Текст книги "Странствующий"

Один из нас, но другой

Переступаем через железнодорожные пути. Приближаемся к небольшой станции, утопающей в цветах и кудрявых деревьях. Нагоняет нас коренастый лысоватый мужчина лет пятидесяти с двумя большими сумками. Волосы его коротко острижены, темно-русая борода всклокочена, взгляд цепкий, суетливый.

– Мир вам, братья, – приветствует он нас. – Куда путь держите?

Мы здороваемся и знакомимся. Зовут его Василий. Едет не с рынка с обновами, но от городских друзей в нищий приход везет книжки и одежду. Настойчиво приглашает пройти с ним к знакомым, у которых он обычно останавливается.

Длинной улицей проходим через поселок, представляющий из себя то ли маленький городок, то ли разросшееся село. Здесь трехэтажные дома чередуются с избами и бараками, а бетонные здания советских времен соседствуют с хвастливыми новостройками под ядовито-красной черепицей западного образца. Наш провожатый рассказывает о своих злоключениях:

– Эта милиция совершенно озверела! – почти кричит он, выпучивая глаза. – Как еду в электричке, так обязательно пристанут. Начинают с проверки документов, потом тащат в отделение, а уж там обязательно в «обезьянник» затолкают и все деньги выгребут до копейки. А еще могут вещи отобрать, если, конечно, ценные. Они как увидят бороду, так она им, как красная тряпка для быка. Ох и ненавидят они нашего брата православного!

– А ты молитвой Иисусовой пробовал ограждаться? – ровным голосом спрашивает Валерий.

– Да ты что! Они же все бесноватые! Это же зомби! Их от Иисусовой молитвы аж трясет! Они готовы тебя растерзать!

– А ты не пробовал относиться к ним как к обыкновенным людям, исполняющим свои служебные обязанности? По-доброму… Ведь Господь их тоже любит, тоже спасает, только у них путь спасения другой.

– Что? – зыркает Василий. – Да это же враги! Ты понимаешь – враги!

– А не ты ли сам делаешь их врагами своей ненавистью?

Василий замолкает и, насупившись, идет молча. Должно быть, он жалеет уже, что с нами связался, а может и раздумывает, что бы напоследок с нас поиметь… В это время наш путь пролегает мимо торгового центра с огромными витринами. Несколько иномарок с тонированными стеклами сотрясаются от громкой музыки внутри салонов. Их владельцы вразвалку восседают под яркими синими зонтами уличного кафе, презрительно наблюдая за прохожими. Василий с восхищением рассматривает это сборище свежеиспеченных «хозяев жизни».

И вдруг он приходит в неистовый восторг и, открыв рот, останавливает нас перед резиновой фигурой, изображающей милиционера в форме. В области живота находится огромная кнопка, вокруг которой яркая надпись: «бить сюда!» Цена аттракциона – десять рублей.

– Братки, дайте червонец, умоляю! Я сейчас ему вдарю. Я все ему скажу, что о них думаю.

– Успокойся, Василий, – просим его по очереди.

– Ну дайте, ради Бога!

– Только Бога сейчас поминать не стоит!

– Это почему?

– Потому что ты сейчас в обнимку с Его антиподом. Видишь, как он тебя науськивает? И, кажется, ты вполне готов ему подчиняться.

– Ладно, я еще сюда вернусь. У вас что, денег нет? Так давайте насобираем! Вон и церковь рядом. Я там уже стоял. Подают неплохо. Здесь люди богатые имеются.

Оглядываю коренастую фигуру, полную сил и здоровья, и удивляюсь. Впрочем, что это я? Сегодня я такой же нищий, как он. Нет, положительно надо и мне попробовать. Ради опыта. Ради смирения.

