Текст книги "Покров-17"

Согласно результатам вскрытия, причиной смерти стало кровоизлияние в мозг.

Тело утилизировано в высокотемпературной печи согласно протоколу.

Отчет составил

ст. научный сотрудник

НИИ аномальных световых явлений

КАТАСОНОВ А. Е.

1.08.1990

* * *

Я не мог перестать смотреть на руку и не хотел верить в свою догадку.

Катасонов растерянно смотрел то на меня, то на приоткрытую дверь холла, за которой курил Капитан. Снаружи шел дождь.

– Это ведь можно предотвратить? Это же лечится? Как это вообще работает? – я не знал, что именно спросить, и спрашивал все, что приходило в голову.

Катасонов взял меня за руку, осмотрел место укола, нахмурился и покачал головой.

– Мы не научились останавливать этот процесс. Вещество Кайдановского меняет организм на уровне ДНК. Люди не сразу уловили связь между веществом и превращением в этих существ. Но достаточно одного приема, перорально или в виде укола… Самое страшное – если одна из таких тварей укусит. Рассказать, что будет с вами дальше?

Жгучий холодок пробежал по позвоночнику. Я коротко кивнул.

– Вы будете чувствовать себя хуже. Будет чесаться рука, будут проблемы с кожей, головокружение, тошнота. Люди, которые начали превращаться, топят уголек на огне и делают себе уколы, потому что он приводит самочувствие в норму на какое-то время. А мы в институте растворяем и храним в жидком виде. Примете вещество Кайдановского – перестанет тошнить, перестанет кружиться голова, не будут чесаться руки. Какое-то время. Потом эффекты вернутся. Знаете про героин? Этот яд тоже убивает, но хотя бы поначалу дает то, что называют кайфом. А этот уголек не дает ничего. Только забирает. Навсегда.

В холл вернулся Капитан. Он выглядел расстроенным.

– Теперь вы понимаете, почему отсюда никого не выпускают? – спросил он. – Если этот яд распространится…

Я тяжело вздохнул.

Господи, это конец.

Это конец всего.

Я снял запотевшие очки, стал теребить их в руках.

– Через две недели, – продолжил Катасонов, – вы начнете замечать перемены в себе. Сначала психические. Будете хуже соображать, вам будут сниться кошмары, иногда будут приходить в голову бредовые мысли. Еще через неделю увидите явные физические перемены. Наросты на голове и на руках. Увеличение массы тела. Вы будете превращаться постепенно. Примерно через 30 дней перемены станут еще заметнее. Обычно начинают расти рога… Или хвост. Ноги тоже… Вы станете ниже ростом.

Он вздохнул.

– Хватит, – сказал я.

– Важно знать одно: через 30–40 дней это будете уже не вы. Вы полностью потеряете контроль над собой. Вы сойдете с ума. Ваше сознание в нынешнем виде умрет, но физически вы еще будете более-менее похожи на человека. Вы будете превращаться дальше, уже не осознавая это. Полный цикл превращения занимает обычно два месяца. Через два месяца вы будете как…

– Я понял. Я сказал, хватит.

Катасонов посмотрел на меня с жалостью и недоумением.

– У вас укол на руке. Значит, не укусили?

Я криво ухмыльнулся.

– Это не я. Это полковник. Я убил его человека. Видимо, он решил так наказать меня.

Катасонов поморщился, сунул руки в карманы халата.

– Это не первый раз, – сказал он.

Я стал ходить кругами по холлу, пытаясь осознать происходящее. Мысли нелепо толкались в голове, одна бредовее другой, я пытался придумать, что делать, ведь должен же быть выход, хоть какой-то выход из всего этого.

Может быть, все это плохой сон?

Нет.

Я сел на пол, закрыл руками лицо и разрыдался.

– Что мне делать? Что мне делать? Что делать… – повторял я сквозь рыдания, покачиваясь из стороны в сторону.

Капитан и Катасонов молчали.

К горлу снова подступила тошнота.

Мне хотелось умереть. Прямо сейчас. Просто взять и умереть. Я поднял глаза на Капитана и сказал:

– Пристрелите меня.

Капитан покачал головой. Я не выдержал и сорвался.

