Текст книги "Актированные дни"

«Танки грязи не боятся»

Наш взвод с подполковником Коржовым в поле занимался тактикой. Мы бегали по предполагаемому месту боя в полном боевом снаряжении, периодически надевая и снимая противогазы и ОЗК. И вдруг к нам приехал на танке наш начальник кафедры, полковник Никитюк. Ему, бывшему танкисту, видимо захотелось вспомнить молодость. И он гарцевал, проезжая мимо нас туда-сюда, выглядывая из люка танка. Сделав несколько кругов вокруг нашего «поля боя», он, наконец, дал нам команду собираться на обед. Мы загрузились в свой БТР, хотели уже отбывать в лагерь, но БТР забуксовал на ровном месте. Он беспомощно крутил всеми своими восемью колёсами, но сдвинуться с места не мог. Никитюк, увидев заминку, подъехал к нам. – Ну что, засели? – смеялся он, – Сейчас выдернем вашу калошу. БТР зацепили тросом, но дёрнуть его не получилось. Танк так же как БТР заелозил на месте, но сдвинуться как назад, так и вперёд не мог – тоже засел в зыбкой травянистой почве. Оказалось, что танк они завели с толкача и глушить его теперь нельзя. Солдатик-танкист дал нам траки, которые крепятся к гусеницам для усиления сопротивления с почвой. Они имеют длинные шипы и помогают танку выбраться из подобного казуса. Мы быстро прикрутили эти траки к гусеницам, но они не помогли, – траки вращались вместе с гусеницами, танк же – стоял неподвижно.

Сбоку у танка висело привязанное бревно. Мы сняли его и подставили под одну из гусениц. Но как только танк давал газу – бревно, зацепившись за трак, уходило под танк и тут же вылетало с другой его стороны. Когда же бревно привязали к гусеницам поперёк танка, танк, газанув, превратил бревно в труху.

– Видимо, трухлявое бревно! – сказал нам Никитюк, – Вон стоит дуб, нужно его срубить…

Тут к нам подъехали солдаты на БМП – они зацепили наш БТР и резко дёрнув, вытащили его.

Когда же БМП в паре с БТРом зацепили тросами танк, тот всё равно не поддался, так и продолжал вращать гусеницами, оставаясь на месте.

Мы к этому времени уже срубили дуб, но как только его принесли и привязали к гусеницам поперёк танка, – дуб ждала та же участь, он вмиг превратился в труху.

Командир теперь уже дал нам команду выезжать на обед, и мы убыли в лагерь.

После обеда, загрузившись бревнами и досками, мы вернулись к танку. Но горючее у танка кончилось, и солдатик заглушил его. Теперь вытащить танк нашими силами стало нереальным…

И мы отправились в лагерь. А танк потом вытащил БАТ и к вечеру притащил его в лагерь.

Поспели вишни

Песенка про марчеканские вишни зазвучала, когда как-то на разводе, мы услышали, что соседний взвод спортфака хабаровского пединститута отправляют в совхоз на уборку помидоров.

Нас взяла досада – почему не нас отправляют, хабаровчан ведь помидорами не удивишь, – тут все поля в помидорах. Для нас же, магаданцев, помидоры всегда были дефицитнее красной икры. После развода мы стояли и грустили по этому поводу. – А давайте отправим с хабаровчанами кого-нибудь из наших, – предложил Игорь Кончев. – Точно! Нужно идти, договориться с ними!

Наш командир взвода, Юрий Синявский пошёл к нашему командиру и в соседний взвод.

– Всё! – возвратясь, сказал он, – Договорился, они берут двоих, – быстрее собирайтесь, сейчас придёт машина!

Тут встал вопрос о кошёлках. Игорь Кончев с Сашей Басалаевым кинулись искать тару под помидоры – что же взять? Мгновенно пришла идея снять матрасовку с матраса. Свернув её, со скромной сумочкой они побежали к машине…

Весь день прошёл у нас в ожидании помидоров. Мы приходили в лагерь на обед и первым вопросом был: Приехали? – Нет, еще не приехали!

