Текст книги "Неофит в потоке сознания"

– Ну, наверное, можно и так, только лучше сказать не «кайф», а «радость».

С тех пор много раз Господь показывал мне, как бережно ведёт Он меня по жизни, но тот первый случай, благодаря своей очевидности, запомнился навсегда. Конечно, приятно осознавать, что за тобой стоит столь мощная сила, как всемогущество Бога, но мне стало понятно еще и то, что наиболее эффективно действует она, когда ты сам выкладываешься полностью, без остатка, и при этом не очень-то надеешься на себя. Вообще-то, постепенно мне стала открываться одна истина: человек сам по себе является полным ничтожеством, всё что он имеет – силу ума, силу мышц или талант – это дар Божий, который дан ему на время, как бы напрокат, в лизинг, чтобы испытать его на верность, а сам человек без Бога – это труп, то есть некогда живой человек, у которого Господь отнял Свою собственность – душу. Так что надеяться на себя, а не на Бога – полное безумие.

И еще кое-что интересное удалось мне узнать. Как-то в храме познакомился я с мужчиной, который, узнав во мне неофита, то есть новообращенного христианина, пригласил в ближайшее кафе посидеть за чашкой кофе. Он рассказал, что существует некое подобие схемы, по которой развивается христианин. За первый горячий ответ на Божий призыв, за искренность и готовность жертвовать собой, неофиту даётся незаслуженная благодать как у совершенных. Это может длиться от трех до пяти лет. В этот период у горячего неофита очень сильная молитва, иной раз такая, что способна излечить умирающего, даже воскресить умершего, потребность во сне и в еде снижаются до минимума. На него как из рога изобилия сыплются чудеса. Вера такого человека настолько сильна, что способна изменить судьбы всего окружения.

Потом, обычно, вольно или невольно, по мере накопления успехов, в его сознание закрадывается мысль, что это он – центр целого сообщества, это благодаря его молитве живут люди, ему все обязаны… За такую гордую мысль неофит теряет благодать, и жизнь его становится ужасной: начинают преследовать неприятности, болезни, от него отворачиваются друзья, сердце остывает, нападает лень, молитва не идёт, становится рассеянной, дежурной, на работе ему снижают зарплату до минимума, может уйти жена к другому, отвернуться дети, родители… У него появляется страшная, мучительная мысль, что Бог оставил его, разлюбил. И всё это может продолжаться весьма продолжительное время, иной раз десятилетия, пока душа не смирится полностью и бесповоротно.

Признаться, сведения такого рода меня вовсе не обрадовали. Чтобы удостовериться в правоте этих слов, я стал искать объяснения в книгах, написанных опытными подвижниками, – и убедился в их правоте. Даже великие святые не могли удержать первую благодать и проходили через муки богооставленности, доходя порой до предела отчаяния. Святой вселенского масштаба – преподобный Серафим Саровский – тысячу дней и ночей выстоял на камне на коленях с непрестанным мытаревым воплем «Боже, милостив буди ми грешному!» – всё для того, чтобы вернуть благодать, вернуть любовь Божию, слаще и желанней которой нет на свете ничего. Ну что ж, подумал я, пусть хоть три года, но пусть они будут, мне бы только успеть как можно больше!

Как у всякого уважающего себя москвича, у тестя имелась дача. Несколько раз я предлагал Вере купить свою, но она отказывалась, да еще жаловалось на меня отцу, который каждый раз уверял туповатого зятя, что это не его, а «наша» дача, что она достанется нам с Верой в наследство, поэтому нечего «распылять ресурсы» и давай-ка лучше доведем её вместе до ума. Вот и в тот раз тесть попросил заехать на дачу, помочь ему в перестройке нашего знаменитого долгостроя. Как всё, что имеет отношение к технике, коттедж Алексей Иванович пытался построить сам по своим чертежам и не абы как, а в превосходной степени. Чтобы просто купить готовый дом и смонтировать, или купить типовой проект и построить, как все, такой мысли у тестя даже не возникло – только сам, только самое лучшее и удобное, вот поэтому все у нас шло наперекосяк. Слава Богу, на даче имелись два вагончика, в которых мы собственно и жили, потому как основной дом с момента закладки и по сей день строился и переиначивался непрестанно. Конечно, идея была весьма неплоха: каждому по комнате, плюс две гостевые, плюс гостиная, столовая, кухня, ванные комнаты при каждой спальне и сверху смотровая площадка с солярием и телескопом. В проекте всё было очень красиво и научно обоснованно, только живая практика чуть не каждый рабочий день приносила такие реальные кренделя, что нам оставалось только диву даваться.