– Почему? Почему?! – я почти кричал. – Вы пристрелили Юферса, а меня? Я ведь тоже стану… как он! Какая разница, сейчас или потом? Или дайте мне пистолет, я сам.

– Слушайте… – замялся Капитан. – Я уж, конечно, прошу прощения…

Он говорил медленно, долго подбирая слова, поглядывая то на меня, то на Катасонова, то глядя куда-то перед собой, и нерешительно ходил короткими шагами из стороны в сторону.

– Да, прошу прощения, это будет верно. Я вообще не хотел заниматься тем, чем сейчас занимаюсь. Знаете, я вообще изначально тоже не отсюда. Ну да вы поняли это по моему говору. Я…

Он сунул руки в карманы кителя, снова вытащил, пригладил волосы, заложил руки за спину, будто не понимал, куда их девать.

– Я вообще музыкант. Пианист. Был когда-то. Я попал сюда примерно так же, как вы. Не буду рассказывать как, просто я много шутил. И дошутился. Я не целиком здесь. Частично я еще там, но… Скоро буду здесь совсем и навсегда. Наверное… Ладно.

Я не понимал и не хотел понимать, что он говорит. Какое мне до этого дело? Я молчал и смотрел на него сквозь слезы.

– Неважно, – продолжил он. – Это слишком сложно. Я просто хотел сказать, что моя работа здесь – встречать людей. Я встретил вас и отвел туда, куда надо. На этом все. Я пошел.

Да наплевать, думал я. Теперь на все наплевать.

– Катитесь к черту, – сказал я дрожащим от слез голосом, непослушными руками надевая очки обратно.

Капитан вдруг задорно улыбнулся.

– Этим и займусь, – сказал он уже своим обычным бодрым голосом. – А пока – до свидания.

Он пошел к дверям – все так же сгорбившись и заложив руки за спину. У выхода он вдруг встал, обернулся и пошел обратно ко мне.

Приподнял китель, достал сзади из-за пояса пистолет, взял его за ствол и протянул рукоятью ко мне.

– Это вам, – сказал он. – Мой запасной, ношу на всякий случай. Используйте как хотите. Пистолет Макарова, полный магазин, восемь патронов. Надеюсь, знаете, как снять с предохранителя.

Я взял пистолет, он оказался непривычно тяжелым и холодным.

Капитан снова хищно улыбнулся, козырнул ладонью, развернулся и ушел.

Все перед глазами расплывалось от слез. Я сидел на холодном кафельном полу с пистолетом в руке и не знал, что делать дальше. Пустить пулю в висок? Да, самый простой и очевидный выбор. Быть может, после этого я проснусь.

– Я хочу, чтобы все это оказалось дурным сном, – сказал я вслух.

Катасонов подошел ко мне, неловко хлопнул по плечу.

– Это не сон, – сказал он. – Слушайте, вам надо отдохнуть, поесть и поспать. У нас в столовой осталось немного супа и картошки. Положу вас в какой-нибудь кабинет на диван, у нас тут теперь много свободных кабинетов…

Я вытер ладонью мокрое от слез лицо, всхлипнул, поднял голову.

– У вас разве нет охраны? Я думал, тут все посерьезнее устроено, – пробормотал я, пытаясь хоть как-то отвлечься от мыслей.

Катасонов хмыкнул.

– Ничего у нас нет, нет у нас ничего! – раздался сзади визгливый голос Доценко. – Разбежались все. Было пятьдесят человек, пятнадцать осталось. Как товарищ Юферс стал превращаться в это самое…

– Да, – сказал Катасонов. – Когда наш директор стал превращаться, люди стали уходить. Ушли лаборанты, ушли научные сотрудники. Неделю назад мы остались без охраны. Где они, что теперь делают – я не знаю. Может, к бандитам ушли, может, в «Прорыв». Может, уже по лесам бегают с ширликами. И что нам теперь делать…

– Пятнадцать человек, пятнадцать человек, это же полный… – продолжал Доценко. – Нет больше института. Как нам теперь изучать все вот это? И зачем теперь это изучать… Тут все, в общем-то, кончено, по большому счету.

– Кончено, – кивнул Катасонов. – Мы бы тоже ушли, но куда? Да и не выпустят за кордон. Тем более нас. Остается только сидеть и ждать чего-нибудь. Уверен, о нас вспомнят на Большой земле. Кого-нибудь пришлют.

