Текст книги "Дети света"

– Ладно, не задерживай движение на марше. Иди. Чего там…

Немой отвернулся и пошел дальше. Борис зашагал следом.

С полчаса шли они в молчании. Полном молчании. То есть таком, когда и мысли в голове нет. «А этот – немой и ничей – шагает, как по собственному поместью, ухмыльнулся Борис. – Хозяин положения. Лидер группы. Командир полка. Подзатыльник ему, что ли врезать, чтобы нос не задирал?» Мальчик на ходу оглянулся, скользнул по его физиономии усмешкой, как пощечиной, и снова «марш, марш, левой».

За пригорком открылся дивный пейзаж. Среди степи, прижавшись к реке, стояло обширное селение. Пожалуй, не стояло, а лежало. Так возлегали наши предки на пирах: сытно, вальяжно и сонно. На полном марше, не снижая скорости продвижения, вступили они в населенный пункт. Он еще не догадался, что его взяли. Он еще наслаждался покоем, не подозревая, что это плен.

«А мальчишка-то встал в нерешительности, – мысленно потирал руки Борис. – Мой немой диктатор встал пнем и, головы не подняв кочерыжку, стоит, переминаясь с ноги на ногу.» Вслух же он сказал:

– Итак, населенный пункт. Что мы имеем? Грязного, немытого пацана с пузом объевшегося удава и серьезного солидного мужчину в цветущем возрасте. Перед нами альтернатива: или я опускаюсь до помойного уровня, или общими усилиями его уровень поднимаем до моего. Ваши соображения, молодой человек? Не слышу?

Немой стоял, опустив голову. И поверженно сопел. «Вот таким, значит, образом, молодой человек!» Взял мальчика за грязную руку и потащил в магазин.

Торговцы ― народ особенный. По своей наивности думаешь, ты один знаешь, где твой кошелек и сколько в нем дензнаков. А также, в каком ботинке твоя кредитная карточка, и сколько на ней числится в наших и заокеанских условных единицах. Не тут-то было, господа нувориши. То, что знает один, знает другой, если это, конечно, торговец. По каким-то неуловимым признакам – по форме ушей, носа или по глубине вашего бегающего взгляда – этот народ безошибочно определяет уровень вашего достатка. А также, сколько от него отломится лично ему. И вот тому подтверждение: не успели путешественники войти в торговый зал, как рядом выросла гибкая в талии фигура и замерла в почтительном полупоклоне. Борис подбородком указал на мальчика и скомандовал:

– Вот это переодеть в самое лучшее.

Спустя пять минут из-за ширмы примерочной вышел юный ковбой в джинсовом костюме самой крутой для этих мест фирмы «Моторс». На ногах – кроссовки, разумеется, «Адидас». На груди его широкой – футболка, заметьте, «Дизель». И если бы не чумазая физиономия над тканью цвета индиго, его можно было бы принять за столичного денди.

Пока продавец бесстыдно разорял Бориса на астрономическую, для этих мест, сумму, – мальчишка бережно укладывал в пакет рваные обноски. Вероятно, на память о былых подзаборных подвигах. Наконец он поднял на благодетеля присмиревшие, но по-прежнему хитрющие глаза:

– Благодарю. Ваш дружеский жест оценен по достоинству.

– А по уху?

– Думаю, преждевременно. Предлагаю продолжить экскурсию по городу.

– Как прикажете-с.

Дальше их путь пролегал мимо парикмахерского салона с загадочным названием «У дяди Зямы». Только Борис задумчиво провел пальцами по заросшему подбородку, как дверь перед ними открылась, и цепкая рука швырнула его в кресло. На соседнем устроили мальчугана, тщательно укутывая в серую простынь в бурых пятнах. Их умывали, мыли головы, стригли и укладывали; старшего еще побрили и ошпарили паровым компрессом. Время от времени в трясущихся старческих руках сверкало хищное лезвие бритвы «золинген», что придавало ощущениям клиентов особую пикантность. Но не только вытаращенные глаза постригаемых следили за фехтовальными взмахами безжалостной стали. В углу в позе сфинкса лежал толстый кот и с явно гастрономическим интересом наблюдал, как лезвие бритвы порхает вблизи хрящеватых ушей. В это время слух клиентов услаждался беседой на тему: «чем отличается великий парикмахер дядя Зяма от всех иных прочих». Из этой лекции следовал единственно правильный вывод: стричься у кого-нибудь другого – это форменное самоубийство.

