Текст книги "Дети света"

Преграда между Богом и человеком исчезла. Ложь земного обмана, лукавство мира, въевшееся в душу, мишура самолюбивых мечтаний – всё растаяло. Отныне он не мог отгородиться от Судьи делами и заботами. Родион предстал перед Господом таким, каким Господь, для Которого нет ничего сокровенного, всегда видит каждого человека. Но впервые Родион сам открылся перед Богом обнаженным телом своей души.

«Что ты можешь показать Мне из своих дел, Родион?» – услышал он ласковый, но властный голос Повелителя.

И познал он истину о себе. Перед ним проходила вся его жизнь день за днем. Впервые она явилась ему не в человеческом представлении, а естественной, без прикрас. Все поступки были пропитаны ядом гордости. Дела, которые он считал добрыми, оказались черными от плесени тщеславия. Отношения с людьми омрачались самолюбием.

Напоследок его жизнь раскрылась, как панорама. Она походила на грязную реку с мутной зловонной водой в берегах, поросших колючками и буреломом. А текла река его судьбы в страшную черную пропасть без дна. И понял он, что эта за пропасть!.. Это адская бездна.

«Ты жил для себя, а не во имя любви. В этом твоя ошибка.»

Голос, полный отеческой заботы, звучал вокруг и внутри человека. И если бы не Его участие, если бы не мудрая доброта, Родион бы сгорел от стыда и превратился в горстку пепла. Но что-то удержало от полного отчаяния. И он остался спокоен. Это было тихое предчувствие радости. И Податель этой непобедимой радости прощения сказал:

«Вернись на землю и измени свою жизнь.»

На прощанье Родион оглянулся. «Какое блаженство находиться в небесном свете! – подумал он. – Как Ты любишь нас, Господи! Я должен сделать всё, только бы вернуться сюда оправданным. Помоги мне, Спаситель.»

– …Ну, что же ты, миленький! Вернись, пожалуйста! Ты видишь, как я стараюсь? – причитала Светлана, ритмично наваливаясь на его костлявую грудь сильными руками. Слезы ручьем и пот градом заливали ей глаза. Тушь с ресниц растеклась по лицу черными разводами. Она размазывала все это по лицу рукавом и по-бабьи выла: – Не дам я тебе умереть, слышишь? И не думай. Я лучше сама помру, но ты у меня оживешь.

– Света, кончай месить меня. Я тебе что, тесто, – первое, что удалось ему сказать после возвращения в собственное тело. – Ты мне ребра сломаешь.

– Ур-р-а! – закричала мучительница. – Живой!

– Ну да, а как же иначе? – ворчал Родион, потирая ноющую грудь. – Ты старалась, и я тебя пожалел. Ну и ручки у тебя… – рассматривал он ее тонкие пальчики. – Ими подковы разгибать можно.

– Да что ты! У меня от страха силы появились. Спасибо тебе, что ты не умер. Я… не знаю, что бы делала… – и она снова заревела, как испуганная девчонка.

Согласие

Петр вспомнил, что и раньше видел Марину: в столовой, в процедурном корпусе, на набережной. Но проходил мимо.

«Вот так за свою жизнь мы проходим мимо тысяч людей, и только человек тридцать на самом деле живут с нами, – подумал он. – И только единицы становятся действительно близкими. И вовсе необязательно это члены семьи или родственники.

С той минуты, как я увидел душу девушки, сияющую неземным светом, понял, что полюбил ее. Не девушку, как объект вожделения, но эту чистую, страдающую прекрасную душу. Наверное, впервые мне довелось узнать, что такое духовная любовь. Ну, пусть не истинно духовная, как у святых, но хотя бы какой-то малый отблеск ее, крупица… Но как она прекрасна! То, что я принимал за это раньше, сейчас кажется обманом, тенью, иллюзией… Хотя, честно признаться, и тот обман дорог. Может потому, что путь к любви земной непременно проходит сквозь тернии страданий и уколы боли. А что дается с трудом и сохраняется мучительно, ценится особенно.