– Пришлют они, ага… – сказал Доценко. – Пошлют они, а не пришлют. Нас пошлют.

– Ладно, – Катасонов поморщился, видимо, даже его стал раздражать голос Доценко. – Слушайте, вам надо поесть и поспать. Вставайте с пола.

Он помог мне встать. Ноги не слушались. Опять тошнило.

– Да… – пробормотал я. – Мне плохо. Вы говорили, что этот уголек снимает эффекты. Можно мне… Есть у вас инъекция?

Катасонов коротко кивнул.

– Пойдемте, – сказал он.

* * *

Я лежал на диване в пустом кабинете с выключенным светом, поджав руки и ноги в позе эмбриона. За окном начинало темнеть.

Так заканчивался мой первый день в Покрове-17.

Инъекция уголька, действительно, сделала немного лучше. Не кружилась голова, не тошнило – я чувствовал себя почти так же, как ощущает себя обычно здоровый человек.

Только чудовищная пустота пожирала изнутри, и непроглядно темный туман окутал сознание, будто бы чернота, которая приходит в эти края, попала внутрь и осталась во мне навсегда; будто я теперь навсегда стал ее частью, и она никогда не отпустит меня – да и зачем отпускать, если я теперь тоже эта чернота?

Может, и хорошо это, может, теперь, став чернотой, я стану чем-то другим, и мне будет проще в этих местах, и, быть может, не так уж и плохо, что я тут останусь. Доживу тут эти сорок дней в здравом уме, а потом…

Я завыл в подушку, стиснув зубы до крови в деснах.

Пусть это окажется сном, пожалуйста, пусть все это будет отвратительным сном, а потом я проснусь в своей машине и поеду домой, просто поеду домой, Господи, пожалуйста, можно так?

Поеду домой, да.

Сейчас надо уснуть, тихо и спокойно уснуть, сладко задремать, скорчившись на этом ободранном диване, чтобы проснуться в своей машине.

Утро, сиреневое рассветное небо, плотный туман на полях, ровно гудит мотор, и я еду по трассе, а впереди – блокпост с зелеными солдатиками, и вот он все ближе и ближе, и я сбавляю скорость, подъезжая к ним, и останавливаюсь у шлагбаума.

Молодой призывник с улыбкой подходит к машине, козыряет, спрашивает учтиво:

– Документы?

Протягиваю паспорт.

Солдат смотрит на разворот, отдает паспорт обратно, снова улыбается, говорит:

– Все в порядке. Можете ехать.

Поднимается шлагбаум, и я трогаюсь с места.

А потом – быстро, будто в кино сменяются кадры один за другим – снова дорога на Малоярославец, потом Калуга, потом по трассе до Москвы, и по пути можно остановиться в кафе, пообедать и выпить кофе, и к ночи уже буду почти дома.

И снова выспаться – уже в своей кровати, в моей сталинке на Садово-Черногрязской, утром улыбнуться соседям, дойти до редакции – где там Пискарев с его дурацкими усами и модными очками – и сдать этот чертов текст.

Но Пискарев не смотрит на текст. Он молча приглашает меня в свой кабинет, закрывает за нами дверь и кивает на работающий телевизор.

А там – странный раздражающий скрежет, черный экран и белая полоса, по которой катится, вздрагивая, маленький шарик, катится-катится, подпрыгивает и падает в черную бездну.

И под завывание приглушенных фанфар появляется на черном экране страшная, бледная, нечеловеческая голова с бельмами вместо глаз и припухшим наростом на макушке.

– Телекомпания «Вид» представляет, – говорит голова замогильным голосом.

Что-то меняется в кабинете. Сейчас утро – ведь утро, да? – а за окном темно, будто ночью, но не горят огни дома напротив и не слышно шума проезжающих машин. Я смотрю на Пискарева: он сидит в своем коричневом кресле, но взгляд его будто не здесь, он сам становится похож на эту мутную бледную голову, которая пляшет белым пятном на его очках.

– Смотри! – говорит Пискарев тем же голосом, что и голова, и показывает пальцем на экран.