На церковной паперти сидит парочка в черных драповых пальто с опухшими лицами. Мы присаживаемся рядом, кладем перед собой головные уборы. Из церкви выходят люди. Не замечая опухших, кладут в наши кепки мелочь. Зато одна старушка подает целый червонец. Да еще взглядом ласковым материнским согревает и к себе в гости приглашает. На домик показывает – вот, мол, мои «хоромы». Нас это радует, но тех двоих почему-то раздражает, и опухшая женщина хрипло командует подельнику:

– Ну-ка, Митька, сгоняй за «крышей».

Он послушно поднимается и, прихрамывая, заворачивает за угол. В это время из церкви выходит молодая женщина весьма приятной наружности в дорогом светлом костюме и подходит почему-то ко мне. Задумчиво останавливается, спокойными умными глазами вопросительно смотрит на меня, потом на Валерия.

– Пода-а-айте, сестра, Христа ради, убогим стра-а-анникам, – произношу чужим голосом.

– Да мне не жалко, ребята, только у вас все равно деньги отнимут.

– А мы не позволим! – сообщаю с готовностью, бросая суровый взгляд в сторону представительницы местной мафии.

– Ну, еще не хватало драку у церкви устроить. Лучше, пойдемте ко мне. Я вас и накормлю, и помыться у меня можно, если желание имеется.

Нет, не получилось у нас понищенствовать да поюродствовать. Что ж, значит, нет на то высшей воли. Со вздохом встаю, остальные тоже. Не сговариваясь, высыпаем с Валерием мелочь в полиэтиленовый мешок, подаем опухшей женщине и сходим со ступеней. Василий что-то ворчит под нос.

В это время из-за угла выходит хроменький Митя. За его хилой фигурой следует бритоголовый качок лет семнадцати. В упор гляжу в его злющие глазки на детском округлом лице. Он нерешительно замирает. Мы же удаляемся. Видимо, представителю криминальной «крыши» надо как-то оправдать свою нерешительность, и он замогильным голосом констатирует: «Уходят… Испугались, лохи городские…»

Идем гуськом по узкой улице, сворачиваем в уютный проулок и доходим почти до края поселка. Потом сидим на просторной кухне частного дома. По всему видно, здесь недавно закончили ремонт: все вокруг сияет новизной и чистотой. Наша благодетельница Ирина, облачившись в передник с веселыми ромашками, ловко собирает на стол. С интересом выслушивает эмоциональный рассказ Василия о его сложных отношениях со стражами порядка. Только почему-то смотрит она все время не на Васю, а на нас с Валерием, молча перебирающих четки под столешницей.

– Ну, а вас, ребята, в милицию часто забирают? – спрашивает Ирина, когда рассказчик истощился и с аппетитом набросился на салат и горячий борщ.

– Ни разу не трогали. Наговаривать не стану, – сообщает Валерий, так как я молчу: сказать мне пока нечего.

– Вот видите, Васенька, вам есть у кого поучиться, – мягко советует хозяйка нашему агрессивному коллеге.

– Делать нечего!.. – огрызается тот, накладывая себе в тарелку пяток румяных котлет с горой жареной картошки.

– Как же, ведь мы христиане, и во всем должны мирные решения искать. Разве не так?

– Как говорил святой Филарет, врагов веры нужно уничтожать. Зря, что ли, у нас половина святых – воины?

– Ну, ладно, кушайте на здоровье, – вздыхает Ирина, смиренно отступая.

Пока Василий молчит, в доме стоит тишина. Здесь уютно и спокойно. Огонек оранжевой лампадки в Красном углу, будто капля янтаря под солнцем. Сама же хозяйка излучает дивную тихую доброту и ненавязчивое гостеприимство. Она почти не ест, только салат слегка вилкой трогает. Несколькими фразами описывает свое житье-бытье.

Живут они со старенькой мамой вдвоем. Ирина вместе с подругой открыли свою юридическую фирму, где консультируют малообразованных сельчан. Используя прежний опыт работы в исполкоме, они помогают в оформлении и прохождении официальных бумаг. Случались ли попытки вымогательства с криминальной стороны? Ну, что вы! Они же сами и прибегают к услугам фирмы. Так что они с подругой со всеми живут в согласии. «Каменных палат» не нажили, но на жизнь достойную хватает.

