. С белогвардейской фамилией, Каледин. Может, слышали?

– С белогвардейской, говоришь? Да сейчас и слов таких никто не знает, а ты хотел, чтобы кто-то фамилию белогвардейского генерала вспомнил. Ну, и чем тебя офицер Федеральной Службы Безопасности Каледин не устраивает?

– Уж больно он усердный, как бы чего не вышло.

– Государственная комиссия уже во всём разобралась и назвала виновных, а что касается расследования по линии ФСБ, то это формальность. Ничего они не вынюхают. Сам знаешь – у нас вредителей нет, а террористический акт комиссия отвергла. Хотя ты, Климент Михайлович, в чём-то прав: надо бы к этому генеральскому тёзке внимательней присмотреться. Где он сейчас?

– Пока в Москве, а куда завтра его занесёт нелёгкая, не знает ни бог, ни его прямое начальство.

– Начальство, может быть, и знает, но и нам не мешает быть в курсе дела. Организуешь?

– Постараюсь, Василий Иванович! Хотя нам теперь за молодыми трудно угнаться.

– А ты сам и не гоняйся, ты организуй всё, как надо, и можешь пропалывать редиску.

На этом приём закончился. Охранник проводил гостя до ворот, где его ждал персональный автомобиль.


После ухода Калмыкова Василий Иванович позвонил по линии правительственной связи, и известный только ему абонент коротко сообщил, что подполковник Каледин занимается расследованием серии убийств, и никакого отношения к расследованию аварии в городе Энске не имеет. К тому же проверка по факту аварии на Уральском механическом заводе уже закончена. Криминала нет, дело закрыто. Василий Иванович сухо поблагодарил и положил трубку. Однако на сердце у старого управленца было неспокойно, и причина этого беспокойства ему была хорошо известна.

– Каледин, – повторил он вслух, словно пробуя слово на вкус. – Действительно фамилия белогвардейская! Где ты сейчас, вражий сын?

Глава 16

15 часов 35 мин. 28 сентября 20** года.

г. Москва. Ленинградское шоссе


Манюню Кантемир увидел из окна автомобиля сразу, как только проскочил поворот. Она стояла возле красной «Audi» и беспомощно озиралась вокруг. Капот иномарки был открыт, что на языке Манюни означало «SOS».

Женщина провожала взглядом проезжавшие мимо автомобили, капризно надувала красиво очерченные губки и даже рассерженно топала стройной и в меру обнажённой ножкой. Можно было поднять руку и просемафорить проезжающим водителям, но у Манюни, видимо, было другое мнение. Весь её рассерженный вид как бы говорил: «Ну, вы, мужланы! Разуйте глаза! Вот перед вами стоит красивая и молодая женщина, которая на вас в обычной обстановке и не взглянет! Так что пользуйтесь моментом: остановитесь, выйдите из машины, припадите к моим стройным ногам, и тогда я, так и быть, приму от вас помощь»!

Однако мужчины делали вид, что Манюни не существует, и с каменными лицами проезжали мимо.

– Здесь явная подстава, – было написано на лицах водителей. – Не может быть, чтобы такая яркая и красивая баба так долго стояла одна, и ей никто не помог. Тут что-то нечисто. Точно, подстава!


С Манечкой Поливановой, или Манюней, как её называли в среде московских тусовщиков, Кантемир познакомился около трёх лет назад, когда расследовал смерть высокопоставленного кремлёвского чиновника на съёмной квартире. Дело предавать огласке было крайне нежелательно, так как чиновник представлял Российское государство на одном крупном международном форуме, и его смерть в очень пикантной обстановке могла бросить тень на гордо реющий российский триколор. Поэтому, по указанию Президента, это дело у «ментов» забрали и поручили Каледину. Как всегда, расследование следовало провести тихо, «по-семейному»! Однако совсем тихо не получилось. В ходе расследования выяснилось, что смерть кремлёвского чиновника в постели юной любовницы была не случайной.