А на экране – сквозь мутную дрожь помех и разноцветно-зернистую рябь – мелькают бегущие люди с дубинками и автоматами, развеваются красные флаги, и вот человек бежит в толпе таких же, как он, а потом падает и больше не встает; и грохочет автоматная очередь – тра-та-та, – и кто-то орет в громкоговоритель, и вдруг танки, танки, и снова танки, и я вижу, как мутная рябь на экране вдруг превращается в чистый белый огонь.

Меня разбудил вой сирен.

Я открыл глаза.

Кабинет, грязный стол, тумбочка, ободранный диван, сине-серое небо за окном и запах дегтя в спертом воздухе.

Еще сильнее скорчился в позе эмбриона и снова крепко зажмурился.

* * *

НЕ НАВОЕВАЛИСЬ?

О книге Андрея Тихонова «На Калужский большак»

(журнал «Октябрь», № 8,1989 г.)

В начале года вышел из печати второй роман Андрея Тихонова под названием «На Калужский большак». Он рассказывает о боях за поселок Недельное в Калужской (во время войны – Московской) области. И если первое произведение Тихонова, «Чудовище внутри», можно отнести к низкопробной фантастике и спокойно о нем забыть, то «Большак» уже требует более подробного отзыва.

Отдадим должное автору: он стал лучше владеть языком и, очевидно, хорошо работает с материалом. Тихонов рассказывал, что для написания этой книги общался с ветеранами и изучал архивы. Оно и видно: ход боевых действий описан с энциклопедической точностью, будто порой читаешь не художественную литературу, а мемуары старого генерала.

По стилистике «На Калужской большак» отсылает к классической советской фронтовой прозе. Неплохо удалось описание боев, солдатские диалоги, к месту приходятся и глубоко народные выражения тех времен: понятно, что бойцы не изъяснялись цитатами Шопенгауэра.

В тексте попадаются стилистические огрехи, но на общем впечатлении это не сказывается: автор умело выезжает за счет создания настроения и атмосферы.

Пожалуй, это все достоинства книги.

О чем же она?

Ни о чем.

Толстый роман, посвященный одному-единственному бою за богом забытый поселок в Калужской области. Почему именно этот поселок? Почему именно этот бой? Автор не объясняет, а просто ставит читателя перед фактом.

За все двести с лишним страниц в книге не происходит ничего по-настоящему интересного. Ничего необычного, ничего такого, ради чего вообще стоило бы его писать. Нам просто показывают хронику непримечательного боя за поселок. Взрывы, стрельба, танки. Всё!

Это было бы интересно военному историку, но зачем это нужно современному читателю? Неужели уважаемый Андрей Тихонов думает, что в 1989 году люди будут читать 200 страниц ради того, чтобы узнать подробную хронику боев за поселок в декабре 41-го?

В тексте нет посыла. Нет ответа на вопрос: «А зачем я это прочитал?»

А ведь мог быть посыл! Если бы Андрей Тихонов написал об ужасах сталинских репрессий, о заградотрядах НКВД, о чудовищных ошибках командования в первые месяцы войны, о наплевательском отношении генералов к солдатским жизням.

Но – всего этого нет. Ни одного упоминания. Автор совершенно игнорирует ужасы советского тоталитаризма, будто и не было их никогда. И делает он это, скорее всего, сознательно. Будто над ним стоит чекист с наганом и следит за каждой строчкой. Очнитесь, товарищ Тихонов, времена уже не те!

Похоже, стоило бы товарищу Тихонову ознакомиться и с другими документами тех времен. Быть может, тогда в нем пробудился бы голос совести, призывающий честных людей писать правду о войне без прикрас. Сейчас, в 1989 году, стыдно игнорировать тему сталинских репрессий.

Так зачем нам все это, товарищ писатель?

Неужели мы еще в 70-е годы не пресытились миллионами однообразных томов о войне? Для чего нам это сейчас? Как напоминание о войне? Да мы и не забывали. Дай-то бог, чтобы ни читатели наши, ни писатели, ни уважаемый Андрей Тихонов больше никогда не увидели ужасов войны.

Что ж вы, товарищ Тихонов, не навоевались еще?

Геннадий Малокелбасский

Глава четвертая

Из книги Андрея Тихонова «На Калужский большак»

Ночь на 22 декабря 1941 года, поселок Недельное

Гулко бахнуло вдалеке – ночную тишину расколол взрыв, а за ним еще один, и еще, и вспыхнуло за деревней белым огнем, застрекотали автоматы. Передовой отряд лыжников подорвал грузовики фашистов, которые отправлялись на Калужский большак. Значит – пора.