В это время на кухню входит заспанная старушка на костыле. Увидев нас, оживает:

– А, мамынька, экие гости! Да в бородах… Не старообрядцы, нет? – бдительно интересуется.

– Православные.

– Это хорошо, а то у нас тут расплодились енти… эгоисты, да проститанты, – сетует она.

– Иеговисты и протестанты, – «переводит» с улыбкой Ирина.

– А как в точку-то! – восхищаюсь. – Э нет, русского человека этими западными штучками не надуешь – он сразу в корень смотрит и – в-в-ж-ж-жик – косой по сорнякам.

– Это за нами не заржавеет, – решительно заверяет старушка. А сама пристально всматривается в наши лица. И радостно сообщает: – Да я вас знаю! Ты, – указывает на Василия, – у Нины Самохиной останавливаешься. У нее еще после тебя иконки бумажные появляются, а деньги пенсионные пропадают. Ты, – палец упирается в Валерия, – Крестным ходом с нами ходил в прошлый год. А тебя, – доходит очередь и до моей особы, – я, кажись, по телеку видела. Ну, ровно ты, только без бороды и в красном пинжаке с лампасами на груди.

– Мамуль, может, ты салатику свеженького с нами поешь?

– Так ты, поди, «манифестом» его унавозила!..

– Мамуль, не «манифестом», а майонезом.

– Не стану с «манифестом». Ты мне чистый подай, чтоб витамин живой в ём резвился.

– Ладно, сейчас порежу.

– Порежь. Поди не переломишься. Вона как жить стали, – подмигивает старушка всем сразу. – Сама рыбка золотая мне на посылках служит!

– Ну что ты, мамулечка, какая рыбка?.. Все шутишь? Запивать-то чем будешь?

– А ты в «стервос» мятки запарь. Она кусачая, когда в «стервосе»!

– Тебя как зовут? – спрашивает меня бойкая старушка. И, получив ответ: – Ты это, Тишка, хватит ходить-гулять-то! Хошь, тебя Иринке сосватаю?

– Мамуля! – прыскает в ладошку Ирина. – Ну что ты такое говоришь?

– А чё, плохая девка?

– Очень даже наоборот, – соглашаюсь. А в это время услужливое воображение рисует мое возможное будущее проживание в этом тихом доме с замечательной православной женщиной.

…Перед уходом с кухни, убеждаюсь, что меня никто не видит. И протягиваю левую ладонь над горящей газовой конфоркой. Когда боль от руки разливается по всему телу, а кровь готова закипеть – отнимаю от огня ладонь с огромным волдырем по центру. И, зажав боль в кулак, выхожу в прихожую прощаться.

– Ты тоже этот прием знаешь? – спрашивает Валерий, пользуясь суетой.

– Так. Уходим.

– Да уж… А то рук не напасешься, – едва заметно улыбается странник.

Ирина протягивает сотенную купюру Василию. Тот хватает ее, рассматривает на свет и с вожделением произносит: «де-е-енюжки!» Мы с Валерием от протянутых денег вежливо, но настойчиво отказываемся:

– Спаси вас Господи, Иринушка, за доброту, но у нас деньги еще есть.

– А что же вы на паперти делали?

– Опыт наживали.

– Выходит, я вам помешала?

– Ничего страшного. Зато с вами Господь познакомил.

– Вы теперь, как в наших краях будете, заходите. Без стеснения. Простите нас, если что…

На улице Василий спешно прощается с нами: то ли мы ему надоели, то ли резинового милиционера бить собрался… А мы со странником сворачиваем в сторону «хором» давешней доброй старушки, которая нас пригласила, где и ночуем в молитве да спокойствии.