Да нет, мне-то работа на чистом воздухе приносила только удовольствие, пилить-строгать, кирпичи класть или там трубы прокладывать – для меня дело приятное. Тесть в такие рабочие часы был очень внимательным, деловым, он даже позволял пользоваться своими чудо-инструментами; теща хоть и слегка ворчала, но неубедительно и больше для поддержания нашего тонуса, но и она старалась угодить едой, напитками и даже вдохновляющей музыкой. Нет, мы не перетруждались, часто перекусывали, бегали на речку, в лес по грибы-ягоды, во время дождя забирались в вагончики и там читали, смотрели телевизор, слушали радио. Так что мы отдыхали, мучился один только тесть, потому что чувствовал свою вину в проектных недочетах, но тут я успокаивал его как мог.

В тот день мы должны были передвинуть перегородки в трех комнатах – теща прикинула и выяснилось, что в комнаты не поместится мебель, да и вход в ванные комнаты поэтому нужно сместить, это была на моей памяти то ли третья то ли четвертая переделка, но я подозревал, что вслед за этим придется перекладывать канализацию и подводку воды – такое тут случалось сплошь и рядом. Я переоделся и сразу включился в работу. Нам в этот раз помогал ученик тестя Роман, который считался классным плотником. Мы довольно быстро разобрали перегородки и стали их собирать на новом месте. Работа ладилась, наша бригада уже давно сработалась, поэтому понимали друг друга с полуслова. Но тут внезапно пошел ливень, и мы вынуждены были спрятаться в вагончике. Там Роман устроился в своем уголке с тэном, извлек спиртное и стал нас с тестем соблазнять, но я отказался сразу, а тесть лишь рюмку пригубил, чтобы его не обидеть, остальное же досталось Роме. Когда дождь прекратился и мы вернулись на рабочее место, оказалось, что он уже мало на что способен, и тесть уложил его на верхнем этаже, мы же продолжили работу.

Приехала Вера и сменила мать на кухне. Зинаида Львовна с подругой ушли в лес по грибы. Мы с тестем работали на высоте, и все передвижения по участку мне были хорошо видны: вот Вера перебирает овощи, вот выполз из своей берлоги Роман, потянулся, оглянулся, вот он подошел к Вере и заговорил, они смеялись. Бросив в нашу сторону беглый взгляд, Вера согласно кивнула, взяла пляжную сумку с подстилкой, полотенцем и бутылкой газировки – и они с Романом ушли в сторону речки. Мой трудовой энтузиазм сразу иссяк. Коварное воображения стало рисовать в моем воспаленном ревностью мозгу картины одна другой страшнее. Когда я отложил ножовку и собрался уже идти по следу сбежавшей супруги, готовый устроить скандал одной и мордобой другому – на моё плечо легла тяжелая рука Алексея Ивановича.

– Не волнуйся, Миша, искупаются и вернутся. Там всюду люди, чуть что сразу по всему свету разнесут. У нас тут не забалуешь. Может, по рюмочке?

