Текст книги "Дети света"

Переселенцы

Они дружили, и это всех удивляло. Такие разные, как позитив с негативом, как небо и земля.

Иннокентий – интеллигент и созерцатель, совершенно непрактичный и мягкий. Будучи сыном большого номенклатурного начальника, он с детства жил под крылом могучего отца. Тот устраивал его в закрытую школу, потом в престижный институт. На работу направил сына в министерство культуры. Там Иннокентий курировал творческую интеллигенцию, всячески помогая развиться талантам.

По своей доброте он стремился помочь каждому, у кого имелась «творческая харизма». При этом ему частенько приходилось конфликтовать с политиками от культуры. Где с помощью отца, где какими-то подковерными интригами, а где не без помощи личного обаяния, – он как мог, защищал творцов от грозного меча «линии партии». Учреждал какие-то немыслимые фонды, объединения, выходил на уровень ЮНЕСКО, использовал международные авторитеты. С его помощью многие художники и писатели обретали студии, жилье, признание. А кто-то оставался на свободе.

Анатолий же с детства имел предпринимательскую жилку. На каждой копейке, на любом деле должен был что-то «наварить». Причем, иногда лишь рубль, но главное, чтобы – прибыль. Это у него было наследственное. Родители Толи кормились от большой торговли. Той самой, что обслуживает номенклатуру и состоятельных людей. Он зарабатывал, чем только можно: фарцовкой, перепродажей букинистических книг, антиквариата, фирменных джинсов и рубашек… За деньги устраивал в институт, добывал путевки, освобождал от армии. Как только появились первые кооперативы, Толик сразу открыл магазин, потом автосервис. Попробовал себя на бирже. И довольно легко заработал вожделенный миллион долларов.

Впрочем, этих разных людей роднило отношение к делу: оба отличались обязательностью. Но если Анатолий результаты труда присваивал, то Кеша тяготился благодарностью своих «подзащитных».

Одного стимулировала цель в виде прибыли. Ради нее он преодолевал сопротивление конкурентов, решал проблемы жестко и решительно. Он собирался в кулак, стискивал зубы и до завершения сделки действовал, как машина, гася в себе человеческие слабости и сомнения. И лишь получив прибыль, он расслаблялся и почивал на лаврах победителя.

Другому нравилась работа как творческий процесс, от замысла до воплощения. А когда муки творчества оставались позади, он терял к результату работы всякий интерес, а иногда тяготился им.

Дело в том, что родители Иннокентия принадлежали к партийной номенклатуре. Многие годы репрессий и страха приучили их к скромности в быту. Например, отец решительно отказался от причитающейся ему прислуги. В семье не считалось зазорным ходить по магазинам и самим готовить обеды. Отец, возвращаясь пешком с работы на Старой площади, прихватывал в магазине три кило картошки и батон колбасы. На даче они всем семейством копали грядки, солили собранные в лесу грибы и варили варенье из садовых ягод. Дачка их не отличалась ни размерами, ни обстановкой. Так себе, обычная, как у всех. Впрочем, у представителей торговой номенклатуры дачи случались вполне респектабельные. Некоторые прямо дворцы строили. Так ведь и сажали их гораздо чаще.

Иннокентий никогда не отличался от рядовых граждан ни одеждой, ни кулинарными пристрастиями. Разве только начитанностью и познаниями в области культуры. Но и это не давало ему повода к превозношению, потому что творили другие, а он лишь служил им.

Чаще всего виделись друзья в периоды отдыха. Один выглядел торжествующим победителем, другой – усталым спортсменом, едва дотянувшим до финиша. Анатолий пытался учить друга жить, но натыкался на невидимую стену убеждений и сводил разговоры к шутке.