– За мно-о-о-ой! – лейтенант Громов вскочил в полный рост, взмахнул пистолетом.

Солдаты встали из снега и побежали к дороге на окраине деревни.

Снова взорвалось вдалеке, затрещал пулемет, хлопнули винтовочные выстрелы.

Селиванов бежал к дороге, бегло целясь вперед, утопая валенками в снегу, и с ним рядом бежали Игнатюк с Пантелеевым. Трудно было дышать на бегу, еще труднее целиться, и не видно противника, но слышно, как стреляют в деревне.

За крайним домом – суетливое движение и мелькают серые мундиры: несколько немцев пытаются занять оборону.

Селиванов опустился на колено, уперся прикладом в плечо, прицелился по серому пятну и спустил курок. Бахнул выстрел, ударило в ноздри запахом пороха. Попал или не попал – нет времени думать. Пуля – дура. Встал, побежал, снова присел, снова выстрелил.

Разобравшись с передовым охранением немцев, подбежали к избе. Игнатюк швырнул гранату в окно, отбежал, закрыв руками уши. Гулко хлопнуло внутри, зазвенели стекла.

Засели за бревенчатым углом дома.

Селиванов вслед за Громовым привалился плечом к стене, отдышался. Сзади подсел Игнатюк. Мимо пронеслись несколько солдат – они бежали к другому дому, чтобы укрыться за ним.

Подсел взмокший, взволнованный Пантелеев с раскрасневшимся лицом.

– Заклинило, зар-раза! – крикнул он, плюхнувшись в снег.

Не дожидаясь ответа, всадил винтовку прикладом в снег и со всей силы ударил валенком по затвору. Заклинившая гильза выскочила, дымясь, из казенной части и ушла в сугроб.

Автоматные очереди стали громче и чаще – видимо, подоспел еще отряд.

– В дом! – крикнул Громов. – Избу проверьте!

Селиванов, выждав момент, осторожно выглянул из-за угла: дверь в избу снесло с петель, крыльцо развалилось, изнутри несло жаром и запахом гари.

Быстрой перебежкой с Игнатюком и Пантелеевым пересекли открытый участок двора, ворвались в избу.

Сначала показалось, что внутри никого, но потом Селиванов увидел, что возле почерневшей печи, скорчившись под обломками и кашляя от дыма, ползает стриженный налысо немец с неестественно вывернутой рукой и окровавленным лицом.

«Добить? – думал Селиванов. – Да ну его, сам сейчас помрет…»

И только после этого заметил, что вместо ноги у немца кровавые лохмотья.

Еще один лежал у окна – явно мертвый.

– Никого больше! – крикнул Пантелеев. – Назад давай!

– Врасплох застали! – кричал снаружи Громов. – Носятся, как черти угорелые… Так, ребята… За избой доски с брезентом, давайте к ним… Быстрой перебежкой, вперед!

И рванули что было сил по дороге, не глядя перед собой.

Сердце колотилось как бешеное, кровь стучала в висках, кругом взрывалось, гремело и стреляло, и щекотало в ноздрях едким запахом пороха. Пропало ощущение холода, взмокли волосы под шапкой и вспотели ладони в вязаных варежках.

Добежали до склада с досками, укрылись.

– Беглый огонь по противнику! – орал Громов.

Снова перещелкнуть затвор, всадить патрон, высунуться из-за брезента, найти взглядом бегущую фигуру в сером, спустить курок – бах! Наверное, мимо. Плевать.

Действительно, немцев застали врасплох. Селиванов видел, как двое в панике выбежали из соседнего дома в одном исподнем: их тут же положили очередью.

Отряды автоматчиков врывались прямо в дома, где расположились перепуганные фрицы, и расстреливали их в упор.

Немцы бежали в панике, бросая оружие и машины. Пытались прорваться через плотный огонь на грузовиках в сторону большака, выпрыгивали из кузовов на ходу и бежали к лесу. Ползли огородами под свист пуль и стрекот очередей…

Взвод Старцева вместе с остальными прорывался к центру села, как было приказано. Зачищали дом за домом, простреливали огороды, закидывали гранатами дворы, где судорожно прятались немцы, пытаясь занять оборону.

