Текст книги "Дети света"

Секретарь Ангела

День политзека

– Камера рассчитана на двадцать зеков, а нас туда напичкали под девяноста. Спим по очереди. Духотища, жара!.. Спичку зажигаешь – не горит, тухнет: кислорода не хватает. Здоровые молодые парни ломаются – то в истерику их бросает, то в жуткую тоску. Я сам задыхаюсь, пот течет ручьем, сердце бабахает, будто сейчас наружу вырвется. А Васенька, – Жора кивнул на соседа по дивану, – замрет и сидит, как в параличе… Кстати, в эти минуты обращаться к нему было абсолютно бесполезно: ничего не слышит и не видит. Потом говорит: ага, есть, я полез. Ему сразу нары уступают. Котище – цап тетрадку, и всю ночь пишет, пишет… Потом утром нам зачитывает. Так вся камера, все как один слушали.

– Да-а-а! – вступил Василий, задумчиво снимая с головы ведро, надетое трехлетним сыном. – Когда зеки узнали, что мы за веру православную сидим, нам такой авторитет определили, что ты! Даже место воровское для нас освободили. Это у окна, подальше от параши. Причем так: Жора проповедует – я сплю, просыпаюсь – моя очередь «глаголом жечь». Спрашиваю, на чем остановился, на грехопадении? Значит, мне про Каина и Авеля вещать и так далее до конца времен.

– Пап, может, чайку попьешь? – спросила Валя, старшая дочь Василия, качая младенца на объемной груди и раздавая подзатыльники расшалившимся братишкам и сестренкам.

– Ставь чайковского… Растишь их, растишь… Покрепче только там! И моджахедов на кухню загони, а то мешают озвучиванию мысли. – Василий ткнул Петра в бок локтем, указуя на дочь бородой, как перстом. – Это она вынесла рукописи. Нам с женой и с дочкой дали одно свидание, так я ей во все карманы, в штаны, за шиворот, в капюшон даже – всюду тетрадки свои распихал. Ей тогда девять годочков было. И вот что! Это промысел, слышишь! Жену на выходе всю с ног до головы обшмонали, а девчонку не тронули. Вот она и пронесла. Так, Жора, идем Петра Андреича провожать!

– Отец, ты чего это гостя из дому гонишь? – закричала из кухни супруга Василия. Дверь приоткрылась и оттуда выкатилась гурьба детей. И что примечательно: все как один похожи на Василия, только без бороды. Впрочем, один был уже в бороде: он стянул со стола тряпку и нацепил на уши под самый нос.

– Что вы, Татьяна Ивановна, я уж больше часа вырваться не могу, – радуется Петр своему нечаянному освобождению, отбиваясь от детских рук, летящих мячей, сверкающих сабель и вороненых маузеров. – Они меня, как всегда, мемуарами тормознули.

– А я хотела, Петр Андреевич, о вашем творчестве поговорить, – вздохнула всем пышным телом хозяйка, попутно разоружая и загоняя детский сад обратно на кухню.

– Поговорим обязательно, – кивнул Петр, разгребая гору детской обуви в поисках своих сапог. – Только не когда эти зубры собираются на день политзека.

– Так мы вас ждем с новыми рассказами. Детки, попрощайтесь с гостями.

Из кухни, из детской, из ванной и туалета – выкатилась орава детей и облепила мужчин. Петру показалось, что его одновременно обнимают, целуют, царапают и душат тысячи маленьких обезьянок-бандерлогов. «Каа, на помощь!» – хотелось ему закричать, но по команде мамы дети вдруг отступили и часто замахали руками.

– Слушай, отец-герой, как ты эту ораву содержишь? – удивился Петр, нажимая кнопку в лифте.

– Семья, Петруччо, организм саморазвивающийся, самоорганизующийся и самоснабжающийся. Понял?

– Не очень. Ты поконкретней, пожалуйста.

– Если конкретно… – почесал он затылок. – То я и сам не знаю, как мы выживаем. Я-то уж точно ничего для этого не делаю. Загадка! Ты при случае у супружницы моей спроси, как она из почтового ящика деньги пачками вынимает. Со дня ареста и доныне.