Три богатыря

С рассвета до полудня идем бодро. Признаться, я уже «расходился». Шаг мой приобрел легкую упругость. Сознание все легче выходит из рассеяния и углубляется в область молитвы. Сегодня солнце припекает особенно крепко. Но вот и деревня. Крайний дом и следующие за ним два – безжизненны. А вот и живой человек. Навстречу идет бородатый мужчина с загорелым лицом в свитере, протертом до прозрачности. Взгляд его спокойный и уверенный, но смирный. Кажется, наш.

– Мир вам, братья, – кивает он, поравнявшись с нами. – Странники?

– Да. Здравствуй, брат. Водицей не напоишь?

– Нет ничего проще. Пойдемте.

Заходим в избу. За сенями на летней веранде утоптанное сено вперемешку с козьим пометом. В горнице беспорядок. Видимо, хозяин готовится к рыбалке: кругом развешаны сети, разложены снасти. Кроме того, на веревках сушатся грибы и травы. На столах горками лежат огурцы, кабачки и бурые помидоры. Перед Красным углом – грубоватый аналой с потертыми молитвословами, псалтирью и Библией. Иконки, в основном, бумажные, но есть одна маленькая Казанская старинного письма. И так же две большие, видимо храмовые, но с трещинами и отслоением краски.

Хозяина зовут Николай. Вода у него сладкая. Он предлагает нам пообедать вместе. Бесшумно входят еще двое бородачей. Один великан, с длинными волосами, перехваченными на лбу черной лентой с молитвой «Живый в помощи» в черной джинсовой рубашке, сильно выгоревшей. Другой едва достает макушкой ему до плеча, с короткой стрижкой, в кожаном жилете в молниях и карманах, небрежно надетом на голое тело. Они принесли ведро свежей рыбы, кажется, карасей. Знакомимся. Молчаливый великан – Егор, малорослый – Дмитрий.

Сидим вокруг ведра и чистим мелких карасей. Две упитанные кошки ластятся к ногам. Но суровые хозяева не спешат кормить их с рук. Когда разделка рыбы закончена, я ставлю миску с кошачьим кормом на пол. Сам споласкиваю руки. Оборачиваюсь – миска пуста, а кошки сыто облизываются. Ну ладно мягкие ткани, но головы с хвостами вот так разом проглотить – это, конечно, надо иметь практику. Часть рыбы хозяева жарят на сковороде, а из второй половины варят густую уху с грибами и пшенкой.

За столом разговорчивый Дима рассказывает про житье-бытье. Оказывается, у каждого из трех богатырей, как я их про себя назвал, имеется дом в этой деревне. Причем, основатель их братства – Николай, поселился здесь первым. Он офицер в отставке по ранению. Следом здесь появился Егор, а последним в прошлом году – сам рассказчик.

Дима занимался бизнесом. Была у него своя лесопилка, магазинчик, пара машин и просторный дом. Но как деньги появились, начал страдать запоями, все пропил, спустил. Последнее, что осталось от прежних богатств – дом в этой деревне, который он как-то давно купил под дачу: уж больно места здесь грибные и рыбные. Сейчас у него на спиртное «вечная епитимия».

Прежде чем рассказать о Егоре, взял у него разрешение. Кстати, оба наши молчуна – Валерий и Егор – сознательно или бессознательно держатся вместе. Правду говорят, что подобное притягивается подобным. Получив от Егора молчаливый кивок, Дима заговорщицки улыбается:

– А это наш раскаявшийся разбойник. Работал он в области у небезызвестного Вано бригадиром, то есть по-ихнему, быком. Да вот проблема – подсел на кокаин. Однажды перебрал наш Егорка с дозой. Перед самой разборкой нюхнул для храбрости и «улетел» так высоко, что приземлился аж в соседнем селе, что в трехстах километрах от областного центра. Там у нас храм во имя Георгия Победоносца, его небесного покровителя. Видать, он Егорку сюда к себе и привел, пока он летал на кокаиновом дирижабле. Отмок наш летчик в святом источнике, а батюшка его благословил причащаться каждое воскресенье. Ну, парень он упертый. Сами знаете, разбойничий бизнес приобщает к дисциплине труда. Приказали ему – умрет, но сделает. Так он с кокаина-то и слез с помощью своего победоносного покровителя. Да вот незадача: как прозрел, так замолчал. Слова от него не добьешься. А Николай про себя сам расскажет. Он, в отличие от Егорки, говорить еще не разучился.

