Текст книги "Диссиденты"

Чуна

Ах, свобода! Кто не голодал, тот не почувствует аромата хлеба; кто не корчился от боли – не поймет радости здоровья; кто не сидел в тюрьме – не ощутит вкуса свободы. Камеры и тюрьмы, лагеря и пересылки, КПЗ и автозаки, бездонные зрачки автоматов и рвущиеся с поводков овчарки. «Сесть на снег», «Руки за голову», «Статья, срок?» – ничтожность личности и всесилие государства. И снова тюрьмы, тюрьмы, а воля только во сне и мельком при посадке в вагон или через щелочку неплотно закрытой двери воронка.

И вдруг – свобода. За спиной никого нет. Можно смотреть на солнце, можно увидеть горизонт, можно идти направо или налево – куда захочешь. После вонючих пересылок, тесных прокуренных камер и заплеванных вагонзаков мне казалось, что я попал в рай. Свобода оглушила меня. Я стоял на ступеньках крыльца Чунского РОВД, где мне только что выдали удостоверение ссыльного и сказали, что я свободен в пределах района. Чистый январский воздух, белоснежная Сибирь, снег и солнце. Хотелось кричать до неба и обнять весь мир. Я стоял совершенно пьяный от свободы и вольного морозного воздуха.

Между тем надо было как-то устраивать жизнь, а в карманах не было ни копейки. Все нелегальные деньги были давно истрачены на этапах и пересылках. По закону ссыльным при расконвоировании положено было выдавать сорок рублей, но я этого не знал, а районные менты деньги зажали. Надо было звонить в Москву, но это тоже стоило денег. Впрочем, я знал, что в Чуне отбывает ссылку семья диссидентов – Анатолий Марченко и Лариса Богораз. Найти их в небольшом поселке будет, конечно, нетрудно. Но прежде всего надо выполнить обещание, которое я дал вчера парню из Чуны. Я пошел по адресу и все передал. Меня покормили, напоили чаем, и уходя, я, превозмогая неловкость, попросил одолжить мне двадцать рублей, обещая вернуть через несколько дней. Мне тут же выдали эти деньги, которые я вернул, получив телеграфный перевод из Москвы.

В тот же день я снял номер в местной гостинице «Сибирячка» и дал самым близким несколько телеграмм. Все они начинались словом «Освободился». Две молодые очаровательные телеграфистки с интересом смотрели на меня, понимая, что я из Москвы, что я освободился из тюрьмы, но при этом совсем не похож на уголовника. Мы познакомились, и через пару дней я уже думал пригласить одну из них в кино или на ужин, но, как буриданов осел, никак не мог выбрать, которая из них лучше.

Толи Марченко и Ларисы Богораз в Чуне не оказалось. Несколько месяцев назад срок их ссылки закончился, и они вернулись в Москву. Но они передали мне через общих московских друзей адреса своих знакомых в Чуне, к которым можно было обратиться в случае необходимости.

Через три недели в Чуну приехали мои друзья – Слава Бахмин, Ира Гривнина и Алла Хромова. Я встречал их на железнодорожном вокзале. Мы обнимались, целовались, пили около вокзала шампанское, и море нам было по колено. Я сменил свою тюремную телогрейку на привезенный полушубок, надел приличную шапку и меховые сапоги.

Ребята остановились в той же гостинице. Вечером мы пили в моем номере что-то крепкое и настоящее, курили импортный «Данхилл» и «Мальборо», ели баночную ветчину, бутерброды с красной икрой и еще какие-то немыслимые по тому времени деликатесы. Жизнь была прекрасна. Мы сочиняли стихи, играли в буриме, пели песни, вспоминали прошлое и строили планы на будущее. Ночью мы выходили на улицу под звездное сибирское небо, снег хрустел под ногами, и ночной февральский мороз был нам нипочем, потому что нас грела не только меховая одежда. Нас согревали горячая дружба, преданность друг другу и твердая уверенность в том, что мы победим, что бы с нами ни случилось.