В новой для меня любви, чистой, как улыбка младенца… В сладостном чувстве нет и полутени. Новизна необычайно радостна и блаженна. В этом свете нет тьмы!. Вместо обычного похотливого желания обладать, чтобы урвать кусок сладкого пирога, – здесь блаженство, которое не испить, ни присвоить, ни скрыть в тайнике. Это приходит, когда не берешь, но готов себя отдать другому без остатка, до смерти, до… жизни вечной.

В любви духовной все не так, как в земной. Испив из безбрежного источника, нипочем не захочешь вернуться к грубым земным подделкам. В тот миг ее преображения мне показалось, что блаженство ― уже навечно. В ту секунду время остановилось. И когда видение отступило, тонкая горечь примешалась к сладостному послевкусию небесной радости. Душа девушки, наверное, испытывала нечто похожее на стремление пленницы на волю. На ностальгию измученного путника по отчему дому, где все свое, где все такое родное!

Мне захотелось взять девушку за руку и сказать: «Пойдем же скорее домой! О, как хорошо там!» Но, увы, скорей всего, вернуться домой нам предстоит порознь. У каждого на земле свой путь и свое время перехода. И пройти этот путь каждый должен сам».

– Ты меня слышишь? – спросила Марина.

– Да, конечно, – отозвался он.

– Мне с тобой хорошо и спокойно. Но я не знаю, как себя вести. И не знаю, что говорить. Эй, ты где? Слышишь?

– Да, конечно. Ты рассказывай. Я слушаю.

Снова и снова Петр мысленно возвращался к видению. Так, наверное, заключенный жадно приникает к тюремной решетке окна, откуда льется синева желанного чистого неба. Он помнил мельчайшие подробности лица, бестелесного тела, одежд. Даже то дивное сияние, которое исходило от нее. Но, вернуть хрупкое тончайшее блаженство неземной любви ему, увы, не удалось. Это как вместо купания в прозрачном изумруде волны разглядывать фотографии водной поверхности. Красиво, конечно, но не то…

Петр сел на пень, бархатный от зеленого мха. Марина устроилась рядом. Его взгляд скользил по примятой траве. Вдруг с листика подорожника, похожего на сухопутную кувшинку, блеснул яркий изумрудный луч света. «Наверное, кто-то обронил драгоценный камень», – пронеслось в голове. Не теряя взглядом светящейся точки, он чуть сдвинул голову – луч изменил цвет на ярко-красный. Теперь казалось, что сверкает рубин. Он слегка переместил голову в другую сторону. Вот чудеса! Сейчас фиолетово-синий сапфир выпустил в него ярко-синий луч. Он осторожно, по-кошачьи мягко, чтобы не потерять из виду сверкающего камня, подался вперед, сделал шаг, еще полшага… Вот оно что! На ладошке листа подорожника покоилась крохотная росинка. Это она, преломляя луч солнечного света, весело рассыпала вокруг радужные лучи.

«Всего-то капелька чистой воды на солнце, а как сверкает! – удивился он. – Нет, право же, чистота и свет – это чудесное сочетание. Кажется, мне открылось что-то потрясающее, – вздохнул он про себя. – Хоть и в малой степени, «как сквозь тусклое стекло, гадательно», но мне удалось пережить отсвет той любви, которая пребывает в жителях Царства Небесного. Теперь мне отчасти ясно, как может изменить, освятить душу человека в один миг только одно Иисусово «хочу, очистись!» Где? Когда? В точке встречи нашей мольбы с волей Спасителя. В таинственной точке, откуда возьмет начало вечность».

Он оглянулся на Марину. Девушка сидела в пол-оборота к нему, закрыв глаза и подставив лицо солнцу. Она не видела странноватых перемещений соседа, не слышала его мыслей. Она что-то рассказывала.

– Я объездила почти весь мир и всюду как-то не так.

– Почему?

– Меня знакомили с богатыми и знаменитыми людьми. Внешне они очень респектабельны, но мне казалась, что они постоянно лгут. Понимаешь, от них веет холодом. И самое страшное, что они этого не замечают.

– Ах, милая девочка, и ты тоже… – вздохнул он.

– Что?

– Ты тоже несешь этот крест. Только в отличие от нас, ты одна и без помощников.

– В отличие от кого – от нас? Почему одна? Какие помощники?

И он понял, что теперь можно, и открылся ей. И рассказал все…

…– Теперь ты поняла, откуда у тебя эта смертельная усталость? – спросил он напоследок. – Поняла, что без церковных таинств тебе не выстоять?

