Текст книги "Диссиденты"

– Извините.

Значит, ему не удалось скрыться. Полвторого, свидание в два, беру такси, чтобы не опоздать. Эх, думаю, горе-конспиратор, твоя романтика таки влетает мне в копеечку. В условленном месте жду еще полчаса, собираюсь уходить, подходит Кирилл. Оказывается, присматривался, не следят ли за мной, – это удобнее, когда я двигаюсь.

– А если бы я столбом ждал тебя еще два часа? Ну, идем, как дела?

Он знает, кто ему подберет новую квартиру, – Володя Борисов, но идти к нему он не может, тот слишком засвечен. Не возьмусь ли я выяснить у Володи детали? Кирилла мне тоже хочется отправить в какой-нибудь век, но я соглашаюсь.

Следующие три часа провожу так: записка от Кирилла, обосновавшегося в шляпном отделе универмага «Москва», на дом к Смолянским. Разбор, согласование и с запиской от Володи – к шляпам. Новые соображения Кирилла, записка к Володе. Курсирую как челнок, тку сыну убежище. Тошнит от шляп, Кирилла, Володи, от беспрерывной ходьбы, голода, но тку, тку. Наконец улажено. Кирилл снова скрывается, будем надеяться, надежно. Плетусь к Спартакам. Есть новости. Стало известно, что Саша собирает пресс-конференцию, на которой огласит свое письмо к мировой общественности. Теперь уже ясно, что он скажет. Две-три ни к чему не обязывающие фразы о Кирилле и – трубите, фанфары, бейте, литавры, – я, Александр, остаюсь.

С разрешения Ляли (Адели Семеновны, жены Спартака. – А.П.) приглашаю к Спартакам Иру, знакомлю ее с домочадцами и спрашиваю, что делать.

– Составить собственное заявление, – решительно заявляет Ира.

Садимся и пишем. Ничего компрометирующего Сашу. Изложение фактов и призыв к людям доброй воли протестовать против государственной системы заложничества. Уже поздний вечер, я адски устал, самое время завалиться спать. Вместо этого выпиваю кофе, тупо смотрю на заявление, соображая, что же дальше.

– А дальше, – подсказывают мне, – довести до сведения Саши, чтобы не вышло разночтений и не сбить с толку корреспондентов.

Сказано не без задней мысли: вдруг его еще удастся уговорить. Я тоже соблазняюсь, все соблазняются, одна Адель Семеновна коротко отрезает:

– Бесполезно.

Люда звонит Саше на Щербаковку. Начинает она девически-трогательной просьбой, кончает верстовой бранью.

– Отказывается приехать, говорит, время позднее, спать хочет.

Меня охватывает гнев. Что это, в самом деле, за хамство! Мы тут шестеро сидим как на углях, деликатничаем, стараемся его не задеть, прийти хотя бы к видимости общей формулы, а он, видите ли, спать хочет! Нам, что ли, не хочется?! Беру трубку, слова подбираются сами, побольнее.

Через полчаса Саша является с двумя адъютантами – Таней Осиповой и Ириной Гривниной.

– Знаменосцы при знамени, – ехидничает Люда.

Проходят на кухню, усаживаются рядком у стенки, мы – напротив них. Здесь и подошедший недавно Володя Борисов.

– Объясни, Саша, по каким мотивам ты решил остаться?

– Я уже сказал, Володя.

– Меня тогда не было, пожалуйста, повтори.

– Нельзя поддаваться шантажу КГБ, Комитет бросает нам кость, поднять ее – значит отступить, стать ренегатом.

– Можно яснее?

– Еще до того, как нас связали, мне и Кириллу грозило близкое заключение, папе – более отдаленное, и каждый был к нему готов. Что же изменило предложение Белова? Угроза та же, но появилась возможность ускользнуть. Это и есть кость, подброшенная КГБ. Схватить ее можно только из трусости.

Его аргументация производит на меня впечатление, так как я охотно становлюсь на точку зрения противника, пока не подберу контраргументы, а нахожу их обычно не скоро.

– Мы много подбираем косточек, – замечает Володя, – зарплату, квартиру, возможность жить. Может, и от них отказываться?

– Всему есть мера.

