Текст книги "Мужчина в колготках"

– Ну показывайте, Александр, на что вы способны.

О, я был готов, я был во всеоружии! Я же Песков или кто?! Наглый до беспредела…

И Саша выдал. Саша танцевал под «Бони М», «Полет на Венеру». У меня маленький магнитофончик такой был, там кассетка… Потом это еще раз повторилось в моей судьбе – маленький магнитофончик и кассетка – когда в 1988 году я становился ну якобы большим артистом… Об этом расскажу чуть позже.

А тогда, в 79-м, я жонглировал тремя большими теннисными мячиками, которые мне купил папа в нашем магазине. Помните, я рассказывал, как учился жонглировать и показывать пантомиму по книгам? В библиотеке при нашем Доме культуры были такие книги Ильи Григорьевича Рутберга, которые я проштудировал от и до, и брошюры из серии «В помощь самодеятельности» – в них печатались Лион Измайлов, Аркадий Арканов, Михаил Задорнов, тогда еще мало кому известные. Я учил наизусть тексты Измайлова, кстати, потом это мне очень пригодилось. Но к этому эпизоду мы еще вернемся, то ли еще будет, читайте дальше!

* * *

Итак, мальчик выступил. Свой тогдашний репертуар я помню до сих пор. Леонид Куксо – «Купола», «Клоун», Эдуардас Межелайтис – «Пепел». Василий Макарович Шукшин – «Шире шаг, маэстро!». Пушкин – «Я памятник себе воздвиг». Твардовский – «Василий Теркин». Семен Гудзенко – «Мое поколение»…

Сегодня эти произведения читают мои студенты, и я сам – на мастер-классах. Конечно, я делаю это уже по-другому, поскольку вырос, стал артистом, профессионалом. Как я читал тогда – не знаю, но я считал, что гениально. Потому что, наверное, очень искренне. Потому что военная тема всегда присутствовала в нашем доме и была для меня очень важной.

Когда я закончил, поднялся Борис Александрович Бреев:

– Молодой человек… Александр… как, Валерьянович, да? (Чуть ли не впервые меня так величали, все больше Санькой). Мы вас берем. Я – заведующий кафедрой, лично вас беру. Но с одним условием. Прямо сейчас вы пойдете в армию. Идите, служите и считайте, что вы уже поступили в цирковое училище. А потом вернетесь и начнете спокойно учиться, чтобы не тратить на это время, не разрывать учебный процесс. Вы станете крепким, еще более красивым, поджарым. А то сейчас ну что это, «сперматозоид» какой-то…

На что я, с присущей мне тогда наглостью, ответил:

– Ах, вам «сперматозоиды» не нужны? Но я все равно никуда не уйду!

Я четко осознавал – обратного пути нет. Однажды я уже обжегся с Ярославским театральным. Потому понимал – я должен поступать.

– Ну милостивый государь, – в ответ на мою дерзость сказал Бреев. – Коль вы так настроены, в армию не хотите – поступайте, ради бога. Но я буду молчать. И мои слова, которые вы только что услышали, никогда уже не будут действовать.

– Хорошо, я иду ва-банк, – сказал этой маленькой приемной комиссии Саша Песков. Все заулыбались, видимо, поверили в мою настойчивость. А я просто не мог отступить. Ведь папа, которому я в пять лет пообещал, что буду артистом, уже час как уехал в Коряжму. И вернуться домой со словами «я не поступил» я не мог себе позволить…

– Итак, – продолжил Борис Александрович, – завтра первый тур, готовьте стихи, басню, прозу. Напоминаю, я буду молчать. Вот когда комиссия из народных-заслуженных, а их человек 25–30 будет, скажет свое мнение, я последним открою рот.

– Хорошо, молчите. Я все равно поступлю, – нагло ответил я ему. Все опять рассмеялись, и меня отпустили.