Заработав приличное состояние, пережив дефолт, многократное обрушение рубля и выстояв, Анатолий стал посматривать в сторону границы и далее. Здесь нестабильность, криминал, беготня от налогов, а там – надежность банков, страховка, уважительное отношение к состоятельным людям. «В совке» серые бескультурные людишки с рабскими инстинктами, а «там, на западе» – блистательные господа в белых смокингах и дамы в вечерних декольте. «Тут» он не мог себе позволить приличную машину, чтобы не быть посаженным в тюрьму за махинации, а «там» – он позволит себе всё: свобода!

С крушением коммунистического режима в стране партийная элита, которая принципиально не пошла на поводу казнокрадов, стала ветшать. Родители Иннокентия один за другим после тяжелых болезней скончались. Многие друзья и коллеги остались не у дел. Вот тут и сыграла роль его профессиональная забота о людях. Когда его отдел в министерстве «сократили», Иннокентия пригласили работать в один из созданных им фондов. К тому времени организация имела сильные корни во властных структурах, международный авторитет и немалые денежные средства. Должность ему предложили не очень высокую и денежную, но в новых условиях и это было неплохо.

И все бы хорошо, да вот беда: у Иннокентия стало сдавать здоровье. Врач закрытой поликлиники, «пользовавший» еще отца, на каждом приеме все тревожней взирал на пациента и требовал изменения образа жизни. Больной кивал, брал со стола рецепты и, выходя из поликлиники, выбрасывал в урну.

После смерти родителей все как-то стало ветшать: здоровье, настроение, квартира и дача без заботливых родительских рук. Перейдя на работу в православное Братство, Иннокентий воспрянул духом. Вроде бы и работа похожа на прежнюю, и заработки примерно те же, – а вкус жизни изменился. …Только болеть он не переставал. Силы таяли, он худел, и никто помочь ему не мог.

Так у друзей появилась общая тема. Анатолий собрался переселиться в Америку, а Иннокентий – в вечные обители. Каждый готовился по-своему, но обстоятельно.

Для начала Анатолий решил выучить английский язык. Записался на курсы, которые вел американец. По три часа в день они там погружались в языковую среду и общались только на импортном языке.

Иннокентий учился читать на церковно-славянском. Он вполне соглашался с Оптинскими старцами: «В настоящее время этот удивительно чистый язык мало кто понимает, а между тем, он несравненно красивее и богаче русского языка. Один знаток, сравнивая славянский язык с русским, говорил, что между ними такая разница, как между дворцом и трактиром». Удивительно быстро освоил он Библию и Псалтирь. Утренние и вечерние молитвы выучил наизусть меньше, чем за месяц. Полюбил церковные службы.

Анатолий ходил на собеседования в посольство, изучал международное право, посещал бизнес-курсы. С удивлением для себя он постигал, что там, за границей, в реальной жизни воплотятся его самые дерзкие мечты. Он станет по-настоящему свободным.

Иннокентий ходил в церковь на исповедь. Он чувствовал, как цепи грехов отпускают его. Он разгибался и понимал, что свобода от вечной смерти входит в его настоящую жизнь. Причастие раз за разом привносило в сердце и разливало по всему телу таинственную энергию божественного света.

Анатолий стал выезжать за границу, присматривался к тамошней жизни. Практиковался в разговорном языке. Учился манерам и жестам «свободных людей». Радовался своему сходству с ними. Например, тому, как бережливо они тратят каждую копейку, имея на счетах миллионы. И уже не стеснялся проходить мимо нищих: сами виноваты, работать не хотят. Туда и дорога неудачникам. Мир принадлежит предприимчивым, «по-хорошему» жадным людям!

Иннокентий, читал Евангелие и жития святых отцов, постигал новый для себя мир. В этом «антимире» все было наоборот. Раздача милостыни вплоть до полной нищеты считалась богатством, а стяжание роскоши – самоубийством. Центр тяжести разума человека перемещался из мозга в сердце. Такие ценности, как одежда, вкусная еда, вино, развлечения, плотская «любовь», – утратив золотую маску, предстали врагами. Презираемые же миром воздержание, скромность, молчание, всепрощение, самобичевание – вдруг почитались за великие добродетели.