Оказалось, подсуетились иностранные конкуренты, которые в начале расследования хотели Каледина купить, а когда не сошлись в цене – удавить. Не получилось! И надо отдать должное Манечке Поливановой, которая, сама того не ведая, вовремя «слила» Кантемиру нужную информацию и тем самым спасла его в частности и всю операцию в целом. Разрабатывать Манюню в оперативном плане было легко и где-то даже приятно. Вся оперативная комбинация уложилась в одну ночь пламенной любви, после чего оба разбежались в разные стороны: Каледин реализовывать полученную информацию, а Манечка обсуждать в кругу подруг бурный, но скоротечный роман.


Так же, как и Эльвира Сатти, Манюня была состоятельной «кочевницей», только кочевала не по чужим постелям, а по роскошным особнякам, куда входила в качестве законной жены. В любви Манюне везло, как никому. Примерно раз в три года, используя свою красоту и обаяние, Манюня в очередной раз выходила замуж. Однако замужество, как правило, длилось недолго: супруг или погибал в результате бандитских разборок или несчастного случая, или подавал на развод, застав дражайшую супругу в объятьях другого мужчины.

– Ты всё неправильно понимаешь! – в очередной раз кричала Манечка разъярённому мужу, пытаясь одновременно сделать два дела: поспешно натянуть на себя кружевные трусики и вытолкать из спальни обнажённого любовника.

Так же, как и Сатти, Манечка не могла отказать себе в чувственных удовольствиях. Во время развода Манечка не привередничала и не пыталась урвать от состояния бывшего супруга кусок побольше, чем сыскала себе репутацию не хищницы, а слабой женщины, которой просто по жизни не везёт с мужиками.

Получив при разводе причитающуюся ей долю, Манюня тут же улетала в далёкие страны с жарким климатом, где за пару месяцев умудрялась растратить большую часть отступных или нечаянного наследства. После чего госпожа Поливанова снова появлялась в Москве, где основательно и без суеты приступала к поискам нового мужа. И, надо сказать честно, ей это удавалось.

Сейчас, стоя на обочине Ленинградского шоссе рядом заглохшей «Audi», Манюня как раз находилась в брачном поиске. Очередной муж-миллионер, выдававший себя за арабского бизнесмена, оказался заезжим аферистом из Азербайджана. В результате Манечка вместо нефтяных вышек и нефтеперегонного завода получила моральный ущерб в виде развившегося у неё комплекса брошенной жены и финансовые затраты в виде оплаты услуг адвоката и различных судебных издержек.


Каледин притормозил рядом с театрально страдающей Манечкой, и, приоткрыв тонированное стекло, небрежно спросил: «Слышь, плечевая, у тебя оплата почасовая или за ночь»? Манюня уже было воспрянувшая духом, поняла, что её приняли за проститутку, мгновенно приготовилась к отпору и стала напоминать рассерженную кошку. Однако, увидев на виске водителя знакомый шрам и упрямо спадающий на открытый лоб непокорный локон, признала «душку военного» и ласково обозвала его дурачком. Через минуту Манюня уже сидела в машине рядом с Кантемиром, и, активно жестикулируя, что-то пыталась ему рассказать. Кантемир нисколько не волнуясь, что о нём подумает пассажирка, заткнул правое ухо пальцем, а к левому приложил сотовый телефон.

– Ты меня не слушаешь! – взвилась Манюня.

– Не сейчас. – спокойно ответил Каледин и вызвал по телефону эвакуатор. После чего подошёл к сиротливо стоящей на обочине «Audi» и закрыл капот. Потом проверил салон автомобиля и с переднего сиденья забрал забытую Манюней красную сумочку. – Ты автомобиль под цвет сумочки подбирала, или наоборот? – усаживаясь на водительское кресло, с усмешкой спросил он Манечку.

– Когда мой несчастный Серж подарил мне машину, эта сумочка у меня уже была! – со слезой в голосе парировала пассажирка.