Уже после обеда, часа в четыре, мы сидели и занимались в своём классе, под открытым небом, когда появилась долгожданная машина. Тут уже никого нельзя было удержать, – все побежали к машине. Открыв задний борт, с машины прыгали хабаровчане с пакетиками, в которых лежало по три-четыре помидора.

– Что так мало взяли? – возник вопрос.

– Взяли?! А выезжая с поля, нас стали шмонать – всё позабрали!

– А вместо вишен – один весёлый смех! – разочарованно пошли мы от машины.

– Куда вы? – заорали нам с машины Кончев с Басалаевым, – Идите помогайте!

Из-под лавки во всю длину кузова, они выкатывали матрасовку полностью набитую помидорами.

– Как вы смогли провести столько помидоров, если всех обыскивали?

– Они не могли даже подумать о том, что можно собрать столько помидоров, и не обратили внимание на матрасовку под сидением.

– Я специально, зеленоватые подбирал, – объяснял нам Игорь Кончев, – чтобы они спели постепенно…

Помидоры мы спрятали в палатку, где под полом у нас был вырыт подвал в полный человеческий рост…

Ели помидоры целую неделю…

Сборы прошли быстро. О них остались самые яркие воспоминания. По окончании вуза, несмотря на различные полученные специаль-ности, многие стали военруками в школах, другие связали свою жизнь со службой в силовых структурах, и военная подготовка, полученная в институте, стала отправной точкой последующей жизни многих из нас.

Старая сберкнижка

Как-то недавно, роясь в документах, я обнаружил сберкнижку, открытую ещё в Магадане в 1977 году. На ней лежит 10 рублей. Это первая моя сберкнижка, которую я завёл, приехав с сельхозработ, с так называемой «картошки», где заработал баснословную по тем временам сумму 1300 рублей. Правда, 200 рублей тогда вычли за питание в двойном размере – сказали, что грузчики ели больше, чем остальные студенты. Заработанные деньги я положил на сберкнижку, которых мне хватило на полтора года учебы.

Это была моя вторая «картошка». Первая состоялась годом раньше, сразу после поступления в институт. Ещё на первой «картошке» мы сразу решили работать грузчиками. Бригаду тогда возглавил Юра Синявский, поступивший на факультет истории и английского языка после службы в Армии. Я, Артур Фрайман, Саша Шевченко, Серёга Чернышев, Саша Хребтов и Лёха Галушко работали в этой бригаде. Узнав расценки, – решили заняться погрузкой с поля, а не разгрузкой на току. Погрузка оплачивалась в три раза выше – 4 рубля 70 коп. за тонну. Потом мы поняли ошибку в своей стратегии – грузить с поля в день удавалось по 3—4 машины, в то время как на току работа шла непрерывно и им удавалось разгружать в разы больше, чем мы грузили с поля. А ещё там шёл постоянный перегруз с машины на машину – а это уже и разгрузка, и погрузка, и подноска. Поэтому заработок на току обещал быть большим.

На второй «картошке» нас поселили в пустующий осенью пионерский лагерь, на берегу реки Тауй, в том же поселке Толоне. По приезду, нам выдали по матрасовке и наволочке, которые мы набили сеном. Потом дали комплект постели: простыни, одеяла. Именно оттуда и пошла поговорка о смене белья – когда первый барак меняется бельём со вторым бараком…

Теперь мы решили работать на разгрузке, но на току уже работала другая бригада, которую сформировал Лёха Кокауров.

И вдруг нам повезло – ток не справлялся с хорошим урожаем картошки – её ведь на ночь нужно было разгружать под навес, чтобы она не замёрзла.

Ночью уже была минусовая температура. И совхоз принял решение разгружать картошку дополнительно в пустующий тракторный бокс. Туда-то и отправилась наша бригада из шести человек: Толик Алимов, Саша Антипов, Вася Миронов, я, Женька Чайковский, Володя Добрынин.

Теперь работа у нас действительно шла непрерывно до поздней ночи. Мы разгружали машины, пришедшие с поля, тут же грузили машины – огромные Магирусы на Магадан. И нормой стала для нас погрузка и разгрузка общим тоннажем более 200 тонн в день. Стало понятно, что, судя по расценкам, мы поднимаем большие суммы. Поэтому решили тщательно фиксировать все машины и тоннаж и закрывать наряды каждые пять дней. Проверять пятидневную погрузку было не так сложно, если вдруг у совхоза возникали сомнения в наших больших цифрах.