– Почему согласие уехать не входит в эту меру?

– Новая ситуация, новый подход, – добавляет Саша Соболев, муж Люды. – Доводы при одной непригодны для другой, сейчас ситуация заложничества.

И они правы, все по-своему правы, но я не могу разобраться, кто правее; наверное, не с того конца подходим.

– Есть и другие доводы, – говорит мой Саша. – Отказавшись ехать, мы обрываем цепь заложничества. КГБ не решится больше прибегнуть к нему, и тем, чья очередь за нами, будет легче.

– Та-та-та, – насмешливо возражает Ира Каплун, – заложничество вечно, это слишком прекрасный прием, чтобы КГБ от него отказался. Учтет опыт и станет хитрее изощряться.

– И так изощренно, все мы заложники у государства. Мужа сажают, жену гонят с работы, детей не пускают в институт…

– Не те примеры берешь, к этим лишениям мы всегда готовы.

– А вот другие. Солдатов в лагере, он болен. Его сына тоже посадили, отцу обещали отпустить сына, если он, отец, подаст прошение о помиловании. Небольшая уступка, но он на нее не пошел, не подобрал кость.

– Как это «небольшая уступка»? – не сдается Ира. – Ходатайство о помиловании – это отречение от своих убеждений. От тебя это разве требуется? Уехать по принуждению – не отказ от убеждений.

– Но отказ от себя.

Опять все правы, и опять они не о том. У меня мелькнула мысль, но я ее упустил.

– Не понимаю, при чем тут Кирилл? – тихо вставляет Ляля.

А, вот она, моя мысль, теперь я вооружен, ибо проник в суть проблемы!

– Иногда приходится отступать, Саша, и жертвовать собой ради других, – продолжает Ляля.

– Это именно то, чего добиваются господа из КГБ, Адель Семеновна. Если они сейчас подслушивают, то аплодируют вашим словам.

Я оскорблен за Лялю: сближать ее с КГБ! Скоро к таким сопоставлениям я привыкну, но сейчас возмущен.

– Бесстыдник ты говорить такое, сын мой. И вы все, извините, говорите не по сути, Адель Семеновна ближе всех подошла к ней. КГБ создал ситуацию заложничества, невыносимо тяжелую, подлую ситуацию. Знаете, из какого расчета? Что мы люди, а не мразь. И по-твоему, чтобы воспротивиться КГБ, мы должны перестать ими быть? Мы должны игнорировать КГБ и выбрать собственное решение, не смущаясь его совпадением с расчетами КГБ. Ты дышишь, как и эти господа, воздухом, так что же, в пику им ты должен повеситься?! Что тебя держит тут? Стойкость, мужество… Честь тебе и хвала, но здесь они неуместны, их покрывает иной образ мыслей и чувств. Знаешь, почему ты не можешь сойти с привычной колеи? Поддался тщеславию. Как же, весь мир будет греметь, эфир сотрясаться: вот он, настоящий герой, необыкновенная личность! – Я задел Сашу за живое, но он не успевает мне ответить.

– Вы оскорбляете Сашу, Пинхос Абрамович! – возмущенно вскакивает Таня Осипова.

– Я знаю, что говорю, я знаю сына двадцать четыре года.

– А я всего год, но лучше вашего!

– Пожалуй, лучше, – соглашается с ней Саша. Вмешательство Тани позволило ему сдержаться, и он спокойно продолжает: – В конце концов, у вас с Кириллом есть еще выход.

Еще выход? О чем он?

– Ну да, вы можете от меня отказаться. Ты – от сына, он – от брата, и оба – от демократического движения. Как Петров-Агатов.

Поднимается такой шум, что вбегает Рэд навести порядок. Крики, покрасневшие лица, сильные жесты. Сашины слова меня не задели, он просто ответил мне зубом за зуб, я его оскорбил, он пытался отплатить тем же.

– Успокойтесь, он так не думает, хотя сказал свинство. Давайте без лишних эмоций!

Призыв в конце концов действует, водворяется тишина.

– Мы слишком глубоко копаем, – начинает Саша Соболев, – все на самом деле проще. Кириллу грозит гибель, ты, Саша, решаешь его судьбу. Берешь ты ответственность за его жизнь?