Когда хлопающий взмах полотенца развеял пар от компресса, первое, что увидел Борис, – встающего из соседнего кресла юного господина, будто на часок отлучившегося из почтенного дома от занудных, но весьма знатных родителей. Впрочем, если эта версия подтвердится, он, пожалуй, не очень-то удивится. Породу и харизму, как известно, никакими обносками не скроешь. А иные утверждают, что и не пропьешь… Впрочем, эта тема для отдельного диспута.

Поздний вечер застал их на балконе номера-люкс центральной поселковой гостиницы. Вероятно, сработал нажитый годами рефлекс Бориса. Ужин прошел в дружественной теплой обстановке при полном молчании сторон. «С тех пор, как я встретил этого парнишку, – думал Борис, попивая чай с пирожным, – постоянно пытаюсь доказать ему, что я не верблюд. Изо всех сил демонстрирую какому-то грязному щенку свои возможности, а он снисходительно их оценивает. Я ему готовил еду, кормил, стриг, одевал и поселил в люксе, осыпая щедрыми дарами. А этот заморыш всего-то не отказывался их принимать. Во всяком случае, пока».

– Ладно, безымянный соседушка. Застилай свой диван. Спокойной ночи.

Ушел он в свою комнату и лег в постель. Вроде, впечатлений масса, и ноги гудели от непривычно долгой ходьбы, только сон к Борису прийти не спешил.

«Что за напасть такая – всю жизнь быть кому-то рабом! – вздыхал он. – Сначала в родительском доме, потом в школе, институте, в армии, на работе – везде я поступал не как хотел, а как требовали мои господа. Взялся за бизнес – стал рабом денег, престижа и власти. Может быть, натура у меня такая, рабская? Вот и мальчугану этому служу. Так кто я, в конце концов, «тварь дрожащая или право имею»? А, товарищ Раскольников? Не поможете? И почему этот мальчуган как-то естественно встал во главе колонны и возглавил шествие, в котором я оказался в хвосте?»

В соседней комнате раздался звук, похожий на треск. Борис вскочил, удивляясь почти отеческой заботливости. Даже в дверь из вежливости постучал. Но, увы. В пустой комнате пузырилась штора от душистого ветерка, льющегося с улицы. Вышел на балкон – никого. В черноте южной ночи только звезды мигали где-то очень высоко. Дальше трех шагов от здания гостиницы ничего не видно: освещения улиц здесь не предусмотрено. Вернулся в комнату, оглянулся. На стуле аккуратно висели купленные вещи. Значит, парень удрал в своих обносках.

«Ну не бежать же вдогонку, в конце концов. Поди, найди Маугли в ночных джунглях. Ладно, беги, малыш, беги. Сколько волчонка не корми…» Он вернулся в свою комнату, лег в постель. И сразу уснул. Во сне Борис бегал вприпрыжку по лесу вслед убегающему мальчишке, покрытому то ли волчьей шерстью, то ли казацкой буркой.

Утром, как ни в чем не бывало, мальчик встретил Бориса ироничной улыбкой. Он снова был одет в джинсовый костюм. И даже умыт и причесан. Пай-мальчик из престижного пансиона, да и только! Старший сурово молчал, будто ничего не случилось. Напевая под нос простенькую мелодию из Девятой симфонии герр Бетховена, занимался привычными утренними делами: душ, кофе, махровый халат, телевизор, курс доллара, а вместо собаки выгуливал мальчика. Или он Бориса?..

Шли они по уютной улочке, похожей на старосветский шлях какого-нибудь Полтавского Миргорода. Патриархальные домики, утопающие в сочной зелени; заборчики, сонные собаки и задумчивые куры. И вдруг – звон! Колокольный звон поднял голубей с крыш и, взметнувшись ввысь, закружил, зафонтанировал упругими воздушными струями. Все живое встрепенулось. Благодарно улыбнулось и рвануло навстречу звенящему истоку. Пошли и они.

Вот он, храм. Тоже зеленый, в конце старинной липовой аллеи. В золотистых куполах, устремленных в звонкое синее небо. Вошли в распахнутые ворота. Борис положил поклоны, заметив боковым зрением, что мальчик уверенно повторил его крестопоклонные движения. Написали записки. Он подглядел в листочки мальчика. Почерк ровный, с недетскими завихрениями вверх. «Так, значит, как минимум, первый класс парнишка закончил», – констатировал он. Взял свечи, половину отдал мальчику. Обошли иконы в тяжелых остекленных киотах с кружевной фольгой внутри и блеклыми пластмассовыми цветами. Почему-то эти сельские, вроде безвкусные, иконки вызвали у Бориса сладкие детские воспоминания про бабушку и леденцы на палочке.