– Поняла. Ты мне поможешь?

– Конечно.

– С тобой я пойду.

– Вот и умница.

Остановка

На шестичасовой автобус Иннокентий опоздал.

Спешил, как мог, собирая вещи, запихивая их в сумку. Они не слушались хозяйской руки, комкались, вываливались наружу, словно издеваясь над ним. Несколько раз усталость и раздражение выталкивали его из номера на балкон, в глубокое кресло, которое успело стать любимым. Сидел, смотрел на покойное синее небо в пухе облаков, текучую воду узкой реки, слушал птичью трескотню, успокаивался…

Наконец, ему удалось освободиться от цепкого захвата тишины. Оборвал цепи, приковавшие к этому месту краткого отдыха. И выскочил из корпуса. Бросил прощальный взор на колонны, башенки и стеклянные стены зимнего сада. Проходя березовую аллею, последний раз вдохнул душистые пары, висящие влажными клубами. Помахал рукой сонным охранникам на проходной. Осталось преодолеть пригорок с редким сосняком и полоску клеверного поля. Взобравшись на вершину холма, он увидел то, от чего сердце сжалось и заныло: желтый угловатый автобус отъехал от остановки и сворачивал на шоссе. Опоздал.

Ну что ж, торопиться теперь не стоит. Он перевел дух и по узенькой тропинке, по мягкому клеверному ковру добрел до остановки. Оказывается, не он один опоздал. Здесь под бетонным козырьком на скамейке сидел коренастый мужчина с сумками. На его вспотевшем загорелом лице таяла досада.

– Когда следующий? – спросил Иннокентий.

– Теперь через час, – со вздохом ответил тот.

Вернуться в дом отдыха нельзя. Горничная, принявшая номер, сразу приступила к уборке. Придется ждать здесь. Иннокентий снял очки и тщательно протер платком. С холма шариком скатилась полная женщина и тоже присоединилась к опоздавшим. Затем трусцой прибежали мама с девушкой. Энергично подошел веселый мужчина в мятом летнем костюме, лихо размахивая хрустящим полупустым пакетом.

Они смотрели на часы, вздыхали, ерзали на жестких брусьях скамейки, ворчали и скребли затылки. Наконец веселый подытожил:

– Итак, братья славяне, имеем вынужденный простой. Тогда, может, скинемся? Я сбегаю. Здесь рядом.

– Кто про что, а вшивый про баню, – отозвалась женщина-шарик.

– Время отдыха нужно проводить с максимальной пользой, – поднял палец веселый. Потом повернулся к Иннокентию и выпалил:

– Мужчина, на троих будешь?

– О чем вы, собственно?

– По стаканчику винца, чтоб напряжение снять. По-вашему, релаксация.

– В принципе, я не против, если кто третьим, конечно, согласится.

– Я по воскресеньям не пью, – отозвался загорелый, – завтра на работу.

– Всем на работу. Как сказано, не думай о завтрашнем дне, он сам себя кормит. Сегодня нужно жить полной грудью.

– И это, по-вашему, называется жить? – встрепенулся загорелый. – Вы такой житухой всю Россию пропили. А что не пропили, то продали.

– Не надо нам инкриминировать инсинуации, мужчина! – неожиданно мягко ответил веселый философ. – Вас послушать, так только трезвенники и работают. А у нас, может, душа тонкая – она, может, родимая, от скорби горит и жидкого хочет. – Он оглядел коллектив опоздавших. – Вот, скажем, вы, мама девушки, и вы, дочка мамина, скажите своему народу, что еще делать, если глаз видит царящее в мире зло, а душа от этого страждет?

– Ну не напиваться же в конце концов, – мягко ответила мать. – Есть же какие-то другие достойные вещи!

– А может, лучше мир цветами украсить? – робко подала голос девушка, зарывшись лицом в букет пионов. – Я читала, что красота спасет мир.

– Ах, милые наши девчушки, – всплеснул руками веселый. – Все вы изволите в миражах витать, да мерцать. Покойника тоже цветами украшают, только он живым не становится. Где смысл?

– Мы без вашего смысла жизнь прожили, и ничего, – крутанула облупленным носом круглая женщина.

