Текст книги "Странствующий"

Обретение мощей

По лесу идти приятно, особенно по такому, как этот: светлому, березовому с редким орешником. Под ногами кое-где попадается свежий звериный помет. В зарослях папоротника вспархивают давно не пуганные птицы. Огромные муравейники высятся шевелящимися пирамидами. Заяц в летней спецовке цвета хаки лениво упрыгивает за кусты, неуклюже выбрасывая длинные задние лапы. Ежик деловито тащит извивающуюся на колючей спине блестящую змейку. То наткнешься на обветшавший шалаш с кострищем, то ступаешь на поляну с таким обилием грибов, что и складывать куда не знаешь.

Но однажды случается находка, которая приносит некоторое волнение. Потому что смерть, даже человека незнакомого, всегда выводит тебя из покоя в область таинственную, непредсказуемую, где непосредственно сталкиваешься с хрупкостью и конечностью человеческой жизни.

Так происходит и на этот раз. После дивной солнечной полянки с веселыми ромашками, синеокими васильками и золотистыми зонтиками пижмы; после густого малинника, увешанного рубиновыми пахучими ягодами; после спуска в низинку пологим склоном холма, чуть не наступаем на россыпь человеческих костей. Стоим в повисшей тишине, а по ушам долбит барабанная дробь дятла, эхом разносимая по лесу.

– Нужно бы предать останки земле, – шепчет Валерий.

Дело, конечно, необходимое, только вот чем? Порывшись в рюкзаках, находим нож и ложку. Еще поодаль разыскиваем кол с острым концом. Хорошо еще, что почва мягкая, рассыпчатая. Начинаем копать. Когда углубление достигает сантиметров десяти, под нашим инструментом каменеет спекшаяся глина, и мы прерываемся на отдых. Валерий, озадаченный отсутствием черепа, обходит окрестности. Метрах в пятнадцати поднимает из травы череп с остатком длинных волос на затылке.

– Посмотри, – говорит он, – какой хороший цвет у костной ткани черепа. Янтарный, ровный, без пятен. Видно, человек был высокой жизни. Может быть, даже мученик.

Передо мной раскрывается пространство, и вижу я одинокого монаха с лопатой на плече. Не первый год ходит он в этих краях. Знает, в каких местах нужно искать умерших. Рядом с почтовыми трактами, недалеко от селений или в густых чащобах – там чаще всего замерзают странники, нападают на людей разбойники или звери лесные. Иногда идет монах по наитию, сам не ведая куда. И как бы случайно в густых кустах или под горкой сухой листвы встречает драгоценную находку.

Просит Даниил прощения у умершего, что нарушил сон его останков, молится о упокоении раба Божия, собирает кости в мешок и несет на спине в сторону погоста. Поначалу запах тления очень досадовал, мутил, голову кружил, но потом Даниил притерпелся. Даже лучше ему стало. Дело в том, что с юности носит он для обуздания плоти веревки пеньковые на теле. Они как нож врезаются в кожу и сильно эти раны болят от движений. Однако, с покойником на спине боль от веревок проходит, будто их и нет.

Дивное дело случается иной раз. Вот прошлой весной находит он оттаявшее тело покойника. И такой он оказался белый, ровный такой… как мраморный ангел, который помещик на кладбище установил. Почистил Даниил его, положил аккуратно в мешок, взвалил на спину и двинул на восток. Пока нес, молился потихоньку и словно воочию видел кончину паренька. Умер странничек, как заснул: тихо так, мирно, с улыбкой.

Или, к примеру – осенняя монахиня. Ту волки загрызли в чащобе. Ну, спрашивается, зачем так далеко забираться этой хрупкой девочке в эдакую глухомань? Но, тут уж чего… У каждого свое расставание с этим миром. Волки ее несильно потрепали, лица не тронули вовсе. Хорошее лицо у нее было, спокойное, только синее. А как Даниил ее в могилку опустил, да панихиду стал читать – глядь, а монашенка лицом розоветь стала. И ручки такие мягкие сделались, не то что раньше, никак положить крестообразно не мог. А тут легли, как живые. А перед тем, как страдалицу эту земелькой присыпать, он почуял, что от нее дух такой ароматный пошел, словно от иконы мироточивой.