Иннокентий стал выходить из мира и вживался в «антимир». На церковных службах впитывал каждое слово. Он подсознательно понимал, что именно здесь идет подготовка к посмертной вечности. Зорко наблюдал за поведением церковных людей, слушал их необычные беседы на необычном языке, полном славянизмов, богословия и архаики. Как, например, перевести на обычный разговорный сленг такое: «подвизающемуся в послушании все поспешествует во спасение»? Он пробовал цитировать это Анатолию, но тот лишь ехидно-вежливо посмеивался. Иннокентий же почему-то находил в этом какое-то таинственное приглашение в незримый свет.

Ездил Кеша в паломнические поездки по святым местам. И всюду знакомился и жадно общался с людьми, сумевшими вырваться из заколдованного круга мирской толкотни. Среди них не встречал он героев, суперменов и гениев. О, нет, напротив! Более всего они походили на слабых, беззащитных, наивных, доверчивых детей. Казалось бы, таких тихонь суровая жизнь должна бы сломать, смять, закатать в асфальт – ан нет! Наоборот взрослых детей будто невидимая родительская сила охраняла и вела по жизни. Иногда Кеша понимал, как отчаянно отстал от этих «продвинутых» людей. Те целиком вросли в вечную жизнь, а он беспомощно ползал по границе между «этим» и «тем». И тогда ему сладко плакалось по ночам. А его жалобы в немую полуночную пустоту приносили ему необыкновенную сердечную радость. Так он постигал живую реальность невидимого. И обретал веру.

Когда пришло время Анатолию выезжать, они присели за стол «на посошок».

– Я тебя, Кеша, отсюда на Запад вытащу! – ударил себя в грудь эмигрант.

– Или я тебя оттуда, – загадочно прошептал Иннокентий.

– Ты же у меня единственный друг! – голосил Толик. – Все от меня отвернулись. «Никто меня не любит, не жалеет».

– Другом я тебе был и останусь.

Такая непутевая

«Если во мне это есть, то никак не по моей вине. Сами виноваты, милые, сами. Кроме вашей непутевости и глупости есть еще и факты, между прочим. Кто станет отрицать ведущую роль Евы в нашей всеобщей беде? Ради кого мужчины дерутся и совершают большую часть преступлений? Кто нас, наивных мужиков, соблазняет, а потом садится на шею и, побалтывая ножками, натягивает вожжи, направляя наши усилия согласно своим недалеким соображениям? Кто связывает нас по рукам и ногам, да еще и издевается при этом? А вы сами-то себя слышали, когда собираетесь на посиделки? Да вы там обгладываете своих мужиков до белых косточек.

А в церкви как себя ведете? Положено вам слева стоять. Так нет: обязательно станет впереди мужчины и всю службу будет прельщать его обтянутыми округлостями дамочка без царя в голове. Сколько же вы, милые, человек вот так соблазнили! Сколько от молитвы отвлекли… А в эту самую минуту – моя слушательница разве сокрушается? Не тут-то было! Я вижу возмущенный взгляд ее накрашенных глазок, округлившиеся помидорные губы и слышу визгливо-хрипловатое: на себя посмотри!

Вот и эта тоже… Еще в автобусе ее приметил. Одета по-монашески, в темное. Это первое свидетельство, что в прелести. На мышь серую смахивает. Сидит и всю дорогу молитвослов читает. Отложила, когда напротив такая же салопщица уселась. Тогда пошло-поехало: бу-бу-бу до самой конечной остановки. Только обрывки фраз долетали: «не могу мяса есть», «а батюшка наш такой сладкий…», «уж такая благодать, такая благодать!» Ну что с таких взять?»

Так думал про себя Иннокентий, направляясь в паломническую поездку. То ли дорожное искушение, то ли застарелая страсть мучила его, но тучи помыслов носились в голове, раздражая и лишая покоя. Правда, из опыта он знал, что обратная дорога будет намного легче.