Через неделю мои друзья уехали. Я снял маленький деревянный флигелек с одной комнаткой и печкой и стал устраиваться на работу. Районное медицинское начальство брать на работу политссыльного не решалось. Отговаривались отсутствием вакантных мест. Пришлось искать работу самому и поставить их перед неопровержимым фактом: в поселке Бармакон, в восьмидесяти километрах от Чуны, есть фельдшерско-акушерский пункт, который уже несколько лет закрыт из-за отсутствия работников. Меня взяли. Из-за перерыва в стаже надо было подтвердить диплом, и я по два-три дня стажировался у каждого врача-специалиста в центральной районной больнице, доказывая свою квалификацию.

Тем временем в личной жизни произошли важные перемены. Я предложил Алле Хромовой выйти за меня замуж, она сразу согласилась и вскоре была в Чуне. Оттуда мы поехали в наш дом в Бармаконе.

Бармакон

Поселок находился в самой настоящей сибирской тайге, вдали от цивилизации и советской власти. Из Чуны надо было ехать поездом километров пятьдесят на юг, в сторону Тайшета, до поселка Каменск, а оттуда еще тридцать пять километров на запад по грунтовой дороге до Бармакона. Автобусы туда не ходили, только большегрузные машины, перевозящие лес. Все они ехали до Бармакона и еще километров на десять дальше, до лесозаготовок.

На этих лесозаготовках работало практически все мужское население Бармакона. Точнее, не столько работало, сколько числилось, потому что добывало себе средства на жизнь не работой, а промыслом. В поселке жило 196 человек. Женщины занимались хозяйством и детьми, а мужики били пушного зверя и пили самогон.

Браконьерство и самогоноварение преследовались Уголовным кодексом. За это в СССР могли посадить где угодно, но только не в глухом сибирском поселке. Туда еще надо было добраться. Милиции в поселке не было. Не было вообще никакой власти. Не было телефона, почты, вокзала и телеграфа. Если бы большевики захотели по рецептам Ленина и Троцкого устроить там революцию, они бы растерялись, не зная, с чего начать. Захватывать было решительно нечего. Некое подобие власти осуществлял мастер – инженер с лесозаготовок, который всю рабочую неделю оставался ночевать в Бармаконе. Но властью он был не в силу своего авторитета, а потому, что у него была рация, по которой можно было связаться с Каменском. Впрочем, инженер старался не вмешиваться в дела сельчан. Участковый милиционер, который жил в Каменске, иногда навещал одинокий поселок, но разумно не конфликтовал из-за самогона или пушнины с местными жителями, которые имели на руках отличное охотничье оружие и со ста шагов попадали белке в глаз.

Бармаконцы жили вольной жизнью дикого американского Запада. Если районное начальство или милиционер собирались наведаться в поселок, жители узнавали об этом задолго до того, как те проезжали хотя бы половину пути. Да и добраться сюда можно было далеко не всегда. Трасса была проходима зимой по снегу и летом по сухому грунту, но по весенней распутице или слякотной осенью движение прекращалось. Поселок оставался отрезанным от мира на недели, а то и месяцы. Стало понятно, почему в Бармаконе фельдшерско-акушерский пункт был закрыт уже три года: добровольных отшельников среди медиков не находилось.

Я был доволен. Поселок стоял на реке Чуна, на высоком берегу, с которого открывался величественный вид на сибирскую тайгу, бескрайние снега и сопки. Несколько десятков деревянных домов на единственной улице, дорога вокруг поселка, тайга, подступающая прямо к домам. За дорогой росла клюква, и летом туда залезали полакомиться ягодами медведи, разрываясь между клюквой и помойкой, в которую жители выбрасывали пищевые отходы. Медведи – большие любители продуктовых помоек.