– А что мне рассказывать? – почесал затылок Николай. – Воевал на двух войнах. Насмотрелся ужасов, крови, предательства. Вернулся домой, а там еще хуже. Друзья пьют и деньги делают. Пробовал устроиться на работу, но… Не умею перед начальством стелиться, особенно когда оно хамит и ворует. Я так: что думаю, то и говорю. Пока работал, кое-как скопил на дом. Купил и переехал сюда жить. Пока еще совхоз живым был, я на тракторе работал. Здесь моя военная профессия пригодилась: я служил в танковых войсках. А потом все развалилось. Теперь мы тут сами выживаем, как можем. Земля, лес да река нас кормят. Зимой срубы собираем, потом продаем. Покупатели пока есть. Стадо козочек завели. Молоко, сыр и мясо – свои. Что рассказывать? Не знаю.

– А что за иконы у тебя?

– Маленькая Казанская – это келейный монашеский образ. А большие принесли для реставрации. Видать, они из разрушенного храма. Кто-то из деревенских сохранил, а потом они по рукам ходили, пока к нам не пришли, – Николай улыбается. – С ними тут чудо произошло. Есть у нас в деревне ребята лихие. Все знают, что они дома обчищают, но ничего поделать с ними не могут. Однажды мы в храм на праздник ушли. Когда вернулись, смотрю: нет икон. Мы к воришкам, а они в скит подались. Есть у них в лесу своя охотничья заимка. Идти туда мы остереглись. Там они хозяева, в случае чего и застрелить могут. Что с пьяных-то взять? Стали за них молиться втроем, поклоны класть. Ведь это тебе не вязанку дров украсть – святые иконы! А через два дня воришки сами пришли. Поставили бутылку самогона, сами пьют и плачут. Говорят, что покоя лишились, по ночам страх нападает жуткий. Да еще вот эта маленькая Казанская… Они ее, когда по лесу несли, в траве потеряли. Пошли искать – а она на пеньке стоймя стоит! Представляете? Короче, принесли они иконы и умоляли обратно взять, а то им жить страшно стало.

– А какие у вас отношения со священником?

– Прекрасные, – кивает Николай. – Сначала-то у нас приезжий был. Он сразу на три прихода разрывался. А как здесь появился молодой отец Алексий, то дела наши сразу в гору пошли. Он храм взялся реставрировать. Избенка его разваливается, но сначала он за храм взялся. Матушка его тоже, хоть молодая, но вся аж горит – такая у нее вера пламенная. И на требы батюшка ходит, никому отказу нет. Он как-то по сердцу всем пришелся. Ну, мы ему тоже помогаем, как можем.

– А что же совхоз? Неужели совсем помер?

– Ты понимаешь, работает он, но за урожай ничего не платят. Вся прибыль уходит на погашение долга за горючее и энергию. Мы сейчас его оформляем в свою собственность. Одна юристка нам помогает. Сказала, что есть возможность долги списать как-то. Волокита страшная, но дело того стоит. Мы тут подсчитали, что если разумно подойти к делу, то все будет: и прибыль, и зарплата, и все. Так что с Божьей помощью поднимем хозяйство. Земля здесь хорошая.

– Однако закат, – глуховато произносит молчаливый Егор. – Пора на крестный ход.

– Нас отец Алексий благословил каждый день обходить деревню крестным ходом, – пояснил Николай. – Вы с нами?

Обходим кругом деревню в полном молчании. Наверное, со стороны наше хождение выглядит как дружеская прогулка. Каждый молится втихомолку. После обхода в пространстве водворяется дивная тишина. После чая встаем на молитву. Вот тут наши молчуны – Егор и Валерий – словно проснулись. Как буксиры на рейде, разгоняют они волны рассеяния и тянут тяжелый корабль нашей молитвы в обширные океанские просторы вечного покоя.

