Текст книги "Дети света"

Переход. Начало

Утром Петр Андреевич проснулся и улыбнулся. Впереди целый день, светлый и радостный.

Он принял бодрящий душ, зажег свечу и стал на молитву.

Покаяние согревалось страхом потери. Славословие бурлило радужной струей благодарности. Он проживал молитву, как птица полет: с огненной небесной высоты – вниз, к холодной сырой земле, – и обратно ввысь. Иногда молитвенный полет сводил его под землю, обжигал печным жаром, ужасом и болью. Только надежда вновь расправляла крылья, и уносила его в небо, в синеву, в неопалимый огонь Любви. В лазурных высотах звучал золотистый свет. В том сверкающем переливе звуков жили детский смех, материнская колыбельная, восторг юности, благодушие старости и во всем – великий гимн торжества жизни.

Прозвучало завершающее «Аминь», глаза от желтоватых страниц молитвослова поднялись к образу Пресвятой – она улыбалась. «Господи, за что?.. Я не достоин…» За окном в волнах солнечного света купались птицы и на все голоса пели, свистели, цвиркали. Даже на перилах балкона, отливах подоконника прыгали воробьи и трещали, сотрясаясь крохотными тельцами. Мир тварный славил и благодарил Творца.

Позвонил Борис и предложил Петру вместе навестить Иннокентия.

Пока они встречались и ехали через пробки и заторы в подмосковную клинику, больной сидел на лавочке в больничном саду.

В это солнечное утро с птицами что-то случилось. Иннокентий наблюдал, как они пронзали небо, перелетали с ветвей в траву и обратно. Маленькие птички наполняли огромное пространство воздуха радостной вибрацией. «Господи, за что?.. Я не достоин…» Он прикрыл уставшие от яркого света глаза. Там, на опущенном занавесе, как на внутреннем экране, калейдоскопом вращались розовато-зеленые галактики.

«Зачем я? Почему случился? Из чего, какого небытия?»

«Господь сотворил тебя из любви родителей и мольбы родичей, томящихся в аду. Из одиночества людей, с которыми ты дружишь. Из немощи слабых, которым ты помогаешь. Из горьких слез земли, политых потом предков. Из любви Ангела, который носит твое имя. Из молитв святых, в день поминовения которых ты родился. Из скорби животных и птиц, которых ты кормишь и ласкаешь. Из лепета младенцев, которых ты берешь на руки. Из благодарных слез стариков, которым ты оказываешь почтение. Из древа креста, который ты несешь на свою голгофу. Из твоего «Слава Тебе, Господи!», которое малой каплей вливается в безбрежный океан Славы Божией».

По дорожке больничного сада шла женщина. Лицо ее прекрасной лепки с большими глазами, фигура стройная и гибкая – были бы необычайно притягательны, если бы не подавленность, если бы не горе, сковавшее все существо.

«Зачем теперь жить? – думала она. – Какой смысл во всем этом? Впереди медленное разложение, мучительная смерть… Говорят, волосы выпадают, сильные боли начинаются… Мне этого не вынести. Все равно умирать, так не лучше ли это сделать самой, чтобы не дожидаться, пока смерть меня заживо сгноит. Ведь это так просто: взять и прыгнуть с высоты. Один миг страха – и тебя нет. Или, скажем, вскрыть вены и лечь в теплую ванну и заснуть. Тихо и спокойно…»

Розовато-зеленые галактики вращались, расплывались, таяли. Всплывали новые, искрящиеся серебристыми звездами… Вдруг на эту расплывчатую круговерть нашла тень. Иннокентий открыл глаза. Рядом присела молодая женщина с грустным приятным лицом. Она никого не замечала. В изгибе сгорбленной спины, в красном воспалении глаз, в безвольно опущенных руках – жила немая боль. Ее взгляд бездумно переплыл от сухой ветки на асфальтовой дорожке на собственные окаменевшие колени, затем на мятые пижамные брюки соседа и поднялся к его лицу.

