Текст книги "Дети света"

Кровь, пот и слезы

Воспоминание о первой встрече с Василием приносило Петру непонятную печаль. Впрочем, лихое гусарство старого зека их отношения удивительно облегчали. В душе Василия уживались ворчливая нежность, сварливая застенчивость и неуёмная любовь к человекам.

Петр видел его талант не от мира сего, но и сопутствующую тяготу. Иногда смотрел на Василия и понимал, что на его глазах разворачивается великая трагедия человеческой жизни. Петр молился о нем, как о страждущем, заказывал множество молебнов. Но все это не могло успокоить то место в душе, где поселился старый зек.

Архимандрит в своем монастыре устроил для него персональную келью, с решеткой на окнах и классическими нарами, только попасть туда его другу не довелось. Оставалось положиться на волю Вседержителя и принимать Василия таким, каков он есть, со всем антуражем. Грозные же слова архимандрита, сплетающие писательство с позорным падением, всплывали в сознании Петра, сообщая раздрай и маету.

Бесконечный, который уж по счету, раунд с архимандритом втянул его в вязкую изматывающую схватку. «С этим, однако, пора кончать!» Как спасательный круг, схватил он молитвослов и начал с покаянного канона. «Ныне приступих аз грешный и обремененный к Тебе, Владыце и Богу моему; не смею же взирати на небо…» Странное дело, чем больше он истирал себя во прах, чем большую гнусность открывал в себе, – тем легче и теплее становилось в сокровенной глубине души, откуда струились живые светлые воды.

После вечернего правила взял Новый Завет, который открылся на… притче о талантах из Матфея: «…и убоявшись, пошел и скрыл талант свой в земле…» и дальше: «…а негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов».

Следом за этим открылось Послание апостола Павла к Римлянам:

«…как в одном теле у нас много членов… так и мы, многие, составляем одно тело во Христе… И как… имеем различные дарования, то, имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры; имеешь ли служение, пребывай в служении; учитель ли, – в учении; увещатель ли, увещевай; раздаватель ли, раздавай в простоте…»

«Вот и подсказка, – облегченно вздохнул Петр. – Слава Тебе, Господи».

После воскресной литургии подошел к Петру и дернул за ухо Георгий Васильевич, сокращенно Жора, и пригласил в гости. После бессонной ночи Петру ужас как хотелось часок-другой поспать, но неожиданно согласился. Сели они в джип, и пока Петр Андреевич разогревал двигатель, Жора щупал обивку, трогал сидения, слушал музыку, льющуюся из восьми динамиков.

– И живут же люди, и ездют же на чем таком. А самое интересное, что этот шикарный дворец еще и передвигается. А правда, мне говорили, будто если покрутить вот это колесико и потыкать пятками в торчащие из пола железки, это чудовище будет ехать не туда, куда оно хочет, а куда нужно егову хозяину?

– Давай попробуем, – предложил Петр и надавил ботинком на педаль акселератора. Машина, мягко застрекотав мотором, плавно тронулась. Вырулив на дорогу, он включил спортивный режим – автомашина легко и устойчиво полетела прямой дорогой, вполне оправдывая имя «Ласточка». В отличие от привычного шума в салоне отечественных машин, здесь было так тихо, что можно разговаривать шепотом.

Спустя минут двадцать они сидели в гостиной Жориной квартиры в глубоких креслах. Вокруг собеседников по всем четырем стенам – на стеллажах под потолок и всех полках типовой стенки «Ольховка-3» – книжечки, книги, фолианты. Петр Андреевич рассматривал корешки: писания святых отцов, публицистика, беллетристика, русская и зарубежная классика.

В комнату заглянула хозяйка:

– Сам-то!.. – уважительно повела подбородком в сторону мужа. – В получку, бывало, мешками покупал и еле домой дотаскивал.

– Так, говоришь, писательство «хуже карасина»? – спросил Петр Андреевич, прищурясь.

– Конечно! Как кто начнет писать, – пропал человек. Кому-то из монасей было видение, будто все, что он написал, – плывет в мутной вонючей реке. Вот вам, писателюги!

– А как же писания святых отцов?

– Так они же и учили, что воображение убивает молитву и приводит к прелести. Ни для кого не секрет, что образы – это результат сатанинского воздействия на сознание.

– А как же притчи Евангелия? А самые что ни на есть монашеские книги «Лествица» и «Невидимая брань» – буквально наполнены образами.

– Он меня учить будет! Да я «Лествицу» читал, когда ты еще в ясли ходил!