Глубокой ночью выходим во двор. Влажный воздух напитан запахами сена, травы и навоза. Моя спина побаливает от множества поклонов, но это только радует. На черном бархате неба сверкают россыпью бриллиантов тысячи звезд. Изящное колье Млечного пути, отделанное алмазной пылью, украшает роскошные плечи капризной летней ночи. Крохотный пульсирующий огонек летит по небу, как светлячок. Это спутник.

Великая тишина стоит в поднебесной. Это не отсутствие звуков. Это неумолкающий молитвенный шепот твари – чуткому слуху Творца. Молитва благодарности.

Тот, кто ждал меня

За плотной стеной орешника, за густой сизой тенью колючего ельника блеснуло позолоченным бобриком ржаное поле. Едва привыкнув к яркому свету, останавливаем взгляд на серебристой луковке церкви-часовни, стоящей на пригорке. По мере приближения, перед нами разворачивается картина старого кладбища. Не смотря на густые заросли травы и берез, кладбище не производит впечатление заброшенного. Всюду ощущается касание заботливой руки: нет покосившихся крестов и разрушенных надгробий, трава между могилками не везде, но во многих местах подкошена. Да и сама часовенка недавно подновлялась. Сине-белая окраска выглядит сочно и весело.

Валерий собирается идти дальше, в село, выглядывающее крайними избами из-за липовой рощицы. Я же остаюсь здесь. Что-то удерживает меня в этом незнакомом месте, что-то подсказывает мою причастность к этому погосту.

– Подойди к деревянному кресту под березкой, – слышу дружеский голос.

Обхожу несколько заросших травой могилок и приближаюсь к деревянному кресту, покрашенному синей масляной краской. На центральной перекладине – металлическая табличка, на которой выгравировано незнакомое имя и годы жизни.

– Это твой дядя Андрей. Он умер в юности. За него некому помолиться. Он просил меня привести тебя сюда.

– Что я могу для него сделать?

– Полюби его. Он прожил недолго, но был добрым мальчиком. Правда, очень одиноким и болезненным. Кстати, вы похожи: лицо, фигура, темперамент…

– Расскажи, Ангел, расскажи мне о нем побольше.

Передо мной проходит земная жизнь маминого брата. Он оказывается наивным, чистым парнишкой. Я ловлю на себе его задумчивый ясный взгляд и чувствую, как он мне близок и дорог. Если бы мы жили в одно время, должно быть, дружили бы. Но вот и последние кадры из его жизни. Он умирает от непонятной болезни. Его взгляд устремлен на шкаф. Мне видно, что за толстой дверцей, за стопкой белья стоят спрятанные иконы. Душа юноши требует покаяния, но его окружают одни неверующие. Душа хочет примирения с Богом, но ему не дают такой возможности, его не понимают. Он умирает со слезами на глазах, безмолвно, тихо, печально…

Я стою в глубокой траве на коленях и Иисусовой молитвой прошу его упокоения. Сначала в сердце ощущаю необычное тепло. Потом вижу благодарные поклоны березы, радостные движения гибких склоненных ко мне ветвей в полупрозрачных нежных листочках. Словно белая красавица по-матерински гладит меня по голове легкими ладонями. Затем мягкий ветерок перекатывает от нас во все стороны волны по травам, листве, облакам, небу. Воробьи со скворцами в траве и на ветвях, а также ласточки с жаворонками в теплой синеве – цвиркают и щебечут.

Мне это всё непонятно. Это ошеломляет. Как же мало нужно, чтобы молитва была услышана. Чтоб была так ответна и сладостна!.. Этот миг растянулся на десятилетия. Мальчик, косточки которого покоятся под этим зеленым холмом, осененным крестом, видимо терпеливо ждал, умолял Ангела и снова годами ждал этой минуты. Как жаль, что не раньше это случилось. И как хорошо, что все-таки случилось.