Священник молодой, с нерастраченным семинарским старанием, служил звонко и весело. Ладан его благоухал детской ванилью и апельсином. Рядом с ними стоял папа с тремя сыновьями-погодками от пяти до восьми лет. И его, и Бориса – мальчишки стояли, вытянув шеи, пытливым вниманием соучаствуя в службе. После отпуста Борис подошел к батюшке и попросил окрестить мальчика. Тот согласно кивнул и предложил принести купель со двора. Кряхтя, Борис принес довольно тяжелое оцинкованное корыто и поставил в левом приделе. Священник серьезно разговаривал с крещаемым, тот внимательно кивал.

Бориса заставили читать Символ веры. Он почему-то сильно волновался и даже пару раз запнулся. Мальчик стоял в купели и зябко поеживался. Энергично и увлеченно троекратно плевал в своего врага, от которого отрекался навек. Наконец у него на груди заблестел крестик. Его помазали миром и причастили. Сейчас мальчик стал весь новенький и чистый, как ангел. Интересно, понял он это?

Батюшка предложил назвать его Антоном в честь преподобного Антония Печерского, «иже память его ныне празднуем». Они с мальчиком оба утвердительно кивнули. Ему даже выдали свидетельство о крещении. Антон прижал зеленую книжечку к груди и впервые улыбнулся открыто и радостно. Эта улыбка еще несколько дней вспыхивала на его лице.

– Поздравляю, – сказал крестный отец, выходя из храма, теперь у тебя есть Ангел-хранитель и святое имя. Это надо отметить. Благочестиво.

Они набрали еды в магазине, купили бумажную скатерть и пластмассовую посуду. Спустились к берегу реки. Выбрали уютное место с лежачими бревнами вокруг большого пня. Накрыли праздничный стол. Вот чего не отнять у мальчугана, так это аппетит. Он уплетал торжественный обед с таким увлечением, будто неделю к еде не прикасался. Борис же по своему обыкновению пытался развлекать общество беседой.

– Вот живешь ты, Антон, своей жизнью и не знаешь, что бывает другая. Заметь, я не настаиваю, что эта другая лучше, нет. Но она есть как данность. Кто знает, может быть, и ты, когда подрастешь, с ней познакомишься. А?

– Вряд ли, – дернул он плечом.

– Слушай, крестник, а ты знаешь, сейчас я не хочу говорить об одиночестве. Потому что я его не чувствую. Может быть, потому, что мы только из храма?

– Скорей всего, – кивком подтвердил он.

– Ты знаешь, пожалуй, да. Я сейчас вспоминаю, что одиночество приходит в те минуты, часы и дни, когда я в рассеянии. Ну, это когда отошел от Бога и вошел в безбожную мирскую суету. Понимаешь?

– Пытаюсь.

– Так вот, брат Антон, когда мы с Богом, тогда у нас все нормально! Помню, как-то ездил к старцу одному. В дороге приготовил целый список вопросов. Думал, приеду и как выплесну на него вагон своих проблем. И что ты думаешь? Приехал. Отстоял в очереди к нему. Там таких, как я, человек сорок было. И каждый со своим «вагоном». Вхожу в келью – и всё. Как увидел я его детские глаза, как услышал «сыночек», так все проблемы куда-то подевались. Перед его святостью, от его света – весь мой мрак рассеялся, как не бывало. Помню, вышел я от него с одним чувством: со мною Бог. Он меня ведет по жизни, Он меня любит, Он меня спасает. Так что же мне ныть-то? Что унывать? Меня спасает Совершенный Всемогущий Бог. И мое дело только по мере сил помогать Ему. …Или хотя бы не мешать.

Антон смотрел на оратора как-то по-новому. Даже челюстями двигать перестал.

– Что! Что такое? – чуть не подпрыгнул Борис. – Ну, давай, выражай как-то, что у тебя на уме.

Мальчик вскочил, взял его за руку и потянул за собой. Тот послушно следовал за ним. Вот они уже на большой дороге, вот – на краю поселка. Вот и поселок за спиной.

– А как же наш номер? Как мои вещи? Махровый халат?..