– Георгий, уймись, – махнула пухлой рукой хозяйка. – Пойдемте, мальчики, осетринки покушаем.

«Мальчики» разгладили морщины, прошлись ладонями по седым вихрам, втянули животы и чинно гуськом последовали к столу. После молитвы и дегустации фирменного семейного блюда Петр сквозь полудрему слушал мелодичный голос:

– Читала ваши рассказы, Петр Андреевич. Очень понравились.

– Ой, баба, прекрати! Его спасать от этой заразы нужно. Ты на чью мельницу льешь, глупая женщина?..

– …Очень понравилось, Петр Андреевич. А особенно тот, что про нашу тяжкую женскую долюшку. Поэтому у меня вопрос, где вы так писать научились?

– Так сразу не вспомнишь… Можно сказать, что писал я всю жизнь, сколько себя помню. А приемы и техника – это от журналистики. Если вы помните, в каждом вузе раньше обязательно имелись университеты культуры. Студентом я был активным, тянул на персональную стипендию, ну и записался в журналисты. И мне там сказочно повезло! Преподавала нам одна из самых замечательных журналисток того времени. Она работала в центральной газете, считалась одной из самых честных и талантливых. Во всяком случае, ее репортажи читались и обсуждались всей страной. Может быть, помните статью о том, как в колхозе за две недели праздников подохли с голоду почти все коровы? Потом в своей статье она задела интересы коррумпированной верхушки и ее сослали в наш институт.

– Знаю ее – жуткий бабель с усами под шнобелем и с «беломориной» в кривых желтых зубах, – кивнул седой головой всезнающий Жора.

– Симпатичная, курносая, и некурящая… Из полусотни курсантов отобрала она троих, в том числе и меня, и стала нас «гонять». Например, дает задание: проникнуть в филармонию и написать репортаж о скандальной рок-группе. Или, скажем, взять интервью у заезжей знаменитости. Ничего, кроме редакционных корочек и нашей молодой дерзости, у нас не имелось. Но проникали как-то и приносили в редакцию к определенному времени свои семьдесят строк. Но самое главное, чему она учила, чтобы материал нес в себе «заряд интереса». Как она говаривала, читателя надо брать за вихор и тащить, тащить от первой строки до последней – и чтобы он, родимый, все дочитал до последней точки на одном дыхании.

– И что же, существуют в этом деле какие-то секреты?

– Он нас учить будет! Да что ты слушаешь, баба, развесила уши!..

– Мужик, уймись! – не повышая голоса, сказала хозяйка. Особенно мягко и даже ласкательно прозвучало «мужик». Пожалуй, только в недрах этой семьи грубоватые «баба» и «мужик» воспринимались, как «любимая» и «любимый».

– Секреты? …Как в любом деле. Например, не менее десятка занятий мы посвятили изучению знаменитых репортажей, очерков, статей. Мы их тщательно анализировали, выявляли главные черты, характерные моменты, основные приемы – вот так и пришли к своей теории «феномена интересного».

– Знаю. Тоже изучал. Он меня учить будет!

– Так что за феномен такой, расскажите, Петр Андреевич!

– Ты меня спроси, баба, я тебе лучше это расскажу!

– Мужик, дашь ты человека послушать?

– Писатель не че-ло-век!!!

– Не обращайте внимания, Петр Андреевич, продолжайте…

Домой Петр вернулся объевшимся и вконец измотанным, но все-таки нашел силы открыть «Невидимую брань», полистал и в главе 26 нашел нужное:

«Даны же нам воображение и память для того, чтобы мы пользовались их услугами, когда… мы не имеем пред собою тех чувственных предметов, которые прошли чрез наши чувства и опечатлелись в …воображении и памяти».

«каждый человек… походит на живописца, рисующего какой-нибудь образ в сокровенном месте, … когда по смерти предстанет на суд Божий, имеет быть похвален и ублажен Богом…, если украсил ум свой и свое воображение светлыми, божественными и духовными образами и представлениями, и, напротив, имеет быть посрамлен и осужден, если наполнил свое воображение картинами страстными, срамными и низкими». И святой Григорий Солунский удивление выражает тому, как от воздействия вещей чувственных в душе чрез воображение водворяется или умный свет…, или мысленный мрак, ведущий в адскую тьму».

Вот так, уважаемый Юрий Васильевич, он же Юра, он же Жора, и образы и воображение – все на пользу, если только во славу Божию. Тут с Петра и вовсе слетело отягощение. Подошел он к своему книжному складу и одну за другой стал открывать книжки, разыскивая среди подчеркнутых мест то, что касалось больной темы. Вот!