Поселили меня в общаге, на улице Марины Расковой, дом 13. Она стоит там и сейчас. Теперь вхожу туда со слезами ностальгии на глазах. Безумно приятно ходить по коридорам, конечно, сегодня там все по-другому, хотя… кухонные плиты, на которых мы готовили, стоят на своем месте…

И вот – первый тур. Конкурс – 252 человека на место. Набирают всего 35. А нас, абитуриентов, – тысячи. Но я-то знаю, что я уже поступил. Я так решил. Вот такой обнаглевший Песков сам перед собой. Коль меня оставили на первый тур без специального вызова, и еще этот разговор про армию – значит, точно что-то во мне заметили. И я совершенно спокойно, в отличие от многих других пошел на первое испытание.

Комиссия была глубоко уважаемая. Народные, заслуженные артисты… Я вошел. Особенно почему-то запомнилось, как я танцевал «Полет на Венеру». Бегал, как подорванный, по всему залу, что-то кричал, махал руками, импровизация полная, никаких поставленных танцев. Какой-то костюмчик из прошлого, самодеятельность… Но читал я отменно. Спокойно.

А потом, когда ждали результатов, что-то меня переклинило. Перед училищем – толпа, машины не могли проехать, люди стояли прямо на дороге. Смотрю: вокруг меня все такие сильные, высокие, видные, с родителями, многие москвичи… И я среди всех – какая-то букашка, песочек мелкий…

Начали объявлять результаты. Ажиотаж жуткий. Слезы, сопли у тех, чьи фамилии назвали, чьи не назвали… Моей не слышно. И тут, признаюсь, я немножко сдрейфил. Как это, меня нет среди тех, кто прошел? Вывешивают списки – я молча стою в этой толпе рыдающих, смеющихся, ликующих детей и родителей. Один-одинешенек. Как-то, думаю, не по мне все это действо. В списках на второй тур меня нет. Подхожу к женщине, которая объявляла, говорю: «Простите ради бога, а где же я?»

– Фамилия. – Сказала она строгим тоном.

И тогда я понял, что мне конец. Но, оказалось, рано.

– Как? Песков?

Женщина раздраженно и даже грубо принялась мне выговаривать, мол, зачем я к ней пристаю с глупыми вопросами, она называет только тех, кто прошел на второй тур. А меня взяли сразу на третий!

Тут я окончательно обалдел – от своей гениальности. И гордо вышел из училища. Сразу на третий тур – это значит, на тебя точно обратили внимание и тебя точно берут – так решил Саша Песков. Но это Саша Песков решил, а не приемная комиссия. Нас же больше двухсот человек на место, не забывайте.

Но я уже радостно пошел гулять по Москве.

«Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось…» И отзывается уже с 79-го года. Москва… Мечта? Да. Мечта, наверное, с тех же пяти лет. Возвращаясь из Сочи (та самая достопамятная поездка, когда я в первый раз побывал в цирке, увидел Бугримову и закатил истерику) в Коряжму через Москву, мы зашли в высотку на Баррикадной, там был большой гастроном. Тогда было трудно с продуктами, и, само собой, их везли из Москвы. Я, пятилетний, вышел из гастронома с палкой колбасы, посмотрел на этот дом и сказал маме с папой: «Я буду здесь жить». Родители тогда посмеялись. А потом я и правда купил квартиру в этой высотке и прожил в ней 20 лет. И ко мне в гости приезжала мама. Папа, к сожалению, уже не успел.

Второй тур я не проходил, но не мог отказать себе в удовольствии посмотреть, как другие нервничают. В день второго тура я пришел в училище – слонялся между ликующими и плачущими людьми с гордым видом, понимая, что я уже поступил (как я сам себе тогда придумал).

На третьем туре мы показывали этюды: надо было изображать разных животных. Сейчас я такие же задания даю нынешним абитуриентам, и в этом есть определенная прелесть. Я вспоминаю, вижу в них себя и очень переживаю за них. Наверное, когда-то за меня так же переживал Евгений Чернов, который сегодня обнимает меня при встрече и называет «маэстро». И Олег Ахматовский. И Борис Александрович Бреев…

Но вернемся к третьему туру. Гусь, утка, обезьяна, слон, тигр – что мог, то и показывал. Почему-то все хохотали. Видимо, раз смеялись, значит, было хорошо. Потом опять – танцы, жонглирование, басня, «Шире шаг, маэстро!» Шукшина, «Купола-купола, вдоль манежа – ряды кольцевые. Не в крестах купола, не церковные, а цирковые» Куксо… Как-то так.