– Так только глупые дуры могут говорить, – возмутился загорелый. – Для нас смысл в работе! Мы строили великое будущее!..

– …А настроили бараки да казармы, – завершил фразу Иннокентий.

– Да если бы нам зарплату не задерживали по полгода, мы бы столько еще сделали!

– Как же, дождешься от этих казнокрадов зарплаты! Они ее в своих банках крутят, кровососы.

– А жилье где, я вас спрашиваю? Я пятнадцать лет на квартиру стою, и мне ее как своих ушей не видать.

– А криминал! Не страна, а какая-то преступная группировка.

– Спокойно, господа славяне, так у нас дела не пойдут, – решительно поднял руку веселый. – Сейчас могут начаться нежелательные диспуты. Я же по врожденному миролюбию души убедительно попрошу раскошелиться на средства мирного решения вопросов. Ну, что с нами, совками, поделать, если мы только в состоянии расширения сосудов становимся добрыми и великодушными.

По рукам пошла хрустящая полиэтиленовая сума. Каждый что-нибудь да бросил в ее распахнутое нутро. Веселый схватил ее и побежал в ближайший магазинчик под названием «Что душе угодно». Вернулся он так быстро, что даже его поведение обсудить не успели. Только молча с мыслями собрались, – а он тут как тут. Кроме туго набитого пакета в его руках появился ящик, который он приспособил под стол заседаний.

– Скажу по-простому, – поднял пластмассовый стаканчик тостующий. – давайте несколько выпьем – это так сближает!..

Когда выпили «по первенькой» и закусили, народ стал преображаться. Познакомились. «После второй» народ размяк и сделал первые шаги к сближению: раскрыл сумки и достал «домашнее». Так на столе появились сало, яички, зелень, огурцы с помидорами, и даже пирожки.

– Был я здесь в гостях у одного крутого мужика, – кивнул Родион в сторону поселка с трехэтажными дворцами за высоким забором. – Представьте, у него все есть. Ну все! А ему скучно. Все страны объездил, вина какие ни есть продегустировал, блюда мировой кухни перепробовал, машин целый гараж перебил… Женщины с него только деньги тянут, а любви не дают по причине ее в них отсутствия. Друзья предали и продали. Живет один и скучает. Вот я к нему и приезжал по душам поговорить. Верите ли, удалось мне этого царевича-несмеяна развеселить. Да еще и жизнелюбием поделиться. Так он провожал меня, как руку себе отпиливал, – с великой неохотой. Приходи, говорит, живи тут, я тебе мильён отстегну, только будь моим придворным шутом. А я чего? Могу хоть шутом, хоть клоуном, только чтоб человеку хорошо стало.

– Эх, Родя, насмешил! Шутом! Эк закрутил! – хлопала по плечу веселого философа его соседка Надя-шарик, розовая и широкая жестами.

– А ты, Надюшенька, еще не знаешь, на что способна! – Родион убедительно погладил ее рыжую кудрявую голову. – Если тебя немного раскрыть, как личность, ты у нас зацветешь аки маков цвет и за истиной потянешься, как за солнышком. Или вот, к примеру, посмотрите на маму Веру и ее дочурку Танечку – это же не раскрывшиеся бутоны любви. Это бриллианты души и духа! Да я готов умереть тут за вас, чтобы только вам немного лучше стало!

– Ну, умирать тебе, Родя, торопиться не стоит, – весомо пробасил загорелый Василий. – Мы еще с тобой поработать должны всласть.

– Так я уже и не против, Вась, если, конечно, со смыслом. И для ради моего народа. Который я, как известно, люблю.

– А как же прослойка народа, которую я имею честь представлять? – поинтересовался интеллигент Иннокентий, слегка захмелевший. – Я имею в виду, собственно, нас, людей умственного труда.

– Кеша, скажу тебе, как лучшему другу и человеку с безусловно тонкой душевной организацией, – Родион обнял его через стол заседаний длинной рукой. – За тебя я тоже много чего отдать готов. – И окинул всех удивительно трезвым взором. – Так что, думаю, мы еще скажем свое слово соборной душе этой планеты.

– Соборная душа? Это что такое? – спросила мама Вера, похрустывая нежинским пупырчатым огурцом.