Желтоватая дряблая кожа обтягивала высокий лоб, скулы и впалые щеки, покрытые длинной седоватой щетиной. Но это изможденное лицо… светилось радостью! Взгляд ее больших карих глаз встретился со взглядом соседа. Веером взмахнули ее густые ресницы, и она смущенно потупилась.

– Какая погодка сегодня, – произнес полушепотом сосед, – живи и радуйся.

– А у меня рак признали, – выдохнула женщина.

– Это ничего, – спокойно отозвался сосед, – у меня тоже.

Он поднял на нее улыбающиеся глаза и словно обдал добрым теплом. Она даже слегка придвинулась к соседу.

– А хочешь, я расскажу тебе одну историю? – медленно произнес он.

– Если можно…

– У пожилых супругов родилась чудесная девочка с оленьими глазами. Они носили ее на руках, как великую драгоценность. Мама видела в ней свою помощницу на старости лет. Папа – утешение в нелегкой трудовой жизни. Она действительно с самого рождения только радовала их. Ласковая и потешная, веселая и заботливая, добрая и скромная… Они смотрели на дочку и не могли налюбоваться. Она же росла, тянулась к солнышку, и вокруг себя рассыпала искры цветущей жизни. Ее любили дети, подруги, старики и животные.

Когда девочка повзрослела, вокруг нее стали виться парни. Иногда ее голова кружилась от их внимания. И однажды она попробовала запретной телесной любви. Потом еще и еще… Это ей понравилось. Может быть потому, что, пожертвовав совестью, она всегда получала сладость. И эта сладость затмевала все сомнения. Но однажды она обнаружила, что беременна. Рассказала об этом своим старикам. Родители очень испугались за нее, поэтому уговорили сделать аборт. Сами же все и устроили. Так она избавилась от сына. Потом еще от троих сыновей и двух дочерей. Она их убила.

Женщина вздрогнула, быстро оглянулась и снова затихла.

– Тогда все так делали, – спокойно продолжал сосед. – И хоть мучил страх, но это был страх за свое здоровье и за свою судьбу. Убитых детей живыми людьми тогда не считали. Потом она вышла замуж за красивого парня. Прожила с ним чуть больше года, и он ее бросил. Потом выходила замуж еще дважды. Да все неудачно. Старики умерли, подруги вышли замуж и погрузились в свои проблемы. Она осталась одна. Иногда она заходила в церковь помянуть родителей. Так было принято. Она считала это своей обязанностью. И там, в церкви, ей становилось очень плохо. Перед глазами прыгали маленькие уродцы, тянули к ней свои кривые ручонки и звали мамой.

Женщина всхлипнула, глубоко вздохнула, но рассказ проницательного соседа не прервала. Непривычно добрым голосом и спокойно он говорил.

– Увы, никто из живущих на земле не застрахован от ошибок. Мы все очень слабы, чтобы противостоять злу один на один. К тому же с детства нас учили быть злыми. Называлось это по-разному: отстаивание принципов, борьба за счастье, научный подход, жизнь по разуму и прочее. А в основе этого ученья была ненависть к Богу. Уж очень мешал Бог людям творить свою волю, жить в наслаждении и не отвечать за сделанное зло. Но никто не смог отменить совесть, нравственность, страх смерти. Они-то и свидетельствовали о Боге в душе каждого человека.

– Ты верующий? – спросила она.

– Да. Ты тоже верующая, только еще этого не осознала. Так вот, видимо, в роду этой девочки были священники или монахи, а, может быть, ее родичи были прощены и стали за нее молиться там, на небесах. Так или иначе, но только решил Господь помиловать девочку с оленьими глазами. И вместо геенны огненной, где мучаются грешники, виновные в смертных грехах, решил послать ей болезнь тяжелую, но спасительную. Так наша девочка по милости Божией узнала о своей раковой опухоли. А как учат святые отцы, раковыми больными полнится Царствие Небесное. Так что радоваться надо этой милости, этой болезни. Мы ее как-нибудь с Божией помощью переживем, зато после смерти войдем в радость и свет Божий.