Кстати, потом мне посчастливилось встретиться с Леонидом, незадолго до его ухода из жизни. Он слышал, как я читаю его стихи, и хотел передать мне права на свои произведения, чтобы я пропагандировал его творчество. Но, к сожалению, не сложилось. Моя вина – как обычно, все некогда, некогда. А потом было уже поздно. И мне очень жаль.

* * *

После третьего тура нас всех выстроили на балкончике – над квадратным репетиционным манежем.

Выходит один член комиссии, второй… их там человек 35 было – педагоги училища, приглашенные звезды, артисты: Анатолий Елизаров, Александр Жеромский, Александр Александрович Анютенков, Илья Григорьевич Рутберг… Помните брошюрки, которые я в Коряжме читал? Мог ли я подумать, что их автор будет моим педагогом целых четыре года…

И вот выходит совершенно очаровательный, кругленький, небольшого росточка человечек. Я тогда не знал, кто он. А был это Анатолий Швачкин, в прошлом – солист Большого театра, теперь – педагог, который преподавал в цирковом училище эксцентрику танца. Проходя мимо, он мне подмигнул. И тогда я понял, что точно поступил! Я был окрылен! Я летал, потому что выполнил обещание, данное родителям!

Но не стоит забывать, что впереди были еще экзамены по общеобразовательным предметам. А там, извините, кто на что учился… Я знал литературу, по истории у меня была четверка. Слава богу, химию и физику не надо было сдавать. После третьего тура в списках осталось примерно 50 человек. Но принять-то должны были 35…

На экзамене по истории мне достался билет, который я только что сдавал в школе, на нем меня засыпал наш вредный директор Рябов. И с того момента я этот материал запомнил навсегда.

Так что я блистательно рассказал про 325-летие воссоединения Украины с Россией. А вот второй вопрос у меня был про то, какой бывает общественный строй. Про первобытнообщинный и рабовладельческий я рассказал. Дохожу до следующего и понимаю, что попал. Вылетело из головы начисто. Передо мной – очаровательный педагог, она меня обожала уже потом. Не помню, к сожалению, фамилии. Она мне и говорит: «Ну как же, вы же знаете, на букву Ф…» Я отвечаю: «Да? Как интересно, какой же там строй-то был на Ф…» «Ну фе… вы же знаете…» А меня просто переклинило! «Не знаю», – говорю. Она не сдается: «Фео… и дальше буква какая?» Я опять: «Не знаю…» Она: «Д! Вы же сказали, Д!» Но даже эта подсказка мне не помогла! Тогда она говорит: «Правильно же вы сказали, феодальный!» И я понял, что меня просто тащат за уши. Что есть приказ сверху – Пескова надо во что бы то ни стало принять в училище! И какая уж там армия – конечно же, учиться, чем быстрее, тем лучше!

Всех нас, поступивших, собрали вместе и… отправили в яму.

Мы сначала не поняли, что за яма, но оказалось, все очень просто. Рядом с училищем, где сейчас стоит здание ВГТРК, был котлован. Когда-то, по проекту, было предусмотрено, что рядом с манежами появится общежитие и учебный корпус. Чего, к сожалению, не случилось, уж не знаю, по какой причине. Но тогда планы еще казались выполнимыми, и мы, новоиспеченные студенты, должны были помочь в строительстве, а точнее, в рытье котлована.

Нам выдали лопаты, ведра, мы таскали землю и песок… Так и сдружились все – почти под землей, как у Горького – на дне. Именно там я познакомился с теми, с кем дружу до сих пор: Валерией Рижской, Сережей Минаевым, Аркашей Насыровым, Мартой Французовой, Виктором Новиковым, Колькой Зыкиным… Он после первого семестра ушел, потому что был двоечником и учиться не особенно хотел – может, по блату поступил… не знаю. Во всяком случае, и Колька до сих пор в моей памяти. Если он читает эту книгу – очень надеюсь, что ты жив-здоров, Коля Зыкин.