– Больше всего вас заботит жизнь, есть ценности выше.

– Жизнь – такая мелочь? – мельком вставляет Володя.

– Заботит не только его, но и твоя жизнь. Тебя совесть замучает, если с ним что-нибудь случится и ты поймешь, что по твоей вине. Я борюсь против тебя за тебя, – замечаю я.

– Не будем уклоняться, – предлагает Соболев. – Так вот, берешься ты отвечать за Кирилла?

– Он сам за себя отвечает, и, кстати, не понимаю ваших волнений, Кирилл согласен отсидеть, и я не вижу, почему должен ему мешать.

Кирилл? Сидеть? С чего он взял, что за чушь!

– Не далее, чем несколько дней назад, Кирилл мне недвусмысленно сказал, что предпочитает визу заключению, – говорю я.

– А мне не далее, чем в те же дни, и тоже недвусмысленно, что предпочитает заключение визе.

– Ты передергиваешь, Саша, он предпочитал визе политический лагерь, а уголовному – визу. С тех пор прошла вечность, он сидеть не хочет, потому что понял: предъявят 218-ю статью, в лучшем случае 1901, но не 70-ю, по которой попадают в политический лагерь.

– Он был уверен, что перекует уголовную статью на политическую.

– Возможно, но со мной он об этом не говорил.

– В любом случае неизвестно, что он думает сейчас, и наши разговоры бессмысленны.

Трое из нас знают, что Кирилл сидеть не хочет, иначе бы не скрывался, но сказать не можем, это его секрет. Остальные несколько ошарашены: выходит, напрасно драли глотки.

– Саша! – Это Соболев будто выстрелил в тишину. – Сейчас полночь, но я беру такси, еду в Электросталь, через два часа Кирилл будет здесь. Если он скажет, что хочет ехать, ты согласишься?

– Нет! – отрезает Саша не раздумывая. Говорить больше не о чем, Кирилл заложник не только у КГБ, но и у него. Я не забуду это «нет», Саша готов распорядиться судьбой брата.

Встает Володя, его худое лицо каменно.

– Защищать тебя буду, но руки не подам!

– Минуточку! – задерживает Ира готовую удалиться троицу. – Мы ведь хотели согласовать наши заявления.

– Я не признаю коллективных решений, – обрывает Саша.

– Что же, сами справимся, – убираю наше в карман.

– Нет, что там все-таки? – любопытствует Ира Гривнина.

– Вам что за забота?

– Мы можем отойти, скажите Саше наедине, – поддерживает подружку Таня.

Вот эта игра в их манере, до нее они доросли: тайны, интриги, разоблачения, победы и поражения…

– Нет уж, раз коллективные решения отменены, будем действовать каждый на свой вкус.

– Когда пресс? – спрашивает Володя.

Саша медлит ответить.

– Завтра.

– В смысле, сегодня? Уже третий час утра. Где? – Саша мнется. – Что это, и на прессы запрет, мне нельзя присутствовать?

– Понимаешь, не я хозяин, не я приглашаю…

– Кто же?

– Андрей Дмитриевич, но я не знаю…

– Не волнуйся, с Андреем Дмитриевичем я как-нибудь договорюсь. Во сколько?

– Позвоните сами.

Троица уходит, а вскоре и Ира с Володей. Ложимся спать.

Через час – телефонный звонок.

– Доставляйте Кирилла! – Совсем как в «Золотом теленке»: «Запускайте Берлагу!»

– Что ты, Саша, уже четвертый час.

– Соболев обещал.

– Но не знал, что это неосуществимо.

– Почему неосуществимо?

– По техническим причинам, Кирилл не дома, понял?

– Понял, но зачем вы мне морочили голову?

– Ты сам себе ее заморочил. Проще отложить пресс-конференцию.

– Это невозможно.

– Как угодно, спокойной ночи.

В тот же день утром, 5 декабря, встречаемся, Володя и я, с Таней и Сашей. Берем такси и едем к Сахаровым. Наш таксист предупрежден топтуном:

– Папаша, держи скорость не больше сорока километров!

В машине показываю Саше наше заявление, прочитываю его заявление. Оно мне не нравится, но толковать об этом поздно.