Да, множество дивных покойников довелось Даниилу похоронить. Однажды приснилась ему красивая обитель, как бы светом наполненная. Монахи там были все в белых мантиях. Поначалу-то Даниил робел черной, старой своей ряски. Ему казалось, что запах тления впитался в его одежду навсегда. Стоял только, как пень, да головой в стороны вертел. Подходит к нему Игуменья в царской порфире, за руку берет и ласковым голосом знакомит с ангелоподобными монахами. И тут открылось Даниилу, что он всех знает. Это их тела предавал он земле.

После того сна задумал Даниил Переяславский построить храм почившим в неизвестности святым людям. А название ему дал такое: «Во имя Всех святых».

– Так, говоришь, преподобный Даниил на себе носил покойников на погост? – вопрошает Валерий. – А давай и мы так поступим.

Собираем косточки в три полиэтиленовых пакета, взваливаем на спины и несем. Нам-то еще повезло: найденные останки тленных запахов не имеют. И все-таки тяжело. Приходится останавливаться на привал, но очень короткий, потому что день вслед за солнцем катится к ночи. Идем, идем, а признаков жилья не наблюдается. В душе зарождается чувство оставленности и одиночества человека в этом обреченном мире, где от смерти никому никуда не деться. Где боль и страдания таскаются постоянными спутниками за каждым человеком. Возможно, это чувство усиливает тяжесть от костей и сопутствующая ей физическая ощутимость близости смерти.

– Скажи, Валерий, ты страдаешь от одиночества?

– Раньше да, теперь уже нет.

– Привык?

– Нет. Смирился с этим. Да и вера со временем укрепляется. Сейчас я начинаю понимать, почему христианин не может быть одиноким. Потому что он постоянно чувствует любовь Господа, Пресвятой Богородицы, Святых, Ангела-хранителя. А раньше я все больше искал любовь среди людей, но получал только скорби. Может быть, мне не повезло найти родственную душу. А может, и не нашел по Промыслу Божиему, чтобы научиться мне Творца своего любить и верить Ему. А что, тебя тяготит одиночество?

– Иногда. Значит, в такие минуты во мне любовь охладевает?

– Да, наверное. Если имеешь любовь к Богу хотя бы с десятину горчичного зернышка, то это наполняет тебя всего без остатка. Из души вытесняется все темное. Ты весь переполняешься любовью и изливаешь ее на ближних. И самое лучшее в такие минуты – аскетическое сокрытие радости и потайная молитва за людей.

– Благодарю. Ты меня убедил в собственных подозрениях.

Неотвратимо наступает ночь, на землю опускаются зыбкие прохладные сумерки, а мы еще в пути. И вот, как мираж в пустыне, «аки тать в нощи» – перед нами из-за лысого пригорка вырастает хутор в три дома. Трясу головой на всякий случай, крещусь – нет, не растаял.

В одной избе, самой крайней, в окне свет горит. Стучимся. За дверью слышится какое-то невнятное бормотание, шевеление, шаркающие шаги. В несколько секунд в моей голове проносятся сцены из гоголевского «Вия» и рассказы о колдунах. И если бы не спокойствие моего попутчика, страх мой вряд ли имел бы границы. Наконец, дверь со скрипом открывается, из сумрака сеней на полусумрак порога ступает согнутая старушонка, опираясь на палочку. Валерий приближается к ней, она в упор разглядывает иконы на его груди и молча впускает нас в дом.

Кости в пакетах оставляем в сенях у двери. Минуем темные сени и входим в горницу, освещенную лишь свечой на столе и лампадкой у Красного угла. Крестимся, кланяемся иконам. Старушка внимательно нас разглядывает, выгнув по-черепашьи шею.

– Садитесь за стол, – произносит она хрипловато. – Я сейчас.

Скрывается за кухонной занавеской и гремит посудой. Мы садимся за стол у окна. Наконец, старушка выносит чашку с огурцами и чугунок с холодной картошкой в мундире. Ставит на стол:

– На здоровьице.