Мы с ним сейчас рядом, и Ангел радуется вместе с нами. Мы сейчас братья, и нет никого в этот миг дороже и роднее этого юноши, взирающего на меня из неведомого мира вечности. Мне хорошо с тобой, Андрей. Мы с тобой обязательно увидимся, слышишь! И да будет эта встреча полна братской радости.

Я стою на коленях рядом с холмиком, покрытым густой травой. Мне необходимо материальное осязание его земного следа. Мои руки сами собой гладят шелковистую траву, покатый теплый холм. Пальцы касаются гладкого, отполированного дождем и ветром креста. Губы продолжают шептать простую молитву. Береза и трава, птицы и кузнечики подхватывают и разносят душистые медовые слова. Хорошо нам вместе: живущим пока «здесь» и уже «там».

Валерий склоняется ко мне и молча застывает в полупоклоне. Ему ничего не надо объяснять. Он включается в молитву. Я встаю. Внезапно к нам присоединяется баритон священника. Позванивают колокольцы кадила, смолистый аромат ладана вплетается в луговые травные ароматы. Панихида поет и плачет, молит и славит. «Упокой, Господи, души усо-о-опших ра-а-аб Твои-и-их».

«Город мертвых» оживает и наполняется благоуханием от присутствия душ множества живущих по ту сторону этого конечного пункта земного пребывания. Большинство невидимых пришельцев светится райским сиянием упокоения. Остальные во время панихиды просветляются благодатью прощения, изливаемой на всех Творцом прощения.

– Ангел, – произношу я мысленно, – где ты? Что молчишь? Расскажи мне, слепому, что там у вас происходит? Я что-то чувствую, но не понимаю.

– Подожди, подожди! Сейчас…

– Не молчи, умоляю!

– Наберись терпения. Подожди еще немного… – просит Ангел. – Вот это да! Радуйся, твой дядя прощен. Вот это торжество. Если бы ты это видел! Сейчас все небесные силы, все святые радуются вместе с нами.

– Как?

– Это праздник прощения и любви.

– Какой он?

– Это как огненный гимн. Как всеобщий тысячегласный вопль «Аллилуиа!» Это как встреча возлюбленного огромной семьей.

– А Андрей-то как?

– Он светится, как солнце. Его одежда в один миг стала белой, как снег. А вы, земные, жалеете время на молитву. Видишь, что она может!

…Из чего? Из какой тончайшей материи соткана основа нашего поминовения? Структура эта очень тонка. Настолько, что лишь чуткие любящие души воспринимают ее нежные, но требовательные колебания. Но и прочна – если способна годами связывать людей, словно цепью. Материя эта, к тому же, прозрачна для обоих миров: видимого и невидимого. Она без препятствий пронизывает время и пространство, связывая людей на земле, в аду и на небе.

…Когда-то давно мы гуляли по аллеям парка. Под ноги падала желтая терпкая листва. Откуда-то лилась песня про подмосковные вечера. На душе стояла тонкая печаль об ушедшем лете. А пожилая женщина в шуршащем плаще, газовой шали и серых перчатках неторопливо рассказывала о своей жизни. Потом ее муж с рыбалки принес домой ведро с рыбой. Мы вместе чистили ее, а женщина, весело что-то рассказывая, жарила рыбу на большой сковороде. Это происходило на летней кухне у большой каменной печи, которую топили дровами. Нам было хорошо вместе. Ничего особенного, просто уютно и дружно. Больше я их живыми не видел.

Потом село на краю леса. Рыбалка на пруду, заросшем густой осокой. Деревянные мостки, комары, клев, прыгающая по настилу огромная рыбина. Густая чаща леса с грибами и земляникой. Вечерние посиделки у костра на гумне. Печеная картошка. Малиновый закат. Острый запах сена и навоза. Молодые женщины, мужчина, старушка и трое детей. С тех пор ни одной встречи. Все, кроме детей, умерли.