– Это по-научному такая душевная оболочка Земли, в которой, как в едином организме, существует мировая душа вселенского человека – Адама.

– Откуда вы это знаете? – спросила подросток Танечка, неотрывно глядевшая на Родиона из-за пионов.

– Ах, милое дитя, у меня за плечами годы и годы исканий. Такое узнавал, бывало, что ночные небеса звездочками трепетали вместе со мной. А от многих знаний, как известно, многие печали. Песенку помните? «Горечь го-оречь, вечный при-ивкус на губах твоих, о, Русь!» Но верно и другое: не познавший горечи и сладость не оценит.

Право же, хорошо им было!.. Тихий ароматный летний вечер окутывал землю. Слоистый туман парил над клеверным полем. Со стороны поселка доносились мирные звуки и аппетитные домашние запахи. Обычное бетонное сооружение из двух стен и крыши стало их домом. Уютным пристанищем.

Благодаря стараниям Родиона и его всеобъемлющей доброте они стали друзьями. Никто не вспомнил про автобус, который явно опаздывал. Им вдруг стало очень важно, что можно вот так сидеть с незнакомцами и чувствовать себя нужными, связанными узами дружбы, взаимной симпатии. Вино сделало свое дело, «развеселило сердца человеков» и отошло на второй план. Они говорили и не могли насытиться беседой, улыбались друг другу, всем, всему…

Родион, как ни странно, стал абсолютно трезвым. Его веселое добродушие согревало всех и было абсолютно искренним. Он умел каждому сказать хорошее. Никто от него не услышал ни единого слова осуждения. Правда, иногда казалось, что он сдерживал себя: он знал гораздо больше, чем говорил. Да и глубина его души только слегка обозначилась под солнечными блестками, игравшими на поверхности, доступной для наблюдения окружающих.

– Дорогие мои, – сказал Родион, – если б вы посмотрели на себя моими глазами! Какие вы светлые и лучистые! До чего же я вас полюбил.

– Родя, родимый, – шмыгнул носом Кеша, – дай я тебя облобызаю. Классическим троекратным лобызанием…

– На себя посмотри, Иннокентий! Да ты же вылитый гений грандиозус. Вы все – одни гении и все грандиозусы.

– Слушайте! А давайте пойдем к нам на дачу, – предложила мама Вера под восторженные аплодисменты Танечки.

– Можно и ко мне, – солидно кивнул загорелый Василий. – У меня на фазенде, между прочим, отопление имеется. Так что не замерзнем.

– А у меня зато речка рядом с участком. Искупаться можно, – тряхнула рыжими кудряшками Надя-колобок.

– Я предлагаю вот что, – сказал Родион. – Мы будем ходить из дома в дом, пока не надоест. Чтобы никого не обидеть.

– А как же автобус? – пролепетал вдруг Иннокентий. – А как же работа…

На минуту наступила немая пауза. Все удивленно посмотрели на возмутителя покоя. Казалось, он сказал что-то страшное и неестественное. О городской суете забыли начисто. Никому не хотелось возвращаться в шум, дым, нервотрепку. Люди глотнули из чистого источника любви. Людям это понравилось. На помощь другу пришел Родион:

– Автобус, Кеша, дело свое сделал. Своим опозданием он нас подружил. Когда его спишут, мы его тут на пьедестале поставим. В знак благодарности. А что касается работы, так при твоем-то могучем интеллекте ты будешь востребован всегда и везде. Впрочем, если хочешь, можешь уехать. Только имей в виду: мы без тебя осиротеем…

– Дядя Кеша, оставайся, – тоненько пропела Таня.

– Мы тебя любим, – прошептала мама Вера, смутившись.

– Парень ты, Иннокентий, капитальный, – пробасил Василий. – Не бойся, я тебе, если хочешь, вот этими руками целый дом с мезонином поставлю. У меня тут друзья разные имеются. Мы тебя в главные инженеры определим. Ты у нас как сыр пошехонский в масле вологодском кататься будешь.

– Правда, Кешенька, как же мы без тебя? Ты нам как родной, – шмыгнула носом Надя, робко поглаживая Иннокентиево костлявое плечо.

– Все! Остаюсь! – грохнул Иннокентий в грудь кулачком и зацвел пунцовым маком.