Ночи уже были холодными, до минус 10 градусов. Когда возникал небольшой перерыв в работе – мы грелись у горящих тракторных покрышек. Если картошку разгружали поздно вечером, то утром её приходилось вытаскивать из бокса – оттаяв, она превращалась в кисель.

Накопив к концу сентября целую кипу закрытых нарядов, мы пришли в бухгалтерию совхоза и тут обнаружилось, что совхоз не имеет таких средств, чтобы расплатиться с нами.

Сентябрь заканчивался. С 1 октября начинались занятия в институте. Студентов стали вывозить из лагеря. Нам же грузчикам, нужно было получить расчет здесь в Толоне, поэтому мы стали осаждать местную бухгалтерию. Но там тянули с расчетом, предлагали выехать в Магадан и получить расчет в Управлении сельского хозяйства. Мы же видя, что даже здесь местным не верится, что на «картошке» можно заработать такие деньги, что же нам скажут в сельхозуправлении? Поэтому решили, что пока нас не рассчитают – не уедем!

И когда все студенты уже уехали, наша бригада и бригада Лёхи Кокаурова остались в лагере. Из съестных припасов нам досталось какао в порошке, которое мы заваривали и пили всё свободное время. Совхозу же каждый день нужны были грузчики и нас продолжали привлекать к погрузочным работам. Мы соглашались и закрывали всё новые и новые наряды. Для питания совхоз выделил нам тушенку и хлеб. Картошки же само собой было много.

После отъезда студентов к нам прибился бомж. Мы и сами не сильно отличались от него. Обросших и бородатых в разношерстной одежде нас местные жители принимали за работяг-шабашников, или за кого угодно, но только не за студентов.

Бомжа этого нашел Толик Кирилюк. С Кирилюком мы жили в общаге, звали его Кириллом, потом стали называть Кириллом Мефодьичем или просто Мефодькой. Здесь на «картошке» Толик пристроился работать истопником на кухню и как человек предприимчивый, чтобы самому по ночам не кочегарить печку он и нашёл бомжа, который за хавку выполнял эту чёрную работу.

Когда студенты выехали, бомж пришёл к нам в барак. На нём теперь был модный прикид: замшевая коричневая кепка, клетчатый черно-белый пиджак, в котором ещё недавно Кирилюк ходил на занятия.

Зайдя в барак, он сразу понял, что старший здесь Кокауров и направился к нему.

– Это что за чудо в мефодькином клифте? – спросил его Леха.

– Я извиняюсь! Меня Серёга зовут! Можно я у вас тут переконтуюсь? Может дров нарубить или еще чего? А клифт мне Толик сам подарил, когда уезжал…

Леха сидел, полулежа на нарах, прищурившись, пальцем оттянул одно веко в сторону:

– Ну, рассказывай, где зону топтал? Когда откинулся?

– На Кедровом отбывал. Весной освободился! – ответил ему бомж.

Кедровый (бывший Арэк), – это рядом с Мяунджей, откуда Лёха Кокауров. Там в лагере одно время водителем работал его отец и Лёха по разговорам знал многих тамошних сидельцев.

– Кривой-то, что, с Арэка ушёл или ещё там? – вспомнил Лёха какого-то местного авторитета.

– Там! Куда ему деться! – ответил бомж.

– А Карась жив ещё?

– Карась на другую зону ушёл. Мы с ним кентовались одно время…

– Ладно! – сказал Лёха, – Вижу ты свой. Будешь печку топить и готовить нам. Узнаю, что крысишь, – голову отрежу, и поплывешь по Таую в море.

– Да ты что, Лёша! Зуб на мясо – всё будет нормально.

После этого разговора, бомж по секрету говорил нам с гордостью:

– Мы с вашим бугром вместе на Арэке чалились. Я его сразу вспомнил…

Закончилось наше пребывание в Толоне внезапно. Ректор института Л. А. Лахин, делая в одной из групп перекличку, недосчитался студента. Ему пояснили, что студент ещё не вернулся с «картошки».