Было что-то воодушевляюще-сладкое в этом чувстве полного превосходства над застигнутым врасплох противником.

«Сейчас мы их… Ух, сейчас мы их…» – так думал Селиванов, выцеливая еще одну бегущую фигуру в сером мундире, чтобы отправить пулю в морозный воздух.

Бах! – фигура будто наткнулась на невидимую преграду, осела и завалилась в снег.

И снова пригнувшись, быстрыми перебежками, к следующей избе.

А за поворотом – через полукруглую брусчатую площадь с разбитыми торговыми лотками – виден уже темно-серый, блестящий от огневого зарева купол храма с пробитой снарядом дырой. Это уже центр села. Здесь, выкурив из храма засевших там немцев, они должны будут соединиться с третьей ротой, и первая задача будет выполнена.

На карте это место называлось «Храм Покрова Пресвятой Богородицы». Это Селиванов запомнил.

Нет, это еще не момент истины, думал он, готовясь перебежать к следующему укрытию.

* * *

22–23 сентября 1993 года

Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область

Обрывки воспоминаний. Только обрывки, ничего больше. Я не смогу вспомнить эти два дня целиком.

На стене моей комнаты висит выцветший постер с мускулистым Арнольдом Шварценеггером из фильма «Коммандос». Он держит пулемет в здоровенных руках и смотрит на меня суровым взглядом. Я выучил его наизусть, с закрытыми глазами представляю его увешанный гранатами черный жилет, вздувшиеся вены на бицепсах, расположение защитных полос на размалеванном лице. Я смотрю на него часами, потому что сижу и смотрю в одну точку, раскачиваясь из стороны в сторону. Меня мутит.

Я лежу на диване, свернувшись в позе эмбриона, и тело дрожит, потому что за окном снова воют сирены, и мир вокруг опять погружается в беспросветную черноту, и мне страшно и сладко, больно и тревожно, а потом, когда все становится вокруг черным-черно – я растворяюсь в этой темноте, и больше нет в мире ничего.

Мне приносят еду. Это каша с тушенкой или картошка с тушенкой, а еще иногда макароны с тушенкой. Мутный чай, отчего-то пахнущий рыбой. Черствый хлеб.

Я бегу по коридору, придерживая рот рукой, меня тошнит, и вот я не сдерживаюсь, меня рвет прямо на грязный кафельный пол. Падаю на колени и слышу шаги по коридору – кто-то бежит прямо сюда.

Не помню, что было до этого, но сейчас я лежу в своей кровати и истошно кричу, сам не знаю, отчего так кричу – просто очень страшно, и меня крепко держат чьи-то руки, кажется, это Катасонов и кто-то еще.

Укол в вену. Привет, вещество Кайдановского.

Снова сирены.

Арнольд Шварценеггер на выцветшем постере.

Утро, дождь молотит по окну, и опять тошнит. Рядом с диваном кто-то заботливо поставил тазик. Спасибо.

Ночь. Я сижу на полу посреди комнаты, и в моем рту торчит холодный ствол пистолета. Странно, что его никто до сих пор не отнял. Почему я сижу на полу комнаты? Почему у меня во рту пистолет? Я крепко сжимаю его зубами до боли в деснах, зажмуриваюсь и со всей силы давлю на спусковой крючок.

Не получается.

Я забыл снять пистолет с предохранителя.

Почему я это делаю? Как я тут оказался? Я швыряю пистолет в угол. Арнольд Шварценеггер смотрит на меня.

Сны. Единственное, что может быть хорошего. Когда ставят уголек по вене, мне становится лучше, я засыпаю и вижу сны.

Но все равно в этих снах – после дома, спокойной жизни и теплой Москвы – кабинет Пискарева, экран телевизора с дергаными помехами, кровь, бегущие люди, солдатские дубинки, железные щиты.

И все та же бледная пугающая голова с наростом на макушке.

Я прячу пистолет под кровать. На всякий случай. Чтобы не видеть его. Тогда у меня не будет соблазна.

Оружие в этой комнате теперь только у Шварценеггера.