Пришло время сообщить родителям о моем поступлении. Телефонный звонок – не вариант, мобильников тогда не было. Чтобы позвонить, надо было бежать на Центральный телеграф, ждать там час-полтора-два, когда тебя соединят с городом Коряжма… И я решил сделать по-другому, не будь я Песковым! Я взял билет домой и дал телеграмму, что возвращаюсь такого-то числа таким-то поездом. Подъезжаю к Коряжме с трепетом, с необыкновенным чувством гордости перед отцом – я сдержал обещание, поступил. Но надо же создать интригу, я без этого не могу – я же хулиган, Водолей.

Приезжаю с кислой мордой, чуть ли не со слезами на глазах, с цветами для мамы, в какой-то соломенной шляпе, помню… Меня встречает отец и везет домой. Спрашивает: «Ну как?» Я молчу как партизан. «Ну ты скажешь что-нибудь?» – Молчу. Приезжаем домой – я выдержал паузу по Станиславскому и только тогда признался, что поступил. Меня, конечно, обняли, расцеловали и, по-моему, с этой минуты стали мной еще больше гордиться.

Конечно, на начало первого в моей жизни учебного года в цирковом училище мама поехала со мной.

София Анатольевна, мама Александра Пескова:

«27 августа к 10 часам утра надо было явиться в училище. Приехали, подходим к педагогам – они с Сашей здороваются, обнимаются, как родные. Я смотрю и думаю: «Какие хорошие учителя, как любезно встречают!»

Потом пошли в общежитие. Там было собрание. Оказалось, я – единственная мама, которая приехала провожать своего сына на учебу. По этому поводу меня посадили в президиум. А студенты – в зале, на стульчиках.

Директор училища меня поприветствовал, похвалил, что приехала. А то как это так, ребята отучились четыре года, а родители даже не знают, где они живут, как учатся.

1 сентября всех собрали на торжественный митинг, посвящение в студенты. На манеже накрыли большой стол, на одном его конце лежала куча гладиолусов. Зачитали приказ о выпускниках, а потом – о зачисленных студентах. В тот момент, когда директор сказал, как много было абитуриентов, 252 человека на место, я заплакала… Эту цифру не забуду никогда.

Рядом со мной сидел мужчина, видимо, работник училища. Спросил, кто у меня, я сказала – сын. Когда приказ зачитали, ребятам начали вручать студенческие билеты и дарили гладиолусы. Когда вручали Саше, я показала этому мужчине – вот он. А у самой слезы текут, не знаю почему. Я тогда подумала: «Значит, мой сын для чего-то годен, раз такой конкурс прошел…»

А мужчина мне отвечает:

– Да, хороший у вас сын, одна походочка чего стоит…

Сроду мне не забыть этого».

Вот так я поступал в цирковое училище. Тогда я еще не признался Рутбергу, что я учился по его книгам, тогда я еще не сказал Жеромскому, что я его видел по телевизору. Я не имел никакого права сказать Елизарову, что у меня есть его открытка, которая до сих пор хранится у меня в архиве, с подписью «Великому миму, Анатолий». Сейчас у меня даже есть совместное фото с ним – с очередного выпуска училища. Но я до сих пор почему-то не сказал ему об открытке. Надо успеть взять автограф. Мы же все рано или поздно уходим. Надо успевать, ребята.

«Саше Пескову, будущему клоуну…» (Юрий Никулин)

1980 год. 100-летие Цирка на Цветном бульваре. Все билеты на представление проданы, попасть туда невозможно. Но нет ничего невозможного для студента циркового училища. Мы проникали в цирк отовсюду: лезли через заборы, находили какие-то хитроумные лазейки… Но я решил идти своим путем, как, впрочем, всегда. Встал у служебного входа, думаю, ну все равно ведь, кто-нибудь да пройдет из знаменитых, а там буду действовать по ситуации. И только я так подумал – подъезжает машина и из нее прямо на меня выходит Олег Константинович Попов. Я тут же к нему, с улыбочкой, как старый знакомый (потом, через много лет, мы с ним действительно подружимся, и он будет слать мне фотографии из Германии):

– Здравствуйте! Я – студент циркового училища, клоун по профессии, – затараторил я, зная, что Попов тоже когда-то заканчивал его. – Я хочу попасть на представление, понимаю, что это невозможно, но ведь надо же!

– Конечно, надо. Пошли!