В институте начался бум. Установили, что две бригады грузчиков до сих пор в Толоне. И за нами отправили самолёт!

Мы продолжали работать и ждать расчёта, как вдруг нам объявили, что за нами должен прибыть самолёт.

«У нас нет денег, чтобы купить билеты!» – ответили мы на эту новость.

Деньги тут же нашлись – нам выдали по 20 рублей и выдали на руки расчётные документы для получения денег в кассе сельхозуправления.

В самолётике АН-2 мы летели весело. Выпив на посошок, во время тряски над морем, парни затеяли пляску в салоне, рвали на себе, ставшей ненужной рабочую одежду. Прилетев, оборванными, мы добирались по Магадану в свою общагу.

И уже назавтра, не узнавая друг друга в чистой одежде, мы встретились около Управления сельского хозяйства, где получили расчёт за полуторамесячную картофельную эпопею.

Вот такие воспоминания вызвала у меня старая сберкнижка.

Через интернет я поинтересовался – сколько процентов за 40 лет набежало на эти 10 рублей. Но с учетом всех денежных реформ, оказалось, что процентов практически не приросло. Если даже я сам не остался должен сбербанку.

Ну что ж, пусть две погруженные тонны картошки будут моим подарком государству за счастливые студенческие годы…

Недостача

Я был дружен со Степаном Трофимовичем Касичем из облпрокуратуры. Мы пересекались с ним по работе. Основной же его деятельностью была подготовка документов на реабилитацию жертв политических репрессий.

– Как-то раз, – рассказывал мне Касич, – ко мне на приём пришел дед.

– Я хочу, чтобы меня реабилитировали! – сказал он мне, – В 1937 году я был незаконно осужден в г. Балее.

Я взял все реквизиты этого человека, его заявление. Сказал, что поднимем его дело и чтобы он пришёл дней через двадцать.

Я запросил дело. Оно было совсем тоненьким – от силы 10 страничек, вместе с обложкой. В деле были стандартные сведения: сотрудничал с японской и маньчжурской разведками, совершал диверсии, был ярым противником Советской власти. В деле было чистосердечное признание, написанное с его слов, стояла его собственноручная подпись. Далее на половинке листа был подшит приговор тройки с резолюцией – «Расстрелять!»

Ещё ниже располагалась интересная пометка: «Приговор приведён в исполнение», стояла дата расстрела, подписи прокурора и врача, удостоверяющие исполнение высшей меры наказания. Невероятным было то, что в те суровые времена они ведь не могли просто так поставить свои подписи, не удостоверившись в точном соблюдении процедуры расстрела… Как это могло произойти? – оставалось загадкой…

– Я с нетерпением ждал появления деда, – рассказывал Касич.

– Ну что, – сказал я ему, когда он снова вошёл в мой кабинет, – мы изучили ваше дело. Я видел документ, где вы сознались в сотрудничестве с японцами, в диверсиях, поставили там свою подпись. Или это за вас кто-то другой подписал?

– Да, я это подписал! – с горечью сказал дед, – Попробуй не подпиши! Не выдержал я пыток…

Он поведал свою историю.

– Я ведь ещё мальчишкой был. Поехал на колхозном коне за дровами в лес. Нагрузил в телегу много валежника. А когда стал спускаться с горы, – коня понесло, я пытался его сдерживать, но в результате сани сломали коню ногу. В колхозе составили акт. Но тут подключилось НКВД. Взяли под арест. Стали пытать – Кто тебя этому надоумил? Выставляли на улицу на мороз, снова пытали. Я и не вытерпел, – пусть, думаю, лучше отправят на Колыму, чем такое издевательство, и подписал бумагу…

Тогда Степан Трофимович задал главный вопрос: Там в деле имеется отметка, что вас расстреляли?! – спросил он деда, – Это-то вы как объясните?

– Я не знаю, что там написали! – ответил дед, – А на расстрел нас и правда повезли. Ночью погрузили на две подводы человек двадцать, связали попарно. Я оказался привязанным руками сзади к здоровенному мужику, балейскому шахтёру. Когда везли он мне шепнул, что знает эту дорогу, скоро будет откос, приготовься, – спрыгнем, когда скомандую, может удастся скрыться в темноте! Нам ведь терять нечего, – всё равно расстреляют!