Серж был у Манюни третьим, а может, четвёртым мужем. С самим Сержем или Сергеем Арутюновичем Ганиевым – выходцем из Владикавказа, Кантемир лично знаком не был, но слышал, что последний очень быстро поднялся на фальшивой водке и входил в число так называемых «водочных королей» Северной Осетии и Ингушетии. Через пару лет счастливого с Манечкой брака Серж поехал в родной город разбираться о причинах срыва поставки очередной партии водочной продукции в Москву. Поехал и не вернулся. Оппонент Сержа оказался проворней, и в пылу дискуссии первый выхватил пистолет. Серж опоздал на какое-то мгновенье, и это стоило ему жизни. После похорон родственники мужа Манюню к водочному бизнесу не допустили. В ответ Манечка подала в суд, но всё решилось миром. Безутешной вдове досталась трёхкомнатная квартира в центре Москвы и деньги на счетах покойного мужа. Весь бизнес отошёл многочисленной родне Сержа Ганиева.

– Куда мы едем? – успокоившись, игривым тоном осведомилась ветреница.

– А куда бы ты хотела? – не глядя на неё, спросил Каледин.

– К тебе. – ничуть не смущаясь, заявила Манюня.

Кантемир бросил взгляд на часы: было без четверти четыре. День клонился к закату, и не было ничего предосудительного в том, чтобы поужинать в компании красивой женщины. – Чем чёрт не шутит, а может, и в этот раз девочка подкинет мне нужную информацию. Ведь вращается она в высших тусовочных сферах, а там какие только сплетни не ходят. Может, мне повезёт, и среди информационного навоза я отыщу жемчужину, – мысленно оправдывал свои действия «офицер для деликатных поручений», ловко лавируя в вечернем потоке машин.

– Давай закажем на дом роллы с копчёным угрём, маринованным имбирём и васаби, и много-много саке. Я напьюсь и буду изображать гейшу, – предложила Манечка, и Кантемир боковым зрением увидел, как в её глазах заплясали бесенята.

– Заманчиво. Однако что это тебя на восточную экзотику потянуло? Может, лучше взять русской водки и солёных огурцов? В конечном счёте эффект будет тот же.

– Да ну тебя! – надула губки Манюня. – Последнее время в моей жизни всё так пресно и безрадостно, а тут ещё и ты лишаешь меня последнего удовольствия.

– Последнее удовольствие, полагается осуждённым на высшую меру, и то только перед приведением приговора в исполнение, – пошутил Кантемир. – А ты, кажется, ещё не в этом статусе.

– Чёрный юмор! – обиделась Манечка. – Вокруг меня всё пресное, безрадостное и чёрное. Я чувствую, как смерть ходит кругами возле моего дома! – драматично заявила она.

– Неужели? – рассмеялся Кантемир. – И давно ходит?

– С начала месяца. – серьёзным тоном ответила женщина. – Первого сентября убили тестя моей подруги Катаржины. Убили в двухстах метрах от моего дома.

– Это где? – машинально поинтересовался Кантемир. – В Малаховке?

– Нет. В короткий и грустный для меня период безбрачья, чтобы соискатели моей руки и сердца не соблазнились трёхкомнатной в центре, я специально обретаюсь в своей скромной квартирке в Замоскворечье.

После этих слов Каледин резко принял вправо и затормозил на обочине.

– В чём дело? – недовольным тоном взвизгнула Манюня, ударившись локтем о приборную панель.

– Как фамилия твоей подруги? – чуть ли не по слогам произнёс Кантемир.

– Катаржина…, э-э-э какая-то труднопроизносимая немецкая фамилия! Катаржина…, вспомнила! Катаржина Шлифенбах!

– Твоя подруга рассказывала тебе об обстоятельствах смерти тестя?

– Это я ей рассказывала. Я, правда, в тот момент не знала, что тот старичок, которого вперёд ногами в «Скорую помощь» грузили, был её тесть.