Они вернулись разом: Вера, Роман – оба с мокрыми волосами и теща с подругой. Разумеется, Зинаида Львовна с Фаиной Михайловной сразу «раскусили ситуацию» и за чаем на веранде пустились в многословные рассуждения о том, насколько нынешний мужик пошел мелкий и глупый, что у него бабу увести из-под носу ничего не стоит, а вот в наше время, мужья-то за женами так смотрели, что и минуты не оставляли без глазу, а все потому что любовь была, настоящая, верная. Алексей Иванович отвел дочь в вагончик и, видимо, устроил ей профилактическую беседу, потому что вышла она оттуда сама не своя и поглядывала на меня стыдливо. Потом тесть повторил экзекуцию с Романом, после чего тот ушел с вещами и больше на великой стройке не появлялся. Вера с неделю ходила тихой, была услужливой и подавленной. Наконец, ночью разбудила меня и, размазывая слезы по лицу запричитала:

– Мишенька, неужели ты думаешь, что я могу тебе изменить? Да еще с кем? С этим алкашом Ромкой? Миша, ну прости, я не подумала, ты работал, а мне было жарко, одиноко, а он предложил искупаться, а я, дурочка, согласилась. Но мы только искупались и сразу вернулись. Ничего не было! Ты мне веришь? Ну, прости меня, прости, пожалуйста, Мишенька. Обещаю, это больше не повторится.

Она соскочила с кровати, зажгла настольную лампу и достала из своей прикроватной тумбочки ежедневник в кожаной обложке и золотым замочком, подарок тестя на день рождения. Она отстегнула ключик от браслета на руке, открыла замок и раскрыла свой дневник.

– Видишь, это я писала, когда в первый раз увидела тебя. Слушай: «Он еще не закончил первой фразы, а я уже поняла, что влюбилась в этого чудо-богатыря. Я смотрела на его широкие плечи, мощную шею, слушала глубокий, по-настоящему мужской голос и чувствовала, как у меня вспотели подмышки, и страшно волновалась, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, или сделать что-то не так. Но потом заиграла музыка – это был вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь», только в современной обработке, конечно, – и мы закружились. Он очень хорошо танцевал, так по-мужски властно и бережно вёл меня в танце, а я чувствовала, как сильно бьётся от счастья сердце и боялась сделать что-то не так или нечаянно расплакаться у всех на глазах».

– Вера, может, не надо читать? Все же это твои личные записи…

– Нет, Миша, ты послушай, пожалуйста. Понимаешь, я так воспитана, что не привыкла высказывать вслух то, что на душе, поэтому веду дневник. А вот, что я писала совсем недавно: «Мой Миша самый надежный муж на белом свете! Мои подруги рассказывают, как они изменяют своим мужьям, потому что те изменяют им, а мне даже думать противно об этом. Да как же это – изменять своему родному мужу, самому близкому и дорогому человеку? Как после это жить? Как в глаза ему и людям смотреть?» Она трясущимися пальцами пролистала еще несколько страниц и вслух: «Мне очень стыдно перед мужем, что я не могу родить ему ребеночка. Никогда не прощу себя за то, что согласилась на аборты. Может, мне удастся как-то уговорит его на что-то другое. Есть же суррогатное материнство или усыновление».

– Ну всё, хватит, Верочка, – захлопнул я дневник. – Это слишком личное. Не волнуйся, я тебе верю. А что касается ребенка, то тебе нужно исповедать этот грех и каждый день молиться о даровании нам ребенка. Мы вместе будем молиться.

– Хорошо, Миша, я согласна, ты только помоги мне.

И мы с Верой втайне от родителей пошли в церковь. Кажется, и священник, и Вера – оба остались довольными исповедью, батюшка подозвал меня и сказал нам обоим:

– Теперь вместе ходите в храм. Каждый праздник причащайтесь. Молитесь о упокоении убиенных во чреве детей… – Вера всхлипнула и зарылась носом в платок – …и даровании своих детей. Приготовьтесь к венчанию и приходите в церковь освятить брак. Неплохо бы еще съездить в Муром к нашим православным ходатаям за семью – благоверным Петру и Февронье.

Так наша семейная жизнь круто изменилась. Можно сказать, мы вышли на иной уровень – более высокий. Нам следовало многое исправить в самих себе, много молиться и подавать милостыню. Словом, началась другая жизнь. До сих пор помню каждый миг, каждое слово, произнесенное в ту ночь. Мы зажгли лампаду в красном углу перед иконами, восковую свечу, встали на молитву – я спереди, Вера чуть сзади – и превратились в нашкодивших детей, вымаливающих прощение у могучего, честного, строгого и бесконечно любящего нас Отца. Слова сами собой рождались где-то в глубине сердца и лились, лились нескончаемым потоком. Казалось, всю нечисть и души выплеснули, а на освободившееся место пришла та любовь, которая называется вечной, потому что она только рождается на земле в наших сердцах, и не кончается никогда, уходя с нами за смертную грань, туда, где вечно живет наш Господь со Своими избранниками, куда направляемся и мы.