Подъехав к откосу, мы рванули с телеги и кубарем полетели с горы. По нам стреляли, но не попали. Гнаться же никто не стал. Охраны было мало, – человек 5—6, они побоялись, что и другие разбегутся… Так мы и ушли, вначале в зимовье за Балеем, потом ещё глубже в тайгу. Жили там больше трёх лет. Ловили петлями зайцев, рябчиков, собирали грибы, ягоду, рыбачили… С людьми иногда встречались, от них и узнали, что началась война. Мы вышли в Могочинском районе, назвались охотниками, сказали, что документов нет, лодка перевернулась и вещи с документами утонули. С нами не разбирались, сразу призвали в армию и отправили на фронт. После войны домой я не приехал. Вернулся уже в 60-е годы…

Выслушав его историю, Касич недоумевал: Как же так? Прокурор с врачом не могли ошибиться в количестве расстрелянных (они утром делали осмотр), за это бы в то время по головке не погладили, самих могли записать во «враги народа».

Касич пошёл советоваться с П. А. Погребным. Петр Андреевич работал в Балее в прокуратуре в послесталинские времена, в конце 50-х годов.

– О, я этих выкрутасов НКВД насмотрелся, когда изучал троечные дела! – сказал Петр Андреевич, – Еще тогда понял, – если у них кто-то сбегал, они возвращались после расстрела в город – хватали первого встречного и покрывали недостачу…

Возвращение

Как быстро идут годы. С тех пор, как я уехал с Колымы, прошло 30 лет. Уехал после окончания Магаданского вуза в 1980-м. После краткосрочных военных сборов в Хабаровске, вернувшись в Магадан, захотелось съездить к родителям. Они в то время жили уже в Чите. Купив билет, зашёл попрощаться к Александру Антипову, своему другу и сокурснику. На его вопрос: «Когда вернешься?», ответил, шутя – «Лет через пять». Но немного ошибся и вернулся только через 30 лет, и то не совсем, а в гости. В гости на родину – странное словосочетание…

Прилетев в Магадан, мне, конечно же, хотелось побывать в своем посёлке Арэс, где прошло детство. Вернее не в посёлке, а в том месте, где он когда-то располагался. Ведь посёлка не существует уже 17 лет. Расстояние от Магадана до Арэса немалое даже сейчас – по новой, спрямлённой трассе 711 километров. Автобусы туда не ходят, они не ходят даже до Мяунджи, ставшей конечным колымским пунктом на трассе в сторону Якутии. Благо в Магадане живёт Николай Балаш, наш арэсовец, мой одноклассник и бывший сосед по дому. Его машины возят по трассе горючее. Он-то и организовал мою доставку до Сусумана, – договорился и отправил меня на попутном уазике-таблетке. До Мяунджи я уже добирался сам. Вышел на окраину Сусумана, махнул, проезжающей мимо машине. Водитель ехал на Мяунджу. «Тебе повезло, – сказал он, – тут на трассе можно и сутки простоять, не увидев ни одной попутной машины». О том, что мне повезло, я понял минуты через две, после того как сел в машину – хлынул сильный дождь, и я представил, что было бы со мною, одиноко стоящим на трассе. «Вот бы меня сейчас расчесало!» – сказал я водителю, на что он долго смеялся.

Переночевав на Мяундже у родственников, пообещавших вечером после работы свозить меня на Арэс и на Кадыкчан, утром я не стал сидеть дома, а пошёл по наполовину брошенному поселку Мяундже.