«Житие Оптинского старца Нектария». Стр.41.

«Заниматься искусством можно, как всяким делом, как столярничать или коров пасти, но все это надо делать как бы пред взором Божиим.

Вот, есть большое искусство и малое. Малое бывает так: есть звуки и светы. Художник – это человек, могущий воспринимать эти, другим не видимые и не слышимые звуки и светы. Он берет их и кладет на холст, бумагу. Получаются краски, ноты, слова. Звуки и светы как бы убиваются. От света остается цвет. Книга, картина – это гробница света и звука. Приходит читатель или зритель, и если сумеет творчески взглянуть, прочесть, то происходит «воскрешение смысла». И тогда круг искусства завершается, перед душой зрителя и читателя вспыхивает свет, его слуху делается доступен звук. Поэтому художнику или поэту нечем гордиться. Он делает только свою часть работы. Напрасно он мнит себя творцом своих произведений – один есть Творец, а люди только и делают, что убивают слова и образы Творца, а затем, от него же полученной силой духа, оживляют их.

Но есть и большое искусство – слово убивающее и воскрешающее, псалмы Давида, например, но пути к этому искусству лежат через личный подвиг человека – это путь жертвы, и один из многих тысяч доходит до цели».

«Так что, строгий наш отец архимандрит, – шептал он, шагая по комнате, – видимо, в ваших советах не все нужно принимать так уж сразу. Как вы сами не раз говаривали, нынешняя церковь состоит почти полностью из неофитов, поэтому и доверять безоглядно никому нельзя. Кстати, почему только из неофитов? Есть еще опытные священники, есть! Например, в нашем храме отец Владимир. Вот к кому нужно прорваться. Вот где и опыт, и трезвость, и ум Христов».

Петр встал на молитву. Усталость пока еще сказывалась. Впрочем, может быть, именно благодаря ей и народилось в нем что-то крепкое. Сначала вычитывал молитвы стоя. Потом устал и присел. Только вдруг появилась в душе мысленная команда: «встань», – и он безропотно встал. Так же невольно, зажег свечу и обрадовался: действительно, хорошо!

Видимо, за послушание даны были силы стоять, сосредоточенность в молитве, и полное согласие с каждым словом. Появилось ощущение, что святые, которые написали молитвы, помогали ему прожить их вместе. Во всяком случае, его одиночество сменилось их реальным присутствием. Ничего, кроме ровных строчек в молитвослове он не видел, ничего, кроме собственного голоса не слышал – только здесь они, рядом. Быть может, поэтому любовь к живому Господу сильно разгорелась в душе теплым огнем. Промоины от вопросов в сознании вдруг заполнились, будто теплым медом, дивными словами: «Кто любит Бога, тому дано знание от Него» —1Кор.8, 3)

За окнами посапывала тихая ночь. Сердце наполнялось радостью от нежданного утешения. Он еще не знал, что будет дальше. Только жила уверенность, что будет… После молитвы сел за стол и стал писать.

Слова рождались в таинственной глубине сердца, сами изливались наружу. Ему оставалось только записывать их. Строчка за строчкой, абзац за абзацем, страницы мелькали одна за другой. Вдруг дивный поток иссяк и прервался… Наступила тишина.

Уходило, уходило вдохновение, словно верный друг удалялся, умалялся и исчезал за горизонтом. Навалилась тяжелая усталость. Ожила и огнем из солнечного сплетения разлилась тупая, изматывающая боль – «жало в плоть».

Он снял из красного угла Богородичную икону «Целительница», поставил у изголовья кровати и зажег перед ней свечу. Прилег животом на пластмассовые колючки иппликатора и стал читать «Богородице Дево, радуйся…» Когда он перебрал пальцами последний десяток узелков на четках, проснулась Ольга. Она взволнованно прошептала:

– Петенька, я так испугалась! Мне приснилось, что твоя внутренняя боль выползла наружу в виде красного паука.

Петр приподнялся, снял иппликатор и увидел на животе среди множества вмятин от иголок шесть капель крови.

– На самом деле, вышла наружу, – подтвердил он. Боль внутри полностью прошла и несколько недель вообще не возвращалась.

«Слава Тебе, Господи, – выдохнул он, касаясь головой подушки, – предаю дух мой… в руце Твои…»

Поздним вечером в тихой комнате, где уединился Петр, раздался телефонный звонок. Его пригласили на крестный ход в память священника Алексия Мечёва.