Антон не слушал, он упрямо тащил Бориса за руку. Когда они с час протопали по асфальтовому шоссе в тени огромных тополей, мальчик свернул в степь. Восприемник шел за крестником, как на привязи. Как телок на веревке. Но – странно – Борис был спокоен, как никогда. Что-то обрывалось в нем. Что-то уходило из жизни. Навсегда. И ни о чем он не жалел.

Горячая степь под ногами жарила, как раскаленная сковорода. Солнце палило голову и лицо. Горький запах серебристой полыни обжигал носоглотку. Хотелось пить. Хотелось нырнуть в воду и сидеть в ней до вечера, выставив на поверхность одни глаза с ноздрями, как поступают мудрые крокодилы. Но степь простиралась от горизонта до горизонта. А они на ней, – как два верблюда в пустыни.

Наконец на горизонте показался островок сочной зелени. Они подошли ближе. Это река. Вода блестела, как сказочный мираж. Там прохлада. Там можно напиться. Там можно выжить. Свою липкую одежду Борис начал сбрасывать еще метров за сорок до воды. Когда под босыми ступнями зачавкала серая глина, когда мутная зеленая вода забурлила у его ног, а болотистый запах ударил в воспаленные ноздри, – он засмеялся, как мальчишка. Плескался и нырял, бил руками по воде, рассыпая вокруг каскады радужных брызг, наглотался терпкой речной воды…

Но где же мальчик? Борис нащупал илистое дно, встал на ноги и оглянулся. Антон стоял на берегу и задумчиво грыз травинку. Одежда его старшего спутника аккуратной стопкой лежала у ног мальчика, на островке сухой желтоватой травы.

Борис вышел на берег и стал одеваться. Автоматически похлопал себя по карманам. Кошелек отсутствовал. Поднял глаза на воришку. Тот стоял монументом, не собираясь ни бежать, ни оправдываться.

– Ты сам напросился, – ответил его спокойный взгляд.

– Ладно, как хочешь, – пожал плечами Борис.

Они снова шагали по степи. Только после купания Борису стало намного легче. Да и солнце понемногу скатывалось к горизонту, и ветерок стал задувать. Теплый, но приятный. Хотя его физиономия горела, от солнечного ожога, как от стыда. А этот денди в джинсовом костюме, как ни в чем не бывало, легко ступал, как на утренней прогулке в парке. Мальчуган угловато размахивал руками и даже иногда подпрыгивал на кочках. И хоть бы что. Ни жара, ни жажда, ни солнце для него будто не существовали.

Ночевать они напросились в старенький домик-мазанку на краю хутора. На скамейке у этой развалюшки устало сидела загоревшая до каштанового цвета сухонькая старушонка. Она сразу их впустила. Внутри хата имела вид вполне обжитой. Всюду висели какие-то кисейные занавески, вышитые рушники, под ногами – толстые тканые половики. Всё – ручной работы, уютное и доброе.

Путников кормили густым борщом. На толстый кусок серого ноздристого хлеба они намазывали бордовый хрен с бураком. После жары не очень-то хотелось горячего. Но стоило только Борису съесть первую ложку, потом вторую, как он облился горячим потом, – и сразу полегчало. Заботливая баба Ганна смущенно набросила на их плечи рушники с петухами. Они обтирались ими, как после бани. И снова она сидела в уголке, подперев ручкой щеку, кротко потупив добрые грустные глаза. А когда они поблагодарили ее, она ответила «звыняйтэ». Потом налила в кружки козьего молока, густого и горьковатого от полыни.

Спать их положили в сарае на матрасах, набитых соломой. Здесь пахло навозом и прелой травой, степью и рекой, волей и сбывшейся сказкой. За перегородкой сонно квохтали куры и вздыхала коза. Где-то рядом ритмично скрипел сверчок. Под небом, под этим земным небом, право же, «счастья нет, но есть покой и воля».

Внезапно посреди заслуженной тишины Борис ощутил укол совести. «Как же так, – проворчал он под нос, – у меня теперь новенький, как блестящий полтинник, крестник, а я совсем не занимаюсь его катехизацией». Присели они на шуршащих матрасах и начали с обучения неофита краткому правилу преподобного Серафима Саровского. А потом по памяти восприемник стал рассказывать крестнику притчи из Евангелия. А начал он, как водится, про блудного сына. Антон внимательно слушал и задумчиво кивал.

– Еще? – спросил его Борис.