Дорога от Каменска до Бармакона пролегала через тайгу и была необычайно красива. Надо было очень далеко откидывать голову назад, чтобы увидеть верхушки подступающих к дороге огромных кедров и высоченных сосен. Воздух был необыкновенно вкусен и напоен такими ароматами, которые городскому жителю и не снились. Когда лесовоз почему-либо останавливался, можно было выпрыгнуть из кабины и слушать звенящую тишину зимней тайги, вдыхать пьянящий лесной воздух и чувствовать себя частицей первобытного и подлинного мира. Как прекрасно все, к чему не прикасается рука человека!

Жители встретили нас несколько настороженно, но в общем приветливо. Присутствие медика повышало в их глазах собственный статус и давало возможность лечиться дома, а не ехать за помощью в Каменск или Чуну. Мое положение ссыльного никого не испугало – здесь привыкли к зэкам, но все немного удивлялись: разве еще есть такое наказание?

Амбулатория находилась в обычном для Сибири пятистенке – рассчитанном на две семьи удлиненном доме, разделенном посередине пятой стеной. В другой половине дома поселили нас. Таким образом, на работу ходить было недалеко – с одного крыльца дома на другое. Первые два дня мы обживались. В полутораметровой толще снега прорубили коридор от калитки до нашего крыльца. На тракторном прицепе нам привезли сосновые чурки, и я полдня рубил их колуном, чтобы затопить печь. Дымоход был забит, и дым поначалу шел в избу, но это были временные трудности.

Закрепленная за амбулаторией санитарка, невзрачная женщина средних лет, почему-то страшно боялась, что я приму на ее место свою жену, а она останется без работы. Ее просто качало от волнения, и я уже тоже начал волноваться, не зная, как ее успокоить. Зато мои просьбы всё в амбулатории вычистить, вымыть, постирать и привести в приличный вид она выполняла беспрекословно и старательно. Потратив выходные на обустройство жилья и работы, в понедельник я начал прием.

Первой пришла местная учительница. В поселке была школа, в которой учились дети с первого по четвертый класс. Всего учеников десять младшего школьного возраста, и все они сидели вместе в одной классной комнате и учились у этой самой учительницы. Ей было лет двадцать с чем-нибудь, она попала сюда по распределению после техникума и все никак не могла выбраться к врачам в Чуну или Каменск. Беда ее была самая незатейливая: она жаловалась на задержку месячных, искренне не понимая, что с ней происходит. За неимением гинекологического кресла смотреть ее пришлось на кушетке. Диагноз сомнений не вызывал: у нее была беременность порядка восьми-десяти недель. Как молодая женщина могла этого не понимать, не мог понять уже я. В глазах ее читался вопрос «Откуда?», но, слава богу, она меня об этом не спросила. Я написал ей направление к гинекологу в Чуну, и она ушла, совершенно обескураженная свалившейся на нее новостью.

Разумеется, она тут же рассказала всем местным дамам и о своем положении, и о том, что новый фельдшер не кусается, не пристает и обращается на «вы». Народ повалил валом. Большинству никакого лечения не требовалось, они приходили на нового человека посмотреть и себя показать. Я терпеливо их осматривал, по большей части ограничиваясь психотерапией. Впрочем, были и настоящие хронические больные, которым требовалось наблюдение и медицинская помощь.

Закончив прием, я пошел домой и в сенях обнаружил целый склад продуктов. Здесь были яйца, масло, свиной окорок, птица, соленые огурцы, каравай хлеба, что-то еще. Алка объяснила, что все пациенты, выйдя из амбулатории, обходили дом и оставляли ей эти продукты в знак благодарности. Такова была местная традиция – без подарка к фельдшеру ходить не полагалось. Кто-то за неимением продуктов принес электрические лампочки, которые в тот год были в большом дефиците по всей стране. Отказываться от продуктов было уже поздно, но я категорически запретил жене принимать в дальнейшем какие-либо подношения, кто бы как ни обижался. Односельчане сначала удивлялись странной прихоти нового фельдшера, но на своем не настаивали.