– Так ты, что, была там, в момент смерти Шлифенбаха?

– А почему это тебя так интересует? Это что, допрос? Ну, была, и что такого? У меня в этом сквере было свиданье назначено. Я ведь тоже не полная дура! Это я раньше, после первого развода, мужчинам в ресторане свиданье назначала, когда по интернету знакомилась. А теперь хватит – учёная! Я больше сама за ужин платить не хочу. Так что я теперь свиданье в сквере или парке назначаю.

– И как?

– Что как?

– 1-го сентября свиданье у тебя как прошло?

– Да никак! Не пришёл суженый мой, знать, не судьба. Мы с тобой куда-нибудь едем, или будем на обочине пыль глотать?

– Поедем, как только ты мне всё подробно расскажешь.

– Что именно я должна рассказать?

– Я хочу знать, при каких обстоятельствах умер Шлифенбах. Меня интересует буквально всё! Любая мелочь!

– А в более приятной обстановке этого сделать никак нельзя?

– Можно, если ты после бокала вина ничего не перепутаешь.

– Не перепутаю, клянусь честью!

– Чем?

– Ну, тем самым, что я потеряла в девятом классе.

– Убедительная клятва, – вздохнул Кантемир и осторожно вырулил на проезжую часть.


По иронии судьбы, накануне Каледин как раз изучал материалы по факту смерти профессора Шлифенбаха, в которых, кроме очень интересного заключения судебно-медицинской экспертизы и химической экспертизы, подтвердивших, что смерть выдающегося российского учёного произошла в результате отравления цианидом, были показания свидетелей и протокол осмотра места происшествия. Так вот, среди свидетелей смерти Шлифенбаха Манечка Поливанова не значилась.

– Давай по пути заедем в магазин «Viva Italia», – промурлыкала Манюня, прижимаясь к плечу водителя. – Там всегда есть в продаже чудесные итальянские вина!

– Там цены запредельные! – поморщился Кантемир, у которого деньги были на исходе, а причитающуюся сумму на оперативные нужды он ещё не получил.

– Фи! Как пошло! – фыркнула Манюня.

– Предлагаю устроить вечер грузинской кухни, – примирительным тоном произнёс Кантемир. – Я знаю одно местечко, где подают настоящую «Хванчкару» и чудесные сациви.

– А также ткемали и «Рикацители»! – передразнила Манюня. – Ладно, поехали жрать непрожаренную свинину, и запивать кислым вином.

– Ты просто восхитительна! – ухмыльнулся Кантемир и нажал на газ.


Через полчаса, сидя в уютной беседке, декорированной искусственным плющом, Манюня жадно заглатывала аппетитные куски шашлыка и запивала восхитительным марочным вином. Её опасения оказались напрасными. В маленьком грузинском ресторанчике, притаившимся недалеко от поворота на элитный жилой комплекс «Алые паруса», готовить умели, и, что немаловажно, делали это с душой. Весь малочисленный персонал ресторана дорожил репутацией своего скромного заведения, и к посетителям, которые в основном были владельцами элитного жилья и дорогих престижных иномарок, относился с почтением, поэтому протухшим, вымоченном в уксусе мясом, дорогих гостей здесь не кормили.

– Так что же ты видела? – задал вопрос Кантемир после того, как Манюня утолила первый голод и откинулась на спинку плетёного кресла.

– Всё! Всё видела, – нараспев произнесла довольная собой временно незамужняя красавица. – Видела, как старичок на скамейку присел, как ему плохо стало, как молодой человек ему пытался помочь, и как «Скорая» прикатила, тоже видела…

– Постой, постой! – перебил Кантемир. – Какой такой молодой человек? Что-то я не припомню, чтобы он среди свидетелей значился. Может быть, врач?

– Он такой же врач, как я девственница, – хмыкнула Манюня. – Когда старичку плохо стало, он его за руку держал: может, встать помогал, может, пульс щупал. Не знаю я. Потом зеваки набежали, и его от старичка оттёрли. Он скромно так в сторону отошёл, и на происходящее из-за тополя смотрел.