У Андрея Дмитриевича – несколько корреспондентов и своих. Он открывает пресс коротким вступлением и предлагает слово Саше, но беру его я.

– Я – отец Саши и отсутствующего здесь Кирилла. Полагаю, первенство за мной. Зачитываю «Заявление для Белграда и прессы».

«1 декабря сотрудник КГБ Белов заявил мне, Подрабинеку Пинхосу Абрамовичу, и моему сыну Кириллу: “От имени Комитета государственной безопасности предлагаю вам уехать за рубеж Советского Союза через Израиль в течение двадцати дней вместе со своими семьями. Против вас, Кирилл Пинхосович, имеется достаточно материалов для возбуждения уголовного дела. Вы, Пинхос Абрамович, также нам известны своей антиобщественной деятельностью. К вам проявлен акт гуманизма, советую им воспользоваться”. В тот же день приводом по повестке к Белову был доставлен Подрабинек Александр. Ему Белов предложил в тот же срок покинуть Советский Союз, иначе КГБ даст ход уже заведенному на него уголовному делу. При этом Белов подчеркнул, что выехать Подрабинеки могут только вместе.

Деятельность Александра Подрабинека достаточно известна.

Кирилл Подрабинек, автор самиздатовского очерка “Несчастные”, в котором документально-биографически описываются условия службы рядовых в Советской армии, неоднократно подписывал правозащитные документы, подвергался преследованиям со стороны КГБ, в том числе задержаниям, обыскам. А в ночь с 27 на 28 ноября 1977 г. было совершено и покушение на его жизнь, закончившееся тяжелым ранением человека, который случайно замещал Кирилла Подрабинека на ночном дежурстве. У нас есть все основания полагать, что покушение было организовано КГБ. Открытое заявление об этом было сделано как Подрабинеком, так и группой его друзей.

Подрабинек П.А., член редакции намеченного к изданию независимого научного журнала, также подписывал обращения к мировой общественности и подвергался преследованиям (обыскам, задержаниям).

Особенность данного случая заключается в применении органами КГБ системы заложничества. Ни один из нас не может распорядиться своей судьбой самостоятельно, и решение судеб трех людей возложено КГБ только на Александра Подрабинека, в чьем отъезде больше всего заинтересованы власти.

Мы категорически отказываемся принять такие условия и настаиваем на своем праве самостоятельно делать выбор. Мы призываем мировую общественность и участников Белградского совещания помочь нам отстоять это свое естественное человеческое право: решать свою судьбу и не быть заложниками».

Корреспонденты кое-что записывают, но особенного интереса не проявляют – не та фигура. Зато с большим вниманием и симпатией слушают Александра. Он хорошо им знаком и пользуется их благосклонностью. Он читает:

«Ответ

Вечером 1 декабря сотрудники московского КГБ втолкнули меня в машину и отвезли в свою приемную на улицу Дзержинского для “беседы”. Начальник одного из отделов КГБ Ю.С. Белов от имени Комитета государственной безопасности предложил мне в течение двадцати дней покинуть пределы СССР. Вместе со мной могут уехать мой отец со своей женой, мой брат с женой и ребенком.

Выезд должен быть оформлен через Израиль, причем мне дали понять, что отсутствие вызова от родственников и денег на визу и дорогу не будут служить нам препятствием. Мне также было объявлено, что если я не уеду, то буду арестован и против меня будет возбуждено уголовное дело. Более того, в этом случае будет возбуждено дело и против моего брата Кирилла. Однако мне сказали, что ему разрешено выехать только вместе со мной. Таким образом, он стал заложником. Я бы хотел привлечь внимание мировой общественности к тяжелому положению моего брата и к подлой тактике КГБ – тактике запугивания и террора. Несмотря на то что весь мир осуждает практику угона самолетов и захвата пассажиров в качестве заложников, КГБ использует в отношении моего брата такой же метод – метод, принятый у террористов. В осложнившейся ситуации самое тяжелое для меня – судьба брата.

В КГБ мне настоятельно советовали воспользоваться этим, как они выразились, “гуманным актом советского правительства”. Я расцениваю это предложение как откровенный шантаж.