– Да, если можно, – плавно опустилась голова крестника.

– Ну, слушай… – продолжил он, испытывая непередаваемое чувство взаимного интереса.

Ранним утром их разбудил вопль петуха. Борис выскочил из сарая, чтобы посмотреть на это. Огромный рыжий зверюга с хищными шпорами на могучих широко расставленных лапах стоял на плетне и напряженно ревел, как раненный лев. Пегие курочки, отложив привычное клевание, любовались солистом, готовые по окончании арии устроить бурные овации. «Браво, маэстро!» – похлопал Борис. Но тот, надменно задрав клюв, даже не удостоил публику взглядом.

Умывшись под грохочущим жестяным умывальником, они встали на молитву. Бабушка удивленно зажгла лампаду и тихо присоединилась.

После обильного завтрака баба Ганна вручила им косы и тележку на колесах. И махнула ручкой в сторону поймы реки. Накормив козу свежей травкой, после обеда они обрезали сухие ветви огромной груши и высоченной вишни. Потом ездили на ферму за навозом, потом его мешали с прелой травой и укладывали под деревья и кусты. А вечером ловили рыбу ветхим, но загребущим бреднем.

Наверное, если бы не соседство молчаливого крестника, Борис почаще бы устраивал перекуры. Только мальчишка работал, как двужильный, и старшему приходилось подтягиваться, несмотря на ломоту в спине и тяжесть в руках. За ужином баба Ганна рассказывала, как на старости лет она при четверых детях осталась одна-одинешенька. И говорила об этом тихо и спокойно. Обращалась при этом больше к молчаливому Антону, который сочувственно шмыгал носом и кивал головой.

Зато перед сном они вместе вычитывали правило. А еще по просьбе крестника Борис читал главу из Евангелия, старинного, толстого и пахнувшего ладаном.

А на следующий день к бабе Ганне одна за другой стали подходить такие же одинокие вдовушки, растерявшие детей по большим городам. Отказать им ни баба Ганна, ни Борис с Антоном не смогли.

…В то лето Борис кое-чему научился. Например, наедаться утром про запас, как удав. Ходить стал легко и без устали. Привык переносить жажду. Научился спать под открытым небом. Стал неплохим косарем и рубщиком дров, рыбаком и пастухом. Даже месить глину и штукатурить мазанки, даже белить выучился. Его ладони покрылись мозолями, лицо загорело дочерна, тело налилось силой и упругостью. Молитва и труд укрепили веру. Но самое главное – Борис научился молчать. И молча перебирать самодельные четки, глядя на пламенеющий восток. Там восход будущего, там старенький храм, куда они ходили причащаться.

Так что стали они оба немы: Антон и Борис. Им было о чем помолчать.

Новые старые знакомые

Родион закрыл дверь за последним посетителем и вызвал секретаря. Выпускник юридического факультета Гарварда вошел в кабинет и вытянулся в струнку с блокнотом в руках.

– В следующий раз, Виктор Васильевич, я здесь появлюсь через неделю. Остаетесь за меня. В случае чего, звоните на сотовый. Но, предупреждаю: только в крайнем случае. У меня накопились срочные дела.

«Ох, и нагрузил ты меня, Борис Витальевич! – вздыхал Родион, выходя из особняка. – Сам-то, поди, вольным ветром степей дышишь, а мне тут денежные проблемы твои разгребать. Ну, тратить эту презренную материю – ладно. Это даже как-то приятно. Но контролировать денежные потоки, имея дело с людьми жадными и готовыми подметки из-под тебя выдернуть… Если бы не покров Божий, меня эти волки давно бы съели. Ничего, ничего, ради нашего детища, ради Братства Иоанна Богослова можно и потерпеть маленько. Да и ты, Борис Витальевич, как пить дать, вернешься другим».

Братство размещалось недалеко от особняка Бориса, на границе с садовым товариществом в просторном двухэтажном доме на берегу речки. От «той самой остановки» к дому вела красивая дорога с фонарями, цветами, голубыми елочками – это, чтобы людей привлекать. Дорога на берегу реки заканчивалась площадкой со скамейками и охраняемой стоянкой для машин. Работали в доме те самые «опоздавшие на автобус», которых сумел подружить и объединить Родион. Братство занималось иконописью, торговало книгами и утварью, а также восстанавливало храм. Ради этого Родион и согласился заменить Бориса, пока тот «ищет себя».