– Там нет тополей, – машинально поправил Кантемир. – Шлифенбах умер на лавочке кленовой аллеи.

– Может, клён был, – легко согласилась девушка. – Я не ботаник, но одно знаю точно: красавчик этот никакой не врач.

– Почему ты так решила?

– Для врача смерть пациента – ещё тот геморрой. Радости в этом мало: объяснительные пиши, в прокуратуру к следователю на допросы ходи, с близкими покойного объясняйся, почему не вырвал из безжалостных лап смерти их дорогого и горячо любимого родственника, и так далее. Ну, да ты и сам знаешь! Так вот, врач при виде очередного трупа, конечно, не заплачет, но и радоваться не будет, а у парня, который из-за клёна на всю эту суету любовался, было такое одухотворённое лицо, словно он испытывал потаённую радость.

– И откуда ты это знаешь? – удивился Каледин.

– Сейчас сериал про больницу идёт, – охотно пояснила Манюня, отхлёбывая рубиновое вино из пузатого бокала. – Так что я все медицинские проблемы знаю, как свои. А про парня я не соврала! Ему точно по кайфу было на труп пялиться.

– Что-то Вы, мадам, с высокого слога на уголовную «феню» сбиваетесь, – подметил Кантемир, но Манюня его замечание проигнорировала.

– Как он выглядел?

– Шлифенбах? Плохо! Как может свежий покойник выглядеть?

– Да я не о профессоре тебя пытаю! Красавчика, который профессора за руку держал, описать сможешь?

– Без проблем! Поехали ко мне, я тебе его нарисую в лучшем виде.

– Я так и знал, что этим всё закончиться! Ладно, поехали, – согласился Каледин и жестом подозвал официанта.


Манечка Поливанова обещание сдержала: ближе к полуночи на руках у Кантемира был мастерски нарисованный углём портрет двадцатипятилетнего юноши с тонкими чертами лица и миндалевидными глазами.

– Похож? – для проформы спросил Кантемир, не отрывая взгляда от портрета.

– За фотографическую точность не ручаюсь, но основные черты схвачены, – спокойным тоном пояснила Поливанова, вытирая салфеткой пальцы. – Я ведь когда студенткой была, портретистом на Арбате подрабатывала, а там, сам знаешь, времени рассусоливать нет! Работать надо быстро и точно, иначе конкуренты задавят.

– Ты была студенткой ВУЗа? Интересно, какого?

– Художественного! Не закончила я его по дурости, поэтому и вспоминать не хочется.

– Да ты, Маня, талант! Я бы даже сказал, талантище! – восхитился Каледин. – С такой ориентировкой мы его быстро отыщем, даже если он на Камчатке залёг.

– Про Камчатку ничего не скажу, а то, что он 3-го сентября был в Питере, это гарантирую.

– Поясни! – опешил Кантемир.

– Я в этот день, вернее, вечер, в Шереметьево была. Из Женевы должен был прилететь… в общем, неважно кто, главное, что он попросил его встретить. Так вот, я своими глазами видела, как этот красавчик на посадку шёл, когда рейс на Питер объявили. Правда он в тот вечер в другой одежде был, и лицо воротником куртки закрывал, словно у него зуб болел, но я его всё равно узнала. Колоритная личность! Ты куда собрался?

– На службу! – заторопился Кантемир.

– На ночь глядя?

– Ты же знаешь, что в нашей «конторе» работают круглые сутки. К тому же ты, Манечка, мне за один вечер столько зацепок подбросила! Так что надо успеть все отработать до утренней зари, чтобы было к утру, что начальству доложить.

– А за помощь органам мне что-нибудь причитается?

– Причитается! Только не сейчас, – уклонился Кантемир, хорошо зная, что творческая натура Манечки обожает ролевые игры, а изображать сейчас из себя злого следователя, допрашивающего красивую, но беспутную воровку, у Каледина не было ни сил, ни желания.