– Ура! Ура-а-а! Ур-р-ра! – раздалось со всех сторон.

И они пошли в гости к Василию. В его теплый, солидный дом в соснах. Ужинали на веранде у мамы Веры и дочки Танечки. А купались в реке в гостях у Нади.

У костра, поздно ночью, заинтригованный Иннокентий решил попробовать разгадать тайну Родиона. И спросил его прямо, по-мужски:

– Родик, скажи, пожалуйста, дорогой, к чему ты пришел?

– Ко многому, Кеша. Что именно тебя волнует?

– Ты говорил, что искал истину. Ты ее нашел?

– В общих чертах…

– Так в чем смысл жизни?

– В стяжании Духа Святого. Всё.

Сказал он это негромко. Сказал он это просто. Сказал он это кратко. Но услышали все. И не пришлось им спать в ту ночь. И от его слов, несущих свет, расступалась тьма ночи. А люди… Они становились лучше.

Немой

Давно Борис не ездил поездом. А зря. Оказывается, железная дорога – это здорово.

Что такое сидеть за рулем? Это напряжение и внимание. Нужно следить за дорогой, вспоминать, что означают дорожные знаки. А также нелишне приглядывать за соседями по автомобильному стаду, которые только вчера купили права по сходной цене. Никак нельзя позволить им боднуть своего коня в железный бок. Опять же мытари дорожные только и ждут иномарку со столичными номерами, чтобы запустить липкую лапу в твой тугой, как им кажется, кошелек.

А в поезд сел – и всё: ты отдыхаешь. Можно кушать борщ из блестящих металлических судков, закусывая порцию хлебного вина. Желаешь поговорить с пассажирами – пожалуйста. В дороге языки у людей обычно развязываются, и новости можно узнать из первых уст. А если ты молчун и не имеешь потребности с народом общаться, смотри себе в окно и наблюдай, как мимо проплывает огромная, красивейшая в мире страна. На стоянке выйдешь на платформу и спрашиваешь: а что, мать, вишня нынче почем за кулёк? А это что? С чем? И почем? Вернешься в купе, развернешь на местной газетке добычу и… хорошо!

Внезапно Бориса будто в бок ударили. Встал, собрал вещи и пошел к тамбуру.

Сошел на станции. Какой? Он не знал. Таблички с названием здесь не имелось. Да и какая разница? Поставил сумку на асфальт перрона и задышал, занюхал жадными ноздрями. У железной дороги свой запах: тяжелый, как грузовой состав, и басовитый, как гудок тепловоза. Это вам не просто какой-то мазутный дух – но аромат дальних странствий.

Поезд уехал, а на платформе остались двое: Борис и мальчик. Ну, упитанный мужчина, взирающий на мир устойчиво мрачненьким взглядом, с огромным лбом, похожим на римский таран, и короткой стрижкой «а ля рюс бандитэ» – ладно. Вряд ли кого удивит такая внешность. Таких немало. А вот мальчуган… этот – необычный. Сейчас немало бездомных развелось. Кто-то бежит из дома от пьянства и побоев, кто-то ищет приключений. Этот паренек внешне походил на обычного бомжика, но лицо ― с правильными чертами, умное, а в глазах проживало что-то эдакое… Он смотрел на Бориса исподлобья. Взгляд проницательный и спокойный. Кажется, он изучал взрослого, оценивал. Борису и самому стало интересно, может ли вызвать доверие его персона? «Ну-ка, посмотрим!» Подошел и спросил:

– Кушать хочешь?

В ответ – утвердительный кивок головой.

– Ты что, немой?

Снова кивнул: да. Борис промычал «бывает» и оглянулся окрест: а где тут?.. Станция представляла собой одинокую платформу с кирпичным строением типа скворечник для продажи билетов. Может быть, раньше здесь что-то и было, но, видимо, старое разрушили, а новое построить денег не хватило. Во всяком случае, на сегодня – кругом степь с малыми перелесками. Ближайший населенный пункт виднелся на самом горизонте, это километров пять пешком.

– Ладно, пойдем. Что-нибудь придумаем.