Вечером нас пригласили в гости. Одинокая семейная пара жила на другом краю поселка, то есть примерно в десяти минутах неспешной ходьбы от нас. Обоим было за сорок. Он числился на лесозаготовках, но большую часть времени охотился на пушного зверя. Она заведовала местной пекарней и днем пекла хлеб, а вечером, как и все, варила самогон. Ради нас достали бутылку водки. Допив ее, вернулись к самогону, закусывая пельменями из медвежатины и жареным глухарем. Хозяин рассказывал об их житье, о работе, об охоте. Даже продавая перекупщикам пушнину по немыслимо заниженным ценам, они не знали, куда девать деньги. Их было с избытком. Год назад он зачем-то купил себе дефицитные в то время «Жигули», но, поскольку ездить на них было некуда и незачем, он наворачивал круги вокруг поселка, к восторгу ребятишек и недоумению сельчан. Расчувствовавшись, он обещал Алке, что в ближайший же сезон оденет ее в меха с ног до головы и не возьмет ни копейки, а мне прямо на днях справит шапку-ушанку из рыси. Как закончился тот вечер, я не помню. Алка потом рассказывала, что я героически прошел половину недолгого пути до дома, а потом свалился в снег с твердым намерением спать непременно здесь. Меня притащили в наш дом и уложили одетым на кровать, потому что расстилать постель, да еще и раздевать меня у Алки уже не было сил. Я так напивался всего несколько раз в жизни.

Утром мы проснулись от холода. Дверь на улицу была приоткрыта, у порога гулял снежок, печка остыла. Так мы поняли, что протопить Сибирь одной печкой совершенно невозможно. Голова гудела и раскалывалась на маленькие кусочки. Тут как нельзя кстати оказались принесенные вчера кем-то соленые огурцы. Хорошо еще, что прием больных начинался со второй половины дня. В тот день жители поселка признали, что мы – свои.

У меня были грандиозные планы по части местной медицины. Я решил провести поголовную диспансеризацию всех жителей, сосредоточившись на туберкулезе, детских болезнях и сердечно-сосудистых заболеваниях. Лечить больных было практически нечем. Стандартный набор для неотложной помощи да убогий ассортимент сельской аптеки – вот и все, что было в амбулатории. Тем более надо налегать на профилактику, решил я.

На следующий день я послал главному врачу участковой больницы в Каменске длинный список необходимого мне оборудования. Там не было ничего особенного, кроме разве что электрокардиографа, которые в те времена в сельской местности не водились.

Дня через два сразу несколько водителей лесовозов один за другим вваливались ко мне в амбулаторию с рассказом, что ко мне едет на двух машинах важная комиссия из Чуны, среди которых главврач ЦРБ, главврач Каменской больницы, наш участковый милиционер и еще какие-то люди. Все свободные от работы бармаконцы высыпали на улицу смотреть на комиссию. Районного начальства, даже медицинского, здесь не видели никогда.

Важные люди посмотрели амбулаторию, поинтересовались трудностями, расспросили о планах. Я коротко отвечал. Потом комиссия пошла осматривать поселок, а главврач моей участковой больницы задержался и, когда все ушли, спросил, зачем мне кардиограф. Такого еще не бывало, чтобы в сельском фельдшерско-акушерском пункте снимали кардиограмму. Для этого больных посылают в район. Главврач решил, что я прошу дорогостоящую технику из пижонства. Я объяснил ему, что освоил электрокардиографию, работая в Москве на «скорой помощи». Он извинился за свои подозрения и обещал помочь. «Вы понимаете, – рассказывал он мне, – до вас здесь три года назад работала старая заслуженная фельдшерица, она была на хорошем счету в районе, член партии, передовик производства. Но, боже мой, как она лечила и что она писала! Какая там кардиография! Однажды она направила нам больного с фурункулом на ягодице. Вы знаете, что она написала в направлении, там, где пишется диагноз? “Чирей правой полужопицы”. Вот так. А вы говорите – кардиограф!»

Поддержка главврача участковой больницы меня обнадежила. Нам предстояло жить здесь еще три года. Я хотел поставить здравоохранение в этом маленьком поселке, затерянном посреди Сибири, хотя бы на городской уровень. Была энергия, были желание и уверенность в собственных силах. Я строил планы поступления в институт на заочное отделение, хотя бы на фармакологический факультет. Были надежды, что мы проведем время в сибирской ссылке с пользой. Увы, моим планам не суждено было сбыться.