– Обман! Опять обман! – горько вздохнула Манюня. – И когда вы, мужчины, прекратите пользоваться моей доверчивостью?

– Ты уже в образе, или говоришь от своего имени? – не скрывая иронии, попытался уточнить Кантемир.

– Проваливай! – махнула рукой Поливанова, и, покачивая бёдрами, удалилась на кухню.

Глава 17

г. Санкт-Петербург. Осень 18** года.

Из дневниковых записей г-на Саратозина


Петербургская медико-хирургическая академия, куда я имел честь быть принятым на пятигодичный курс обучения, располагалась на Большом Самсониевском проспекте, берущим начало от Пироговской набережной и протянувшимся вдоль Невы на добрые четыре версты.

Первое, что я увидел, подойдя к зданию академии, был огромный, нависающий над маленькой площадью памятник. Надпись на медной табличке поведала мне, что сей монумент поставлен в честь ректора медицинской академии, выдающегося русского медика Якова Васильевичу Виллие. Позже, будучи слушателем академии, я узнал, что сей государственный муж снискал славу не только в покоях Зимнего дворца у императора Александра I, личным лекарем которого он был до самой смерти августейшей особы, но и на полях сражений, где под грохот мортир лично оперировал русских воинов, среди которых был и Барклай-де-Толли, раненный в битве при Прейсит-Эйлау.


Академия поразила меня размахом, я даже растерялся, когда узнал, что для обучения надо выбрать одну из семи кафедр. У себя дома в Саратовской губернии, процесс обучения в академии я представлял несколько иначе, в упрощённом виде.

– Кафедра анатомии, кафедра физиологии, патологии, терапии, хирургии, материальной медицины, акушерства, – заворожённо шептал я, глядя на список кафедр, помещённый напротив центрального входа в помпезное здание академии. В растерянности я покинул здание и стал кружить вокруг памятника. Видимо, со стороны вид растерянного провинциала вызывал жалость, о чём я даже не подозревал, так как был полностью поглощён проблемой выбора между кафедрой терапии и физиологии. Наверное, поэтому проходящий мимо меня высокий плечистый студент с вольнодумной куцей бородёнкой на открытом широком лице исконного русака остановился возле меня, внимательным взглядом оценил моё нервическое состояние, и, не торопясь, закурил папиросу. Какое-то время он молча наблюдал за моим кружением вокруг гранитного постамента, потом выбросил папиросу и шагнул мне навстречу.

– Позвольте, вьюноша, пожать вашу мужественную руку, – не скрывая иронии, произнёс богатырь и протянул мне широкую, как лопата, ладонь. – Если не ошибаюсь, Вы здесь для того, чтобы положить на алтарь медицинской науки свою младую жизнь? Похвально, молодой человек, весьма похвально! Только позвольте дать Вам бесплатный совет старшего товарища.

– Буду весьма Вам, господин, простите, не знаю вашего имени, признателен. – смущённо пробормотал я, пытаясь вынуть руку из ладони незнакомца.

– Василий Сокольских, по прозвищу Кожемяка, из Орловских мелкопоместных дворян. Ныне, как Вы, наверное, догадываетесь, имею честь быть студентом выпускного курса сего знаменитого и единственного в своём роде заведения.

– Евгений Саротозин, – представился я в ответ. – Из Саратовской губернии. Дворянского звания не имею, так как рождён вне брака, – зачем-то добавил я, глядя в смеющиеся глаза нового товарища.

– Пустое! – почему-то с презрением произнёс Сокольский и плюнул на чахлый газон. – Здесь это, юноша, большого значения не имеет. – Здесь Вам не салонное общество. Сия цитадель знаний есть сборище нигилистов и безбожников! Мы, знаете ли, закоренелые грешники: к мёртвым без особого почтения относимся – кромсаем плоть во имя науки, и в бессмертии души человеческой сомнения имеем. Так что мой Вам совет – бегите!