Последние слова он произносил с трудом, прижав руки к животу.

– Прости, мне пора отдохнуть. Ничего, ничего, в конце концов, все пройдет: боль, болезнь… Мало ли мы пережили. И с этим справимся. С Божией помощью. Зато впереди ― вечная весна. Прости…

– Спасибо тебе! – выпалила она. – А то я на такое решилась…

– Ни в коем случае! Это вечная смерть. А ты живи. И радуйся. Да, вот так: живи и радуйся. Через боль радуйся. Там встретимся. Обязательно. Там хорошо. Поверь. Прости…

Он встал и медленно пошел к больничному корпусу. Она, прижав ладони к губам, смотрела ему вслед.

В проходной Петр с Борисом столкнулись с молодой женщиной. Оба задержали взгляд на ее необычном красивом лице. Там, как на полотне картины, жил целый каскад чувств: от печали до радости, от горя до счастья, от потери до открытия. Лишь на миг она вскинула на них большие карие глаза, ресницами, как веером, взмахнула, смущенно потупилась и… прошла мимо.

– Один взгляд, какая-то доля секунды, – пораженно произнес Петр, – а в нем отражение вечности.

– Нет, что ни говори, – согласно кивнул Борис, – некоторые наши бабенки… женщины… будто вселенную в себе носят. Вот, к примеру, моя Марина… Да.

Они облачились в белые халаты и поднялись на второй этаж. Здесь повсюду витал сладковатый запах и, казалось, таился страх. У приоткрытой двери они остановились. На скомканной постели в окружении окаменевших соседей извивался мужчина и громко стонал:

– Мне больно! Мне страшно! Сделайте что-нибудь… Умоляю! Сестра, дайте мне морфий. Сволочи, все продали, все наркоманам загнали.

Борис подозвал сухопарую женщину в белом халате с бесцветным лицом, сунул ей в карман стодолларовую бумажку и приказал:

– Сделайте ему укол.

– Как скажете, – вздохнула она. – Только ему уже не поможет.

– Все равно сделайте.

В самом конце длинного коридора они разыскали нужную палату, осторожно открыли дверь. Здесь стояли три кровати. Одна пустовала, на другой спал старичок, на третьей лежал Иннокентий. По его желтоватому лицу волнами пробегали гримасы боли. Одна рука лежала на животе, пальцы другой перебирали вязаные четки. Он смотрел за окно, где по широкому отливу подоконника прыгали и трещали веселые воробьи. Увидев друзей, он с усилием улыбнулся:

– Сегодня дивный день. Солнышко. Птицы поют… За такое утешение можно немного и потерпеть.

– Может, тебе укол морфия нужен? – спросил Борис. – Только скажи, я сейчас организую.

– Нет, что ты! – даже привстал Иннокентий. – Не надо. Боль вполне терпимая. Особенно, когда знаешь за что и ради чего. А потом… Петя, ты помнишь, мы в Дивеево купили книжку про Дивеевские предания?

– Да, она у меня дома.

– Ты там найди, у монахини Серафимы… я подчеркнул. Ты все поймешь.

– Найду, – кивнул Петр. – Может, тебе священника позвать?

– Не надо, у нас тут лежит батюшка. Он исповедует и причащает. К нему очередь. Все нормально.

– Что для тебя сделать? – почти одновременно спросили Петр с Борисом.

– Простите и благословите отойти, – улыбнулся Иннокентий. – Я устал здесь. Мне туда хочется. Там хорошо.

Вышли они из больницы в смятении.

– Я так не могу, – ударил кулаком в грудь Борис. – Брат умирает, а я ничего сделать не могу.