Мне дали на размышление четыре дня, 5 декабря я должен дать ответ. И я отвечаю:

Я не хочу сидеть в тюрьме. Я дорожу даже тем подобием свободы, которым пользуюсь сейчас. Я знаю, что на Западе я смогу жить свободно и получить наконец настоящее образование. Я знаю, что там за мной не будут ходить по пятам четверо агентов, угрожая избить или столкнуть под поезд. Я знаю, что там меня не посадят в концлагерь или психбольницу за попытки защищать бесправных и угнетенных. Я знаю, что там дышится вольно, а здесь тяжело, и затыкают рот, и душат, если говорить слишком громко. Я знаю, что наша страна несчастна и обречена на страдания.

И поэтому я остаюсь.

Я не хочу сидеть за решеткой, но и не боюсь лагеря. Я дорожу своей свободой, как и свободой своего брата, – но не торгую ею. Я не поддамся никакому шантажу. Чистая совесть для меня дороже благополучия. Я родился в России. Это моя страна, и я должен остаться в ней, как бы ни было тяжело здесь и легко на Западе. Сколько я смогу, я буду и впредь пытаться защищать тех, чьи права так грубо попираются в нашей стране. Это мой ответ. Я остаюсь».

Заканчивает он свое выступление словами, которые не внес в заявление: «Если брат меня попросит, я соглашусь уехать». Тут до меня доходит смысл этой маленькой хитрости. В письменном тексте этих слов нет, и перед миром он остается Александром Несгибаемым, а друзья теперь знают, что у него и доброе сердце, готовое на жертвы. Ну и ну. Смотрю на него и дивлюсь: многому же он научился за последнее время. Кстати, уловка не удалась, не сбылись и мои упования. Мое заявление просто нигде не прозвучало, кроме этой комнаты. Оно и в самом деле бесцветно, даже не совсем грамотно, было не до того. Его «Ответ» блистателен по форме, я даже порадовался, что он так хорошо пишет и говорит, энергия, страсть проникают в душу. Жаль лишь, что злоупотребляет личным местоимением: у меня – ни одного «Я», у него – двадцать два. А не повезло потому, что корры таки ввернули заключительные слова. Ни он, ни я, да и никто из присутствующих не подозревал в то утро, насколько они пагубны, в какой скверный узел стянулась опутавшая нас веревка. Только несколько дней спустя мы поняли, что этими словами Саша принял личную ответственность за решение проблемы, тогда как в моем заявлении она обозначилась как общая в равной степени для каждого.

10 декабря собираюсь утром на работу и остановлен у порога квартиры тем же молодым человеком, который несколько дней назад предлагал проехаться на Дзержинку.

– Опять повестка?

– Пинхос Абрамович, в ваших интересах провести сегодня день дома.

– Какая трогательная забота. Это что, домашний арест?

– Нет, просто так, не советую выходить.

– А если выйду?

– Будем вынуждены вас проводить обратно.

С ним еще один, постарше, они устраиваются на лестничной площадке. Лида выносит им стулья, предлагает шахматы. От шахмат отказываются, один стул на двоих с благодарностью принимают. Следовало бы заставить их водворить меня в квартиру, но я не чувствую злости и водворяюсь сам.

На Лиду запрет не распространяется, она идет за покупками, оповещает знакомых, чтобы не заходили, звонит в Москву и узнает, что под арестом двадцать два человека. Ясно, хотят сорвать сегодняшнюю демонстрацию. В восемь вечера арест снят, едем к Спартакам.

На следующий день звонок Кирилла. Просит встретиться «где обычно». Где это «обычно», не знаю, но, выйдя на улицу, вижу его у остановки.

– Та2к ты скрываешься?

– Ты же хотел повидаться!

– Верно, чтобы ты при всех на пресс-конференции заявил о своем желании уехать. Момент упущен, но мы должны об этом поговорить.

Предвижу нелегкую борьбу. Он хочет уехать, но просить об этом Сашу не будет, а тот без такой просьбы не согласится на наш отъезд. Он готов остаться, если 218-ю статью можно сменить на 70-ю, но кто же ему ее обеспечит! Ему очень трудно, от меня требуется много терпения, чтобы распутать узел противоречий, а у меня оно на исходе. Начинаю издалека, с времяпрепровождения в укрытии, и то, что он рассказывает, меня раздражает. Соседская бабка знает, что он племянник хозяйки квартиры, на столе у него телефон, по которому он отвечает.