По морозному воздуху, под скрип свежего снега шли они втроем к метро. Двое из них, убеленные сединами мужи, по-мальчишески толкались, шутили, смеялись. Петр представил себе, как они выглядели сразу после освобождения: худющие, бритоголовые, безбородые, но довольные. Все мучения, издевательства, карцеры – позади. Вопреки угрозам мучителей они живы, и перед ними распахнуты ворота в светлую жизнь, ради которой они пошли в застенки. В ту самую, где нет преследования веры, во всяком случае, открытого. Впереди восстановление монастырей, храмов – ходи, на спасенье, окормляйся! Впереди заседания в президиумах, интервью, фотографии в газетах, лесть, заигрывания, заманчивые предложения, уважение стариков и «чепчики в воздух» юных и розовощеких.

Когда-то и Петру приходилось «выходить из застенков» и чувствовать эту пьянящую эйфорию свободы. Нет, нет, у него за спиной всего-навсего стройотряды и военные сборы… Два месяца военной дисциплины, голода, воздержания, ежедневной двенадцатичасовой работы и строжайшего сухого закона. Сравнение, конечно, не очень-то корректное, только у него других не было. И вот после тайги и комаров, пота и напряжений до полного изнеможения они появлялись на «большой земле» – суровые, огрубевшие, охрипшие, обветренно-обожженные, да еще с немалыми деньгами. И самое главное: теперь все можно, «мы это заслужили, и весь мир у наших ног!»

Всего за два месяца обычной мирной работы накапливали студенты такой заряд самодовольства. Что же пришлось этим-то испытать, с каким убийственным зарядом иметь дело? Если Петр с однокашниками после стройотрядов на полгода входили в штопор ресторанно-цыганского дурмана, то какой натиск тьмы этим двоим пришлось выдержать! Нет, не оценить и не понять такого, пока сам не прошел их путь, исповеднический. Поэтому и слушал он их жадно, в оба уха, поэтому и терпел их грубоватые шалости и тычки. Потому и любил… с болью, иной раз стиснув зубы, а иногда и кулаки…

По дороге им «чисто случайно» встретилось кафе, куда всех и затащил Василий:

– День политзаключенного – это вам не так просто! Ты, Петруша, скажи спасибо, что мы с Жоркой чифирь тебя пить не заставили. Из ржавой консервной банки.

– Спасибо.

– Спасибо не булькает и нутро не греет.

– А что греет?

– Вон то, «балтийское», номер шесть.

В кафе было сильно натоплено, они сняли куртки и повесили на спинки стульев. В углу сидела бритоголовая компания в кожанках с татуировками на шеях и руках. По нынешним временам это могли быть таксисты за поздним ужином, или студенты университета, заглянувшие отвлечься от толстых учебников. Впрочем, иногда и бандиты так выглядят, но сейчас реже. Петр вспомнил, как герой Шукшина в «Калине красной» сокрушался, что вот, мол, волосами обрасту, хоть на человека похожим стану. Василий приосанился, разгладил окладистую бороду. От кофе Петра мучила изжога, он проглотил еще одну таблетку и запил минералкой.

– Эх ты, болезный-бесполезный, – пожалел его Василий, смачно с причмокиванием прихлебывая. – А у меня хоть бы что заболело! Так нет, ливер после карцеров, как назло, в полном порядке.

– Зато у тебя, Васенька, по мансарде трещина проходит, – ухмыльнулся Жора, поблескивая очками.

– Ла-а-адно тебе, не бузи, – Василий хлопнул друга по плечу и повернулся к Петру. – Ты знаешь, Андреич, у этого Жореса-Тореса такой дар публициста – ващще! Наш первый с ним батя говорил ему: пиши статьи, чадёныш, не закапывай талант.

– Это чтобы я таким же нищим писателюгой стал? А, чадовище? Не желаю! – улыбнулся Жора в седую бороду. – И тебе, Андреич, не советую. Писанина – это «такая зараза, хуже карасина».