Ну и конечно, в монастырь входили они вместе. В воротах женщина встала, как вкопанная, и давай поклоны класть – и невдомек, что дорогу мужчине перегородила. Одно слово – непутевая.

На службе «салопщица» стояла у самого иконостаса, подавшись всем нескладным существом в сторону Царских врат. Так бы и влезла в алтарь, если бы разрешили. И чуть возглас какой, сразу бух – и поклон земной.

После обедни Иннокентий сидел на лавке, ожидая выхода старца. Так было заведено: после службы схимонах выходил к людям и до трапезы принимал их в этом уютном уголке. «Непутевая» подошла и тоже присела на краешке. Старец в сопровождении молодого келейника вышел из храма, спустился по ступеням и, благословив Иннокентия с женщиной, сел на лавку. Будто не заметив мужчину, обратился к ней по-дружески.

– Что, Шура, опять неприятности?

– Да, батюшка, все плохо. Совсем измаялась.

– Рассказывай по порядку.

– Значит так, – стала она загибать пальцы. – Муж полгода тверёзый ходит. Детки, все как один, здоровые и послушные. Учатся без троек. Не бедокурят. Свекровушка, будто шелковая. В огороде так все и прёт. Скотинка и птица здоровы. Соседи ласковые. Начальство премии выписывает. Горе-то какое!

– Да в чем оно – горе-то? – улыбнулся старец.

– Как в чем? Батюшка, миленький, так вот оно: Господь нас забыл! У людей как у людей: бедствия, хвори, слезы. Все как есть спасаются, а у нас ничего.

– Так радуйся, Шурочка.

– Сначала-то я и радовалась. А потом маяться стала. Что-то, думаю, не так. Чем-то я Бога прогневила, что Он забыл нас.

– Та-а-ак. Что будем делать?

– Помолитесь, батюшка, чтобы у нас все как у людей стало.

– Ладно, помолюсь.

– Вот уж спаси Господи!

На этом прием закончился. Старец встал и, не замечая мужчину, ушел в келью.

– Какой сладкий… – вздохнула Шура, глядя ему вслед. Потом повернулась к Иннокентию: – А ты знаешь, братик, что батюшка пережил?

– Что же? – спросил он.

– Да вот здесь, прямо на этом месте все случилось. Еще перед Отечественной войной. Вытащили батюшку большевички из храма и зачитали приказ. А в том приказе ему расстрел. Батюшка только пять минуточек попросил, чтобы помолиться на прощанье. Воздел ручки и давай молиться. Сначала о прощении своих грехов. Будто они у него есть… А потом стал за убийц своих молиться. Да еще называл их при этом сыночками неразумными. Все Господа простить их умолял. Вот оно как. Большевички-то молодые были совсем. На них страх напал: вспомнили, наверное, как мама в детстве-то учила: бойся Бога, а стариков уважай. Ну, помолился старец, ручки опустил и говорит им: «Все, милые, можете убивать, ежели, конечно, приказ у вас такой». А те не могут. Стоят, как вкопанные, и молчат. Батюшка даже испугался за них и стал подбадривать: не бойтесь, мол, ребятки, стреляйте, ежели такая надобность вышла. А они опомнились и говорят: «Вот, что, отец, ты иди в лес, а мы скажем, что ты сбежал». Ну, батюшка и пошел в лес. Идет, а сам плачет. Сокрушается, что Бог ему мученический венец не дал. Так до сих пор и сокрушается. Не достоин, говорит, а то бы уж на Небесах с мучениками Богу служил. Здесь это и случилось, братик. Вот тут.

Шура встала, поклонилась до земли храму, Иннокентию.

– Поехала домой. Прости, братик, ежели чем обидела. Поехала я…

Следующие два дня после обедни снова ждал Иннокентий старца на лавочке. Давешний разговор с Шурой и молчаливый отказ старца принять его поселили в нем смуту. Там, внутри, закипали по очереди то обида на батюшку, то зависть к Шуре, то досада на самого себя.