Утром он пришел к Новоспасскому монастырю и увидел огромную толпу. Такого многолюдья он не ожидал. Конечно, москвичи старца любили и почитали, книги о нем раскупались с небывалой скоростью. «Кстати, о книге, – шлепнул Петр себя по лбу, – надо бы купить. Уж, наверное, к этому крестному ходу запасли». В книжной лавке ему ответили с улыбкой: что вы, миленький, все до единой книжечки раскупили.

Наконец, вынесли раку с мощами Маросейского батюшки. И поплыла людская река по широкой свободной улице. С горки было видно, что вся улица Большие Каменщики до самой Таганки заполнена идущими. Одни священники в золотистом облачении растянулись на полкилометра, а за ними – тысячи с иконками, увесистыми образами на ремнях, хоругвями. Людская река текла, пела величания, тропари, молитвы, а по ее берегам – милицейские цепи, замершие автомобили, удивленные прохожие.

Старик с авоськой, опираясь на палочку трясущейся рукой, осенял идущих крестным знамением и плакал. Замерла с открытыми ртами компания перед магазином с пивными бутылками в руках. Молодые девчонки в кожанках с заклепками спрыгнули с тротуара и вошли в людскую реку, увлеченно разглядывая вблизи идущих и поющих. Храмы, подворья монастырей приветствовали крестный ход праздничным колокольным звоном. Через Яузу, по Солянке, мимо Славянской площади дошли до Маросейки. Здесь, в храме Николая Чудотворца в Кленниках, где служил народный любимец, отныне будут его мощи в золоченой раке.

В церковной лавке Петр приобрел солидную книгу с житием Маросейского батюшки, спустился по эскалатору в подземку, а книга так и просилась в руки. В метро он устроился в конце вагона, ладонью сжал поручень, открыл наугад книгу «Пастырь добрый (Жизнь и труды московского старца протоиерея Алексея Мечёва)» и прочел:

Послесловие (Десять мин)

С Батюшкой я никогда не говорил о моей профессии писателя. Я уже начинал сознавать, что мое дело – недоброе дело, и трудно мне, служа ему, очистить сердце свое от страстей. И вот как-то на исповеди, говоря Батюшке о том, как трудна для меня эта борьба, я сказал:

– Батюшка, мне особенно трудно, ведь я писатель.

– Знаю, знаю, – заговорил Батюшка очень быстро, и все больше разгорячаясь. Он даже не на меня смотрел, а точно говорил кругом стоящим:

– Какое дарование! – Он покачал головой. – Какое дарование! И как расцветет и облагоухает многих.

– Батюшка, – сказал я с недоумением, но ведь это путь греха. Писатель идет туда, куда влекут его демоны.

Батюшка точно не слышал моих слов. Он на них ничего не ответил. Он сидел молча, а потом сказал тихо и очень просто:

– А ты бы попробовал написать что-нибудь назидательное, что-нибудь на пользу для людей, близких тебе по духу.

Александр Добровольский

«Вот это да! – прошептал Петр, – Отблагодарил ты меня, Маросейский батюшка, за участие в твоем почитании. Утешил, так утешил. Благодарю тебя, святый отче».

А вечером Борис по телефону устроил ему выволочку:

– Тебе не стыдно, Петр Андреич, людей покоя лишать, а?

– Это смотря какого покоя, – ответил он, готовый к обороне.

– Ты же знаешь, у меня отбой в десять, а подъем в пять утра. Я тебе докладывал?

– Угу.

– А говорил я тебе, что с шести утра ко мне трудовой народ течет полноводной рекой?..

– Ну да, трудовой… и именно, полноводной, да…

– Тогда по какому праву, молодой человек, вы не удосужились информировать занятого человека, что при чтении вашей рукописи сон как рукой снимает?

– А что, действительно снимает?

– Мальчишка! Лейтенантишко! Да я, как институтка Мопассана, до утра читал твою писанину. Так пока не дошел до последней точки… Ты это брось, Андреич! Людей предупреждать надо, что их бессонная ночь ожидает, понял? Нам работать нужно, между прочим.

– Так точно-с! Исправлюсь, господин капитан!

– Исполняй, лейтенант. Ты это… Гм, того… Ничего свеженького не накрапал?

Диалог № 1

Родион уехал. Сдал дела Борису, передал свои полномочия по Братству и скрылся в неизвестном направлении. Борис позвонил Петру и спросил:

– Не знаешь, почему он ушел?