– Кстати, Петь, имей в виду, твои рассказы – это очень даже норма-а-ально! – прохрипел Василий. – Ну я ― ладно, меня ты можешь не слушать, а вот половина моя оценила. А Татьяна Ивановна, кыська-рыбка, прибьет меня сегодня ващще, она, я тебе скажу, толк знает. Она моя первая читатель-ни-ца и редактор-шшша. Ужас, когда этим профессиям женский род присвоят. Так что да-вай, пи-ши.

– Старик Василий Петра заметил, в кафе сходя, благословил, – продекламировал Жора.

– И да! И благословил! И не бузи. Петруша, – снова повернулся тот к Петру Андреевичу, – ты не представляешь, как я его люблю! Сил нет, как люблю этого урку. Ну, просто уже никаких сил моих нет… Так вернемся, как говорится, к нашим делам… да. Иногда вот так встанешь утром, оглянешься окрест, озирая пустыню писательской нивы, – и никого! Так что давай, пиши.

…На метро, разумеется, они не успели: двери станции были закрыты. Поймали частную машину, и Петр с Жорой поехали в свой район: они почти соседи. После некоторого молчания в машине раздался баритон оратора:

– Ты знаешь, Петь, каким Васька раньше смиренным был? А я помню.

– А он и сейчас меня останавливает, когда я по старой привычке принимаюсь размахивать дубиной осуждения. Не бузи, говорит он мне, – и дубина на полшестого.

– Это да, – согласился он. – Вообще-то, я тебе скажу, Василий, конечно, ― феномен! И что интересно-то, многие, кто с нами начинали, от Церкви отошли. Возьми, хотя бы, Димку или Витьку – этих на корню славой купили – сейчас богема лаврушная. А скольких через политику, как через мясорубку, пропустили! А скольких просто деньгами, дачами, постами раскатали. Все теперь такую чушь всенародно несут, что уши вянут. Какое там православие – буддистами католическими стали. Что раздатчики кормушек им закажут, то и щебечут. А этот… Кот Базилио – нет! «На камени веры». Попробуй ему чего еретического или языческого подсунь – разгромит, да еще и в глаз даст. Тот еще феномен, я тебе скажу!

– Это все с ним происходит не просто так, – задумчиво обобщил Петр. – Это по великому промыслу. Ради язычников православные хулятся, если можно так перефразировать… Ты посмотри, Георгий, его любят, гусарство его терпят, слушают. Ну, почти все… В этом же что-то есть! Какие-то вещи… мистический сакрал непознанного нечто, я бы сказал. Ежели, к примеру, высоким штилем.

– Ой, писателюги! Давай, Петь, в монастырь Ваську увезем, пусть там поживет с месячишко, отдохнет. Скоро батя архимандрит назад поедет, так мы в его машину напросимся.

Никто в монастырь, конечно, не поехал. У Жоры пошли автомобильные страсти с ремонтом, а у Василия – читка, правка… Встреча Петра с архимандритом все же состоялась в его московском скиту, куда в обед забежали они с другом на полчасика.

– Ты зачем свои рукописи принес? – сурово спросил он за чаем Петра. – Хочешь в искушения впасть? А ну как не выплывешь? Ты что, не знаешь, что писательство приводит к тщеславию, а тщеславие – к позорным грехам? Вспомни, как к преподобному Серафиму генерал приехал. И сказал тогда батюшка, что надлежит тому три года пьянствовать, под заборами валяться, чтобы грех тщеславия искупить. Ты тоже валяться хочешь?

– Не хочу… – ответил Петр, оглушенный.

– Тогда брось это занятие и молись больше – вот тебе и творчество самое главное. – Потом он помолчал, помолчал и вдруг улыбнулся в седую бороду. – Хорошо ты там в рассказе про видения написал. Как сначала главный герой образ за ангела принимает, а потом выясняется, что это враг его искушал. Это сильно! Да… Так что бросай это дело, бросай.

– А как же, батюшка, слова Евангелия: «Никто, зажегши свечу, не ставит ее в сокровенном месте, ни под сосудом, но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет».

– Так это если свет, а откуда ему в мирянах неоперившихся взяться?