Все, дело сделано! Проходим охрану, Олег Попов кивает: «Это со мной». Зашли, он говорит:

– Ну дальше давай сам.

И пошел по своим делам.

Так я попал в святая святых, закулисье цирка на Цветном. Естественно, заглянул в каждый уголок, поднимаюсь, смотрю, на гримерке – фамилия «Никулин». Ну думаю, судьба, надо брать автограф! Стучусь, заглядываю. Юрий Владимирович сидит, гримируется, Татьяна Николаевна, супруга его, там же, и огромная черная собака. Всем известно, что Никулин обожал собак.

– Можно?

Никулин обернулся.

– Ты кто?

– Клоун.

– Тогда заходи, садись.

Еще не веря своему счастью, просачиваюсь, начинаю тараторить что-то про столетие цирка, мол, поздравляю вас, а я из циркового училища, клоун, Саша Песков…

– Так, понятно. Танюш, дай-ка мне…

Татьяна Николаевна подает ему книгу «Почти серьезно», он открывает и пишет: «Саше Пескову, будущему клоуну, с самыми наилучшими пожеланиями». Рисует свой портрет и подписывает: «Юрий Владимирович Никулин». Протягивает мне.

– Вот, держи.

Счастью моему не было предела…

* * *

Прошло 11 лет. Юбилей Цирка на Ленинских горах (ныне – Большой Московский цирк. – Прим. ред.). В программе – все известные мастера, конечно, среди них – Юрий Никулин и… пародист Песков.

Я отработал свой номер, выхожу из цирка. Через минуту за мной выходит Никулин. Подходит ко мне, хвалит мое выступление, а похвала такого человека дорогого стоит! Я благодарю и отвечаю:

– Юрий Владимирович, а можно я вам одну историю расскажу?

– Ну давай, пока машину жду.

И я рассказываю ему о том нашем давнишнем знакомстве. Он, конечно, этого эпизода не помнил. Мало ли в его жизни было таких мальчишек из циркового… Он обнял меня и говорит:

– Вот видишь, как здорово получилось? Когда-то была эта книга, ты был студентом, а сейчас я тебе говорю, какой ты талантливейший артист. Ты посмотри, как мы с тобой все правильно натворили.

Это было очень трепетно. Видно было, что эта история его действительно тронула. Видимо, потом он рассказал ее и Татьяне. После ухода Юрия Владимировича мы с ней много общались, и я всегда чувствовал ее особое ко мне отношение. В последний раз мы с ней виделись в Цирке на Цветном – ее туда привезли уже в коляске, она с трудом передвигалась. Но мне, конечно, как всегда, обрадовалась.

Сейчас у нас очень теплые отношения с Максимом Никулиным и его славными детьми. И я горжусь тем, что наша история продолжается.

«Теперь ты в армии…»

В армию меня забирали прямо из училища. Я же не воспользовался предложением Бориса Бреева, так что пришлось мне в какой-то момент из клоуна переквалифицироваться в солдаты.

За несколько дней до отбытия на службу ко мне приехала мама. И я повел ее по всем концертам, которые проходили в тот момент в Москве. Были в Лужниках, там как раз выступали Валерий Леонтьев и Надежда Бабкина. Это сейчас я их пародирую, и мы любим друг друга. А тогда для меня это были недосягаемые звезды…

Сидим, слушаем, смотрим. Мама в восторге, я рыдаю, потому что в армию не хочу идти.

Проводы устроили в квартире моего друга Володи Никольского (была такая восхитительная пара на эстраде в те годы – танцовщики Татьяна Лейбель и Владимир Никольский), там же, где, кстати, окончательно сложился мой образ Пугачевой.

Ночь. Мама, мой друг Иосиф Петрович Потапенко, режиссер театра МГУ, который сегодня возглавляет молодежный театр в Израиле (когда-то он меня учил актерскому мастерству, я бегал к нему в театр МГУ на репетиции) – все они провожают меня в армию. Утром просыпаемся. Ноябрь месяц. Холодно. Мерзко. Погода – жуть. Какая армия?! Вчера было так весело! Но в 9 утра, как штык, нужно быть в военкомате на Белорусской.