Мяунджа – это место, где я появился на свет. Я подошел к той бывшей больнице, она уже много лет не функционировала, а одно крыло здания занимал небольшой магазинчик, но и он был закрыт. Особенно печальное зрелище вызывал полуразрушенный Дом культуры. Помпезное, в стиле советского монументального классицизма, самое красивое здание Мяунджи, построено заключенными в начале 50-х годов. Тогда же впрочем, строилась и сама Мяунджа, ещё имеющая шифрованное название Д-2 (Дальстрой-2). Почему Д, и почему два? Трудно теперь ответить. Наверное, чтобы никто не догадался, как говорил Никулин в одной известной кинокомедии. Мяунджу строили из кирпича, производство которого, было налажено на Арэсовском кирпичном заводе, открытом специально для строительства на Мяундже Аркагалинской ГРЭС, долгое время остававшейся основным источником электроэнергии на Колыме. Название реки Мяунджа, как нельзя кстати, подошло и для названия посёлку, означавшее в переводе с эвенского «Большое сердце». Сейчас «Большое сердце» работает в режиме обычной котельной, ГРЭС законсервирована. Ведь более дешевую электроэнергию дает Колымская ГЭС в Синегорье.

Обойдя за несколько минут Мяунджу, я не удержался и пошёл в посёлок Арэс, – туда, где прошло мое детство, в те места, которые я вижу во снах всю свою жизнь, туда, куда уже невозможно вернуться никогда…

Путь от Мяунджи до Арэса неблизкий, – 8 километров, но мне не было скучно в пути. Масса воспоминаний нахлынула на меня. Я вспомнил и другую – прямую дорогу между нашими посёлками. В детстве мы ходили по ней за грибами. Места там болотистые – между больших кочек вода, под водой лёд. Лес молодой, от старых лиственниц осталось много пней – в конце 1930-х деревья использовали для настила под Колымской трассой. В нынешнем же низкорослом лесочке мы иногда находили могилки заключённых, где на вкопанных палках, были прикреплены жестяные таблички из консервных банок с выбитыми инициалами похороненных…

Вот я дошёл до моста через ручей, приток Мяунджи. Когда-то, после окончания начальной школы, в 5 класс мне пришлось ездить в школу на Мяунджу. Зимой мост этот перекрывали и делали объезд по замёрзшему ручью. Однажды наш Пазик, съехав вниз с дороги в тумане врезался в машину, которая заглохла на ручье у моста. Толчок не был сильным, но водителю потребовалось какое-то время, чтобы устранить неполадку. Мы же, школьники, сидели в автобусе и грелись у печки-буржуйки, установленной в салоне, подбрасывая в неё дрова и уголь.

А вот и перекресток. Я вышел на Колымскую трассу. Дорога с Мяунджи уходила в Кедровый (бывший Арэк). Раньше с перекрёстка наш Арэс был хорошо виден. Сейчас же виднелись какие-то отдельные постройки и подгнившие накренившиеся и висящие на проводах телеграфные столбы вдоль трассы.

Первое здание при приближении к Арэсу – брошенная заправочная станция. Мне она не была интересна. Она построена уже когда я в посёлке не жил, наверное в 1980-е годы. Удивительно, что пока я шёл по трассе, мимо не проехало ни одной машины: ни в ту, ни в другую сторону. Дойдя до провала – озера, с правой стороны трассы, я отметил, что оно стало очень живописным – берега его заросли травой и кустарником. Приближающаяся осень раскрасила берега разными красками: зелёными, жёлтыми, красными и коричневыми. На озере было много водоплавающей дичи: уток, чаек, куликов. Они плавали как в парке, не реагируя на меня.

Я подошел к тому месту, где когда-то стояла школа. От неё не осталось и следа. Хотя здание было каменным, добротным. Восьмилетняя школа размещалась в бывшей казарме. Когда-то Арэс был лагерным пунктом и все административные его здания были построены из шлакоблоков. Казарма выделялась своей архитектурой. Парадное крыльцо её посередине здания было увенчано колоннами, над которыми был сделан вычурный портик с окошечком наверху. После закрытия лагеря в здании было общежитие. Потом, вначале 1970-х, когда было решено открыть в посёлке восьмилетнюю школу – другого подходящего помещения для школы просто не было и поэтому общежитие переехало в здание старой начальной школы, а школа разместилась здесь. Когда мы учились в школе, у нас не было спортивного зала. Занятия по физкультуре проводились в фойе клуба. Но потом, уже лет через десять спортзал к радости жителей, всё-таки был пристроен к школе. Именно этот долгожданный спортзал сегодня и остался единственным живым зданием поселка Арэс. Видимо из-за опасности обрушения мощных перекрытий потолка рушить бульдозером его не рискнули. Поэтому оно и осталось воспоминанием о том, о чём так долго мечтали…