– Это не конспирация, а игра в нее.

– Что я могу поделать, если мне звонят сама хозяйка из санатория и девушка, которая приносит еду? Кто позвонит, заранее не знаю, приходится всем отвечать.

Не то досадно, что нет конспирации, а то, что он сам это понимает, следовательно, не отдохнул, так же тревожен. Оглядывается по сторонам, выбирает глухие переулки, говорит шепотом и меня одергивает. При этом уверен, что полностью владеет собой и просто осторожен.

– Я вчера приходил на демонстрацию, смотрел издали, с Тверского бульвара.

Смешно и досадно, полная утрата чувства реальности – конспиративная квартира и… демонстрация!

– Кирилл, что будем делать?

– Пока что скрываться.

– Хорошо, но почему бы тебе не подать заявление о выезде? Может быть, нас только запугивают и, если упрямо делать вид, что нет заложничества, его уберут? Без всякого согласия Саши.

– Его я просить не буду ни в коем случае! – Одна мысль о разговоре с ним выводит Кирилла из себя. Он останавливается, крепко сжимает мне локоть и с болезненной усмешкой, кривящей губы: «Вот где у меня Саша!» – свободной рукой тычет себя в кадык. – Порядочный человек не спрашивает у заложника его согласия на отъезд, а эгоиста незачем просить!

– А мой план?

Молчит, проходим квартал, другой… уже думаю, что он забыл мой вопрос.

– В этом что-то есть, – медленно произносит он.

– Так позвони Белову.

– Сегодня воскресенье.

– Передай дежурному и попроси доложить Белову.

Он звонит из телефонной будки по коммутатору КГБ, узнает телефон дежурного, затем настаивает на автобусе, проезжаем несколько остановок, выходим, звоним дежурному. Тот советует обратиться к самому Белову, бежим к станции метро, проезжаем под землей три станции. Звоним Белову, которого нет на месте, и новая пробежка. Звонок дежурному, и бежим от будки.

– Обещал передать мое заявление, завтра узнаю ответ и сообщу тебе.

На следующий день от Кирилла ни ответа, ни привета. В час ночи от него звонок в дверь, в Электростали.

– Ну, что Белов?

– Предложил оформить документы, о совместном отъезде ни слова.

– Вот видишь, может, обойдется.

– Тогда зачем мне скрываться?!

– И я так думаю.

Он идет домой, и я вижу наконец какой-то порядок в его поведении. Конечно, он не торопится, это не в его привычках, но заявление подано, анкета получена и заполнена, справка о нашем с Любой (жена Кирилла. – А.П.) отказе от материальных претензий оформлена, ждем.

С женой Любой у него тяжелые переговоры. Она категорически отказывается с ним ехать, но обещает присоединиться, когда он устроится с жильем и работой. Делаем вид, что верим ей.

Рассказываю ему о битве с Сашей, о том, что Спартак просил его не бывать в его доме. Кирилл сообщает, что диссидентский стан разбит на Монтекки и Капулетти. Ведем длинные разговоры, так как мы изрядные трепачи.

Я стараюсь подготовить его одновременно к двум испытаниям: отъезду и лагерю.

– Что бы ты стал делать за границей?

– То же. Дел, папа, везде хватает. Попутешествовал бы и взялся…

– За работу и учебу, – вставляю я.

– …за какое-нибудь правое дело. Познакомился бы…

– С русскими эмигрантами.

– Нет, я довольно наслышан об эмиграции, недавно перечел Герцена. В каждой стране нужно заниматься ее делами.

Вдруг он вспоминает:

– Не понимаю, что они на меня взъелись?

– Кто, Кирилл?

– Понимаешь, странный мне упрек бросили в Сашиной компании. Стыдно, говорят, уезжать. – Так я же, отвечаю, не в космос, на земле остаюсь, с людьми! – Ты покидаешь свою страну! – Для меня своя всякая страна, где нахожусь, контрактов не подписывал, обязательств оставаться здесь навечно не давал. – Но в такое тяжелое время покидать единомышленников, друзей… хорошо ли? – Покинуть, говорю, все равно придется, так лучше на Запад, чем на Восток! Как думаешь, я прав?