Снова утро. Я сижу у окна и смотрю, что творится снаружи. Приехал большой военный грузовик, солдаты разгружают ящики, рядом стоит Катасонов, разговаривает с ними о чем-то.

Потом приходит Доценко, приносит миску риса с тушенкой. Хитро улыбается. Говорит, что солдаты привезли много еды. Еще он говорит, что для Большой земли штат института по-прежнему состоит из сотни человек, а никак не из пятнадцати, и поэтому запасов хватит надолго.

Он дает мне пачку сигарет. Это «Мальборо». Черт возьми, это «Мальборо»!

Жадно курю, стряхивая пепел в жестяную банку. Слышу, как снаружи газует грузовик. Солдаты уезжают.

Солдаты, заберите меня с собой.

Чешется место укола на руке.

Рука выглядит ужасно.

Снова сирены.

Очередное хмурое утро, и мне уже лучше, я стою у проходной института и курю – кажется, впервые за эти дни наконец вышел на улицу. Рядом стоит Катасонов. Моросит дождь, небо затянуто тяжелыми облаками, в воздухе пахнет сыростью. Я курю и смотрю на грязно-зеленую траву, пробивающуюся через асфальт под ногами.

Катасонов смотрит, как жадно я затягиваюсь первой утренней сигаретой и, кажется, немного завидует тому, что ему, некурящему, незнакомо это чувство.

– Вам лучше? – спрашивает он меня.

Киваю.

– Немного, – отвечаю я. – Но по крайней мере уже не ворочаюсь в бреду сутки напролет.

– Так и должно быть. Первые дни организм еще пытается бороться с изменениями. Это резкий взрыв иммунитета на всех уровнях. Потом постепенно привыкает, и становится немного лучше.

Выдыхаю дым в воздух.

– Что вы сделаете со мной, когда я, ну…

Катасонов пожимает плечами.

– Я не знаю, что к тому времени будет со всеми нами.

– Ясно.

Отвечаю этим дурацким и неловким «ясно», но совершенно не понимаю, что делать дальше.

– Зачем вы вообще тут возитесь со мной? Кормите, ухаживаете.

Катасонов опять пожимает плечами.

– А что нам еще делать?

И правда, думаю я. Что им еще здесь делать.

Я читал в газете про психолога Элизабет Кюблер-Росс, которая предложила модель из пяти стадий принятия неизбежного. У нее речь шла о собственной неизлечимой болезни или потере близкого. Отрицание, гнев, торг, депрессия, смирение. Известная концепция. Я курю и думаю: это депрессия или смирение? А может, я еще на стадии отрицания, и еще только предстоит пережить весь этот ад? А может, я вообще прохожу все эти стадии одновременно и запутался в них?

Не понимаю, что чувствую. Не знаю, что делать и куда идти. Кажется, даже не очень понимаю, кто я теперь.

– Однажды я убил человека, – говорит вдруг Катасонов чистым и спокойным голосом, от которого я вздрагиваю.

Я оборачиваюсь на него.

– Да, убил, – продолжает Катасонов. – Это было еще в восемьдесят втором году. Один наш сотрудник… Ну, тогда у нас было еще много сотрудников. Это был эксперимент с угольком, и он… В общем, да. Мы тогда еще не знали, что это вообще такое, не знали, что это не вылечить. А потом он стал превращаться. Совсем превращаться. Вырос хвост, ноги стали как копыта. Когда все стало понятно, он попросил… Он очень долго просил, мы понимали, что это надо сделать, но никто не хотел. Пришлось тянуть жребий. Положили бумажки в шляпу. Я и вытянул.

Катасонов выбрасывает вперед руку, вытянув вместе указательный и средний пальцы, дергает кистью и резко выдыхает губами:

– П-ф-ф-ф.

И поворачивается ко мне с виноватой улыбкой.

– Прямо в лоб. Хорошо, что у него не было семьи на Большой земле.

– И? – спрашиваю я, не понимая, к чему он ведет.

– Его звали Сергей Кайдановский.

* * *

14 сентября 1993 года

Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область

Под утро сквозь сон мерещились какие-то голоса внизу, шум подъезжающих машин, крики и ругань. Я не сразу понял, происходит это во сне или в реальности, но в какой-то момент с улицы совершенно отчетливо прогремел выстрел. Но апатия достигла такой степени, что даже на это было уже наплевать. Перевернулся на другой бок и снова вырубился.