В молчании текли минуты. Тикали старинные часы. Видимо, батюшка молился. Вдруг, как сквозь вату, как из другого помещения:

– …Ладно, пиши и раздавай, – со вздохом произнес архимандрит, – но только своим. Издаваться и не думай – погибнешь.

Выйдя от батюшки, Петр подумал, погибать ему или погодить, а рядом услышал голос попутчика:

– А с твоим Василием все, как в сказке. Огонь прошел, воду проплыл, а на медных трубах споткнулся. Так что дело обычное. Кстати, сказка эта очень даже хорошо кончается.

«Прав, ох, прав архимандрит, – думал Петр, – эта «медь звенящая», тщеславие это – страшная темная сила. Опьяняет душу сладким вином, а потом и выйти из запоя нет сил.

Пока же он влип в мысленную брань с архимандритом. На память приходили его слова, которые Петр сортировал на левые и правые, памятуя о том, что советовал преподобный Амвросий Оптинский: по причине утраты старчества в последние времена каждое слово священников нужно сверять с Евангелием и писаниями святых отцов.

Вечером, придя домой, взял сборник Василия и сел читать. Первый рассказ его так захватил, что и оторваться не мог, хоть дел накопилась куча-мала. «Ай, да Василий! Ай, да молодец!» Дал почитать жене, Ольга Васильевна тоже увлеклась. Петр взял вторую его книжку – а там… страсти, кровища, ужасы, в общем, тоска кромешная. Позвонил ему и сначала восторгался первым рассказом, отчего Василий с дружеских тонов перешел на басовитую вальяжную маститость, да-а-а-а, мол, что есть, то есть; талантище, сынок, сам понимаешь, он аки молния в нощи. А когда он чуть не вытек от собственной медовой растаянности по проводам в телефонную трубку Петра, тот вылил туда ушат холодной воды:

– Но что там за кровища с какими-то опереточными страстями во втором рассказе?

– А так нужно, тема такая, – проворчал оппонент, отрясаясь от холодного душа.

– Но ведь эту тему можно раскрыть и со светлой стороны. Ну, там, видишь ли, девочка моя, имеется и естественный выход из твоей трагедии и он даст тебе много радости. Живи, как наши предки тысячу лет, вот и будешь счастлива. А что их пугать-то, они и так насмерть запуганы. Ты им надежду дай!

– Вот и напиши свою версию. Кто тебе мешает? – рассуждал вслух Василий, ничуть не обидевшись. Вот что значит профессионально держать удары.

На память Петру пришло несравненное знакомство с Василием.

…Однажды поздно вечером заехал он к своему деловому партнеру. Работал тогда Борис Валентинович дома, полулежа на диване. Здесь, на просторной кухне, у него под рукой имелось все, что надо: сейф с деньгами, стол с пирогами, калькулятор с телефоном, холодильник с пивом, телевизор в одном углу, иконы – в строго противоположном.

– Петро, у меня сейчас с деньгами туго. Надумал я машину купить приличную. Да вот еще дом загородный строю. Слушай, будь другом, возьми часть своей прибыли автомобилем. Ну, ты знаешь мою «Ласточку» – это не машина, а птица. Там и править не нужно – сама летит. Продал бы другому, да хочется отдать в хорошие руки.

Поглядел Петр на свои обветренные руки с красными суставами и цыпками, и ничегошеньки хорошего в них не обнаружил. Вспомнил, как ездили они к Борису на дачу. Да, машина хороша, что и говорить. Согласился. Ударили по рукам, и Петр стал владельцем джипа.

После оформления документов Борис пригласил партнера за стол. Петр Андреевич привык, что в этом доме кто-то входит, выходит, разные люди сидят за столом и за пианино, пьют, закусывают, запивают и запевают. Поэтому Петр сразу-то и не обратил внимания на бородатого мужчину в дорогом костюме, будто с чужого плеча. Тот безмолвно сидел за накрытым столом у широкого подоконника и смачно закусывал.