– Да не умирает он, – глухо отозвался Петр. – Переходит. Он давно готовился.

Дома Петр нашел книгу «Серафимо-Дивеевские предания». В записках монахини Серафимы (Булгаковой) нашел подчеркнутые карандашом строчки:

«В мастерской все силы сестер уходили на работу… Они выглядели бледными, истомленными, ведь сидели и зиму, и лето без воздуха, да еще при таком напряжении. Трудовые сестры выглядели всегда крепче, здоровее от постоянного пребывания на открытом воздухе, от физической работы.

Рассказывали, что особенно хорошо умирали чахоточные. Многие из них перед смертью сподоблялись видений. За благословением умереть посылали к матушке игумении…»

«Вот оно что, – прошептал Петр, закрыв книгу. (Иннокентия видения утешают. Не зря он сказал, что ему туда хочется, что там хорошо. Значит, он видел Небеса. Его там ждут».

Вера, Верочка и другие

Среди родственников Ольги Васильевны особо выделялась ее младшая сестра Вера. Жила она в уютном городе на Волге, куда попала по распределению после института. Поначалу-то она себя успокаивала, что в любой день вернется в любимую столицу, что в случае чего никто удержать ее не сможет, но вышло по-другому. Там она вышла замуж, нашла хорошую работу, да так и осела.

Приезд Веры становился событием года. Веселая, общительная, щедрая, экстравагантная и вместе с тем обаятельная и добрая, она готова всех осыпать подарками, комплиментами, советами, помощью. В детстве ей пришлось познакомиться с нуждой. Чуть ни с детского сада она помогала маме. Например, крошкой она сама напросилась ходить в детсадовскую группу пятидневки, чтобы «не мешать маме денюжку зарабатывать». Лет с пяти научилась мыть полы, бегала за хлебом и молоком в магазин. Уже с тринадцати помогала маме по работе. Мыла полы в офисах, курьером развозила корреспонденцию, чуть ни с ночи занимала очереди в инспекциях, фондах, комитетах. Она была главной и на даче, и в гараже, где постоянно приходилось чинить старенький «Москвич».

Как-то между делом закончила институт и уехала на Волгу «пожить самостоятельно». Поработав с год на заводе, оглядевшись, она пришла на прием к директору, изложила свое деловое предложение. Дело в том, что завод разорялся, потому что ни традиционной помощи из бюджета, ни новых госзаказов не предвиделось. Руководство по-старинке ожидало помощи «сверху», а своей инициативы проявлять не спешило. Или не умело? Вера налетела на вялого директора, как свежий ветер, четко и сжато изложила свое предложение. Директору очень понравилось, что ее идея не требовала вложения денег, а большая часть прибыли ожидалась наличными. Так Вера стала делать свой бизнес «под красной крышей».

На фоне всеобщего пьянства, лени и невежества, ее обаятельная предприимчивость выглядела весьма привлекательно. Во всяком случае, довольно быстро контрольные пакеты акций некоторых предприятий города оказались в ее красивых ручках. Уже через два года она обзавелась загородным домом, яхтой на Волге и целым гаражом собственных автомобилей. На вопрос сестры, как ей удается найти общий язык с местными бандитами, она вытягивала губки: «Ой, эти мальчики, такие ласковые бультерьерчики, лапушки! Кушают из рук, облизываются и хвостиками помахивают». Директор, да и весь завод, тоже в накладе не остались. Сейчас это одно из самых процветающих предприятий города. А директор – депутат: «свой человечек у власти».

Когда в один из своих приездов Вера узнала о воцерковлении Петра, она лишь пожала плечиками: «Не пойму, что там хорошего? Как можно полюбить попов в черном и заунывные «Господи, помилуй»?» – и сразу Вике: «Ну-ка, детка, поди примерь блузочку – я тебе в бутике приглядела». А потом снова Петру: «Мужик меня бросил. А детей мы не нажили: все некогда, заняты очень. Хоть ваших потискаю».