Мы встаем и молимся. Она медленно крестится и тоже присаживается за стол. До чего же вкусна холодная картошка, когда голоден. А уж огурцы – деликатес, да и только. Проглотив несколько картофелин, притупляю голод животный. Но не голод познаний.

– Бабушка, ты одна живешь? – спрашиваю как можно мягче.

– Почему одна? – показывает на иконы. – Видишь: с Богом.

– А в соседних домах кто есть?

– Кто и был, – в город подались или умерли. Одна я здесь. С Богом.

– Так мы тебе молитву прервали?

– Какая у меня молитва, когда я почти слепая – одни поклоны остались.

– А в церковь ходишь?

– Хожу по праздникам. Вон, через лес напрямую четыре километра всего. Батюшка там добрый. Свечки и маслице за так мне дает.

– Поди, зимой-то страшно? Темно ведь.

– Когда-то страшно было. Волки матерые окрест бегают. Следы от них большущие, как коровьи. И глазищами зелеными горят. Как не страшно? – старушка ерзает, наконец, полушепотом говорит: – Так меня как научили-то разумные люди? Привесь, говорят, икону Николы Чудотворца на грудь – вот как у друга твоего – и ничего не бойся. А когда подступают эти… матерые с зелеными глазищами, шепчу: «Никола Чудотворец, подсоби до церкви живой дойти!», – и дохожу.

– Бабушка, а кто тебе по хозяйству помогает? Дрова, там, поколоть, воду принести?

– Никто. Воду еще сама ношу. Много ли мне надо? На неделю несколько ведер. А вот с дровами уже все – откололась. Без дров живу.

– А как же щи варишь?

– На щи да картошку хворосту в лесу наберу маленько – хватает.

– А зимой дом как обогреваешь?

– Никак. Оденусь потеплей и дышу.

– А если мороз сильный?

– Ничего, привыкла. Потеплей повяжусь, одеялками обложусь – и на боковую. Знаешь, как в мороз спится сладко! Как мишке в берлоге.

Лежу на печи и удивляюсь, до чего же человеку на самом деле мало надо. Мне и за собой приходилось замечать, как иногда быстро переключаюсь от капризов избалованного горожанина до аскезы подвижника. Случается это, когда попадаю в новые условия, где быт отодвигается на задний план, а первое место занимает потребность спасения души. Или, скажем, необходимость просто выжить. Впрочем, это одно и то же.

Солдат в окопе, который отстреливается от лезущих со всех сторон врагов, – он-то вряд ли размышляет о новинках моды или меню ближайшего ресторана. Ему лишь бы отстреляться и выжить, хоть грязным, хоть вшивым, хоть раненым. Но чем в своей земной жизни отличается любой человек от воина? У солдата война видимая, убивающая всего-то тело. А у каждого земного человека – битва духовная, поражение в которой убивает душу, и навечно.

Ночью сознание нерешительно колеблется на грани между явью и сном. Когда в немой тишине шелестят последние мысли, ревет шторм дыхания и раскатами грохочет пульс – снится мне, будто иду я в лохмотьях с холщовой сумой по некошеному полю по грудь в хлебном золоте. Босые ноги ступают по теплой мягкой земле. По груди бьют тяжелые колосья. Надо мной в синем небе пронзительно свистят птицы. Ладони растирают пшеничные зерна, пропуская мякину сквозь пальцы. Жую мучнистые зерна, запивая родниковой водой. Налетевший дождь пережидаю в огромной копне, зарывшись с головой в душистое шелестящее сено. И за все пою радостную благодарность Господу моему.

Утром после молитвы вспоминаем о костях. Спрашиваем бабушку, где ближайший погост. Она говорит, что за околицей у леса есть старое кладбище с часовней, а если настоящее, большое, – то у батюшки за четыре километра. Правда, батюшку нам сегодня все одно не застать. Берем лопаты и идем на местный погост. Бабушка увязывается за нами. Ойкает, шаркает, кряхтит, но от нас не отстает. Пока копаем могилку, она рассказывает, кто упокоился под здешними крестами. Ее послушать, так что ни человек, то праведник или мученик.