В Братстве каждый работал на своем месте. Иннокентий консультировал покупателей, предлагая на выбор книги. Надежда обзванивала по телефону иногородних закупщиков. Мама Вера с Танечкой писали заказную храмовую икону. Практичный Василий руководил реставрацией храма. Тот самый послушник Гена, а сейчас иеромонах Геннадий, благословив рабочий день, обходил с требами прихожан. Родион поговорил с людьми, записал все вопросы и отбыл в Москву.

Сегодня отец Никодим служил на новом месте. Родион потратил немало времени, чтобы отыскать его. Давнишняя обида на священника не давала покоя. Необходимо во что бы то ни стало выпросить прощение. «А что, если батюшка снова будет с похмелья? – подумал он. – А не сорвусь ли я и не впаду ли в осуждение? Только не это, только не это».

Храм-часовня, в который вошел Родион, несмотря на буднюю вечернюю службу, был заполнен до предела. На строительстве нового храма только выкладывали стены из кирпича, и работы здесь было года на два. Окружающий «спальный район» населялся выходцами из центра и жителями местных деревень. Не смотря на рабочее время, над платками женщин и старушек возвышались стриженые и длинноволосые головы мужчин. Не сразу в толпе Родион обнаружил отца Никодима. Да и узнал его с трудом: согнулся, поседел, сильно исхудал.

По окончании богослужения у аналоя оставались люди. Каждый принес батюшке свою боль, какие-то нерешенные проблемы. Отец Никодим терпеливо, не перебивая, выслушивал исповедников, потом полушепотом кратко что-то говорил и возлагал на покаянную голову потертую епитрахиль. На разрешительной молитве он разгибал сутулую спину и устремлял взгляд вверх. Слова молитвы произносились, будто со стоном, с глубоким воздыханием – и это сразу превращало внешне обычное действо в непостижимое рассудком великое таинство. Оттуда, из высочайших небесных высот, сходил порыв незримого огня, сжигающего сорняки человеческой души. Кающийся не видел этого, но выходил из-под епитрахили другим: успокоенным, тихим, с отсветом блаженства на лице.

Родион пропустил вперед двух опоздавших и в опустевшем храме встал у аналоя один на один со священником.

– Ну наконец… Сердцем-то чую, что ты, Родечка, здесь, а глазами слепыми только сейчас увидел. Исповедоваться будешь?

– Благословите…

Спустя полчаса в гостиной батюшкиной квартиры Родион разглядывал книги и фотографии на стене. Такое обилие книг поражало и удивляло. Чего тут только не было. Энциклопедии Брокгауза и Ефрона, большая советская, собрания сочинений русских, советских и зарубежных классиков, богословие и патристика, философия и научный коммунизм, политэкономия и… множество книг о животных и растениях.

Среди фотографий привлекли внимание две: старинная с бородатым священником и современная, цветная, на которой не без труда узнавался отец Никодим, улыбчивый и молодой. Именно у последней фотографии стоял Родион, когда в комнату вошел с чайником в руке хозяин, одетый по-домашнему в потертый, кое-где залатанный суконный подрясник.

– Садись, Родечка, за стол. Я сейчас тебе много чего расскажу. Ты не торопишься?

– Нет, батюшка, я приехал поговорить.

– Вот и хорошо. А то, знаешь, пока служу, да с людьми – все хорошо. А дома, когда наедине вот с этим… – он по-стариковски всхлипнул, но тряхнул головой и глубоко вздохнул, переводя дыхание. – Да. Когда прихожу сюда, то каждый день переживаю это…

– Что?

– Да ведь погибли они, Роденька. У меня на глазах… Еще тепло на моей руке не растаяло от касания матушкиной ручки, – а уж ее-то и нет… Машина-то взорвалась и сгорела, как порох. И матушка и все трое деток!..

– Простите, меня, батюшка, я не знал, – опустил Родион голову.

– А кто знал-то, кто знал, родимый Родечка? – простонал отец Никодим. – Что мы знаем… Ну, не вынес я этого горя-горького и, как последний забулдыжка, запил. Видел я, как люди Божии от меня носики воротят. Видел, как и ты отошел от меня. А что я мог?.. Когда такая черная стена на меня обрушилась. Матушка-то у меня, это ж ангел земной, а не человек была. А детки? Они от нее такую чистоту усвоили, что я глядел на них своими гляделками окаянными и стыдно мне было рядом с такими ангелочками. Я жил с ними и не верил своему счастью. Не чаял, что в жизни так бывает. Все думал, за что мне это? Ну, а как это случилось… Веры-то у меня, на поверку, с мизинец оказалось. Не то, что у деда моего, священника.