Уж не знаю, насколько совершенная благодать жила в те минуты во мне, только в ту ночь у меня появилась крепкая надежда на прощение и дарование нам собственного ребенка. Потом мы ездили в Муром, и там в Троицком соборе мы упросили оставить нас на ночь у мощей, и снова повторилась дивная молитвенная ночь, когда живые, теплые святые Петр с Февроньей стояли рядом и помогали нам найти нужные слова и сами горячо молились за нас.

Потом Вера подсчитала: оказалось, что зачали мы ребенка в ту ночь, когда вернулись из Мурома и усталые до полного изнеможения, после бессонной молитвенной ночи и дороги обратно, рухнули на супружеское ложе, чтобы несколько раз проснуться под утро и объясниться в любви друг другу, соединив дыхание мужчины и женщины в единый восторженный вздох.

Моего плеча коснулась теплая рука, я с трудом оторвался от плавного скольжения по течению в лодке моей памяти, усилием воли встал, выпрыгнул на берег и, не чуя под собою ног, понёсся по туманным лугам и тенистым лесам и, наконец, очнулся на супружеском ложе в мемориальной комнате. Вера коснулась моего плеча и позвала домой. Я встал, оделся, обулся, попрощался с родителями жены и под руку с супругой вышел в ночь. Машина послушно заурчала, слегка разогреваясь, наконец, отпустив сцепление, я включил первую передачу, плавно вдавил педаль акселератора и, отжав сцепление, – дал волю табуну лошадей, спрятанному под капотом. Сквозь лобовое стекло на нас наплывала череда рыжих фонарей, дорога катилась под колёса автомобиля, бетонные столбы, деревья, дома, грузовики и легковушки, автобусы и трамваи светлыми пятнами и темными силуэтами пролетали за бортом нашего лайнера, Вера подтянула колени к груди, положила голову мне на плечо и сквозь облако ресниц полуприкрытых глаз наблюдала за круговращением света и тени.

По радио задорный голосок ведущей объявил песню «Учусь летать» группы «Пинк Флойд». Отзвучали вступительные аккорды, по золотистому хлебному полю побежал мальчик, выпростав руки, будто крылья, его глаза устремились в бездонное синее небо, он не смотрел под ноги, он весь был там – в синей высоте. Он подбегает к краю поля уже взрослым парнем, под ним крутой обрыв, над ним – манящее синее небо.

Человек сбрасывает с себя всё, что давит и пригвождает его к земле: детские игрушки, юношеские страхи, взрослые желания, отцовское предупреждение не приближаться к тому крутому обрыву, где разбились многие сильные мужчины; просьбу матери жить как все, тихой земляной жизнью, с надежным заработком, но без неба, без великой мечты летать, непрестанно устремляясь в небесную высь – он всё отбросил, он нищий, легкий, с замирающим от страха сердцем прыгает с края крутого обрыва – и распростёртые руки превращаются в мощные крылья и подхватывают его, и он взлетает ввысь!

Полет настолько стремительный, он поднялся настолько высоко, что скоро крылья обрастают льдом, и страх нападает, потому что нет рядом опытного пилота, но крылья по-прежнему несут его над полями и лесами, и слезящимися от ветра глазами, сквозь белые облака, он видит, как далеко внизу по земле движется его тень. Мышцы тела напряжены до предела, то страх, то восторг наполняют сердце, но он летит и в блаженстве полета любуется синим небом, которое продолжает свое величественное вечное вращение, а в душе непрестанно пульсирует: куда ты, куда ты летишь, немощный, уродливый, косноязычный земляной червь! А человек, превозмогая слабость и страх, надеясь лишь на ту всемогущую Силу, которая дала ему мечту и крылья, летит и летит, не в силах оторвать восхищенного взора от бездонно-синего вечно вращающегося неба, повторяя снова и снова: куда мне, слабому, уродливому землянину!..