Хозяин выдерживал паузу в четырнадцать тактов, наливая бордовый чай в поллитровую чашку с кустодиевской пышноплечей купчихой на борту. Петр, от нечего делать, разглядывал незнакомца. Как сказать… Многих выдающихся личностей довелось ему лобызать и хлопать по плечу в этом гостеприимном доме. Бывший военный, герой афганской войны и нынешний бизнесмен, и, наконец, остроумный, добрый и щедрый человек – такой умеет привлечь к себе людей. Фраки, смокинги, генеральские мундиры, архиерейские облачения на одних гостях вполне мирно соседствовали с дырявыми свитерами, протертыми на рукавах пиджаками и ветхими монашескими подрясниками на других, не менее уважаемых гостях.

Отпил Петр объемный глоток дивного английского чая и под драматическое молчание разглядывал соседа, сосредоточенно выковыривавшего скользкий масленок из-под груды картофеля-фри под розовым соусом с каперсами. Про себя Петр предположил, что человек сей или беглый каторжник, или отставной хиппи, который устал валяться на белом песке Калифорнии, поэтому вернулся на суровую родину.

– Знакомься, Петр Андреевич, эта борода – историк и поэт Василий.

«Он, оказывается, еще и грамоте обучен», – мелькнуло в голове Петра. Тем временем беглый масленок был пойман, поднят на мельхиоровую вилку и, наверное, в честь этой победы человека над роковыми силами природы сосед хрипло произнес тост: «Выпьем и снова нальем!» Тостующий поднял тяжелую рюмку, Борис – банку с пивом, Петр – чашку с необъятной купчихой. После утоления жажды прозвучала древняя песня, исполненная тем же надтреснутым басом, что-то насчет трезвенника, который обязательно говорит неправду. Петр отнес это на свой счет и парировал выпад:

– И как это, Василий, упражнения в изящной словесности удается сочетать с этим… многолитражным правдоискательством?

– Одно другому помогает. Вр-р-р-ё-о-от, кто с нами не пьё-о-о-от!

Тем временем часовая стрелка на кухонном гнезде кукушки с шишками на цепи приблизилась к цифре двенадцать. Петр произнес набор прощальных пожеланий и устремился к вешалке. Спустился на лифте вниз – на первом этаже его ожидал бородатый оппонент в распахнутом драповом пальто, с сумкой почтальона через плечо, тяжело выдыхая густой застольный дух:

– Решил проводить тебя до метро, Андреич. Сам понимаешь, время позднее, народ нынче лихой, а ты такой… худенький. Вобчем, иди под мое крыло.

– Благодарствуйте. Только я и сам…

– …Так вот я и говорю бате, – загремел на весь район голос Василия, – а где мои три тонны бумаги? А батя мне: видишь ограда новая – вот где. Ну что с ним поделаешь!.. Ладно, говорю, носи, бать, на здоровье. На-ли-и-ивай!

В метро они сидели в углу вагона. Василий задремал. Петр на кольцевой собрался выходить, поэтому спросил:

– Может, тебя проводить?

– Не-е-е-ет, что ты, Андреич! Я в норме.

– Ничего себе норма! А если заснешь по дороге?

– И прекрасно! Здоровый сон среди соотечественников – это сла-а-авно, – загудел он на весь вагон.

«Все же при случае надо будет спросить, – подумал Петр, – не посещал ли он пляжи Калифорнии».

Утром в кармане куртки Петр нашел мятую бумажку с номером телефона. Позвонил вчерашнему провожатому, узнать, как доехал. Странное дело, от встречи у него осталось впечатление, будто познакомился со светлым, но трагичным человеком.

– Великолепно доехал! – загрохотало в трубке так, что Петру пришлось отвести ее от уха. – Говори адрес, сейчас заеду навестить.

– Я работаю…

– Тем более!