Он показал на старинную фотографию. Всхлипнул, вздохнул, вытер слезы платком и показал на ряды книг.

– Видишь? Вот чем я увлекался. Думал в этой чащобе Солнце отыскать. А что Солнце в сердце, а не в уме, – только сейчас, на старости лет, постигать начинаю. Вот зачем Господь отнял у меня самое ценное. Их-то, моих родимых, во Царствие Свое, а меня, окаянного, – как Иова, на гноище – до конца дней земных. Слава, Тебе, Господи! Буде имя Твое благословенно отныне и вовеки.

Какое-то время они молча пили чай. Каждый думал о своем. Наконец, отец Никодим распрямился и улыбнулся:

– Ты помнишь, Родя, Маргариту с красными волосами? Ну, ты еще серчал на нее…

– Да, конечно.

– Так вот стала она к нам ходить. Ты как-то попросил за нее помолиться. Ну, я имя ее в синодик свой вписал…

– И что?.. – Родион звякнул чашкой о блюдце и замер.

– Слушай, слушай, – снова улыбнулся батюшка. – Я, как увидел ее в первый-то раз, сразу вспомнил тебя и красные волосы твоей протеже. Сразу к бабкам нашим побежал. «Если, говорю, вы хоть слово этой рабе Божией скажите, я вас накажу. Ни полслова! Эту овечку к нам Сам Господь привел». Бабки поначалу-то на меня осерчали, как положено. А потом вместе со мной стали удивляться. Представляешь, Родя?..

– Батюшка, я весь внимание!

– В первый-то раз она пришла в мини-юбке, кожаной куртке-«косухе» и в сапогах выше колен. Цепи, висюльки металлические, серьги в ушах с полкило. Ну и опознавательный знак: огненно-красные волосенки дыбом… Да! и черная помада на губах. Ж-ж-жу-ю-ють! Эллочка Людоедочка на пике состязания с американской миллионершей. – Улыбка растаяла, и рассказчик стал серьезным. – Но как девчонка в храме стояла! Как вкопанная, только глазенками вытаращенными на иконостас смотрела. Что-то в ней было такое… искреннее. Какая-то нужда, боль, мощное притяжение. Я только об одном думал: чтобы не спугнуть, чтобы не зря… И стал за Риту сугубо молиться. Тут еще, сам понимаешь, перед тобой, Родя, вину чувствовал. Это тоже согревало. Потом с каждым приходом в храм стала девочка меняться. Сначала волосы платком прикрыла. Потом, смотрю, юбку длинную надела. Затем исповедалась. Потом допустил я ее к Причастию. А сейчас!.. Не поверишь, Родь, такая благочестивая дева, что наши старушки млеют перед ней. Она с первого дня, как появилась, в храме стояла, как свеча. Ни на кого не смотрела. Вся внутри была. Сердцем жила, понимаешь?

– Это мне в назидание, батюшка, – глубоко вздохнул Родион.

– И мне тоже, – кивнул батюшка. – И всем нам. Чтобы носы не задирали.

– А со мной что произошло…

Родион перекрестился и подробно рассказал о своем видении во время клинической смерти. Отец Никодим глотнул воды и сказал:

– Видишь, как оно!.. Ай-ай-ай. Тебя на перевоспитание в рай отправили, а меня на гноище, стало быть. Вот оно как… А мы говорим, Господь нас забыл. Как же забыл, когда тут такое! Это ж благодать, Родя, как у преподобных, нам посылается. Ты вот что, сынок, об этом особенно не разглашай. Потоми в себе, погрей душеньку.

– Да вы, батюшка, первый, кому я рассказал.

– Хорошо.

– Только вот…

– Что?

– …Радости скрыть не могу. Хочется всех обнимать и целовать.

– Слава Тебе!.. Но ты и это… тоже того… потише… полегче. – Священник показал на сердце. – Все здесь: и сокровища наши и позор. Все в этом хранилище. С этим и на Суд пойдем. А людей, которых Господь нам посылает, мы аскетическим бесстрастием не отпугнем. Не бойся. Люди Божии, они ведь тоже сердцем к сердцу тянутся. Вон как даже я, недостойный, тебя в храме сегодня почувствовал…