Свадебное путешествие

Первую неделю мы жили, упиваясь возможностью самостоятельно устраивать свою жизнь. Утром я уходил на работу в другую половину дома, ходил по вызовам на дом к сельчанам, что с восторгом воспринималось больными, инспектировал санитарное состояние единственного в поселке магазина и пекарни.

Через несколько дней к нам приехала в гости Ася Липская – московский геолог, близкая к диссидентским кругам. Я часто встречал ее раньше на «пятницах» у Пети Старчика. Она привезла нам кое-какие вещи из Москвы, рассказывала последние новости, поведала грустную историю о малоизвестных обстоятельствах смерти в Париже Александра Галича.

По официальной версии французской полиции, он умер от удара электрическим током, когда попытался то ли включить телевизор, то ли самостоятельно починить его. Такое действительно было возможно. В телевизорах есть места с очень высоким напряжением при значительной силе тока. Прикосновение к такому месту при включенном телевизоре может кончиться смертью. Работая на «скорой помощи», я сам дважды сталкивался с такими случаями, оба раза летальными. Про смерть Галича мы знали из сообщений западного радио, но Ася рассказала то, чего по радио не передавали. Она была знакома с матерью Александра Аркадьевича, и та говорила, что в течение последних нескольких недель перед гибелью сына она получала анонимные предупреждения, что ему будет плохо, если он не прекратит антисоветскую деятельность. Галич тогда работал на радио «Свобода» и, как рассказывают, обрел второе дыхание, бросил пить, был на подъеме. Мы с Алкой не сомневались, что его убили.

Ася переночевала у нас и на следующий день уехала в свою экспедицию, куда-то еще дальше на восток.

К исходу второй недели жизни в Бармаконе мы поняли, что пора обзавестись самым необходимым. К тому же в пятницу по поселковой рации мне передали уже запоздалую просьбу прийти в Чунское РОВД. Мы решили совместить полезное с неприятным: в выходные дни походить по магазинам, а в понедельник пойти в ментовскую. В субботу мы добрались до Чуны, обошли все магазины, купив всякую всячину – от веника до почтового ящика на калитку. Ночевали у Володи Сидорова – местного жителя, корейца, прежде водившего дружбу с Толей Марченко и Ларисой Богораз, которые одно время даже жили у него.

В воскресенье утром мы проснулись от рева милицейского газика, который как безумный носился по улице то в одну, то в другую сторону. Володя рассказал, что накануне к нему приезжала милиция, вынюхивая, не остановились ли мы здесь и где мы вообще находимся. Это было довольно странно, и мы решили пойти в райотдел сейчас и все разузнать, не откладывая до понедельника. Набив купленным добром просторный абалаковский рюкзак, мы с Алкой, весело поскрипывая снегом, очень довольные жизнью и весенним солнцем, топали по улице в сторону РОВД, когда около нас, лихо развернувшись, затормозил тот самый милицейский газик. Если бы на улице был асфальт, а не плотный сибирский снег, он бы наверняка завизжал тормозами, как в залихватском голливудском боевике. Удостоверившись, что мы – это мы, отчего-то радостные милиционеры предложили нам поехать с ними в РОВД, потому что нас «давно там ждут».

Начальник РОВД майор Михайлов сидел за столом в своем кабинете, вокруг толпились его разнокалиберные подчиненные.

– Как вы попали в Чуну? – прищурившись, спросил он, глядя на меня грозно и в то же время проницательно.

– Странный вопрос, гражданин начальник, – отвечал я. – Под конвоем. Знаете, здесь ездят такие поезда, в них заключенных перевозят. Так вот, я на таком поезде и приехал.

– Но почему именно в Чуну?