– Имеешь право так думать и поступать. Что же они?

– Всё свое, стыдят: не имеешь права. Меня наконец разозлило: «Что же вы молчали, когда уезжали Турчин, Ходорович, Любарский, почему их не порицали?» Так знаешь, нашлись такие, которые их признали отступниками. Твое мнение?

– Думаю, что они правы.

– Вот это мило, ты сам себе противоречишь… и зачем меня уговариваешь, если ты с ними заодно? – Он с силой выталкивает носом воздух – признак большого неудовольствия.

– Не фыркай и успокойся. Те, кого ты перечислил, лидеры. Они связаны с людьми обязательствами. Неважно, что они их не давали, обязательством была их общеизвестная деятельность, на них надеялись, их отъезд ослабил движение, подточил силы оставшихся, посеял сомнения и колебания.

– Что же, лидерам загибаться в тюрьмах и лагерях?

– Тюрьмы и лагеря – тоже поле боя, и более суровое, при мужестве – более плодоносное. Прежде чем брать ответственность за других, нужно, наверное, рассчитать свои силы. Это ведь не то что вскочить в другой автобус: «Ах, извините, ошибся». У тех, что ты назвал, был другой, более пристойный выход. Делидировать, отступить в тень, смешаться с рядовыми, после этого – скатертью дорога!

– А рядовому можно?

– Конечно, даже хорошо, как форма протеста. Ты как, еще не метишь в лидеры? – Он отмахивается руками и головой. – Вот и хорошо, тебе можно ехать, а учитывая обстоятельства, так даже необходимо.

– А Сане?

– Лидер, не лидер, но что-то вроде, фигура видная. Ехать он обязан по другим соображениям, но ему для отъезда не хватает мужества. Что так удивленно смотришь? Чтобы оставаться порядочным наперекор общему мнению друзей, требуется больше мужества, чем для сопротивления противникам и эффектного геройства.

– Что же ты скажешь о тех, кто метит в лидеры, чтобы уехать?

– Ничего хорошего. Я бы отказников в Хельсинкскую группу не допускал. Хочешь в Израиль – валяй, но при чем тут демократическое движение? Хельсинкская группа все-таки не эмиграционное агентство!

– Ну, это ты слишком… и почему не скажешь им прямо?

– Ты забываешь, что у отказников много свободного времени, и нет ничего плохого, если они используют его на общее дело.

– Вот бы и образовали собственную группу, нечего путать божий дар с яичницей. Занимая представительное место в Хельсинкской, они оставляют после себя дыру.

К лагерю, увы, подготовить его не могу, я и сам не верю, что ему там будет хотя бы сносно. Да и собственного опыта нет. Ограничиваюсь общими советами не позволять себя третировать, но и в бутылку не лезть. Кончаю так:

– Пойми, Кирилл: либо требуй у Саши отъезда, либо готовься к лагерю.

Молчит, видимо, надеясь на еще какой-нибудь выход. Тщетность этой попытки подтачивает его силы, просить Сашу уехать он не хочет и не будет, это уже вопрос самолюбия. Каждому трудно отступить от занятой позиции, изменить сделанным заверениям, и потому братья ожесточены друг другом, а я мечусь между ними, стараясь что-то сгладить, примирить, одинаково страшась потерять каждого из них, хотя умом и совестью на стороне Кирилла. Я знаю, что они встречаются, и мне инстинктивно не нравятся поездки Кирилла в Москву, я догадываюсь, зачем он видится с Сашей. Он еще не отказался от идеи перебраться с уголовной статьи на политическую, кто же ему лучше поможет, чем брат? Кирилл пишет и раздает заявления, проталкивается в печать, ему хочется пресс-конференции.

Сейчас для этого на редкость неудачное время. С тех пор как переговоры с США по разоружению обрели перспективу или видимость перспективы, интерес к инакомыслящим значительно упал. Корры попрятались, эфир набрал воды, и через нее пробулькивают очень короткие, выдержанные сообщения. Лишнее доказательство конъюнктурного интереса заокеанских поклонников прав человека к нашим делам.