Он неприкаянно ходил по монастырю, выходил за ограду. Бродил по лесу, собирал грибы, лакомился ягодами. Однажды забрел очень глубоко в чащу. Там вышел на щебеночную дорогу и по ней дошагал до необычного храма. Среди болот, на поляне глухого леса дивной красотой сияла белоснежная церковь и высилась колокольня красного кирпича. Вокруг храма стояли кресты погоста, а недалеко – три новых избы.

Когда Иннокентий подошел к колокольне, откуда-то выскочили три беспородные собаки и с громким лаем окружили чужака. Из ворот церкви вышел крепкий высокий парень лет тридцати и отогнал собак. Назвался сторож Дмитрием. Одет он был в дорогие, сильно вытертые свитер и джинсы. Длинные пышные волосы стянуты были на затылке узорчатой, как у хиппи, лентой. Все это в комплекте с мушкетерской бородкой и пронзительными смешливыми глазами выдавало в нем человека сложной биографии. Сначала Дмитрий отнесся к чужаку с подозрением. Но как узнал, что тот пришел из монастыря, сразу подобрел и разговорился:

– Так наш храм – это скит монастырский.

– А далеко ли отсюда жилье?

– Ближайшая деревня в четырех километрах. Там всего три двора осталось.

– Что же это за храм среди леса? Откуда же здесь прихожанам взяться?

– Да тут сейчас не прихожане, а «приезжане», – грустно пошутил сторож. – Храму этому четыреста лет. Раньше-то здесь целое село было в сотню дворов. Да с ближних деревень ходили. В лучшие времена одних записных прихожан бывало под две тысячи. А теперь ― сам видишь… Но зато храм этот никогда не закрывался. Здесь даже один беглый владыка в годы гонений жил. Пойдем на погост. Чего покажу!

Они обошли храм и мимо свежих захоронений подошли к большой могиле. На резном деревянном ограждении висела мраморная табличка. Оказалось, это братская могила времен польско-литовского нашествия 1610 года.

– Раньше эта могила была длиной метров тридцать. Здесь похоронены пятьдесят монахов и триста мирян. Они от ляхов спрятались в храме. Он тогда деревянный был. Там их поляки и сожгли. Прости им, Господи! У меня ведь тоже в жилах шляхетская кровь…

Они замолчали. Иннокентий молился об упокоении мучеников и просил их молитв. Дмитрий что-то горячо шептал, часто крестился и шумно скреб мохнатую грудь.

Вокруг братской могилы густо разрослись и сладко благоухали цветы. Белели аккуратно присыпанные белым песочком дорожки. Лес множеством белоствольных берез и янтарных сосен лес радовал светлым простором. Воздух звенел от веселого птичьего пенья. Сытые пчелы в лесной симфонии вели партию виолончели. Над могилой порхали огромные бабочки невиданной красоты и стрекозы с радужными крылышками. В этом, вроде бы печальном, месте проживала пасхальная радость.

Чем дольше стоял здесь Иннокентий, тем глубже врастал в торжествующую красоту. И когда Дмитрий позвал его дальше, он уходил с сожалением.

Сторож повел его за храм, за колокольню, по густой высокой траве в сторону темного леса.

– Вот, – показал Дмитрий рукой. – Теперь смотри на это.

Черное, как нефть, озеро смердело помойкой. По берегам торчал рогатый мертвый сухостой. С берега тяжело снялись вороны, закружили над черной лужей и сварливо закаркали. В воздухе висели тучи зудящих комаров и мошек.

– Здесь свалены трупы польских захватчиков. Это Черное озеро. Еще некоторые называют его Поганым болотом.

– Сюда католиков на экскурсию возить надо, – сказал Иннокентий. – Реальный пример сравнительного богословия. Все сразу видно: кто в рай после смерти отошел, а кто – в… поганое болото. Что-то не хочется тут стоять. Пойдем, пожалуй.

– Пойдем, Кеша, чайку попьем. Меня тут приезжие москвичи хорошим чаем угостили.