В следующий приезд Вера призналась Петру: «Решила вот покреститься, а то надоело крутиться, как розе в проруби. Надо, пожалуй, к какому-то берегу прибиться». А потом она позвонила Ольге и сообщила, что ей «все обрыдло, жизнь дурная и надо что-то делать». Сказала, что ей очень нужно поговорить с Петей, потому что она чувствует, что он ей поможет. Почему? Не знаю…

И вот любимица семьи приезжает. Петр обошел три монастыря и заказал молебны с именами всей семьи и, разумеется, гостьи. Он предчувствовал, он почти был уверен: что-то случится, что-то обязательно произойдет. Не зря же всё это: его молитвы, ее скорби… Да и на него неприятности посыпались, даже слегка приболел.

В назначенный час почти одновременно раздались два мощных звука: восторженный крик Вики и клаксон автомобиля с мелодией «Кукарача». Всё семейство прилипло к окну и разглядывало, как из ядовито-красного «Рено» вышла красотка в оранжево-алом платье и рассыпала воздушные поцелуи родным и… всем жильцам дома. «Ме-ри-лин!» – выдохнула Вика и побежала к двери. Румяная и шумная, гостья вихрем ворвалась в дом, всех обцеловала, заговорила, приказала Петру накрывать на стол, а остальных посадила в машину и увезла «почистить местные магазинчики».

Вечером после бурного застолья Вера выпроводила детей спать, устало присела за стол и, обхватив голову руками, …заплакала. Петр с Ольгой гладили ее по светло-русой головке, удивляясь резкому перевоплощению из преуспевающей бизнес-вумен в обычную русскую бабенку, скорей, девчонку: беззащитную и растерянную.

– Скажи, Петя, что мне делать? Я потеряла себя. Мне всё-всё надоело.

– Это ничего, – спокойно произнес Петр. – Это нормально.

– Как же нормально, если мне жить надоело!

– Разве может надоесть то, чего ты еще и не начинала?

– Чем же я, по-твоему, до сих пор занималась?

– Изучала тьму, чтобы в ней разочароваться.

– Ты знаешь, иногда кажется, что ничего другого и нет.

– Есть, Верочка, – уверенно сказал Петр. – Надо только это попробовать.

– Как?

– Выйти из тьмы, открыть глаза и увидеть свет.

– И всё?

– Нет, не всё. К свету надо еще привыкнуть и полюбить его. Когда из тени выходишь на солнце, можно немного ослепнуть. А глаза будут побаливать. Но стоит привыкнуть к солнцу, ты его обязательно полюбишь.

– Допустим, я потерплю и привыкну. Ты знаешь, я многому научилась и терпеть мне не привыкать. А дальше? Что дальше?

– Ты станешь одной из детей Света.

– А кто… отец?

– Тот, кто дает нам все хорошее: жизнь, любовь, истину, свет, радость, детей, цветы, небо, птиц. Это Господь, создатель света. Ты станешь Его дочкой, а Он твоим Отцом.

Они проговорили почти до утра. А следующие три дня Вера обрушилась на семью со всей энергией: «Это что за нехристи тут ползают? Такой человек рядом с ними живет, а они во тьме, как мокрицы. Не стыдно? Так! Значит, все готовимся к Причастию и все как один идем за Петенькой на свет выползать. Ишь, развели тут…» Что тут скажешь? Чем возразишь? Когда любимица семьи такое говорит.