У меня дух захватило от идиотизма этого вопроса, и масса вариантов самых замечательных ответов завертелась в голове – от восторженного «Я много слышал о вашем прекрасном поселке» до однозначного «Я так решил». Однако, пока я выбирал, пауза слишком затянулась, и я ответил просто:

– Спросите у конвоя.

Спросить у конвоя начальник уже не мог. Мне объявили, что место ссылки меняется, сюда меня прислали по ошибке и теперь отправляют в Якутию.

– Никаких сборов, поедете прямо отсюда, конвой сейчас подойдет, – резюмировал начальник.

– Но у нас в Бармаконе остались все вещи, документы, – возражал я. – В конце концов, у меня с собой даже зубной щетки нет!

Начальник посмотрел на меня непонимающим взглядом и, не найдя ответа на этот, надо признать, хилый аргумент, просто мотнул головой, будто отмахивался от назойливой осенней мухи. Потом, чуть подумав, добавил:

– Жена может вернуться за вещами и потом привезти их вам.

Тут настала очередь Алки. Она вцепилась в меня и заявила, что поедет вместе со мной и ни о чем другом речи быть не может. В этот момент чунские менты, вероятно, поняли, что легче в один день арестовать в СССР всех диссидентов, чем оторвать от меня Алку. В сущности, им было все равно. «Да пусть едет, если конвой не против, но только за свой счет», – согласился начальник.

Милицейский конвой, которому было поручено этапировать меня до Якутска, был не против. Молодым ребятам – офицеру и сержанту – это поручение вообще казалось каким-то странным. С какой стати они должны были покупать билеты и везти преступника в пассажирском поезде, если ему положено ездить в «столыпине» под военным конвоем? К тому же в деле нет постановления о взятии под стражу. Я подогревал их недовольство, поясняя, что вполне мог бы и сам добраться до нового места ссылки.

Мы ехали на север, в плацкартном вагоне пассажирского поезда «Тайшет – Братск». Поняв, что я не собираюсь бежать, с меня сняли наручники, и мы сидели с Алкой рядом. Конвоиры интересовались нашим делом, и мы охотно рассказали о себе, о том, что фактически это наше свадебное путешествие. По этому поводу мы даже все вместе распили бутылку шампанского, которую собирались употребить с Алкой по какому-то поводу у нас дома в Бармаконе. Конвоиры сочувствовали нам и желали счастливой семейной жизни.

Между тем офицер конвоя рассказал нам забавную историю. В субботу, когда мы не явились в РОВД в назначенное время и уже уехали из Бармакона, я был объявлен в розыск. Мои фотографии и описание были разосланы по всем областным подразделениям милиции, вокзалам и аэропортам. Видимо, милицейское начальство не на шутку всполошилось, потеряв меня из виду после того, как им пришло указание из Москвы немедленно перевести меня в Якутию.

В аэропорту Братска ждать самолета на Якутск пришлось довольно долго. Все это время я таскался с совсем уж нелепым при нынешних обстоятельствах рюкзаком, набитым хозяйственными вещами. Мы перекусывали все вместе в каком-то привокзальном кафе, а Алка бегала звонить в Москву, благо в аэропорту была почта и междугородняя связь. В самолете мы сидели вместе.

В Якутск прилетели поздно ночью. Уставшие, мы уже мечтали о том, как доберемся до гостиницы и растянемся на кровати. Я все пытался выведать у конвоиров, намерены ли они ночевать в одной комнате с нами или мы все-таки переночуем в разных номерах. Они не знали, что отвечать. Не потому, что не хотели, а действительно не знали. У трапа самолета нас встречали свои и чужие. Свои – красавица Ася Габышева, жена Паши Башкирова, диссидента и недавнего политзаключенного, и друг их семьи Вадим Шамшурин. Пока мы летели из Братска в Якутск, им позвонили из Москвы с просьбой встретить нас. Да они и сами уже слышали о моем новом аресте из передачи новостей по Би-би-си. Алкин звонок из Братского аэропорта не прошел даром. Ася Габышева заявила, что мы едем к ней.