Нашла вода на камень

В загородный дом Бориса вошли трое. Двое загорелых мужчин в потрепанной одежде – один лет сорока, другой около десяти – и с ними миловидная девушка. Охрана почему-то опешила, но молча пропустила их внутрь. Старший мужчина размахивал руками и громко говорил:

– Здесь мы построим дощатый сарай с курами и козой. Там в углу будет кострище. Вот тут выстроим мазанку из глины и побелим гашеной известью. Вместо газона будет расти полынь и ковыль, можно кое-где посадить татарник. Вместо бассейна выроем пруд с осокой. Карасей запустим. Плетень непременно поставим, а на нем – кринки верх дном. Чтобы все как у людей.

– Я не против, только мне сейчас нужно домой. К маме.

– Об этом забудь. Мы, конечно, иногда будем к теще наезжать, но не часто. А ты здесь учись быть хозяйкой. Все, любимая, кончилась твоя девичья жизнь. Готовься к свадьбе.

– А мне что делать? – спросил мальчик.

– Что хочешь! Для начала, конечно, наймем тебе учителя. Он тебя подтянет, а потом пойдешь в школу. Ну а дальше… посмотрим. А сейчас все в дом. Будем устраиваться, комнаты делить, чтобы всем поровну.

…Спустя пару недель в прихожей квартиры Петра раздался жалобный звонок. Дверь открыла дочь Вика и громко свистнула от удивления.

– Па! К тебе тут такая девочка, просто мисс Вселенная! – потом к девушке: – Да вы заходите, не бойтесь. А платьице ваше не из Парижа?

– Оттуда…

– Марина! – всплеснул руками Петр. – Какими судьбами? Как тебя твой домостроевец отпустил?

– Вот об этом я и хочу поговорить.

– Заходи. Викуша, ты нам чайку-кофейку не сваришь?

– Сегодня с утра я у тебя Викуля, – напомнила дочь, не отрывая взгляда от наряда Марины.

– Будешь препираться, станешь Виком.

– Ладно, вам кофей на подносе, или так сойдет?

– Лучше, конечно, на тележке.

– Ого!.. А прием-то у нас на высшем уровне.

– Ис-пол-нять.

В кабинете Марина села на краешек дивана и протяжно вздохнула.

– Ничего, ничего, – опередил ее Петр. – Стерпится, слюбится.

– Да я, Петр Андреевич, всю жизнь с мужиками общаюсь. Но этот… но эти – они как из камня высечены.

– Это кажется. Борис на самом деле человек мягкий и деликатный. Просто, наверное, сильно влюбился.

– Что? Дядя Боря влюбился? – воскликнула Вика. Она спиной вперед протаскивала в дверной проем тележку на колесиках. – А я мечтала, что он дождется, пока я вырасту. Марина, а ваше платьице сколько стоит?

– Я тебе еще лучше принесу. В подарок.

– Спасибо, подруга! – расцвела Вика.

– Дочь, – сурово пробасил отец, – за вымогательство лишу квартальной премии.

– Па, зачем премия, если у меня будет платье из Парижа?

– Выйди и не мешай. У нас серьезный разговор.

– Поторопитесь, а то мама скоро придет. …А тут в кабинете у моложавого папочки молоденькая девушка. Краси-и-ивая! Что мамочка подумает?

– Эти подростки!.. – вздохнул Петр, когда дверь закрылась. – Прости, на нее иногда накатывает.

– Петр Андреевич, скажите, пожалуйста, а мне обязательно это… Замуж выходить?

– Ну и вопросы ты задаешь. А что случилось?

– Я так не привыкла. Эти два супермена всю мою уютненькую жизнь хотят перевернуть.

– Но ведь ты же сама хотела новой жизни. Вот и вживайся.

– Я не думала, что это будет так радикально. Они от меня требуют слишком много. Я в шоке.

– Ничего. Этот период для всех девушек трудный. А чего ты хотела?

– Я хотела бы вас… тебя любить. И все.

Петр поперхнулся кофе и прокашлялся.

– Одумайся, Мариночка. Я женат, у меня дети твоего возраста… почти.

– А мне ничего и не надо. Я готова так, на расстоянии любить. Ведь ты же сам говорил, что любовь главное.

– Давай разберемся. Говорил я тебе о любви христианской. В ней нет ничего плотского. Секса, как сейчас говорят. Я люблю тебя, как сестру…

– А мне ничего другого и не надо! Если хочешь, я даже вообще сгину с твоего поля зрения, из твоего окружения. Я хочу любить по-христиански.