И все как миленькие ходили в храм, хором читали молитвы, вместе выписывали грехи на тетрадные листочки. Удивлялись, сколько они успели нагрешить, какие, оказывается, все они «грязненькие-чумазенькие бяки». Терпеливо, без хныканья, выстаивали трехчасовые службы. И плакали на исповеди, не скрывая слез. И причащались, и радовались, и праздновали «выход в свет». По дороге из храма Вера вздохнула:

– Ну почему, чтобы прийти к святому, нам обязательно нужно нахлебаться горя? Ведь что может быть проще: вот свет, иди туда и станет хорошо. Какие мы все же слепые. Были…

Наверное, впервые праздничная радость так глубоко проникла, что за столом больше молчали, обмениваясь улыбками. Что-то такое они обнаружили в себе, что не хотелось растерять в болтовне, что нужно было как можно дольше подержать внутри. А Петр только удивлялся всему и горячо благодарил Спасителя. Он всех любил. И все были во свете.

О художнике и русском человеке

Родион вернулся. Позвал Петра к себе «в конуру» – так он называл крохотную мастерскую в полуподвале.

Петр шел к нему в хорошем настроении. Есть люди, рядом с которыми, право же, радостно. При появлении такого человека к нему неосознанно тянутся люди. Не вычурность манер, не громкий голос, не «парчовые одежды» – ставят его в центр внимания. Такие люди внешне просты. Что же? В наше время обильных витрин слово «дефицит» перекочевало из области торговли в духовную жизнь. В наши дни часто приходится слышать о дефиците доброты. Любовь оскудевает. Поэтому, наверное, такое штучное сегодня явление человек добрый, светлый, открыто заявляющий о своей любви. Той самой, «что движет солнце и светила».

Когда Родион впервые расставил перед Петром свои картины, ― будто свежий весенний ветер повеял с холстов. За окном нудно моросил серый дождь, а мастерская наполнилась мягким радужным светом. Удивительно, не только весна и цветы, но и суровый Русский Север, и поздний вечер, и глубокая осень ― на его картинах излучали таинственное тепло. Что за наваждение? В чем загадка? Откуда это? Долго не оставляло Петра недоумение. Еще и еще раз приходил он в эту мастерскую. Снова просил показать картины. Менялись погода за окном, время года, настроение… Но таинственное излучение не исчезало. Зритель снова и снова попадал в теплое радужное облако, словно от горящей свечи во тьме.

Позже отсвет этого сияния довелось ему наблюдать на лицах других людей, разглядывающих картины. Маститый художник с мировой славой и владимирский крестьянин, чиновник и поэт, бизнесмен и малое дитя ― все попадали под власть загадочного тишайшего света. Но ведь такое не подделать, не выдавить из хладного ума, не сымитировать, как чужую любовь на сцене. Это всегда свыше, и, вместе с тем от корней, которым «сто веков». Этим нужно жить, ежедневно пропуская через раненое сердце. Может поэтому некоторые картины Родион пишет годами и даже… десятилетиями. Как-то один знакомый Петра, ювелир на дому, под издевки домашних долго-долго обтачивал «промышленный» алмаз необычной формы, превращая его в драгоценный бриллиант, блиставший десятками четких граней. А потом… отказался его продавать.

– Кто ты, Родион?

– Обычный человек, как все. Родился в Москве без малого полста лет назад в семье научных работников. Конечно, с детства был завсегдатаем музеев, вернисажей; вместе с родителями и толпами туристов ездил по древнерусским городам. Учился в детской художественной школе, затем в Архитектурном, частных студиях. Кто повлиял на творчество? Васнецов, Шишкин, Левитан, Корин, Глазунов… Сальвадор Дали? А как же! Помнишь, его знаменитое: «Художник, не бойся совершенства! Тебе его никогда не достичь» или вот это: «Сначала научись писать, как Веласкес, а потом рисуй, что хочешь». Разве такое забудешь?

Что еще. Участвовал в 14-й Молодежной выставке в 1982-м. Потом в 3-ей Выставке «Молодые художники ― Фонду Мира» в 1986-м.

– Как, и всё?

– Ну да, сам знаешь…― грустно улыбнулся он.