– Ты тоже уходил. Наверное, ему надоели деньги и власть. Насколько я знаю Родиона, он никогда к этому не тянулся. Помог тебе во время отсутствия, Братство на ноги поставил. Насколько я знаю, весь свой заработок туда отдавал. Что еще вам от него нужно?

– Все-таки непонятно. Да и тревожно за него. Даже по сотовому не отвечает.

– Не волнуйся. Такие парни не пропадут. Он Божий человек, над ним покров.

Во время этого разговора Родион сидел в своей каморке и говорил со старинным другом.

– Здравствуй, брат, – сквозь шорох помех прозвучал знакомый голос.

– Это ты?.. – спросил рассеянно Родион, вытирая руки ветошью.

– Нет. Мой брат Вася, с которым нас постоянно путают.

– Ну здравствуй ты… с твоим братом Василием.

– Рискуешь, однако. Вот так однажды позвонишь, и скажут, что, мол, нет такого, вынесли уже.

– Да, риск немалый. Ты прав. Но уж такая у нас судьба: без риска ни шагу. Однако прости. Впредь буду внимательней.

– То-то же. А то привык там у себя… Ну, ты как?

– Вот малюю кое-что. А ты как?

– А я с прелестью боролся.

– Это как?

– Опускался на дно. Ресторан посетил. Со всем нашим отвращением, конечно.

– А мне недавно сообщили, что у одного провинциального священника бывают голодные обмороки. Ему нечем за электричество платить.

– Какой поп – такой приход. Какой приход – такой доход.

– Нет там никакого прихода. Две бабки, да и те нищие. Пенсии года три не видели.

– Пусть молится лучше. Тогда и деньги Бог даст.

– А может быть, это нам с тобой Господь дает возможность? Скажем, вместо ресторана помочь священнику. Если бы, вместо оплаты счета, деньги ему отдать, наверное, на год хватило бы, а?

– Помнишь, что фашисты писали перед входом в концлагерь: «Каждому своё».

– Это точно. Кому ресторан, кому Царство Небесное.

– А помнишь, святитель Игнатий про подвижников последних времен писал: они ничем не будут внешне отличаться от других, но путь их будет во смирении. А что есть смирение? Зовут – иди, поят – пей, нужно счет оплачивать – плати.

– … в ад толкают – иди… так что ли?

– Ой, ну вечно ты передергиваешь!

– В чем? Укажи мне, глупому.

– Ну, с этим, своим: отдай последнюю рубаху, иди два поприща и так далее.

– Так мои это слова, или все-таки Того, Кто будет нас судить… может, даже сегодня ночью?

– Слушай, ну невозможно по этим заповедям жить. Это как бы стратегическое направление, перст, указующий к совершенству, нечто недостижимое, но прекрасное.

– А ты пробовал?

– Конечно. Недавно одной нищенке банку тушенки из сумки вынул и положил на колени. Так она мне в спину таких слов наговорила, что цитировать стыдно.

– Забыл ты, наверное, что за всякое доброе дело нужно скорби понести. Она тебе сразу показала, что твоя жертва принята Небесами. Тебе бы радоваться, а ты, наверное, решил уж никогда и милостыни не подавать. Так?

– Ну почему? Если благочестивый нищий попросит, то могу и дать. А если такая вот хамка, то ни за что.

– А ты помнишь, что Господь сказал? Просящему дай. Нет там классификации, кому давать, а кому не давать. Просто, просящему и всё. Точка.

– А если тебе еще и по лицу?..

– Радуйся, ибо велика твоя награда на Небесах.

– Э, нет. Эту чашу – мимо меня. И что это за теория, что за всякое хорошее дело нужно скорби понести? Это не твои ли выдумки?

– Нет, не мои. Скорбными будете в мире. Я есмь путь и истина. По какому пути Спаситель прошел, таким и нам к спасению идти. Это милость Божия – скорби. Чтобы дела благие не были похищены тщеславием. Мы ведь как: на копейку добра сделаем, а на тысячу рублей похвалимся, чтобы уже здесь, на земле, благодарность получить. А благодарность дважды не дают: или здесь, или на Небесах. Так вот, перенося скорби, мы забываем потщеславиться, и благое остается на Небесах.

– Тут Володьку встретил, он сказал, что ты как одяжка ходишь. Верно?

– Когда я в глубинку приезжаю, меня за столичного франта принимают.

– Это из-за той куртки, которой больше двадцати лет?

– А что, она еще ничего.

– Да я за это время их штук десять сменил.

– Я тебе искренне соболезную.