Поцелуи, слезы-сопли – в строй и на перевалочную базу в Тушино. Три дня нас мурыжат: никто не знает, куда распределят, что будет… Меня должны были отправить в учебку, в Ковров. Я уже настроился как-то. Тут подходит молоденький лейтенант:

– Песков?

Я мычу:

– Угу…

– За мной, товарищ солдат.

– Я еще не солдат, я присягу не принимал.

– Молчать!

И меня опять в военкомат. Я ничего не могу понять. Там говорят: тебя, Песков, отправляют в Таманскую дивизию. А это Подмосковье, час езды от столицы! Совсем другая песня!

Оказывается, все выпускники циркового проходят службу в Таманской дивизии. Там ансамбль песни и пляски, который когда-то Людмила Зыкина создала с двумя баянистами.

Приехал. Пришел в казарму. Первая ночь. «Рота, подъем!» Холодно. Нам выдали такое старое, затертое солдатское белье, рубашки хэбэшные, то, что осталось от дембелей. Надевайте, побежали! И мы в противогазах, пять километров… не поверите, помню это ощущение, как сейчас. Бегу, а впереди светится Москва. Ореол света. А ты в какой-то глуши, холодно, бежать пять километров, противогаз на тебе, и тут команда: «Товарищ солдат, запевай!» И пели. Прямо в противогазах. Жутко…

Мы прибегаем, там, оказывается, душ. Нам говорят: три минуты на человека. Как под одним душем 15 человек может помыться? Я не понимал этого тогда и не понимаю до сих пор. Короче, помылись, вышли, голые стоим. Перед нами – куча грязного белья. Приказ: одевайсь! Во что?! Да вот в это. А там все перепутано, сжечь это тряпье надо, по-хорошему. А мы – чистые, помылись хоть как-то хозяйственным мылом…

Оказалось, не привезли одежду со склада. Опять это же самое надели – и обратно, в казарму. Пять километров в противогазах. Чего бегали мыться? Но так надо – первый день в армии.

Потом чего только не было: и яблоки подвешивали к тополям, и травку кисточкой от клея красили, когда приезжало командование. Каждую травинку надо было покрасить…

Единственное, что мне хорошо давалось из армейских премудростей – красиво ходить по плацу. У меня всегда пятерка была. Это я умел, танцор же.

И вот я неделю провел в армии. Первое воскресенье – дают сахар, яйца, болтушку какую-то. И я… падаю в обморок, прямо в столовой. Оказалось – от жирного сразу заболела печень, почки, поджелудочная (мучаюсь, кстати, до сих пор). Меня отправили в медсанбат.

Хорошее было время. Меня лечили, как могли. Сначала лежал, потом ходить начал, сняли все болевые синдромы. Но меня держали, не выписывали. Все доктора стали моими друзьями. Я ходил королем, помогал медбратьям, которые тоже служили. Помню, Витька был, Сережка и Андрюшка, они работали посменно. Говорю: «Я здоров, выписывайте». Смеются:

«Ну и куда ты пойдешь? В казарму? Иди, вон, перейти плац только…»

Ну ладно, что делать? Рисовал плакаты для медсанбата, доставал билеты в театры в Москве – у меня же связи, все администраторы «схвачены». И два года они через меня попадали на лучшие спектакли – взрослые, детские… Да и для меня съездить в Москву было как через изгородь перескочить. А чего тут – вышел, попутку поймал, солдат тогда бесплатно подвозили, из уважения.

Пока я лежал в медсанбате, у меня была своя палата. Когда мама приезжала ко мне на день рождения, на присягу, ей устраивали собственное койко-место. Кормили хорошо, уважали. Так что время моего «лечения» мне запомнилось, как одно из самых приятных в армии.

Кстати, присягу я принимал прямо в медсанбате, почему-то в душевой. Меня вызвали, я пришел, прочитал текст, расписался. «Товарищ солдат, я вас поздравляю, вы приняли присягу». И все, никакой торжественности.