– Как бы нам войти в часовенку? – спрашиваю, когда могила готова.

– Очень даже запросто, – поясняет бабуля. – Отпирай дверку и входи.

Поднимаем мешки с косточками и вносим в часовню. Бабушка зажигает свечу, из-за бумажной «Казанской» в деревянной рамке достает старенький требник и кладет на аналой с заплатанной парчой. Валерий приступает к чтению литии, совершаемой мирянином. После завершающих «Вечная память» и «Душа его во благих водворится…» мы наклоняемся к костям и ощущаем мягкое благоухание. Постилаем на дно могилы холстину, раскладываем кости. Валерий просит прощения у останков, как у живого человека, и аккуратно вынимает из черепа зуб: мощи святого.

Сооружаем могильный холмик с импровизированным крестом из реек штакетника. Идем в лес за хворостом. Втроем набираем большие вязанки и тащим к бабушке домой. Пока она готовит обед, мы повторяем рейс еще трижды. Бабушка не верит своему счастью:

– Теперь топлива на два года хватит.

В избе попахивает печным дымком и распаренной картошкой в мундире. Но бабушка водит носом, и чутье приводит ее к нагрудному карману Валерия, который изымает оттуда зуб. Благоухание от зуба усиливается и разливается волнами по всей избе.

– Видно ты, брат, действительно святой.

«Я за тебя молиться стану…»

Удивительно хорош этот городок. Улицы напоминают парковые аллеи. Густая листва деревьев и заросли кустов скрывают от глаз путника дома. Вездесущие цветы в торжество изумрудных переливов добавляют яркие ароматные вкрапления. В этот полуденный час улицы пустынны. Иногда глаз различает в буйных зарослях кошку или собаку, возлегающих на боку в ленивой истоме южан, пережидающих полуденный зной за сиестой.

Центральная площадь также немноголюдна. Только вдоль стихийного лотошного ряда бродят потенциальные покупатели. На них без особого интереса косят сощуренными глазами краснощекие торговки, видимо, не ожидая от них ничего, кроме праздных вопросов.

Вдруг навстречу, из-за угла павильона выходит и приближается ко мне … моя бывшая невеста. Она все так же молода и свежа, будто и не минуло двух десятков лет со дня нашего последнего рокового свидания. Должно быть, моя физиономия лучится безыскусным счастьем безумца. Будто со стороны, слышу свой сдавленный голос:

– Здравствуй, прекрасная фея из сказки! Ты, кажется, сумела вырваться из лап времени. Нет, не зря мое сердце принадлежало тебе лучшие годы юности. Ты по-прежнему красива и загадочна.

И вот в моих ладонях подрагивают ее длинные пальцы, а огромные серо-голубые глаза струятся детским восторженным интересом, как в наше первое свидание у старинного фонтана. Она лишь немного изменила прическу, слегка укоротив светло-русые волосы.

– Ну, здравствуй, Дашенька!

Ее пальцы в моих ладонях каменеют, глаза сужаются.

– Я не Даша, – растерянно произносит она онемевшими губами.

В эту секунду черного провала, когда земля растекается под ногами и все вокруг куда-то рушится… В этот сокрушительный миг неизвестно откуда между нами вырастает растрепанная женщина и визгливо кричит:

– Эт-та что ты себе позволяешь! А ну отстань по-быстрому!

– Мама, он назвал твое имя. Кажется, нас с тобой… перепутали.

Девушка смеется, прикрыв рот ладошкой, и не без интереса наблюдает немую сцену взаимного опознания старых знакомых.

 
(«Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь корнями…»)
 

…Оправившись от шока, разглядываю просторную комнату, обставленную в лучших традициях начала восьмидесятых. Мы с Валерием сидим за большим столом, застеленным хрустящей пластмассовой скатертью, а мама с дочерью весело сервируют стол. Мама Даша сильно располнела. Старенькое платье обтягивает ее желеобразные округлости. На голове короткие обесцвеченные перекисью волосенки, торчащие в разные стороны. Помнится, этот волосяной хаос остряки нашей юности называли «взрывом на макаронной фабрике». Над округлыми дрябловатыми щеками из-под нависших век поблескивают заплывшие глазки. Я с надеждой пытаюсь разглядеть в этой чужой женщине хоть что-то, напоминающее прежнюю Дашу, но… увы.