У них под ногами запетляла вытоптанная тропинка. Вокруг серебрилась и густо благоухала душистая горькая полынь. Ковыль пучками седых волос торчал из сухой морщинистой земли. Высокий татарник из-за острых колючек поглядывал любопытными синими глазами соцветий. Над головами висел оранжевый диск солнца и коршун, вялый, как тарань. За ходоками клубился шлейф рыжей пыли. На подступах к мелкой речушке набрели на заброшенное картофельное поле, густо заросшее бурьяном. Почесал Борис затылок, дернул ботву – из пыльной земли выскочили корни с четырьмя махонькими розовыми клубнями. Надергал еще несколько – и вот уже горка молодой картошки наполнила пакет с рекламой французской косметики. Мальчик с едва заметной усмешкой наблюдал за его кулинарными потугами.

На берегу речки под грустными плакучими ивами чернело штатное кострище. Видимо, не им одним приходилось пользоваться услугами этого гостеприимного места. В густых зарослях колючего кустарника Борису удалось разыскать сухой хворост. С горем пополам, с третьей попытки разжег костер. Ножом из гибких сочных веток вырезал шампуры. Из сумки достал банку консервированных сосисок. Как у ручной гранаты перед броском, выдернул кольцо. Взрыва не последовало, зато из открытой банки веером прыснул сок, и обнажились тонкие сосиски по-венски. Насадил парочку колбасных изделий на заостренные прутики и подвесил над костром. Наглотавшись дыма, раскатисто кашляя, со слезящимися глазами, но с победным видом подошел Борис к становищу. Мальчик лежал на спине и с аппетитом уминал булочку, сорвав с нее вакуумную упаковку. Рядом валялись пустые банки из-под сосисок и огурцов.

– Ну вот, всю кулинарную композицию сломал. Ты бы хоть картошки дождался. Минут через десять испечется.

Мальчуган вскочил, в три прыжка подлетел к костру и ловко выкатил из бордовых пылающих углей пяток картофелин. Деревянной кочергой, будто клюшкой для гольфа, забросил их по очереди в мелкую прибрежную воду. «Для охлаждения, стало быть», – догадался Борис. Достал картошку из воды, отряхнул и прямо в кожуре проглотил. «Маугли какой-то. Да еще и голодный.» Борис достал из сумки и протянул ему бутылку нарзана. Тот залпом ее выпил. Благодарно рыгнул.

– Теперь ты похож на удава, проглотившего свежепойманную макаку, – показал Борис на округлившийся живот своего сотрапезника, натянувший грязную футболку. – Плохо не будет?

– Нет, я привычный, – весело дернул головой мальчуган.

– Глядя на тебя, у меня тоже аппетит разыгрался. Пожалуй, и я пожую, с твоего разрешения.

– Что вы, что вы, не стесняйтесь, закусывайте, – великодушно пожал тот плечами.

– Как тебя зовут?

– Не знаю.

– Вот те раз. Но как-то же надо к тебе обращаться.

– Обращайся как все – немой.

– Это неправильно. У каждого человека должно быть имя. Вот меня, к примеру, зовут Борис. На Небесах у меня есть заступник – благоверный князь Борис, сын равноапостольного Владимира, крестителя Руси. Невинный Борис был убит собственным братом Святополком-окаянным. Князь Борис меня любит – я знаю. Он за меня молится Богу. Нет, нет, ты как хочешь, а имя тебе надо заиметь. А ты крещеный?

– Не знаю.

– Хочешь, мы тебя окрестим, и ты получишь имя?

– Я не против.

– А родители у тебя есть?

– Где-то, может быть, и есть. Но не здесь и не со мной.

– Они тебя обижали?

– Не помню.

– Давно в бегах?

– Давно.

– Одному жить страшно?

– Мне не с чем сравнить. Другой жизни я не знаю.

– Наркотики принимал?

– Приходилось, но мне не понравилось.

– Спиртное?

– Гадость.

– Это точно.

– А можно я про себя расскажу?

– Давай, если хочешь.

– Вот ты немой. То есть мысленно ты говоришь, но тебя не слышат, и мысли твои улавливает не каждый. Понимают жесты, да и то что-то простое, вроде «да» и «нет». Но, судя по всему, тебя это устраивает?

– Ну, я бы не стал утверждать, – задумчиво медленно повел он плечом. – Скорее, я принимаю немоту и бездомность, как печальную необходимость.