– Зря. Удобная одежда – это забота о здоровье.

– Если только о здоровье, – то конечно. Кстати, моя двадцатилетка эту функцию исполняет. Но если погоня за модой и престижем – то другое. Не правда ли? К тому же стремление хорошо одеваться – признак тщеславия. А для нас это враг номер один. Это главный вор добрых дел.

– Послушай, а как ты материально себя чувствуешь?

– Гораздо лучше, чем заслуживаю.

– Ты гонорар за последнюю роспись получил?

– Да, конечно. Сумма покрыла стоимость билетов и даже частично затраты на краски.

– А на что же ты живешь?

– Подрабатываю. Вахтером и дворником. Очень удобно: на вахте эскизы писать и читать можно, а на уборке физическую форму поддерживаю.

– И это с красным дипломом!..

– Не волнуйся, диплом от этого не посинеет. Он сделал свое дело. Иконы-то и картины я пишу.

– Да, Володька мне говорил. Кстати, он считает, что ты в глубокой прелести.

– Ну, насчет глубины судить духовнику, но вообще без этого, брат, никак.

– Ты что, серьезно, согласен с Володькой насчет прелести?

– А как же? Пусть первый бросит в меня булыжник тот, кто без прелести. Это в большей или меньшей степени – у всех. Нил Сорский, кажется, сказал, что он обошел все монастыри и не нашел ни одного старца без прелести. А это пятнадцатый век. Нашему не чета. Так что ничего страшного, если видишь в себе врага и бьешь его соответствующим оружием. А если пригреешь его и будешь кормить, то не взыщи, если он тебя со временем придушит, так что не пикнешь. Поэтому и пишу долго, и показываю другим людям картины, чтобы указали недостатки и помогли от грязи вольной и невольной очистить.

– Вот бы ни за что не дал кромсать свои картины. Да и кто в критики идет, если не те, кто сам писать не способен?

– Ну, почему… известны мне и те, которые пишут весьма достойно. Только пишут и в мастерской складывают.

– И что за удовольствие?.. Как в Писании сказано: свечу горящую не под тазик, а на подсвечник ставить нужно.

– Не волнуйся. Нет ничего тайного, что ни стало бы явным. Если Господь дает вдохновение, то даст и признание. Но уж если картина по каким-то причинам вредна, то хоть все выставкомы купи, – ничего не выйдет.

– А какой вред может быть от творчества? Все от Бога.

– Мыльные оперы, порнография и ужастики – тоже, по-твоему?

– Ты, как всегда, передергиваешь.

– Тогда объясни, как эта лавина мерзости, которую сейчас обрушили на наши головы, может быть от светлого вдохновения?

– Ну, это, скажем так, «перегибы на местах». Описание любви – это прекрасно, а смакование физической близости – это порно.

– Что это за любовь, если физическая близость со всем набором извращений – в ней главное? Насколько я помню, у святых отцов это называется блудом. И является смертным грехом. Это результат воздействия нечистого духа. При свободном согласии человека. Любовь же – высшее духовное совершенство, даруемое Богом.

– Но ведь любовь – муза всей культуры.

– Той самой культуры, которая, как Ренессанс, явилась следствием католического насилия и физического уничтожения Православия? Это та самая культура, которая стала эрзац-заменителем религии? И занимается прославлением языческих богов, которые суть бесы? И потом, что-то я не помню в ангельской иерархии такого чина, как муза. По-моему, это опять же из языческого многобожия, простите, многобесия.

– А как же христианская семья?

– Это взаимное добровольное мученичество. Не зря же обряд называется венчанием, а за благочестивую семейную жизнь венцы мученичества даются на Небесах. Вспомни разговор апостолов со Спасителем о браке. Они сказали, что если брак – это так трудно и ответственно, то лучше вообще оставаться безбрачным. Так что воспеваемые поэтическими музами радости любви – это иллюзии, соблазнительный обман. Любовь, которая от Бога – всегда терпение, уступки, лишения, смирение; страдание, сильнейшее из всех на земле. Это всегда крест. А с него не сходят, с него снимают…

– Ты точно в прелести.

– Я что-то сказал, что не соответствует Писанию или Преданию?

– Да нет… но жить по этим канонам невозможно.

– Так я вру, или это ты считаешь, что невозможно? Если я вру, скажи в чем. Если ты не имеешь практического опыта жизни по заповедям Божиим, тогда причем здесь я?

– Да нельзя так жить!..

– А ты пробовал?

– И не буду.

– Прими мои искренние соболезнования.

– Да иди ты…