 
(«…Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой»)
 

– Ленок, пузырек достань!..

– Может, не надо, мам?..

– Ты чего! Видишь, Тихон в гостях. Старый друг. Это нужно обмыть.

Так обозначается еще одна беда, живущая в этом доме. Алкогольная. Вообще-то в той или иной мере алкоголь каленым железом прошелся по всему нашему «потерянному поколению», чья молодость пришлась на семидесятые-восьмидесятые годы мертвецкого застоя. Мы с Дашей тоже частенько выпивали. Только в юности, когда организм крепкий, это почти не имело последствий.

После первой рюмки Даша рассказывает свою историю. На пятом курсе она вышла замуж за парня из карьеристов. Сначала он распределился на завод, поработал заместителем начальника цеха. Потом его стали повышать по партийной линии. Довольно быстро он вырос до секретаря парткома завода, затем «продвинули» секретарем в райком, а затем и в обком. Оттуда его с семьей направили с повышением в этот городок, первым секретарем горкома. Здесь они получили большую квартиру, дачу, купили машину. В общем, «как сыр в масле катались». Ну, а потом «шарахнула» перестройка. Муж попробовал заняться бизнесом, но прогорел, запил. Они обнищали. Познакомились с голодом. Даша водила Леночку по гостям, где кормили. Потом муж ушел к другой женщине с деньгами. А они с дочкой остались одни.

 
(«Ты понесешь с собой повсюду —
не забывай меня, любимый…»)
 

Раньше Даша работала на заводе начальником планового отдела. Потом пошли сокращения. Ее выгнали. Так вот и живут они с дочкой на доходы от торговли с рук. Денег здесь у народа мало, торговля вялая. К тому же они заняли под товар, и никак долг вернуть не могут. Кредиторы уже вороньем кружатся, требуют или долг вернуть, или квартиру им продать.

– И сколько же вы должны? – спрашиваю.

– Ужас сколько! – округляет глаза Даша. – Триста баксов!

– А сколько квартира стоит?

– Всего-то полторы тысячи, – Даша опускает глаза.

– Ну, мама, что ты гостям голову морочишь? Какое кому дело до наших проблем? – Потом Лена оборачивается ко мне, и в ее прекрасных «Дашиных» глазах я вижу слезы.

 
(«…Не зарастет на сердце рана —
Прольемся чистыми слезами…»)
 

– Ну-ну, девочка, не надо так, – киваю понуро. А сам думаю, чем же им помочь.

– А-а-а, ладно, не горюй, Ленок! Прорвемся! – взмахивает рукой Дарья. – Тихон, давай выпьем, как в молодости, чтоб врагам жарко стало!

 
(«…Не зарастет на сердце рана —
Прольемся пламенной смолой…»)
 

Продолжается застолье, говорим о какой-то ерунде. А передо мной все мелькают картинки из нашей прежней жизни.

Мы с Дашей едем через весь город к ее друзьям на новоселье. Наши пальцы переплелись в замок. Ее светлая головка уютно лежит на моем плече. Из памяти улетучились слова, которые мы произносили. Остался запах ее духов и сладостное чувство полного доверия и единения в нечто огромное и цельное. Дашины друзья – парашютисты. Получили они квартиру по протекции космонавта, председателя комитета парашютного спорта. Вместо мебели у них ящики, вместо кроватей – гамаки из парашютов. Праздновали мы на полу, застеленном парашютным шелком. Засиделись, заболтались допоздна. Хозяева оставляли нас у себя, но утром у нас ожидался зачет, а ехать с двумя пересадками в час пик – рискованно. Долго стояли на остановке трамвая, замерзли. У нее хоть мамина цигейковая шуба, а на мне куртка болоньевая, колом застывшая на морозе. Вдруг Даша выбежала на дорогу и чуть не бросилась под колеса такси с зеленым глазком. В машине мы отогрелись. Со страхом думал я, как же мы будем расплачиваться – у меня в кармане мелочь. Но Даша вытащила кошелек и протянула шоферу трешку, деньги по тем временам для студента огромные. Откуда, спрашиваю, такое богатство? Даша, розовая от мороза, улыбалась, обжигая меня бирюзовыми блестящими очами, и шептала: «Ты мое богатство, ты мое сокровище!»…