Бывали и грустные моменты. Как уже говорил, я помогал медбратьям, готовил ребят к операциям. Я еще числился больным, но уже работал. На моих руках умерли три человека. Все трое от несчастных случаев. Особенно запомнился один. Мальчика привезли с полевых учений. Танк ехал и дуло пушки его как-то нечаянно задело. Не успели спасти. Пока я его раздевал, кровь смывал, он скончался. Тяжко было очень… Слезно…

* * *

Наш полк располагался на территории гарнизонного поселка. Там же был медсанбат всей Таманской дивизии и Дом офицеров. Я служил в гарнизонном Доме офицеров, а в полку был клуб, там у меня друзья служили, и к ним я ходил в гости по ночам, перелезая через дырку в заборе.

В общем, после медсанбата казарму я больше не видел. Жил прямо в Доме офицеров. Я ведь был художником, а у художника должна быть мастерская. А чтоб спать – шинелька есть. Холодно – ничего страшного, зато не в казарме.

Единственное, каждое утро, в семь ноль-ноль, я должен был быть со взводом на построении, это как «Отче наш». Привел взвод, увел, они спать пошли, а я рисовать: плакаты, афиши для фильмов, которые привозили в Дом офицеров.

А еще мы устраивали концерты. У нас был свой ансамбль, куда входили в основном цирковые. Еще посчастливилось – так как я хорошо рисую, командир дивизии как-то говорит: «Ладно, Песков, будешь бегать в свой Дом офицеров, но ты мне нужен».

И определил меня в подразделение при штабе, где занимаются секретными документами. Я служил там топографом, рисовал военные карты.

При этом у нас был постоянный контакт с гражданскими: в Дом офицеров приходили все, кто жили в поселке, – жены офицеров, дети, мы для них устраивали праздники, разные мероприятия.

Вот так: у меня солдаты охраняли склады, ездили на учения, а я рисовал карты. А еще портреты великих полководцев и военных деятелей, писал их биографии.

Однажды был случай: пишу биографию под портретом, тушью. Три часа ночи, я не заметил, как заснул, но рука продолжала писать. В какой-то момент открываю глаза и вижу – вместо биографии доблестного командира я там свой сон записал! А в шесть утра надо сдавать работу! Сон как рукой сняло, я взбодрился и давай быстренько переписывать! Успел.

Однажды мне поручили нарисовать огромный плакат на какое-то мероприятие, посвященное Варшавскому договору. Сделал, мероприятие прошло, вызывает меня командир.

– Нда, Песков…

– Что такое, картинка не понравилась?

– Ты понимаешь, что ты натворил? Ты нарисовал Землю и вокруг нее – Варшавский договор. Такое ощущение, что Варшавский договор держит в руках всю мировую военную структуру. Это же политически неграмотно!

Но, видимо, кроме моего командира, этой творческой вольности никто не заметил.

* * *

В медсанбате я познакомился с Алексеем Боничем. Очень юморной парень, до безобразия, прямо оторва. Он меня «обезьяной» называл. «Обезьяна, порами подвигай!» – это означало «улыбнись».

«Обезьяна, опять все сожрешь у меня?» У него мама была главным военным врачом-анестезиологом. Она приезжала к сыну, привозила покушать. И очень прониклась ко мне. Первое, что спрашивала, когда приезжала: «Где Саша? Так, убери руки! (Это уже ему). Сашу позови».

Приходил Саша, она ставила передо мной еду, а Бонич ходил кругами и ворчал: «Жрет, жрет мою еду! Понятно…»

Мы дружим с ним до сих пор. Все праздники отмечаем вместе, мама его в гости приезжает, они дружат с моей мамой, приветы передают друг другу. Вот такая армейская дружба.

* * *

Не зря говорят, армия – это великая школа жизни. Так и есть. В ту самую первую ночь, после бега в противогазе, я понял, что повзрослел. Психология резко меняется, когда надо выживать. Вокруг тебя совершенно разные люди, по-разному воспитанные или невоспитанные вовсе. И среди них надо как-то выживать. Тяжко очень. Но, наверное, полезно.

Армия для меня – это, во-первых, люди. Это командиры. Отношения со всеми строились по-разному, но, во всяком случае, меня уважали. Потому что я всегда был справедлив. И никогда никого не давал в обиду.

В то злополучное воскресенье, когда мне стало плохо, мы сидели в столовой, и я заметил, что один из солдат плюнул в кружку другому – Эдику Акопяну (сейчас он клоун с мировым именем). Я замахнулся на того, кто плюнул, этой кружкой, не говоря Эдику ни о чем. Драка почти завязалась, но кто-то видел, что я был прав, нас остановили. Эдик так ничего и не узнал. И до сих пор не знает, хотя мы постоянно общаемся.