Наконец на третий день старец, поддерживаемый под руки келейником, вышел из храма и присел на лавку. На этот раз рядом – никого. Неужели и сейчас разговора не будет?

– Ничего, Кеша, – раздался слабый голос старика, – помаяться иногда тоже полезно. Смиряет. Я тебе вот что скажу. Мы с тобой… да и вся наша братия с паломниками не стоим Шурочки. Это же клад какой-то! Только ей об этом не говори. Чтобы нос не задрала. Тут, на этом самом месте, она храм от разрушения спасла.

– Как так?

– Приехали к нам с постановлением на снос храма. Нас тут примерно каждое десятилетие пытаются разогнать. Последний-то раз в начале девяностых во время передела собственности местная администрация с братками сделали попытку. Дали три часа, чтобы вынести ценности и людей удалить. Оцепили тут все. Привезли танк из ближайшей воинской части. Барабан под куполом обвязали и к танку стали трос подтягивать. А тут, откуда ни возьмись, – Шура со старухами. Как что почуяли, приехали сюда. Легли они под танк и говорят: сначала нас раздавите, а потом уж и за храм принимайтесь. Нам все равно без церкви не жить. На них набросились начальники, стали растаскивать. Что ты! Шура со старушками их как мальчишек раскидывали. Откуда только силы взялись? Ничего не сумели с ними сделать. А танкисты наотрез отказались: не будем с нашими бабами воевать. Не для того присягу принимали. Так ни с чем начальники-то и уехали. А ребятки эти, танкисты, сейчас вон в том братском корпусе спасаются. Равноангельский чин, стало быть, приняли. Так что ты к Шурочке нашей уважение прояви. Она того стоит.

Старец поднял глаза на Иннокентия и вздохнул:

– Что, родитель так и скончался без покаяния?

– Откуда вы знаете? Ой, простите… Да, батюшка. На коленях умолял. Без толку.

– Послушай меня, сынок. Болеть будешь тяжело, как родитель. Теми же болезнями. Но ты не ропщи: так надо. На нем много чего было. Он и храмы рушил, и людям приговоры подписывал. Так что ты, сынок, потерпи. Иначе никак. Надо. Зато будете вместе там, – старец поднял руку к небу. – Ты же любишь отца своего?

– Да, батюшка, – прохрипел Иннокентий.

– Вот и потерпи ради любви. И молись за упокой его души, не ленись. Тем и свои болезни ослабишь.

От ворот кто-то бежал, поднимая пыль. Старец улыбнулся и положил руку на плечо собеседника:

– Сейчас увидишь… Это не женщина, а чудо.

– Ба-а-атюшка! Ми-и-иленький! – голосила Шура на бегу. – Спаси Господи!

– Что, помогло? – спросил старец, пока беглянка, упав перед ним на колени, усмиряла дыхание.

– Ой как помогло, батюшка! Так уж все хорошо стало, прям слов нет.

– Рассказывай, не томи.

– Ну, все теперь у нас, как у людей, – счастливо улыбаясь, ответила женщина. – Вспомнил о нас Господь! Вспомнил. Муж, пока я сюда ездила, всю получку пропил. Мне вместо «здрасьте» в глаз дал, – показала она на синяк под левым глазом. – Детки-проказники у соседей стекла в теплице перебили. Милиционер уже приходил. Соседская корова забор повалила и наш огород вытоптала. Все как положено. Свекровь, дай ей Бог здоровья, на меня с поленом бросилась: где, говорит, тебя носит, шалапутную? Как хорошо-то, батюшка! Спаси Господи, сладкий вы наш!

– Та-а-ак. Что будем делать?

– Помолитесь, батюшка, чтобы Господь терпения в искушениях дал, да побольше. Вот вам с братиками за труды, – поставила она на скамью корзину, накрытую белой наволочкой. – Постное всё, батюшка, постное. А я побежала домой. Там у нас такое!.. Слава Богу!