От духоты, от жареной картошки с «приправой», от воспоминаний – я взопрел. Поднимаюсь, иду в ванную ополоснуться. Раздеваюсь до пояса и окатываюсь холодной струей. Вытираясь полотенцем, смотрю в зеркало. Оттуда на меня глядит загорелый моложавый бородатый мужчина с крестом на шелковом шнурке и толстой золотой цепью на жилистой шее. «Златую цепь на дубе том» подарил мне на день рождения друг, первым подавшийся в бизнес. Помнится, я заартачился, что это мол, за криминальный аксессуар. На что друг ответил, что придет время, вспомнишь мою доброту. Вот и вспомнил…

Даша опьянела, клюет носом. Дочка отводит ее в соседнюю комнату и укладывает спать. Мы с Валерием встаем. Одно из наших правил запрещает ночевать в доме с молодыми женщинами. Лена предлагает нас проводить.

Валерий – ледоколом спереди, мы в фарватере трогаемся в путь. Я рассказываю Лене, как мы с ее мамой однажды разучили «Балладу о прокуренном вагоне» Александра Кочеткова. Эта баллада на листочках, в окопах, перед боем переписывалась солдатами Отечественной войны. Для кого-то она стала молитвой, для кого-то последней надеждой, но для всех – откровением любви. Читали мы с Дашей это стихотворение в стройотряде и «на картошке» со сцены по ролям. Например, я произносил:

 
«А если я безвестно кану? —
Короткий свет луча земного.
А если я безвестно кану
За млечный пояс, в звездный дым?»
 

Даша отвечала:

 
«Я за тебя молиться стану,
Чтоб не забыл пути земного.
Я за тебя молиться стану,
Чтоб ты вернулся невредим…»
 

И горло ее перехватывали рвущиеся наружу рыдания. Она умолкала, борясь с собой не всегда успешно… Тишина повисала в зале. Публика замирала в напряженном ожидании. Люди чувствуют искренность… И были аплодисменты. Бурные и продолжительные.

Вспоминаю, как на студенческой пирушке сидим на третий день «праздника». Мы отравлены алкоголем, оглушены рок-музыкой, опустошены до предела. Но мы считаем себя приобщенными к чему-то великому, элитарному, выше обыденной серой жизни. На наших опухших физиономиях, в наших небрежных жестах – жуткая многозначительность. Но в душе-то вакуум, высосанность… Нас обокрали, из нашего дома вынесли все родовые ценности – а мы, пьяные бедолаги, этого не заметили.

Но, слава Богу, Русь Святая восполняла ущерб. О, она, родимая, умеет возрождать из дымящихся руин, из полной разрухи! Вдруг вспоминает русский человек, как слепенькой своей бабушке читал Евангелие… Как в церковь забредал, якобы полюбоваться иконами, а на самом деле, подсознательно искал Правду, Опору, вечную жизнь. Вспоминались вдруг огромные русские просторы… Простота и жертвенность русских людей, не толпу, но свой народ… Даже книги наших безбожных писателей наполнены поиском смысла жизни, ожиданием Откровения… И в смертельной опасности русский вопит: «Господи, помилуй!», «Господи, за что?», «Прости, Господи!». Этот извечный поиск смысла жизни, порой изматывающий, запутанный, смертельно опасный! Но без этих исканий ты вроде и не русский, и не человек…

– Вот что, Леночка, – я останавливаю девушку и гляжу в черноту ее зрачков. – Мы с Валерием не в отпуске, как думает мама. Мы странничаем. Это такой образ жизни, когда человек полностью предается на волю Божию. Господь нас ведет, кормит, дает кров, сводит с разными людьми. И вы с мамой не случайно появились на нашем пути. Так, значит, нужно.