«Если бы я действительно совершил уголовное преступление, разве мне предоставили бы возможность эмигрировать на Запад? Разве уголовников когда-нибудь принуждали покинуть страну? Эта инсценировка с патронами, этот шантаж с выездом за границу явно показывают политическую подоплеку моего дела», – писал Кирилл еще 7 декабря, вот что ему хочется довести до общего сведения. Совершенно справедливо и абсолютно бессмысленно, однако он упорствует, и я догадываюсь, что Саша поддерживает в нем эту надежду. Но как я могу врываться в их секреты?! Так Кирилл и живет в эти дни, раздираемый несовместимыми желаниями: получить с помощью Саши политический статус и от него же – добровольное соглашение на их совместную эмиграцию.

Я держал письмо, написанное ему в те дни Сашей. Кирилл показал мне его в минуту отчаяния, не выпуская из рук, а справившись с собой, тут же убрал. Начиналось оно обращением «Дорогой Кирюша!» Так Саша редко его называл. Он объяснял, что отъезд для него «смерти подобен», убеждал быть с ним заодно, предупреждал, что в случае совместного отъезда они расстанутся еще в Вене. Он, Александр, возненавидит брата, никогда его не простит и не будет с ним иметь ничего общего. Такую угрозу, кстати, он как-то и мне предъявил. Я ответил, что предпочитаю ненависть одного сына, чем смерть другого.

Как унылы эти дни, как тягостно ожидание печального конца! Судьба, в порядке развлечения, посылает нам небольшой подарок: у нас объявляются в США родственники!

Получаем, преимущественно в адрес Саши, сначала по две-три телеграммы в день. На английском, со всеми знаками препинания простыни. Первым телепроходцем выступает Даниэль Робисон из Нью-Джерси: «Из значительной части радиопередач и газетных сообщений относительно Вас мы узнали здесь, в США, что мы имеем чудесного родственника в СССР, которого мы горячо желаем пригласить сюда со всей семьей. Твое имя было изменено, когда твои предки прибыли в Балтимор, иммиграционными властями. На английском оно звучит как Робисон. Знайте же, что большая и крепкая семья родственников, чьи деды были Подрабинеками из Вильно, горят желанием сердечно тебя приветствовать со всей семьей с искренним восхищением и уважением. Мы рассеяны по всей территории США и владеем многими профессиями, включая юристов, медиков, психиатров, ученых и гуманитариев. Пожалуйста, свяжитесь с нами. Здесь, в США, ты можешь быть чрезвычайно полезными расширять Права Человека в духе Хельсинки». И в чисто американском стиле: «Хорошо бы сделать удачную радиопередачу или очерки в газетах, это даст нам возможность в своей стране сказать, что у нас в СССР замечательный родственник. Только нашего поколения существует более 40 преуспевающих Подрабинеков».

Занятное, до глупости наивное послание. И ведь какой размах, поистине американский: сотни долларов не пожалел Даниэль Робисон из Нью-Джерси на телеграммку! Знал бы он, как относится «чудесный родственник из СССР» к идее «быть чрезвычайно полезным и расширять права человека в духе Хельсинки» за пределами своей страны! Саша хмуро отбросил телеграмму и на вопрос, будет ли отвечать, пожав плечами, разрешил мне поступить по моему усмотрению, такой ерундой ему заниматься некогда.

Приходят телеграммы и от Эммануэля, Леонарда, Джойс, Морриса, Роберта Робисонов, от Джонатана Робисон-Подрабинек-Броди, увешанного фамилиями, как испанский гранд именами, от Бетти Робисон-Мюллер, Говарда Кана, Джона Фелстинера. Особенно трогательны две телеграммы.

«Пожалуйста, приезжайте и дайте нам всем возможность познакомиться друг с другом, может быть, как родственники и уже наверняка как люди», – пишет Бетти.

Что же, ее чаяния сбылись. Несколько дней спустя из письма одного из Робисонов мы узнаем, что в честь своих родственников в СССР человек двести клана съехались в Вашингтон, где лучше узнали друг друга и устроили посвященную нам маленькую семейную демонстрацию перед Капитолием. Поистине, красиво жить не запретишь!