От казармы в сторону Арэка раньше уходила прямая дорога – узкоколейка, как называли её все. В конце сороковых годов это была реальная железная узкоколейная дорога, по которой из шахты вагонетками возили уголь на пусковую электростанцию в п. Арэк. Само название Арэк расшифровывалось как Аркагалинский энергокомбинат, а Арэс – Аркагалинское энергоснабжение. Позднее Арэк переименовали в Кедровый. Он и сегодня существует. Жители его занимают два двухэтажных дома и продолжают обслуживать тепловую станцию и высоковольтные сети.

Узкоколейка для арэсовцев была своеобразным местом прогулок. По ней гуляли компании, с магнитофонами, которые входили тогда в моду. Летом, когда случались жаркие деньки, ходили загорать к Арэковскому бассейну – водоему под открытым небом. В него сбрасывалась теплая вода электростанции и был оборудован примитивный пляж.

Сейчас высокая насыпь узкоколейки практически сравнялась с землёй. Она поросла травой и кустарником и стала малозаметной. Немного пройдя по ней, я спугнул стайку куропаток, вылетевших у меня прямо из-под ног…

Я вернулся к казарме и пошёл к столовой и магазину, вернее к грудам штукатурки, оставшейся на местах этих, когда-то крупных сооружений. Я помню, когда строили эти два дома. Как привозили на стройку заключённых с Арэка. Как вся территория эта была загорожена колючей проволокой с вышками по периметру. Как мы лазили по этой территории, когда там заключённых не было.

В открывшейся столовой очень хорошо готовили. Площадь у магазина и столовой никогда не пустовала. Сюда заезжали водители грузовых машин, перевозивших уголь с Кадыкчана, Аркагалы и нашей шахты в другие посёлки области до самого Магадана.

У магазина было высокое крыльцо. Сбоку к крыльцу крепили афишу о сегодняшнем кинофильме в клубе, которую мы ждали с нетерпением. Кино было основным нашим занятием. Телевидения в посёлке не было, поэтому в кино мы ходили каждый день, и очень огорчались, когда на афише появлялась надпись «Дети до 16 лет не допускаются». Однажды зимой на перемене мы побежали из школы, чтобы глянуть на афишу. Мороз был близок к 50 градусам. Туда мы добежали благополучно, но когда побежали обратно обморозили уши. Помню, как две недели я ходил с распухшими ушами, они долго мокли и не заживали. Глядя на оставшиеся ступеньки магазина, я вдруг вспомнил об этом эпизоде.

По мере того, как я шёл по центральной улице посёлка, мною овладевало чувство, что посёлок жив, дома его существуют. Я оборачивался и видел за собой только кусты и выдающиеся кое-где из травы фундаменты разрушенных домов. Прямо на дороге бывшей улицы, попадались кустики голубики и даже кедрового стланика, хотя раньше вблизи посёлка стланика никогда не было. Посёлка не стало в 1993 году, и природа восстанавливается на своем прежнем месте, после большого перерыва…

Детский сад – вот оно, то место, с которого и началась вся моя жизнь. Местами уцелел забор детского сада. Давно посаженные деревца разрослись и дали побеги. Вся территория превратилась в густой лесок. Дома детского сада и начальной школы располагались в бывших лагерных бараках. Бараки строились по типовому проекту, утвержденному приказом НКВД. Хотя проект этот использовался еще в каторжных тюрьмах Российской империи. Раньше мой дом стоял между трассой и детсадом. В саду мы проводили всё своё время, даже в выходные дни. Здесь были две горки, качели и карусели. Был даже маленький кораблик, усаживаясь в который мы представляли путешествия по морю, по дальним странам. А вот и он – этот кораблик! Он и сегодня стоит на своем вечном приколе, а его многочисленные экипажи живут в разных городах и государствах, говорят на разных языках, но все имеют одно общее начало – этот маленький садик, заросший кустами и травой и этот кораблик, с которого мы сошли на разные берега…

На месте дома, где мы жили с родителями, растёт трава и лежит несколько бревен, – это всё, что от него осталось. Отсюда за трассу раньше уходила дорога к угольной шахте. Но этой дороги я не обнаружил. По ту сторону трассы её как будто и не бывало. Только терриконы еле виднелись вдалеке сквозь густой кустарник.