Когда машина проехала мимо вахтерской будки, из которой махнул рукой заспанный страж, и остановилась у нашего подъезда, Вера крепко спала, чтобы не будить, мне пришлось взять её на руки и внести домой. Там, не открывая глаз, она переоделась в ночную сорочку, прижалась ко мне, провалилась в глубокий сон и тихонько, по-детски засопела. В такие минуты словно солнце вставало из-за черной кромки леса, меня обдавало теплым светом, и тяжелая ледяная глыба на сердце быстро таяла, обида и оскорбление испарялись, даруя невесомую лёгкость прощения. Ко мне доверчиво прижалась чуть подросшая хрупкая девочка, которая нуждается в защите, а я по-прежнему защищаю её от всех мыслимых врагов, видимых и невидимых, от несчастий и боли, от холода и темноты. Я погладил её поникшую голову, положил свою огромную ладонь на тонкую, теплую беззащитную шею и чуть слышно зашептал:

– Помнишь, как мы ходили в лес и там на поляне легли на траву, – Вера на миг открыла глаза, чуть заметно сквозь сон кивнула и снова закрыла. – Этот первый миг погружения в естественную жизнь природы всегда несколько ошеломляет: наша привычная суета исчезает, и ей на смену приходит покой, в котором открывается нам столько необычного, что дух замирает. Глаза наблюдают, как распрямляется примятая нами трава, по которой бегают крошечные существа, вовсе не нуждающиеся в нас, так же без нашего участия по неведомым законам из травянистой теплой земли вырастает ствол дерева, по которому там под корой поднимается вверх животворящий сок, он наполняет упругостью ветви, листья и плоды, испаряет в атмосферу ароматы и кислород для нашего дыхания. Всё это происходит без человеческого участия и для продолжения нашей жизни. Дерево не бегает, не ездит в поисках развлечений, оно тихо и мирно делает своё дело, привнося свою лепту в огромный поток жизни.

Я глубоко вздохнул, мне вдруг представилось, что и без меня, и без этой теплой, родной, уютно спящей женщины, вполне успешно могла бы продолжиться жизнь, но если уж случилось и нам жить на нашей прекрасной больной земле, то, наверное, в этом есть какая-то всеобщая вселенская потребность. Снова вздохнул, уже облегченно и снова зашептал:

– Мне хочется стать таким большим деревом, чтобы защищать тебя от летнего зноя, пыльного ветра, зимней вьюги, дарить тебе прохладу тени, сладость плодов и чистый природный воздух для свежего дыхания. Ведь это же так красиво: делать предназначенное тебе дело, выполнять малую часть всеобщего созидания – и без требований славы и почестей, тихо и мирно, естественно, как мать ухаживает за ребёнком. Ты спи, любимая, я знаю твои слабости и несовершенства, мне известны так же источники твоих несчастий, но так же и способ справиться со всем этим хаосом в нас. Кому-то надо прокладывать дорогу и вести по ней людей, кому-то необходимо их оберегать, кормить и одевать – пусть это буду я. И ещё мне кое-что известно, что даёт мне силы любить, терпеть и идти вперед: я знаю, что со временем все мы станем очень красивы, причем, не только лицом и телом, но и душой; то, что мы сейчас получаем с таким трудом и теряем с такой легкостью, там, после победы добра над злом, станет нормой, и мы так же естественно, как дерево, будем жить новой прекрасной жизнью. Спроси ребенка и спроси старика, такая уж ли долгая наша земная жизнь? Дитя ответит, что впереди целая вечность, а старик скажет, что жизнь пролетела, как один миг. По сравнению с вечностью, все наши земные годы – секунда; по сравнению с будущим вечным блаженством все наши земные несчастья – комариный укус. Придет время, и мы все будем вспоминать время, проведенное на земле, как ничтожно малый урок смирения, по сравнению с которым огромная, необъятная вечность – безбрежный океан блаженной любви. Ради этого можно немного и потерпеть, не так ли? А пока ты спи, пока ты еще можешь, как маленькая девочка слегка поиграть и пошалить, ведь рядом с тобой есть большие добрые дяди, которые не дадут тебя в обиду. Спи спокойно, девочка, ты под защитой.