Не помню, сколько удалось продремать, но сон закончился настойчивым стуком в дверь комнаты.

Зачем стучать, она же открыта, подумал я, отрывая голову от подушки и пытаясь разлепить сонные глаза. За окном, как всегда, серое небо, капли дождя на стекле и черные окна дома напротив. На стене Арнольд Шварценеггер.

Я свесил ноги с кровати, как всегда, посмотрел на руку: покраснение и желтоватые фурункулы распространились на половину ладони и дошли до локтя. Гудела голова. Слегка подташнивало.

Снова постучали в дверь.

Я натянул потертые тренировочные штаны, которые выдал вчера Катасонов вместо испорченных (не помню как) брюк, взял очки с тумбочки, нацепил их на нос.

– Открыто, – сказал я.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял полковник. Как его фамилия?.. Каменев? Да, Каменев. Тот самый, кто вколол мне в руку уголек. В потасканном полковничьем мундире, с недовольным лицом, маленькими голубыми глазами и вечно оттопыренной нижней губой. Через плечо висел офицерский планшет.

За его спиной стояли два автоматчика в масках.

Я резко встал с кровати, попятился в сторону окна.

– Не бойтесь, – Каменев поднял руку, пытаясь успокоить. – Я просто поговорить.

– Прошлый разговор был не очень приятным, – сказал я.

– Сядьте, сядьте, – Каменев прошел в комнату, осмотрелся. – У меня к вам дело. И, конечно, надо бы извиниться…

– Извиниться? – у меня задрожал голос. – За то, что вы… Вот за это, да?

Я поднял изуродованную руку.

Каменев прикрыл глаза, поморщился, повернулся к автоматчикам за спиной и сказал им:

– Ребята, постойте снаружи и закройте дверь. Разговор будет с глазу на глаз.

Оба кивнули, закрыли дверь.

Каменев задумчиво хмыкнул, сделал пару шагов, взял табурет и подвинул его к моей кровати.

– Садитесь, – сказал он, указывая на кровать.

– Что уж теперь делать… – пробормотал я и присел на край кровати, как можно дальше от полковника.

– С чего бы начать… – заговорил полковник. – Во-первых, да, я хотел бы извиниться, впрочем, думаю, вам это не особенно важно.

– Лучше скажите, как вы здесь оказались и… – я сразу вспомнил утренние крики и выстрел. – Что вообще произошло?

Полковник развел руками.

– Можете считать, что в Покрове-17 меняется власть. Понимаете, все это время руководство Института выполняло здесь функции городской администрации. Функции, надо сказать, не то чтобы обширные, но какие уж есть. У них была власть, а мы в интересах этой власти обеспечивали порядок. Пока пару дней назад не стало понятно, что…

– Что Института как такового больше нет.

– Именно, – он поднял указательный палец. – Не беспокойтесь за них, никого не арестовали, но они теперь будут заниматься исключительно наукой. Под нашим присмотром. Если случилось так, что никто не может взять происходящее под свой контроль, кто-то должен это сделать. Очень жаль товарища Юферса, очень жаль… Мы хорошо работали с ним.

– И что, вы теперь тут главный?

Каменев снова хмыкнул, посмотрел в окно, помолчал пару секунд.

– Получается, что так. Больше некому, – он развел руками, будто извиняясь. – Думаю, теперь тут станет получше. Наши люди будут дежурить тут и охранять оставшихся сотрудников института, заодно они и не разбегутся… Нельзя же, чтобы была анархия, верно? Никак нельзя. Старик и его «Прорыв», знаете ли, не дремлют. Мне вообще кажется, я здесь единственный, так сказать, государственник. Но суть не в этом. Я к вам по делу.

– По делу? Что вы хотите со мной сделать? Мне жить осталось месяц. Из-за вас.

Полковник хитро улыбнулся, посмотрел на меня своими синими глазами, подмигнул.

– А вот зря делаете поспешные выводы, зря.

Он достал из кармана мундира пачку «Мальборо», протянул мне.

– Хотите?

Я покачал головой:

– Спасибо. У меня точно такие же. Не забывайте, нам тут еду и сигареты из одного грузовика привозят.