Помню, когда мне было 5 или 6 лет – шахта еще работала, как то с отцом мы пошли к шахте.

Тогда вдоль дороги по обе стороны стояли столбы, и была натянута колючая проволока. «Это, чтобы никто не попал в провалы», – объяснил мне отец. Он не хотел длинно рассказывать мне о том, что ограждение осталось со времён лагеря…

Еще один дом, частично сохранившийся в посёлке, – здание, где размещалась амбулатория. Построенное из шлакоблока вперемежку с кирпичом, оно строилось под штаб лагерного пункта, и было очень добротным. В левую сторону от него стояли четыре одинаковых двухэтажных дома. В ближнем к амбулатории доме и жили мои родители в последние годы до отъезда на «материк». Я же уехал раньше, еще в 1976 году, после окончания школы, поступив в институт. Из этого дома я так не был выписан. Печать с пропиской стояла в паспорте до тех пор, пока его не сменили на новый.

Дома эти были построены в 1960 году. До этого многие шахтёры жили в соседнем Арэке и ходили на шахту пешком по узкоколейке. Чтобы переселить их поближе к шахте и строились эти дома. Но квартир не хватило всем: поселили в двухкомнатные квартиры по две семьи, в трехкомнатные – по три. Уже позже, когда начальником шахты стал Дмитрий Алексеевич Хаджинов, он организовал строительство целой улицы Комсомольской и квартирный вопрос был решён…

Направляясь к разрушенному клубу, я подошел к месту, где раньше была волейбольная площадка. Аккуратненькая зелененькая травка, как специально посаженная, росла по всему квадрату бывшей площадки. Идея построить в посёлке волейбольную площадку обязана Сергею Васильевичу Шнякину. Шнякин с женой приехали в посёлок из Киргизии, где он окончил горный техникум. Он приехал на Север не только для того, чтобы работать в шахте. Его мечтой было вырастить в нашем посёлке настоящих спортсменов. Сам Шнякин имел спортивное звание мастера спорта по легкой атлетике. Он с первого же дня своего пребывания привлёк к себе внимание детворы – выйдя на улицу в красивой спортивной форме, стал на глазах у всех делать разминку. Его сразу же окружили подростки, он взял карандаш и бумагу и стал записывать всех в секцию лёгкой атлетики. Секция работала пару лет, но зима была помехой тренировкам. В 50-градусные морозы бегал только сам Шнякин. На следующее лето Шнякина шахта направила работать воспитателем на детскую площадку при начальной школе. Вот тогда-то и добился он возведения в посёлке волейбольной площадки. Ему выделили доски и транспортерную ленту, и мы школьники помогали ему вколачивать гвозди в будущий олимпийский объект. Площадка с тех пор в летнее время никогда не пустовала. Волейбольные баталии продолжались ежедневно до двух-трех часов ночи, благо ночи летом были белыми…

А вот и клуб – огромная оставшаяся стена его, возвышается как памятник в центре посёлка. Вспомнилось, как его начинали строить и мы дети, всю зиму проводили у пожогов, когда строители готовили ямы под сваи. Клуб построили деревянным, но по площади он был довольно большим. Открытие его намечалось к столетнему юбилею В. И. Ленина. Но открыть клуб пришлось раньше. В посёлок с гастролями приехал Вольф Мессинг. Осмотрев старый, маленький и аварийный клуб, он обратил внимание на новое здание. Ему сказали, что ещё нет мебели, хотя сам клуб уже готов к сдаче. «Так давайте перенесём ряды кресел и из старого клуба», – настоял Мессинг. Даже не настоял, а скорее дал установку, и все кто был в клубе, подхватили кресла и понесли их в новый клуб. Когда начался сеанс, мы дети, забравшись на завалинку, смотрели представление в окна, на них ещё не было штор. Мы мешали Мессингу и он распорядился запустить нас в зал…