«Дитя, жена моя» спала, прижавшись ко мне; небо на востоке светлело, а ко мне сон заглянуть не спешил, хоть выспаться мне было необходимо, как космонавту: впереди сутки дежурства в режиме повышенной угрозы.

Существовало еще одно тайное препятствие, которое несколько смущало. Дело в том, что охраннику полагается носить огнестрельное оружие, которое он обязан применять в критических обстоятельствах. Иными словами, надо мной в моей работе постоянно довлела возможность убийства человека, даже если это враг моего хозяина и мой потенциальный убийца. Когда я думал об этом, в памяти всплывали слова из «Песни сентиментального боксера» Высоцкого: «бить человека по лицу я с детства не могу» – это говорил боксер на ринге, которого беспощадно избивал крепкий настырный сибиряк Будкевич. Как известно, боксер-гуманист выиграл тот бой, так и не ударив соперника, но только потому, что Будкевич выбился из сил и упал: «Вот он ударил раз, два, три – и сам лишился сил; мне руку поднял рефери, которой я не бил». Еще кое-что вспомнилось. Жил на земле такой старец, Серафим Вырицкий, который повторил подвиг своего святого предшественника Серафима Саровского: он так же отстоял во время войны на камне тысячу дней и ночей с мытаревым воплем. Так вот у Вырицкого подвижника был ученик, который уходя на войну, на коленях просил старца помолиться о том, чтобы ему не пришлось никого убивать. По молитвам святого он прошел войну в санитарном батальоне и никого не убил. Вот бы и мне так, думал я.

Этим утром я заступал на смену. Прежде чем появиться на работе, я успел заехать в церковь, где мне удалось поговорить с батюшкой. Он велел заказать сорокоуст на всех охраняемых мною людей, а мне – непрестанно ограждаться Иисусовой молитвой, а в случае особой опасности прочесть «Да воскреснет Бог…» Потом он меня благословил, внимательно посмотрел в глаза и уверенно сказал: «Всё у тебя будет хорошо!» – и я вышел из уютного храмового полумрака в сверкающее утро.

Пока промаргивал солнечные зайчики, вспомнил непривычную картину. То есть непривычной такое стало лишь недавно, когда люди, заработав большие деньги, замкнулись и перестали жить открыто. А просто сегодня у входной двери нашего подъезда сидела старушка, закутанная в шотландский плед, на невесть откуда взявшейся раритетной табуретке цвета вылинявшего на полуденном солнце бирюзового неба – и, закрыв глаза, подставила лицо первым лучам солнца. На этом увядшем лице в глубоких морщинах светилось ну такое блаженство: видимо, на пожилую даму нахлынули столь чудные воспоминания, что мне захотелось выпросить у охранника стул и присесть рядом, чтобы обязательно услышать от неё, незабываемую историю ушедшей юности, когда она в фетровой шляпке и норковой шубке бежала по первым весенним ручейкам и лужам вдоль чугунной ограды в женскую гимназию, а у каменного арочного входа стройный подтянутый юнкер в усах протянул юной барышне букетик сиреневых фиалок и, отвесив галантный поклон, учтиво с достоинством поздоровался.

…Мы ждали её с января, когда среди стужи и вьюг календарь объявил нам однажды, что день увеличился на целый час, от чего тёмное утро и мрачный вечер стали наполняться робким улыбчивым светом. Еще не оттрещали самые крепкие крещенские морозы, еще не отвыли февральские вьюги, а мы уже с надеждой вглядывались в светлеющее небо на востоке и жаждали тепла. Нынешняя весна вовсе не спешила занять законное временное пространство, предназначенное календарем, она грациозно, припадая теплым животом к земле, подкрадывалась подобно кошке на мягких бесшумных лапках. Небо не взрывалось потоком солнечной иллюминации, не обрушивало внезапные потоки радужного слепящего света на озябших людей и животных, птиц и насекомых, деревья и траву – облака большую часть дня покрывали всё живое серой пеленой пассажа, лишь изредка выпуская робкие мутноватые золотистые проблески из тех блаженных высот, где солнце проживает по-хозяйски постоянно, где в морозной стуже летают самолеты, куда редко забираются люди.