Однако вмешались чужие – работники МВД Якутии, которые тоже встречали нас у трапа самолета. У них были другие планы. Нас запихнули в воронок и повезли в МВД. Ася только успела крикнуть свой адрес, по которому нам надо будет прийти, когда все формальности утрясутся. Однако поездка в воронке не предвещала ничего хорошего.

Довольно долго мы сидели в здании МВД в коридоре перед каким-то кабинетом, где решалась наша дальнейшая судьба. Видимо, никто не хотел принимать решение. Какие-то люди с большими звездами на погонах носились из кабинета в кабинет, поглядывая на нас неодобрительно. Наши чунские конвоиры попрощались с нами, пожелали счастливого пути и сказали, что хотят вернуться домой тем же самолетом. Наконец часа в два ночи из кабинета вышел некто и объявил, что меня повезут в тюрьму, а оттуда самолетом на место ссылки. На меня надели наручники, а Алку выставили из МВД на улицу – в легком пальтишке, глубокой ночью, в сорокаградусный мороз, в абсолютно незнакомом городе. Почему она тогда не замерзла насмерть, можно объяснить только случайным стечением обстоятельств. Позже она так описала свои приключения:

«Я стояла на пустой улице и пока ещё не чувствовала лютого холода, а только ужасное горе оттого, что нас разлучили. Медленно побрела, сама не зная куда, съёжившись от страха и нереальности происходящего. Меня обступила колючая тьма. Я оказалась в городе-призраке, где не было ни людей, ни машин, ни огней. Особенностью этого города была теплотрасса, проложенная не под землёй, как везде, а над ней. Всюду тянулись укутанные в рваные изоляционные материалы унылые трубы, а над дорогами они выкладывались в виде ворот. Сыпался лёгкий, но очень колючий снежок. Вернее, он даже не сыпался, а как бы стоял в воздухе – миллиарды маленьких острых иголочек. В Якутске тогда уже запирали на ночь все подъезды от бомжей, которых там было превеликое множество. Ни единой души на улице не было. Всё-всё-всё было закрыто. Я была одна в целом мире, и этот мир был настроен очень враждебно. Очень скоро я начала замерзать. Было так холодно в эту ночь, что и бомжи, и собаки попрятались. Может, это и хорошо, что было холодно и они попрятались, – я не стала их лёгкой добычей.

Глядя на мрачные коробки домов и в пустое небо, я вдруг поняла, что на свете есть только я и Бог. Это было как озарение, я никогда раньше не задумывалась о Боге. Я перестала бояться, одним концом шарфа обмотала лицо, другим – правую руку. Я правша, и её мне было больше жалко. Хотя отмораживать левую тоже, конечно, не хотелось, но кожаные перчатки были совсем тонкие. Искать гостиницу не имело смысла – денег для этого было явно маловато. Монеток для телефона-автомата у меня не было, взять их было негде, так что позвонить тем людям я не могла, хотя отлично помнила номер телефона. Впрочем, не помню, чтобы мне попались автоматы на моём пути…

Я побежала искать названную мне улицу, а чтобы Бог не оставлял меня ни на минуту, я всё время разговаривала с Ним. Я знала единственную молитву, “Отче наш”, которой в детстве меня научила мама, и читала её бессчётное число раз. Сначала шёпотом, потом, поняв, что кроме Него меня всё равно никто не слышит, – криком. Я бежала по тёмным и пустым улицам и кричала “Отче Наш”. Я очень замёрзла, и время, казалось, тоже замёрзло и остановилось. Я пробегала так пять часов, совсем этого не понимая. И, хотя я не спала уже почти сутки, у меня совсем не было соблазна привалиться к какому-нибудь забору и уснуть. Откуда-то я ЗНАЛА, что всё обойдётся.

Потом, поближе познакомившись с этим довольно большим городом, я выяснила, что моя отправная точка была в центре, а нужный мне адрес – не так уж далеко, на автобусе я доехала бы за полчаса.

Ближе к утру, когда появились первые прохожие, поиски мои пошли быстрее. В семь часов утра я, не чуя ни рук, ни ног, поскреблась в дверь маленького двухэтажного особнячка, в котором жили встретившие нас в аэропорту люди, и наконец, расплакалась.