– Знаешь, Марин, если бы это говорила пожилая монахиня, лет тридцать прожившая в монастыре… и то я бы вряд ли поверил. Но ты молодая и цветущая. Из тебя дети аж пищат, так наружу просятся. У тебя еще никак не может быть этой чистой небесной любви. Возьми «Лествицу» и посмотри: у любви высшая пятнадцатая ступень. Чтобы до нее дорасти нужно пройти предыдущие четырнадцать. А там отсечение воли, послушание, молчание, молитвенный подвиг… и много чего еще. Понимаешь? Ну не может быть у молодой светской женщины духовной любви.

– Может! И я готова доказать.

– Не надо. Ты уже себя опровергла. Ничего никому доказывать не надо. Господь тебя свел с Борисом. Дал вам Антона. Детей своих нарожаешь. Это твой крест. Вот и неси его. А эти твои капризы… пройдут.

– Ничего себе крест! Да ты знаешь, как Борис заговляется на пост? Послушай, послушай! После полудня ходит кругами вокруг холодильника и сам с собой говорит: «Что, попрошайка, мясного хочешь?» Потом через пять минут: «Отстань, урод, ты меня достал!» Потом доходит до белого каления и вопит: «Ладно, сам напросился!» Открывает холодильник и вытаскивает оттуда все мясные продукты. Садится за стол и под вино с горчицей и майонезом давай все это в рот запихивать. А сам ворчит: «Просил, так лопай, тварь ненасытная! Давай, давай, вот тебе мясо, колбаса, сало, вино. Давай, обжора, наслаждайся!» У Борьки уже из ушей колбасный фарш лезет, глаза из орбит вылезают. Давится, но в рот заталкивает, запихивает, трамбует… Потом срывается с места – и в туалет, унитаз пугать. Возвращается весь бордовый, глаза красные, и спрашивает себя: «Ну, что, обжора, повторить не желаешь? А?» Такие вот сцены у нас.

– Нормальная борьба со страстями, – спокойно кивнул Петр. – Надо будет этот прием взять на вооружение. Кажется, он весьма эффективный.

– Шутишь?

– Да нет. Какие шутки. Это борьба. Брань! А в ней главное ― победа. Как сказал Апостол: «Вы еще не боролись с грехом до крови, как отцы ваши!» Ты, Мариночка, сейчас только воцерковилась и вступила в счастливое время неофитства, когда благодать льется на тебя, как из рога изобилия. Но это незаслуженная благодать, она для укрепления твоей веры. А когда Господь увидит, что ты достаточно окрепла, тогда благодать у тебя отнимется. И наступит время испытаний. И ты будешь плакать по ушедшему времени. И станешь просить Бога вернуть прежний свет в душе. Вот тогда и вспомнишь, как Борис воевал с диктатом плоти. Он-то из неофитских пеленок давно вырос. Так что не бузи.

В прихожей послышались сначала восторженный крик кота, потом громкий шепот. В дверь постучали, и бочком вошла Ольга Васильевна.

– Ну вот, Мариночка, нас и застукали, – сокрушенно произнес Петр. – Теперь будем слушать скандал и терпеть изощренные издевательства.

– Ой, как страшно, – улыбнулась девушка. Встала и протянула руку: – Марина. Ольга Васильевна, я вас еще три недели назад полюбила.

– Пойдем, Мариночка, поболтаем по-бабьи.

– Вы там того, не очень по-бабьи!

– Не волнуйся, мой господин. Я сегодня поужинала, так что пока не опасна. – Потом Марине: – Я тебе инструкцию дам по грамотной эксплуатации Бориса в мирных целях.

Женщины закрылись на кухне и просидели там до полуночи. Вика несколько раз заглядывала к ним, якобы в холодильник «за колбаской». Потом свистящим шепотом докладывала отцу:

– Пап, у них пока мирно. Они похожи на подружек. Щебечут! Так что, кажется, с парижским платьем все бонжур.