Служил у нас еще один, ныне заслуженный, артист. Когда я только пришел, он был уже «дед». А дедовщина тогда процветала, несмотря на то, что Таманская дивизия считалась местом престижным и образцовым. Он знал меня по училищу. В нашу первую встречу в армии он дал мне осколок стекла, положил лицом на пол в казарме и пытался заставить лизать пол и оттирать его стеклышком. Такое было испытание для новобранцев. Я отказался. Меня сильно избили. Но многие зауважали. Через неделю я попал в медсанбат, больше в казарме, как вы знаете, не появлялся, и вся эта история не закончилась ничем. Но он, этот «заслуженный», конечно, ее помнит. И каждый раз, где бы мы ни встречались, просит у меня прощения.

И еще был смешной случай. У нас прямо в казарме висел турник, и когда мы только-только призвались на службу, наш командир роты всех построил и по одному заставлял подтягиваться. Дошла очередь до меня.

– Так, Песков, на турник.

– Не пойду.

У него глаза на лоб полезли.

– Как это не пойдете?!

– Мне нельзя подтягиваться.

– Как это нельзя, ты же в армии!

Я мысленно зажмурился, собрал всю свою волю в кулак и выпалил:

– А так! Вы мне сейчас затянете мышцы, и какой из меня через два года артист? Вы сами-то подумайте!

Он настолько опешил, что разрешил мне не подтягиваться. Хоть и невзлюбил после этого случая.

Так я ни разу не подтянулся в армии. Хотя стрелял. Ездил на стрельбища, собирал-разбирал автомат – все это я прошел. Но так как я на учения ездил от штаба, то особо всего этого не касался. Мои однополчане в полях были, а я по приказу командира рисовал на картах, куда кто побежит, стрелочками.

В общем, школу армейскую я прошел ох какую. Армия меня научила общению с людьми. Это главное. Вояка из меня, конечно, никакой. Но я был необходим этой армии. Как художник и топограф. Пришлось и в армии дарить людям радость как руководителю ансамбля песни и пляски Гвардейской Таманской дивизии.

* * *

Однажды я отругал командира дивизии. Генерал-майора. Он был самый молодой генерал-майор в стране в то время. Дело в том, что в дивизию приехали неожиданно иностранные гости, мой взвод стоял в карауле, на морозе.

А он приказал быстро организовать концерт. Я говорю: «Они же замерзшие, как им на руках стоять, шесть стульев, кверху ногами – эквилибр? Нет».

– Приказ поняли?

– Тогда я снимаю с себя всякую ответственность.

Что делать, организуем концерт, ребята начинают выполнять сложные цирковые номера. И один парень падает, выбивает себе все зубы.

И я разозлился, начал орать на командира дивизии: «Ваши приказы засуньте себе в одно место! Создавайте нам условия, и мы готовы «танцевать» с утра до вечера, или нечего такие приказы давать…»

Он вынужден был признать, что я прав.

Меня очень уважали солдаты за справедливость. Причем многие из них были старше меня по возрасту, они уже закончили цирковое училище. Там были лауреаты разных конкурсов, которые уже получили в Монте-Карло «золотых» и «серебряных» клоунов. А я – «салабон» двадцатилетний… Но уважали.

В общем, для армии я стал своим. Меня все любили, офицеры уважали, офицерские жены подкармливали. Через много лет я оказался там на похоронах своего командира, Владимира Мебуки. И ко мне подошла женщина, старенькая, говорит:

– Сашенька, а я тебя пирожками кормила…

Несмотря на то, что и она, и я очень изменились, я ее сразу узнал. Буфетчица наша.

– А я помню. Вы не думайте, я все-все помню…

Какая трогательная оказалась встреча с прошлым… До слез. Обнимались и плакали.

* * *

Так прошло два года. Сентябрь, выходит приказ о демобилизации. Но меня почему-то не хотят отпускать. Конечно, еще не все военные классы оформлены, не все детские комнаты в квартирах офицеров расписаны бабочками и слониками…