Просто однажды выходишь из дома и чувствуешь, как вместо привычного колючего холода тебя обдает теплом, пока ненадолго, лишь на краткий миг, но с каждым днем этот миг растягивается и растекается волнами тепла, будто сзади обнимают твою шею невесомые девичьи руки и прижимаются к затылку ароматные объятья девочки-кошки, кошки-весны, невидимо подкравшейся сзади, играя с сонным хозяином безыскусно, весело заливаясь серебристым детским смехом и потрясающим теплый воздух вибрирующим пением птиц. Просто однажды смотришь на то место, где совсем недавно оседал грязно-серый сугроб, а вместо уродливой кучи – из влажной земли тянутся к небу тонкие нежно-зеленые нити свежей травы.

А потом вдруг останавливаешь машину среди поля, среди дневной спешки в кутерьме нескончаемых дел, останавливаешь, всегда рискуя получить за это выговор, готовый к нудному ворчанию начальства, выходишь из душного салона – и вдруг на тебя налетают и кружат вихри сладких весенних ароматов, и ты разом опьяневший от приступа жизнелюбия, размахиваешь руками, глубоко вдыхаешь всей грудью и расплываешься безумной слабоаргументированной улыбкой во всю счастливую бледную физиономию. Весна пришла! И всё.

Впрочем, на территорию охраняемого объекта я, старательно стерев с лица следы блаженной улыбки, вошел собранным и суровым. Мой сменщик Влад выглядел усталым, он предупредил, что Палыч с минуты на минуту ожидает появления врага и ведёт себя неадекватно. Мне показалось, что и сам Влад делает всё возможное, чтобы не только поддержать, но даже и усилить панику хозяина, может, таким образом он набивает себе цену или как-то повышает гарантии своей занятости на этом престижном и прибыльном месте. Значит, в первую очередь мне предстоит успокоить хозяина и его семью.

Первой из дома вышла Марина, дочь хозяина, в её туалетах преобладали темные тона, в поведении – мрачноватая замкнутость. Она трижды в день выходила с мольбертом и сосредоточенно писала: утром восход, днем – полдень, вечером – закат. Мне девушка доверяла, вот и на этот раз спустила с поводка крошечную собачку Манюню и направилась в мою сторону.

– Миша, ты нас защитишь? Знаешь, я еще не видела папу таким испуганным.

– Доброе утро, Марина! – Улыбнулся я. – Видишь, какой я большой, лохматый и косолапый? Меня хватит, чтобы прикрыть и тебя, и твоего папу, и всю вашу родню.

– Ты всё шутишь, – рассеянно кивнула девушка. Она никогда не улыбалась, страдала от депрессии и была помешана на суициде. Иногда казалось, что она только и думает о том, каким способом, когда и где свести счеты с жизнью.

– Мариночка, прости, можно вопрос? – Она кивнула. – Ты молода, красива, обеспеченна, талантлива. Ты не играешь и не лжешь, поэтому искренна и честна. Ты глубокая личность, способная сопереживать чужой боли. Наконец, ты добрая и весьма привлекательная девушка. Так почему ты не радуешься этому?

– Постой. – Она подняла руку, словно защищаясь от меня. – Ты уверен, что говоришь обо мне? – Она сверлила меня напряженным взглядом. Я лишь едва заметно кивнул. Она замотала головой: – Прости, Михаил, но я не такая. Как, например, ты объяснишь мою депрессию?

– Очень просто. Как я сказал, у тебя чуткая душа. Ты, как нормальный человек, отрицаешь этот мир, где царят жадность, агрессия, разврат, зависть, а того, что ты ищешь в жизни – нет. А это самое главное, потому что это – любовь.

– Да. Это так. Но как ты узнал?