А этого человека я вообще живым не знал. Только серо-желтые фотокарточки с неровными краями. Множество рассказов, похожих на старинные былины. И три его любимые песни, которые и я пел вместе со старшими «на помин его души». И гранитный памятник на древнем погосте с белой табличкой над ровной грядкой стелющихся по сырой земле цветов.

Или вот этот старик-поэт со стальными крупными зубами, в мешковатом парусиновом костюме. Его не встретили с поезда. Пока ехал на трамвае через весь город, написал целую поэму. Когда он ее декламировал, все смущенно смеялись. До глубокой ночи он рассказывал о детях-сиротах, арбузной бахче, лиманах с бычками. Только дважды обратился он ко мне, блеснув железными зубами. Только раз ощутил я на своем плече тепло его загорелой руки.

А еще этот смешной толстяк, задыхающийся, свистящий при каждом вздохе. То страшно деловой, то наивный и беспечный. То самоуверенный и крикливый, то вдруг растерянный и жалкий. После его отъезда остались два сломанных стула и продавленный диван. И огромное количество детских игрушек. С каким восторгом он их выбирал в «Детском мире», чтобы всем детишкам – непременно всем – достались мишки, куклы, мячи, скакалки. И еще, конечно, конфеты и шоколадки, пастила и мармелад. «Что ты хочешь, – бубнил он, оправдываясь, – у меня-то были ржавые железные игрушки и хронический авитаминоз, так пусть наши дети не бедствуют».

Ну и, конечно, эта «горластая», как она сама себя называла в шутку. Иногда казалось, что вот сейчас эта огромная старуха, выпучив глаза и потрясая кулачищами, топая ножищами и горланя во всю луженую глотку… Вот сейчас, в эту самую секунду, она налетит на меня, маленького, сомнет и задавит. Но так она выражала радость. Она действительно умела налететь, как шторм, но для того, чтобы обнять, поднять и подбросить, снова обнять, закружить, зацеловать до слез, моих и своих. В такие минуты казалось, что повсюду вокруг ее сухие целующие губы, мягкие, ласковые, обнимающие руки.

А Сашины родители? Ну, отца-то я видел только пару раз. Я даже смутно помню его лицо, разве только глубокие морщины и черные брови над грустными умными глазами. Он всегда на работе да в командировках. Но оттуда он привозил замечательные вещи и книги. Кое-что даже для меня. А Сашина мама? Стоило мне появиться на пороге их дома, как она, весело поздоровавшись, устремлялась на кухню. Пока мы с Сашей строили картонные самолеты и корабли, дивные ароматы из кухни щекотали нам ноздри. Потом сидели мы за столом и за обе щеки уплетали фаршированную рыбу, томленную в молоке сладкую морковь, торты с цукатами, пирожки с маком и печеные яблоки с вареньем внутри. А Сашина мама сидела напротив, вся такая молочно-белая, полная, и улыбалась. У нее был крупный нос, полные губы, светло-карие глаза и ямочки на круглых щеках. Иногда она всхлипывала и отворачивалась к окну. «Что с твоей мамой?» – «Не понимаешь, добрая она у нас!» Сначала умерла Сашина мама, от рака. Через полгода и отец, от инфаркта. Сашка с сестренкой остались с бабушкой, которая тыкала им пальцем в затылок и скрипела: «Главное в жизни, дети, это жесткая целевая установка!» Сейчас и «железной бабушки» нет…

Когда я встаю на молитву, зажигаю свечу и читаю их имена – один за другим они проходят передо мной. Из того мира, где они сейчас продолжают свое незримое существование, сюда, к этой уютно горящей свече, в самое сердце мое сходятся невидимые, но такие теплые лучи света. Это благодарение. От них – мне. От меня – им. За что? За краткие мгновения доброты. За ту непостижимую любовь, которой так скупо делимся мы в этой земной жизни. Которую пытаемся восполнить после смерти.