Я замолкаю, мысленно произношу молитву. Девушка доверчиво смотрит на меня «Дашиными» глазами из моей юности.

– Мы с твоей мамой любили друг друга. Это была чистая любовь-дружба. Сейчас, наверное, вашему поколению и представить трудно, что можно было годами ухаживать за девушкой и не трогать ее. Кстати, именно так мы и распознавали тогда настоящую любовь, настоящих девчонок. Сейчас не важно, почему мы расстались. Важно другое. Она очень многое мне дала – сердце свое. Пусть на время, но это было прекрасно, и я благословляю каждую минуту, проведенную с ней. Мы были молоды, счастливы, искренни, бедны материально, но невообразимо богаты душевно. И ничего, кроме любви, у нас не было. Это потом пришли размолвки и прочее. Несколько раз она меня спасала от отчаяния, от тоски, от холода – в конечном счете, от смерти.

 
(«…С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них…»)
 

Я все эти годы чувствовал, что должен ей. Знаешь, это тяжелое чувство, когда нужно отдать долг и нечем. Так вот сегодня мне представился случай это сделать. Пусть чисто символически. Вот, возьми, – протягиваю девушке золотую цепь. – Мне она не нужна. Я ушел из мира, где это имеет ценность. А вам поможет.

Девушка автоматически берет цепочку и рассматривает ее.

– Но ведь она стоит огромных деньжищ, – громким шепотом произносит она.

– Хватит на покрытие долга, может, еще и останется. Неважно. Спрячь и послушай меня. Я обязан тебе кое-что рассказать.

Лена всхлипывает и по-детски трет глаза кулачками. Я глажу ее волосы ладонью. Мы садимся на скамью под огромной плакучей ивой. Девушка несколько раз глубоко вздыхает и успокаивается.

– А я помню вас, дядя Тихон, по фотографиям. Только сразу не узнала. Там у вас волосы длинные и бороды нет. Мама иногда мне показывает альбом. Она вас тоже до сих пор помнит и, кажется, любит. Вы простите ее, что она… выпила лишнего.

– Ничего страшного, Леночка. Не нам с тобой ее судить. Все мы через это прошли. Ты только послушай меня, пожалуйста. Это серьезно. Ты готова?

Девушка кивает. Я собираюсь с мыслями, бездумно разглядывая заросший высокой травой и кустарником грязный сквер, и молюсь. Валерий невдалеке тоже сосредоточенно перебирает свои четки. Каким-то образом явственно ощущаю молитвенный покров. Время суетное упраздняется. Наступает время истины.

– Когда-то и я жил так, как вы с мамой. Мне казалось, что жизнь беспробудно тосклива и бессмысленна. Единственно, что имело смысл – это деньги. Но наступило время, и у меня стали водиться большие деньги. Сначала я наслаждался, пил-ел, одевался, ездил на иномарках… Но и деньги со временем надоели. Потому что они не давали ответа на главный вопрос в жизни человека – зачем я живу и что будет со мной после смерти. Дело в том, что зарабатывая большие деньги, почти всегда имеешь дело с бандитами и понимаешь, как мало стоит жизнь человека в этой среде. И в таких ситуациях, когда тебе грозит опасность, начинаешь задумываться о смерти. В те времена мне приходилось часто бывать на похоронах. Кого убивали, кто умирал от нервного напряжения: инфаркты, инсульты, пьянство… Заходил я в церковь, ставил свечки.

– Дядя Тихон, мы с мамой тоже иногда заходим в церковь и тоже свечки ставим, – жалобно произносит девушка. Я киваю и продолжаю:

– Но однажды довелось мне попасть на литургию. Помню, стоял я тогда, потеряв ощущение времени, совершенно увлеченный службой, ее красотой и величием. Потом стал приходить в церковь чаще. И всегда находил там успокоение. А однажды меня потянуло на исповедь. Как-то вот так, неосознанно. Я встал в очередь, оглянулся, увидел, как сосредоточенны люди, как серьезно они к этому относятся. Некоторые даже плачут рядом со священником. Короче, в тот день я впервые исповедался. Неумело, скомканно, без подготовки, волнуясь, как школьник на экзамене – но исповедался. Помню, вышел я из церкви, а на улице птицы поют, небо голубое, солнце светит! Но самое главное, что в душе я впервые ощутил легкость, свет, какое-то необыкновенное освобождение. Поверишь ли, весь месяц после этого был одним большим днем счастья. Жизнь наконец-то обрела смысл. Там, за горизонтом, вспыхнул вечный свет! Как голодный – на роскошный богатый стол, заставленный яствами, набросился я на церковные книжки. Читал запоем, везде, где можно, жалея время на сон. Передо мной открывался новый мир, новая жизнь, совершенно другие, незнакомые ценности…

Замолкаю, собираясь с мыслями. Окружающее пространство замирает. Природа отвечает на происходящее тишиной. Передо мной выплывают из памяти, оживают забытые картины событий. Сознание расширяется, охватывая прошлое и настоящее, соединяя время в единый поток событий. Девушка сначала искоса, застенчиво, потом открыто и с интересом, смотрит мне в лицо, подавшись ко мне всем корпусом. Забытую цепочку теребят ее длинные пальцы. Чувствую, как растет ее доверие к моим словам.

– Именно потому, что я жил, как вы с мамой, мне известна ваша жизнь: прошлая, и настоящая. Именно поэтому я имею право тебе это сказать. Я свидетельствую: есть жизнь другая, и она прекрасна – светлая, радостная, наполненная смыслом и надеждой. Потому что впереди не безбожное «мясо в грязь» – а вечное блаженство. Вечное восхождение к идеалу совершенства – Богу любви и света. Представь себе. Вот зима идет к концу. Уже появляются проталины, раскрываются почки на ветвях деревьев, звенит капель. Еще случаются морозы, и мокрый снег иногда хлещет в лицо, но ты знаешь, что бы ни случилось – впереди весна, а потом лето. И будут солнце, речка с купанием и рыбалкой, лес с грибами, цветы, порхание бабочек и трели птиц. А теперь представь себе, что это лето навсегда. Причем с каждым днем становится лучше. Там нет зла, черной ночи, холода, заботы о хлебе, нет зависти, болезней, смерти. Да что там! Нет даже печали, плохого настроения, тени – ничего плохого или неприятного. Того, что портит нашу земную жизнь. Но есть беспрепятственное восхождение по лестнице совершенства к идеалу совершенства – Господу Иисусу Христу. Теперь ты понимаешь, что надежда на это дает христианам силы переносить трудности короткой земной жизни как что-то временное. Но еще и с радостью, потому что в течение жизни ты постоянно ощущаешь Божию помощь и знаешь, что за страдания ты имеешь награду на небесах.

Девушка слушает с неподдельным вниманием. В ее глазах временами вспыхивает огонек живого интереса, который часто наблюдал в глазах ее матери. Как они похожи!

 
(«…И каждый раз навек прощайтесь,
Когда уходите на миг!»)
 

– Твоя мама умеет любить по-настоящему: жертвенно, беззаветно, забывая о себе. Ты удивительно похожа на нее в молодости. Очень хочется надеяться, что она передала тебе по наследству и любящее сердце. Поэтому я уверен, что ты придешь к Богу. Полюбишь церковь и там обретешь самую большую любовь, на которую способен человек – любовь к Богу. А через нее и ко всем ближним.

– Дядя Тихон, спасибо вам. Вы простите нас…

– Не надо, девочка, все хорошо. Поверь, твоя мама очень хороший человек. Но, так уж вышло, что наше поколение свою безысходность и бессмысленность жизни привыкло топить в вине. Не каждый смог прийти в церковь. Ты не представляешь, какие потоки атеистической лжи сливали в наши головы. Это сейчас любой может встать и пойти в церковь. В наше время это было опасно. Я верю, девочка, ты сумеешь. Смело с открытым сердцем иди в церковь, открывай для себя новый мир вечной любви. И за маму свою молись. Быть может, и она со временем к тебе присоединится. Хотя, поверь, наше поколение очень изуродовано… Вся надежда на вас.