– Просто я жил так же, как ты. У меня есть опыт. Только мне удалось вырваться из этого заколдованного круга. Я сделал величайшее в своей жизни открытие! Я разыскал неисчерпаемое сокровище. И теперь я могу сказать: жизнь прекрасна!

– Правда? – Улыбнулась она, впервые за время нашего знакомства. – Надеюсь, ты поделишься со мной открытием?

– Конечно, Марина. А теперь, когда на твоем прекрасном лице я увидел улыбку, поверь, я буду защищать тебя еще лучше и еще надежней. Потому что у меня появилась надежда на то, что ты в скором времени научишься радоваться жизни и улыбаться непрестанно. А это необходимо охранять, потому что бесценно.

– Однако, хорошо я прогулялась. Спасибо тебе, Миша. Мы обязательно еще поговорим.

Для начала я обошел дом. Вообще-то это архитектурное сооружение можно определить разными словами: здание, замок, жилой блок, помещение для функционирования людей – всё, что угодно, кроме одного – дом. Над проектом особняка поработали архитекторы, проектировщики, дизайнеры, флористы, только им так и не удалось сделать объект уютным домом, куда хочется возвращаться от внешних бурь и невзгод к тихому родному очагу, где даже стены пахнут материнским теплом. В этом сооружении всё казалось бездушным и холодным, каким-то нежилым и казенным, что ли… И как они тут живут!..

На центральном наблюдательном пункте новейшее немецкое оборудование днем и ночью, в любую погоду, собирало информацию о передвижении всего живого и не очень в радиусе километра. Любой объект, который не вписывался в алгоритм компьютера, фиксировался, сведения о нем подвергались анализу и виде короткой информационной сводки сообщались дежурному охраннику. Я получил распечатку за истекшие сутки, пробежался по ней глазами – всё как обычно: бродячая собака, подвыпивший пастух, почтальон, охранник соседнего дома, ссора соседей. Ничего серьезного.

На южной веранде я столкнулся с хозяином. Он сунул для пожатия влажную ладонь и поднял на меня красные от бессонницы глаза. Да, сдал человек, укатали сивку крутые горки. Я прочел про себя три Иисусовых молитвы и сказал:

– Антон Павлович, вы просто побудьте дома. Я его сегодня к вам приведу. Вы с ним договоритесь, и проблема будет решена к обоюдному согласию.

Хозяин долго смотрел в мою переносицу, потом хрипло спросил:

– Михаил, ты что, получил свежую информацию? По братве пробил или по спецам?

– Можно сказать и так, – увернулся я от прямого ответа. – Только прошу вас, с наступлением сумерек не отлучаться из своего кабинета. Всё остальное я сделаю сам.

– Если сделаешь, Миша, проси что хочешь. Слышишь?

– Да полноте, Антон Павлович. Это моя работа. Не волнуйтесь, всё будет хорошо.

– Дай-то Бог.

Он помолчал, уходить в дом ему почему-то не хотелось, он как-то затравленно посмотрел на меня и вдруг улыбнулся:

– Слушай, Миш, я тебе хотел рассказать чуть позже, но тут такое дело… – Он замялся. – Мало ли чего, так чтобы ты знал. Помнишь, мы ездили к тебе на родину?

Еще бы не помнить! Тогда мне показалось, что в хозяине проснулись барские замашки, или, как говорится, «вожжа под хвост попала». Он велел сесть за руль своего «хаммера» и везти его светлость на мою убогую родину. Я предупредил, что это около двухсот километров, он лишь криво усмехнулся и кивнул: давай, гони. Мне не очень-то нравилось говорить о моем сгоревшем отчем доме, это была моя боль, тайная и… мучительно-сладкая. Антон Палыч в дороге почти непрестанно говорил по двум телефонам, заглядывал в бар, звенел хрусталём и булькал напитками, разливая по салону духмяные ароматы многолетней выдержки, настроение его держалось устойчиво веселым, видимо, последняя сделка по мазуту прошла успешно, и он получил немалый куш. Мы неслись по дорогам, не обращая внимания на автоинспекцию и дорожные указатели, я со страхом думал, что мы увидим там полный развал, что-то типа большого безлюдного кладбища с руинами брошенных домов.