Меня напоили горячим чаем, водкой с мёдом, растёрли спиртом, накормили, уложили в постель и укутали одеялами. Забегая вперёд, скажу, что я даже насморком не заболела, только кожа на лице потрескалась от мороза, но это потом быстро прошло».

У меня, в отличие от Алки, все сложилось гораздо проще и прозаичнее. Я доехал в комфортабельном воронке до теплой тюрьмы, которая ждала меня с распростертыми объятиями. Было часа три ночи. По случаю столь неординарного поступления в тюрьму подняли ДПНСИ (дежурного помощника начальника следственного изолятора). Он пришел заспанный и хмурый, не понимая, зачем его позвали. Чтобы окончательно его разбудить, я поведал ему, что меня привезли сюда незаконно и пусть убедится в этом сам – в моем деле нет постановления о взятии под стражу. ДПНСИ окончательно проснулся и полез в дело. Санкции на арест действительно не было. Он пробормотал что-то и пошел куда-то звонить, но вернулся очень скоро. «Ничего, не переживайте – мы примем вас и без постановления об аресте», – сообщил он мне. Меня подняли на второй этаж и посадили в пустующую камеру. Я тут же свалился на шконку и заснул.

Утром я решил не брать еду, а вместо этого попросил бумагу и ручку и на утренней поверке подал дежурному офицеру заявление в прокуратуру о голодовке. Мой фактический арест был действительно вопиющим беззаконием даже по беспредельным советским временам. Все-таки для помещения в тюрьму всегда была необходима санкция на арест. Понятно, что за всем этим стояла Москва. Я слышал, что после четвертого дня голодовки заключенных не берут на этап. Нужны им лишние хлопоты с искусственным кормлением политзаключенного, на которого даже нет постановления об аресте? Я рассчитывал своей голодовкой стравить тюремное начальство и прокуратуру с КГБ и таким образом сократить срок своего пребывания в СИЗО. Сидеть в тюрьме, будучи приговоренным к ссылке, мне казалось очень глупым. И хотя день тюрьмы считался за три дня ссылки, покупать сокращение своего срока таким способом мне уже совершенно не хотелось. Азарт пересыльных тюрем с постоянным радостным пересчетом «один за три» куда-то улетучился.

Через несколько часов меня повели к начальству разбираться с объявленной голодовкой. Заместитель начальника СИЗО по оперативной работе (по тюремному – кум) капитан Альберт Стрелков был спокойным человеком лет сорока пяти, с проседью в волосах, с наигранно неподвижным холодным взглядом бесцветных глаз, какие в американских фильмах бывают обычно у патологических убийц. Едва начался разговор о причинах голодовки, как в кабинет Стрелкова кряхтя ввалился начальник тюрьмы майор Ионошонок. В ширину он был немыслимых размеров, с обвисшими щеками, огромным животом, несколькими подбородками и многочисленными складками на шее. Послушав мои претензии не больше минуты, Ионошонок вдруг затрясся и начал кричать, что он меня сгноит, что таких мерзавцев, как я, белый свет еще не видывал и что он лично заменит мне ссылку вечным сидением в самой худшей камере его тюрьмы. Я смотрел на него сначала с удивлением, а потом начал считать складки на его шее, но постоянно сбивался, потому что начальник тюрьмы не стоял на месте и все время трясся. У меня даже мелькнула мысль, не попросить ли его успокоиться и замереть, и я улыбнулся этой мысли, а майор решил, что я смеюсь над ним, и совершенно рассвирепел. Капитан Стрелков смотрел на него с легкой улыбкой, как бы давая понять мне, что «мы и так вот можем». Наконец Ионошонок откричался и ушел, на прощание велев Стрелкову мое заявление в прокуратуру не отсылать, а меня посадить в карцер на 10 суток. Видимо, истерики майора были здесь не внове, потому что в карцер сажать меня никто не стал, а отвели обратно в камеру.