– Я, господин Сокольских, твёрдо решил посвятить себя медицине, – решительно произнёс я, смело глядя в лицо Кожемяке. – Хотя на бессмертие души человеческой у меня совсем другая точка зрения.

– Похвально! Только Вы, мой юный друг, приехали сюда, движимые романтическими побуждениями. Смею предположить, что Вы не предполагали, что ваша будущая практика будет связана с болью и страданиями пациентов, что романтики в ней ни на грош, а кала и крови ой как много, да и, к тому же ещё и мертвечиной попахивает.

– Напрасно Вы меня господин Сокольских пугаете. Моё решение окончательное. Крови я не боюсь и в сказки о живых мертвецах не верю.

– Значит, Вы Евгений здравому смыслу не внемлете, и советом моим пренебрегаете. Впрочем, поступайте, как считаете нужным, но уж если твёрдо решили стать российским лекарем, то накрепко запомните: медицина – это не ремесло и не собрание господ в белых халатах, бойко общающихся между собой по-латыни. Медицина – это образ жизни! Это религия, и, присягнув ей единожды, ты остаёшься верен ей до гробовой доски. Простите, дорогой друг, за пафос, но говорить о предмете своей страсти я по-другому не могу.

– Постойте! – воскликнул я, видя, что мой новый знакомый собирается откланяться, и схватил его за рукав поношенной студенческой куртки. – Мне действительно нужен Ваш совет. Я не подозревал, что медицинская наука так многообразна, и теперь не знаю, в какую кафедру подать прошение.

– Прошение юноша следует подавать не на кафедру, а в канцелярию, коя находится на втором этаже здания. Ну, а с выбором кафедры лично для меня сложностей не было. Хирургия и только хирургия! Врач, который не может вырезать пулю, вскрыть нарыв на теле больного или правильно совместить раздробленную кость, не достоин чести носить белый халат. В лучшем случае он шарлатан, в худшем – убивец! Прощайте, Евгений! Даст бог, свидимся в храме Утоления Печалей Страждущих.

– Простите великодушно, сударь! – прокричал я ему вслед. – Я не понял, где мы свидимся!

– В больнице, мой юный друг! В больнице! – рассмеялся Кожемяка и скрылся за потемневшей от времени и непогоды тяжёлой створкой входной двери академического корпуса.

В этот день я подал прошение о зачислении меня на кафедру хирургии, и был принят.


По истечению многих лет я неоднократно задавался вопросом: почему мой Тёмный Повелитель не остановил меня в тот день? Возможно, потому, что, надев белый халат, я окунулся в атмосферу нескончаемых человеческих страданий и боли, где стоны и проклятья умирающих услаждали слух Князя Тьмы лучше любой итальянской оперы.

Наверное, прав был Кожемяка, отнеся всех медиков к безбожникам и нигилистам. Ведь чтобы бороться за жизнь, надо бросить вызов смерти, а это простому смертному не под силу. Я снова почувствовал себя избранным: быть со Смертью на «ты» стало моей потаённой мечтой.


Не прошло и двух месяцев, как я утвердился в своём мнении. На заснеженных и опустевших улицах Петербурга правил бал хмурый ноябрь, когда меня и ещё десяток таких же, как я, желторотых первокурсников, привели на первое практическое занятие в анатомическом театре. Я смотрел на юные лица сокурсников и видел, что им страшно. Они храбрились, натужно и громко смеялись, отпуская скабрёзные шуточки, часто курили, но все без исключения отчаянно трусили. Я тоже был не в лучшем положении, потому что не мог предугадать, как мой воспалённый разум воспримет зрелище препарированного трупа. Почему-то мне мерещился труп худого, замёрзшего в степи бездомного бродяги, с выпирающими сквозь неестественно жёлтую пергаментную кожу ключицами и торчащим из-под неопрятной бороды острым кадыком. Каково же было моё удивление, когда из ледника на каталке вывезли и поставили в середине круглой аудитории обнажённое тело молодой девушки. Формы её были пропорционально правильными, без каких-либо изъянов, мышцы лица были расслабленными, отчего выражение самого лица носило печать умиротворения. Несмотря на то, что волосы на голове были обриты для наглядности и удобства проведения трепанации черепа, мне она показалась красивой. Взгляд мой попеременно скользил с её лица на коричневые соски навеки затвердевшей девичьей груди, потом ниже, на выпирающую лобковую область, покрытую тёмно-русой растительностью, и обратно.