Как не знать? Выставкомы, дамочки в обтягивающих брючках с сигареткой приговор выносят: «Святой Николай у вас не такой, как в жизни!» ― «Вы имеете в виду образ святителя Мир Ликийских Николая Чудотворца?» ― «Что-что? А, ну да, собственно, его… ― сигарета указует на святой лик. ― Нет, что вы, это не пойдет. Это никуда не годится!»

Потом эти отверженные комиссиями иконы занимали должные места в храмах, монастырях. Их там не обсуждали, а со страхом и благоговением молились перед ними, «восходя от образа к первообразу». И получали утешение, исцеление, благодать…

– Ничего, брат… ― кивнул Петр. ― Как известно из истории Средней Азии, движение богатого каравана всегда сопровождает соответствующий аккомпанемент. И было бы обидно, если бы его не было. Значит, или караван плох, или аккомпанемент более достойному достался. Ничего… А что за перерыв был у тебя с 88-го по 98-й?

– Ведь храмы поднимались из руин, звали расписывать. Как откажешь?

Вспомнился большой образ Соловецких святых на московском подворье монастыря. Другие иконы, выдержанные в строгом каноне, с тем же золотым сиянием: Спас, Казанская, Николай Чудотворец… Огромные картоны с огнекрылыми архангелами…

– Где-то с середины 80-х учился у пейзажистов Владимирской школы, и получился целый цикл.

Вот они: «Лавра», «Озерный край», «Покровский собор», «Малиновый звон» ― в них за внешней простотой целый спектр чувств: от чистой детской радости до высокой печали. От лубочного веселого юродства до горячей слезы. Впрочем, детского, пожалуй, больше. «Кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него».

Как часто на вернисажах бродишь, рассматривая картины, почитывая таблички с громкими именами. Про себя отмечаешь: здесь уныние, здесь пустота, растерянность, испуг. На этом полотне замерли какие-то люди, стоят чего-то, в очереди, что ли? Тут заспанные дамы в неглиже, фрукты-овощи, будто с витрины овощной лавки, засохшие цветы; вот неприкрытое уродство. Нет, не греет. На душе смятение, тревога… И редко среди «перлов самовыражения» мелькнет доброе лицо, ясные глаза, живая природа. То ли мы радоваться разучились, то ли некогда в суете вокруг оглянуться?

Вот почему Родион из шумного, душного мегаполиса выезжает в творческие поездки. Туда ― в древние города и веси, где чудом сохраняется дух Святой Руси. Новгород, Суздаль, Владимир, Псков, Переславль, Тверь, Рыбинск, Плес, Тутаев, Пречистая Гора ― от этих названий сердце русского человека начинает биться сильно и звонко. А от таких слов, как «Валаам», «Соловки», «Кирилло-Белозерск», «Псково-Печеры», «Оптина» ― голова склоняется в почтительном сыновнем поклоне.

Оттуда, где под звон колоколов тянутся к небу синеокие белокурые дети…

Оттуда, где окают и не прячут слез, где Левитан стоял у мольберта «Над вечным покоем», Солоухин писал «Владимирские проселки», Есенин воспевал «березовые ситцы», а Шаляпин ревел басом Дубинушку…

Оттуда, где вчерашние дети из благополучных семей носят черные заплатанные подрясники и воздевают руки в огненной молитве за мир…

…Возвращается взъерошенный, счастливый, усталый парень Родион. Скидывает истоптанные кирзачи, прожженную искрами костра телогрейку, пропитанную ароматом, «составленным» из «отдушин» хвойной свежести, сена и …навоза.

Часами рассказывает о бабушке с берегов Селигера, о знаменитом художнике, творящем на глухом хуторе для местного клуба; о лесном ските, где в чащобе три бывших зэка восстанавливают белый, как лебедь, храм.

Потом застенчиво улыбается, скрывается за перегородкой и выносит оттуда свежие загадочные картины, которые излучают таинственный неземной свет.