– То есть, ты с этим смирился?

– Конечно.

– Молодец. А у меня вот что. Всю жизнь я делал карьеру. Как бульдозер, ломил напролом, чтобы добиться того, чего добился. Сейчас у меня есть всё, что я хотел: деньги, власть, большая квартира в городе, загородный дом, две машины, собака, кот, подруга-красавица и враги…

– Неплохой комплект, – улыбнулся мальчик. – Чего же тебе не хватает?

– Видишь ли, меня это… не греет. Пока всего добивался, было интересно. Существовала цель. А теперь не устраивает. Мне, оказывается, необходимо, чтобы я кому-то был нужен. То есть, конечно, все от меня чего-то хотят: денег, связей и прочего… Но поговорить по-дружески не с кем. Вокруг меня толпа людей, – но я один. Я говорю, а меня не слышат. Ну, как у тебя: «да» и «нет» понимают. У меня примерно так же: подойдут, выпросят денег – и в туман. Ты им кричишь вдогонку: «Куда же вы, люди, давайте о душе!» Не слышат. Они уже далече. Цель у них появилась: деньги потратить. Выходит, что я среди толпы такой же немой, как и ты.

– Ну не совсем… – иронично мотнул он головой.

– Считаешь, дядя с жиру бесится?

– Примерно, так.

– Нет, мой юный друг, ты не прав. Это кризис… среднего возраста. Тупик. Ты, например, знаешь, почему я здесь?

– Почему? – вскинул он глаза, пронзительно-карие.

– А я из дому сбежал. Только никому!.. – шепнул Борис, оглянувшись. – Был тут у меня в гостях один интересный парень по имени Родион. Он сказал мне, что я еще не нашел себя. Вот и решил найти. Собрал наскоро сумку, сел в первый попавшийся поезд и вышел на незнакомой станции. Я не знаю, куда иду. Не знаю, где буду ночевать. И что будет со мной завтра. И будет ли оно – это завтра.

– Мне это знакомо, – вздохнул мальчик.

– Значит, мне стоит поучиться у тебя выживанию. Научишь инфантильного горожанина?

– Чем богаты… – кивнул он головой.

Они поднялись и выступили колонной.

– Конечно, – продолжил Борис бубнить на ходу, – наелся и доволен. И говорить тебе не нужно. И мыслить тоже ни к чему. А у меня, знаешь ли, свои привычки. Они, может, годами приобретались. Их просто, как фантик, из жизни не выбросишь. Например, утром мне нужно ванну принять и чашечку кофе пригубить. В махровый халат завернуться. Туалетной водой освежиться. По телевизору новости прослушать. Курс доллара узнать. Собаку выгулять. Машину фланелькой протереть…

Мальчик обернулся и ошпарил взглядом, будто кипятком. Борис даже осёкся.

– Что, мне уж и наболевшим нельзя поделиться? – А в ответ тишина… Он грустно улыбнулся, глядя в упрямый вихрастый затылок. – Да, суровый попутчик достался. Кремень!

Дальше шли молча. Повернул Борис голову направо – степь, налево… в общем, примерно, то же. «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…» – запел он жалостливо и осёкся. – Дальше не помню. Ага, вот еще: «Степь да степь кругом, путь далёк лежит…» Слова давай! Нет слов. А! Вот: «И вышли они где-то под Таганрогом, среди бескрайних степей. И каждый пошел своею дорогой…»

«Стоп, – сказал он себе, но не остановился. – А что, если мальчуган сбежит? Возьмет и стрекача задаст. Ага. Теперь понятно, кто здесь главный. Кто ведомый, а кто ведущий. Кто клиент, а кто сервер. Всю жизнь людей, как траву бульдозером, подминал. А тут в немилость мальчишки попал и загрустил. Ну и дела, – провел он ладонью по лицу. – Собственно, что я переживаю? Человек я свободный, как ветер. Хочу – на Канары махну, пожелаю – в Сочи на три ночи. Могу, в случае чего, и домой вернуться. Подумаешь!..»

Мальчик еще раз обернулся и даже остановился. Борис чуть не налетел на него.

– Что? Почему остановка?

Молчал попутчик. А в глаза его Борису и смотреть не хотелось. Или не мог?