– Да не бонжур, тряпичница, а тхебьен …кажется.

– Все равно, не подерутся. Мама ж воспитательница, она не таких приручала. Ой, девчонки у меня все попадают!

– Какие девчонки? – вытягивал он ухо в сторону кухни. – С чего им падать?

– В наших девчоночьих кругах у кутюрьев не одеваются.

– У кутюров. Тьфу! От кутюх …кажется. Отстань, позор отеческий.

– Это почему позор? – вытянула губы дочь. – Ты что, молодым не был? Сразу старым родился?

– Да был я молодым, был. И сейчас еще ого-го… Вишь, какие на дом приходят…

– Па, хватит от страха трястись. Ты лучше расскажи, в кого ты влюблялся.

– Ой, у меня это было перманентно, с четырех лет и… до встречи с твоей мамой.

– А что тебе лучше всего запомнилось?

– Пожалуй, вот что, – сел он в кресло и поднял глаза к потолку. – Нам тогда было по семнадцати. Она училась на факультете иностранных языков. Она сидела напротив и сквозь пламя костра неотрывно смотрела на меня. Знаками я пригласил ее вместе прогуляться. Мы отошли от толпы ребят и по берегу реки дошли до белого валуна. Там остановились, и она села на камень, я – рядом, на камень напротив. Она была одета в белые плащ и юбку. Над широкой рекой высоко в небе вспыхнула радуга. Я посмотрел на часы – три ночи. В то время за Полярным кругом стояли белые ночи. Она стала читать стихи Рильке на немецком языке. Закончив читать, она спрашивала: «Перевести?» Каждый раз я отвечал «нет», потому что не хотел нарушать мелодии. Она улыбалась, обнажив ровные белые зубки. Там, за ними, розовый язык подхватывал звуки из гортани, подбрасывал, дробил и они превращались в хрустальный ручеек с весело скачущими по дну звонкими разноцветными камешками. «Еще?» – спрашивала она. «Да, пожалуйста, еще и еще!» – шептал я завороженно.

– Вы целовались?

– Что? А, нет! И мысли не было. Мы были детьми. Такое с нами случилось впервые: белая ночь на берегу огромной сибирской реки, радуга в полнеба, стихи, как журчанье ручья. Где теперь это милое дитя?.. Кому она читает стихи? Да и читает ли? Потом я листал сборник Рильке, пытался отыскать те стихи. Но так и не смог. Да и нужно ли?

– Как она выглядела?

– О-ча-ро-вательно! Девушка-цветок, белая лебедь, колокольчик, ветерок…

– Хоть бы кто обо мне так сказал!

– Учи стихи, читай настоящую прозу, впитывай глубину. Тогда кто-нибудь и о тебе так скажет.

– Па, прочти что-нибудь из Рильке.

Он взял белый сборник, открыл на закладке и негромко нараспев прочел:

 
Кто на свете плачет сейчас,
без причины плачет сейчас —
           плачет обо мне.
Кто в ночи смеется сейчас,
без причины смеется сейчас —
           смеется надо мной.
Кто на свете блуждает сейчас,
без причины блуждает сейчас —
            идет ко мне.
Кто на свете гибнет сейчас,
без причины гибнет сейчас —
            глядится в меня.
 

– Это «Серьезная минута», – пояснил Петр. – Не знаю как тебе, а мне кажется, это приступ тоски о прекрасном.

– Странно! Вроде бы о грустном, а так светло… Ты мне этот сборник дашь почитать?

– Бери.

Наконец дверь кухни открылась, и женщины вышли из затвора.

– Петр Андреевич, Марина отныне моя подруга, – произнесла Ольга «учительским» тоном. – Ее не обижай. Она очень хорошая девушка.

– И моя подруга, – напомнила Вика.

– Принесу послезавтра, – кивнула ей Марина. – Как обещала.

– Ты, девочка, приходи в любое время, – приветливо улыбнулась Ольга. – Видишь, как ты всем понравилась.

– Обязательно приду, – улыбнулась на прощанье Марина. И протяжно посмотрела в глаза Петру. А он протяжно вздохнул.