– Лизавета Кошкина, – заглядывая в свои записи, монотонно произнёс Модест Генрихович Брют, наш педагог и старейший профессор академии. – Девица семнадцати лет. Третьего дня угорела в бане. Смерть наступила в результате удушья, вызванного отёком лёгких. Обратите внимание на характерную для удушья синюшность лица, особенно губ.

В этот момент позади меня послышался какой-то шорох и звук падающего тела. Я обернулся и увидел, что Ванечка Моисеев – голубоглазый, похожий на херувимчика сын ярославского помещика, лишился чувств, и, закатив свои красивые глаза, рухнул на мраморный пол.

– Кажется, господа, мы лишились одного слушателя. – привычно прокомментировал обморок Модест Генрихович. – Студент, который при виде бездыханной телесной оболочки сам становиться бездыханным, не может продолжать обучение в нашем заведении. Кузьма, голубчик! – поманил Брют пальцем санитара. – Выведи господина студента на воздух и дай ему нюхательной соли, чтобы в себя пришёл.

Дюжий санитар сноровисто подхватил Ванечкино тело под мышки и потащил к выходу.

– Продолжим! – повысил голос профессор. – Необходимо произвести вскрытие тела, чтобы подтвердить или опровергнуть выдвинутое ранее предположение о причине смерти.

При этом профессор в подтверждении своих слов привычно пошлёпал ладонью по груди покойницы. – Есть желающие мне ассистировать? Нет? Хорошо господа, сегодня я сам всё сделаю, но на следующее занятие, если не отыщется доброволец, я в принудительном порядке назначу себе ассистента. А теперь, господа студиозы, смотрите и запоминайте….

Я не буду описывать всю процедуру вскрытия, которая по прошествии стольких лет меня не ужасает и не впечатляет, но в тот день я понял, что студенты, выдержавшие первое испытание, заплатили за победу над собой высокую цену. Я назвал это процессом нравственной дефлорации.

Даже сейчас, являясь Сборщиком Душ, и, по сути, наперсником Смерти, я продолжаю утверждать, что всё происходившее в анатомическом театре – противоестественно. Не может простой смертный без содрогания слышать хруст костей разрезаемой грудной клетки, не может любоваться обнажённым человеческим сердцем, извлечённым из распластанной грудины, и при этом спокойно вдыхать миазмы разлагающейся плоти. Именно там, в анатомическом театре, стоя над препарированным трупом, я пришёл к выводу, что люди по своей природе чрезвычайно жестоки и не заслуживают сострадания. Даже я, забирая помеченные Вечностью человеческие души, бываю более милосерден, чем простой смертный. В слепом стремлении познать непознанное, человек становиться крайне эгоистичным и даже жестоким. Воистину, наша академия являлась цитаделью безбожников. Наверное, поэтому, вернувшись после занятий домой, я достал из буфета графин с Шустовским коньяком, налил и одним махом опрокинул в себя большую рюмку изысканного напитка. После чего я снял с себя золотой нательный крестик, бросил в ящик комода, где хранил вместе с писчими принадлежностями всякую мелочь, и больше никогда не надевал.

В тот день я окончательно разорвал наш договор со Всевышним. Мне больше не нужно было молить Создателя о спасении своей души.


Сборщик Душ своей души иметь не может, ибо это противоречит его тёмной сути.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации