Текст книги "Корабль отстоя (сборник)"

Едем! И камешки срываются в пропасть.

Мы едем минут двадцать. В глазах у меня темнеет, меня скрючивает – еже-ви-ка!

Когда же дом?!! Когда же… все, что в нем…

Уже замелькали окрестности…

Сейчас! Сейчас! Вот! Вот! Уже! Вот он! Дом!

Винтом по лестнице и со всего маху рву на себя дверь журчащей комнаты – только бы свободна! Только бы!..

Свободна! Ура! Донес! Добежал! Дотащил! Слезы… настоящие спортивные слезы…

– Ха-ха! – сказал мне сливной бачок.

– Ха-ха! – сказал я дяде Жоре, которого я в спешке совершенно не заметил. Жизнь получила назад свое сверканье!

Дядя Жора ходит туда-сюда, и в этом есть нечто странное.

– Не могу я – э! – говорит он мне шепотом. Вид у него проникновенный.

– Чего не можете? – спрашиваю я. После ежевики, все в этой жизни мне кажется легким и простым.

– Не могу я-э! – дядя Жора кивает на дверь, из которой я только что появился. – У них там сиденья нет.

– Где нет сиденья?

– На унитазе!

– Да-а?! – говорю я, задумчиво, пытаясь вспомнить, было ли там сиденье. Ни черта не выходит. Сиденье не вспоминается. Делаем паузу, еще разик – ни черта!

Во время паузы дядя Жора отстраняется от меня, собирает две ладони в горсть и черпает ими по воздуху, будто что-то подбирает.

– А! – восклицает он, потрясенный своей собственной правотой. – Хорошо! Теперь их дерьмо я должен с собой увезти?!!

Насчет дерьма довод крайне убедителен. Беру дядю Жору под руку. У меня скопилась куча. Ну, просто куча ежевичных советов. И все они о том, как не заметить сиденье.

Вечером того же дня мы идем в дом к дяде Армену. Находим его за столом. Суета его уже не трогает. Перед ним бутылка, стакан, хлеб, сыр и портрет Сталина.

– Мой отец! – кивает дядя Армен на портрет и плачет. Дядя Армен любит выпить, за что ему часто попадает. Когда моя теща, старшая сестра дяди Армена, приезжает в Каджаран и находит его в таком виде, она его обязательно бьет. Дядя Армен в таких случаях не отбивается. Он только подставляет спину и горько плачет.

А потом он рассказывает всем, как его побили.

Дядя Армен увидел меня и обомлел. Для него мое появление – полнейшая неожиданность.

«Кто это?» – вглядывается он в меня. – А-а-а… – он меня узнал. – Сащ-щ-щ-ка! – говорит он и добавляет несколько слов, глубинное содержание которых для меня навсегда останется загадкой.

Дядя Армен улыбается, видно, что он очень рад.

– Сащ-щ-щ-ка! – повторяет он и тут же начинает считать. – Гамо – полковник, Сащ-щ-ка – майор, Эдик – лейтенант, а я – генерал!..

Сосчитав всех знакомых военных, прибавив к ним и себя, дядя Армен начинает с самого начала:

– Гамо…полковник… Сащ-щ-ка… майор… Эди-к… лейтенант… а я? Генерал!

Стол заполняется всякой всячиной, мы усаживаемся, и скоро я усваиваю все наполовину – и еду, и тосты.

Завтра я и тетя Тамара пойдем в горы. Остальные снова будут варить борщ – жалкие люди-желудки!

Утром тетя Тамара сказала: «Сащя! Как хорощё!» – это означает, что утро теплое и тумана нет. Мы с тетей Тамарой понимаем друг друга с нескольких слов.

Мы пойдем в голые горы. Они начинаются сразу за домом. Кое-где видны чахлые кусты. Это шиповник. Он сплошь покрыт мелкой ягодой.

По таким горам лучше всего ходить в остроносых восточных галошах. В другой обуви не устоять, съезжаешь вниз. Горы сложены из мелкого песчаника – шагнул и поехал.

Кроме шиповника, они еще покрыты низким, всего десять сантиметров от земли, кустарником. Его здесь называют «выз». Он растет длинными грядами. По нему шагаешь, как по ступеням. Не будь его, на гору было бы не взобраться. У него изумрудная, бархатная зелень. Я протянул руку, коснулся и зашипел. Бархат оказался жестким как проволока и колючим как еж.

– Хорощё, Сащя! – кричит мне тетя Тамара. Она стоит рядом с гигантским кустом. В данном случае ее «хорощё» означает, что ягода крупная и собирать ее легко.

– Собирьяем! – говорит тетя Тамара, и мы набрасываемся на растение, как грабители на эшелон.

– Как хорощё! – говорит мне тетя Тамара. За час мы собираем целое ведро.

Дома нас уже ждут. Дядя Армен готовится делать шашлык. Может мы к чему и не готовы, но к шашлыку мы всегда готовы. В прошлый приезд дяди Жоры дядя Армен купил целого теленка и сделал шашлык. Поздравить с теленком пришла вся деревня.

– А-да! – выпучив глаза, вспоминает дядя Жора. – Никогда таких родственников не видел! Свекра троюродной сестры сына родной племянник! Ва! Жрет, как ишак!

Но гости есть гости. Когда они расселись, дядя Жора взял слово для приветственного тоста. Он говорил и говорил. Когда он сказал и сел, теленок был уже съеден.

Теперь шашлык делают втихаря. Сведения просочились только к ближайшему окружению. Ожидается всего-то человек десять-пятнадцать. Шашлык будут делать на огороде. Я, жена и дядя Жора подъехали почти к самому огороду на машине. Последние метров пятьдесят мы идем пешком.

Огород уже виден. На нем возится тетя Роза.

– Наше страшилище! – вспоминаю я.

– Тише! – пугается дядя Жора. – Здесь далеко слышно.

В горах действительно далеко слышно. Раньше можно было даже ругаться друг с другом за километр. С вершины на вершину. Поэтому горные армяне при встрече нос в нос все равно орут. Привыкли.

– Надо говорить: наша красавица, – смеется дядя Жора.

– Эй, наша красавица! – кричит он.

С огорода ему кто-то отвечает.

– Вот видишь, – говорит мне дядя Жора.

Как только мы пришли, дядя Жора немедленно набросился на дядю Армена. Пошло минут десять, а он все еще бегает по огороду, вопит, глаза его сверкают, кулаки с ужасающей скоростью молотят по воздуху. Время от времени он подбегает к дяде Армену и тычет пальцем в шашлык. Дядя Армен уже принял успокоительное. Он невозмутим, как утес. На все выкрики он реагирует так же, как и верблюд на лай – презрительно цыкает.

– Что стряслось? – спрашиваю у жены. Оказалось, что дядя Жора рассказывает дяде Армену как надо готовить шашлык, а дядя Армен говорит ему: «Отвяжись!»

– И все?

– И все.

– Я думал ругаются.

– Что ты! Было бы в десять раз громче!

Наконец, шашлык готов. Мы рассаживаемся за длинным столом под яблоней. Тост скажет дядя Сережа. Он встает, берет в руки стакан и начинает. Ему то ли шестьдесят лет, то ли восемьдесят, а, может, и того больше. Он и сам не знает. Рука у него железная. Он всю жизнь сено косит, а потом его носит. Дядя Сережа начинает свою речь. Сперва никто не ест шашлык. Все торжественны и слушают. Мне кратко переводят. Нам желают здоровья – здесь переводчик замолкает. Дядя Сережа все говорит и говорит.

– А – а… еще что? – интересуюсь из вежливости у переводчика.

– Я же говорю, о здоровье. Он про здоровье еще не кончил. Рассказывает какое оно было раньше и какое теперь.

Все потихоньку, с отсутствующими физиономиями, щиплют шашлык и быстро запихивают его в рот.

Я наблюдаю. Интересно они запихивают. Будто уминают там, что ли.

Дядя Жора мне делает знаки глазами, мол, давай, щипай, это никогда не кончится.

– Ну как? – спрашиваю у переводчика.

– Теперь он говорит о счастье.

Я осторожно щиплю шашлык, а потом все быстрей и быстрей.

Когда дядя Сережа сказал свой тост, есть уже было нечего.

Наступает вечер. С гор тянет прохладой. Вершины в огне вечерней зари, как сказал бы поэт. За них зацепилось солнце. Все вокруг стало красным: и воздух, и деревья, и лица.

Прощай, Каджаран, мы завтра уезжаем.

В тех же самых вагонах мы поедем назад.

В дороге будем есть то, что завернет нам с собой тетя Тамара, и вспоминать горы, шиповник, огород и шашлык.

Не забывайте нас, «братья армяне».

ПИРАТЫ
сказки середины 80-х

ПИРАТЫ

– Пират Федя и корсар Вася!

Оба моряка, услышав свои имена, тут же подтянулись. У них даже взгляд затуманился, а сердца охватила серьезная морская тоска.

– Тысяча чертей! – воскликнул пират Федя. – Скажи мне секунду назад, что я попаду на борт этой страдающей ревматизмом старой лохани, и я хохотал бы безумно, и всякий честный пират сделал бы то же самое!

– Это уж точно! – отозвался корсар Вася. – Где у нее фок-мачта? Где брамсели? И где, я вас спрашиваю, бом-брам-стеньга?

– Тысяча косых головастиков! – поддержал его пират Федя. – А корма? Где вообще, с вашего позволения, корма? А нос? Покажите мне нос! А борта? Это борта? Где я, по-вашему, размещу свои пушки? Тухлая кадушка больше похожа на славный бриг, чем этот сын гладильной доски на корабль! А где трюм? Где кубрик, я вас спрашиваю, где капитанский мостик? Это, что ли, мостик? А тут что такое, хромые хромосомы? Палуба покрыта тюфяком? А это что, подушка? Пресвятая Богородица, одеяло?

– Спокойно, ребята! – раздался голос, и моряки обернулись: перед ними стоял высокий человек.

– Все, что вы говорили – верно. Это не корабль, а просто кровать. А вы, хоть и отчаянные моряки, все же сделаны из того, из чего делают кукол.

Вы назначены сюда и будете здесь нести свою вахту, пока малыш будет спать.

А когда ему станет страшно и одиноко, он вас обнимет, положит под щеку и наговорит вам всяческих слов, а вы его согреете.

Скоро мальчик вырастет, но он вас никогда не забудет. Не забудет ваших историй, в которых плещется море, пахнет водорослями и кричат чайки.

Вы сделаете его настоящим моряком, и однажды он раскроет чемодан в корабельной каюте и достанет вас из него.

И тогда вы увидите море. Оно будет совсем не таким, как в ваших рассказах, но, все-таки, оно будет близким, понятным, родным.

Он поставит вас в изголовье, и вы снова будете его охранять.

Нет для моряка лучше защиты, чем защита далекого детства. Клянусь огнями Карибского моря, это настоящая жизнь!

Ничего не ответили ему моряки. Они заняли свои места и замерли по обеим сторонам от подушки.

А мальчик им очень обрадовался. Каждый раз, засыпая, он обнимал их и клал их под щечку, и шептал им смешные слова.

1984

СОЛНЦЕ И ЗАЙЧИКИ

У Солнца много детей. И зовут их – солнечные зайчики.

Их столько, что бедное Солнце не может запомнить всех по именам. Оно просто зовет:

– Зайчики! Идите домой, пора кушать!

И все зайчики бегут к Солнцу, а на земле без них становится темно и сыро даже днем.

Солнце спохватывается. Оно быстро кормит галдящую мелюзгу и отправляет их назад:

– Скорей назад, к людям!

Зайчики любят приходить к людям. Особенно по утрам. Они залезают в окна и поднимают лежебок.

– Эй, лежебока! – садятся они ему на нос. – Там снаружи вовсю летают стрекозы! Сколько можно спать? Давно же уже утро! Пахнет листьями и землей. Вставай скорей! Смотри сколько воздуха! Послушай море у скал. Загляни в небо. Какие там мягкие облака!

А лежебока гонит зайчиков и переворачивается.

– Ну, нет! – говорят ему зайчики. – Мы не отстанем! Ну-ка, держи его за уши, я подергаю за нос и открою ему глаза – во-от, та-ак! Сказали же, что поднимем!

– Как вы мне надоели! – говорит лежебока и садится на кровати. – Когда же я высплюсь? Я так мало в жизни спал! Не пойду умываться! Вот!

На зайчиков охотится жадная тяжелая тучка. Когда она их ловит, то, отшлепав, отсылает назад, приговаривая:

– Беспутная у вас мать! Скоро всех растеряет! Беспризорные дети! Я бы этим людям ничего не давала! Наоборот! У них нужно все отнять! Они все пачкают! Ломают!

Зайчики бояться жадную, старую тучку. И бегут на нее жаловаться Солнцу.

– Она нас не пускает на землю! – кричат они издалека. – Она жадная!

– Она не жадная, – говорит им на это Солнце. – Она старенькая и ворчливая. Она ворчит на вас, на меня, на людей, на весь свет. Подождите, пока она уснет. Тогда все, что она собрала себе, выскочит у нее из рук и упадет на землю. Туча несет и людям, и букашкам много добра. Только она никогда это не показывает. Она считает, что нельзя их баловать. Может, она и права. Она проснется, раскричится, разгремится на весь мир, забросает его молниями и ливнями и уйдет, недовольно ворча, так ничего и не оставив для себя. Я подарю ей радугу.

– Зачем ей радуга? – кричали наперебой солнечные зайчики. – Она ее не любит! Не дари ей ничего! Она плохая! Все равно, плохая!

– Даже злюка зной от радуги становится немного добрее. Радуга красивая, а рядом с красотой все становится лучше. Смотрите, как мы заболтались. Туча давно ушла. Вам пора лететь и дарить людям утро! Быстрей малыши!

И зайчики снова залезают в окна и тормошат лежебок:

– Эй, лежебока! А ну, вставай! Тучи давно уже нет! Мы ее прогнали!

1986

ЧЕРТЕНОК

На чертовой кухне не было никакого покоя: летало, визжало, стукалось и разбивалось вдребезги!

В адском котле густо кипела всякая мерзость, в трубе – гудело, в углу – шипело, по столам – скакало и квакало!

С уханьем раздувались меха, и адский пламень плясал по чертовым рожам.

Дело в том, что на уроке общей гадости, который вел сам Сатана, лучший ученик дьявольской школы предложил отныне и навсегда делать гнусности только руками самих же людей.

– Нужна первая, первейшая пакость, совсем маленький толчок, – говорил он с лукавой усмешкой, – а уж люди ею поделятся, и она, множась, поползет по земле. Вот, к примеру, что если подбросить кому-нибудь чертенка и…

– Гениальная гадость! – воскликнул сам Сатана. – Спойте ему!

И чертята спели ему гимн: «Гадость, гадость – наша радость!» – а Сатана вручил ему раньше времени копыта и хвост. Осталось только ждать удобного случая…

– Матерь Божья! Пошли мне ребеночка… ангелочка… маленького и всего-всего в розовых складочках… Как я хочу ребеночка… На днях от соседки зашла девочка. Матерь Божья! Как она меня обнимала и целовала… Мне не хотелось жить…

Слышите? Это молится вдова пономаря. Она стоит в углу на коленях и просит у Бога ребенка. Нельзя просить слишком громко. Нельзя кричать на весь мир. И еще нельзя вслух мечтать и радоваться, иначе раньше Бога тебя может услышать лукавый, или судьба-завистница все перепутает.

Ой! Вон в печке мелькнул чей-то хвост! Нет… показалось…

– Что это? Мне чудится чей-то плач!.. Не чудится, Господи!.. – вдова бросилась за дверь и вскоре внесла в дом большое лукошко.

Ветер за окнами превратился в вихрь. Он гнал траву волнами, связывал верхушки деревьев и с хохотом бросал на землю стволы, а потом поднимал их на воздух и куролесил, куролесил, куролесил, ломая вокруг все.

Только домик вдовы оставался невредим. Казалось, вихрь облетает его. Внутри мягко горела волшебница свечка, и было очень тепло, может быть потому, что их стало двое.

В лукошке лежал маленький мальчик. Он так глядел на вдову, как будто бы все понимал, и его черные волосики топорщились, словно рожки.

По щекам у вдовы текли слезы, но она их совсем не замечала. Она смотрела и не могла насмотреться, а потом она тихо смеялась и снова, счастливая, плакала…

Мальчик рос как на дрожжах. Вся улица звала его чертенком. Он носился по ней, как угорелый, а если и останавливался, так только тогда, когда находил лужу, чтобы в ней до конца извозиться, или для того, чтобы, скривившись, высунуть свой длиннющий язык и сказать во все стороны: «Ме-е-е!»

Это он побрил ленивца кота, а потом влез на крышу к соседке, богомольной старушке, и опустил его ей в трубу.

Дом вздрогнул. Старушка чуть не умерла на месте, и тут же совершенно излечилась от паралича, которым за что-то когда-то давно наградил ее Бог.

Она черной птицей вылетела в окошко и помчалась по улице, а когда остановилась, то всем рассказала, как во время молитвы ей явился черт.

Это он мазал стены домов в свой любимый сизый цвет и учил собак правильно выть на луну, а если он только попадал на рынок, земляника сама исчезала с лотков – ягода за ягодой, – и каждое яблоко оказывалось надкушенным.

А в прошлый раз яйца у жадной торговки грохнулись наземь и, пока она собралась сказать: «Ай!» – там еще кто-то на них сверху попрыгал.

Лицо у торговки сразу стало длинным – длинным и синим-синим, как слива.

Только вдова в нем души не чаяла.

Она, конечно же, сильно расстраивалась, когда к ней приходили с жалобой, и даже не раз плакала, но стоило ей только увидеть его лукавую мордочку, как от слез не оставалось и следа, все ее беды казались такими небедами.

Лишь одно ее очень печалило: мальчик никогда не называл ее матерью и еще никогда не ласкался.

А вот она снова стоит на коленях, что-то просит у Бога. Нехорошо подслушивать, но мы же совсем чуточку:

– … Нет, Господи, нет! Это соседка наговорила. Ты ей не больно-то верь. Люди не все добрые. Иные и очень злые. Это она сказала моему мальчику, что я ему вовсе не мать. Оттого-то он так и дичится. Но ты же знаешь, Господи, как все было. Я уже и не ждала совсем, и вдруг – такое чудо…

Нет, он хороший мальчик. Только немного шалун. Ой! Он спустил ей в трубу кота. Но я его тут же отшлепала. Ну, и испугалась же она! До смерти! Болтовни как не бывало. И это на целый день.

А ты же знаешь, Господи, какой он у меня умненький! Ему бы учиться! Я все продам, только бы он был ученый, хороший человек! А когда он выучится и вырастет, мы уедем отсюда. Он возьмет меня к себе. Да! Я тогда буду старенькая и не смогу так много работать. И он будет обо мне заботиться. Он меня никогда не бросит. Что ты, Господи, и думать тут нечего! А потом у него будут дети. Много детей. И я их всех буду нянчить. Вот счастье-то, Господи!..

Тут вдова немного поплакала. Ну, совсем чуточку.

А чертенок тихо-тихо подобрался к ней – он давно стоял сзади и слушал – и обнял ее, и прижался – теплый, мягкий и сладкий комочек. Вдова так и замерла. А потом еще он сидел у нее на коленях. Они долго смотрели друг в друга. Прямо в глаза. У него глаза большие и чистые, и совсем не черные. Вдова прижималась к ним, что-то шептала. Оставим их. Им сейчас не до нас. Ох, и переполох бы на чертовой кухне!

1985

ЖИЛОЙ
остров моих историй

Жилой

Вода была теплая. Мы заходили по щиколотку и долго шли под старым причалом. Нужно было дойти до большого камня. Он в самом конце.

Там по шейку, там водились креветки, и мы на них охотились.

Нужно встать неподвижно, и тогда креветки отправятся к нам.

Они подплывали и пробовали нас своими лапками – жив-мертв, а мы осторожненько подводили руку и хватали их, как мух со стола.

Креветка немедленно съедалась.

Нам исполнилось по двенадцать лет и мы хотели есть.

А еще ловили кефаль. Она подходила к самому берегу за рачками – бокоплавами, и ее можно было поймать на удочку-закидушку.

Только надо очень сильно дернуть в момент клева, потому что кефаль – рыба могучая, а челюсть у нее слабая, и она одним рывком рвет себе челюсть и уходит, а когда ты сам рванешь, то, может быть, успеешь выбросить ее на песок.

Кефаль мы жарили.

А Юрка Максимов говорил, что свежую рыбу можно есть сырой.

В обед приходил отец и водил нас в столовую. Там мы ели жутко невкусный суп и второе.

Отец у нас работал на этом острове.

Остров назывался – Жилой.

У Юрки Максимова очень смешной папа. Мы закатывались над каждым его словом. А он воодушевлялся, делал гримасы – тут мы вообще помирали, а если он плавал в море, то всегда задирал зад и говорил: «Так плавает пожилая дама».

Юрку я учил плавать. Сначала все шло хорошо, а потом мы поплыли до буйка, развернулись и назад. Плывем, и вдруг он мне говорит: «Я дальше не могу, устал». – «Ты чего, – подплыл я к нему, – сейчас же плыви!» – а он начал тонуть, захлебывается, глаза бешеные, и выкрикивает только: «Саша! Саша!» – я к нему, а он очень сильный вдруг стал, только я рядом оказываюсь, хватается за меня, на голову мне забирается и мы вместе тонем, но под водой он меня отпускает, я отплываю, потом снова к нему, и все повторяется.

После я приноровился его под водой толкать к берегу. Подныриваю, чтоб он меня не достал, пихаю и всплываю на безопасном расстоянии.

Мне показалось, что я его целый час толкал. Наконец, задел я ногой дно. «Дно! – кричу ему. – Становись на дно!» – Он встал, и тут силы его оставили – повис у меня на руках. Так я его на песок и вытащил.

Мы долго лежали, пока он в себя приходил, потом пообещали друг другу ничего никому не рассказывать.

А через несколько лет, нам уже по шестнадцать было, у Юрки на день рождения его отец поднял тост за меня. «За Саню! – говорит, – который мне сына спас!» – а я на Юрку посмотрел, мол, эх ты, договорились же никому ни слова, а тот говорит: «Я не при чем!» – оказывается, видели нас, только добежать не успели.

Папа у Юрки потом совсем спился. Не узнавал уже никого, и зубы у него выпали.

На острове люди жили только в той части, где имелась вода. Все остальное – глиняная пустыня с верблюжьей колючкой, полынью, осокой. Там ходили козы. Козы в штанах. Чтоб не порвали вымя о колючки.

Так нам объясняли здешние мальчишки. Вечно голодные, они клянчили рыбу у рыбаков.

Те причаливали, пьяные, и на палубе у них стояли ящики с килькой.

Они бросали бутылки в море, а мы ныряли за ними, доставали и сдавали. На деньги можно было купить еды или сходить в кино.

Только в кино мы чаще бесплатно через забор прыгали.

На диких пляжах отдыхали ужи и тюлени. И тех и других в воде мы боялись. Ужи просто неприятны. Вдруг касались тела.

Тюлени в воде двигались лениво, но быстро. А под водой они вообще напоминали торпеды.

Так нам казалось. Как увидишь такой снаряд – воздух из легких вырывается в крик.

В море я далеко плавал. Отплывешь с полкилометра, посмотришь назад, на берег, и будто ты на горе. Вода выпуклая. Поверхностное натяжение.

Однажды встретил белугу. Очень испугался. Думал акула. Плыл и сам себя успокаивал: на Каспии нет акул! На Каспии акул нет! Так до берега и доплыл.

А рыбища здоровенная – жуть!

Со старой пристани хорошо нырять. Дно очень чистое. Там на кефаль можно охотится с острогой. Мой брат Серега мог две минуты пропадать под водой, а я – только минуту.

Потом понял почему: надо не бояться воды и все делать как бы нехотя, тогда и спазмы наступят не сразу.

Кислородное голодание очень коварно. Можно не заметить и потерять сознание. Это я где-то читал. Честно говоря, часа через три в воде начинает казаться, что воздух тебе и вовсе необязателен – забываешь дышать. До этого доводить не стоит.

Одно точно: все люди, попадая в воду, тут же начинают с ней сражаться, а она не враг.

А еще мы мидий ловили – отдирали их отверткой. Ели, конечно, сырыми.

Я даже верблюжью колючку пробовал. Интересно же за что ее любят верблюды.

А еще полынь жевал – говорят она лечебная.

Но самым вкусным казался черный хлеб с маслом. До сих пор, как представлю себе горячую горбушку, так слюнки и побежали.

А еще ворованную кильку можно есть просто так. Это нас местные научили мальчишки. На хлеб ее и сверху посолить.

Ели вместе с головой и потрохами. Летела, как мышь в пустой амбар.

Километра три по побережью, и начинался Золотой Пляж. Это мы его так называли. Он весь уложен белыми раковинами и на солнце сверкает. На нем никого – одна красота, да заблудившиеся козы.

Видел, как козы пробуют пить морскую воду. К середине дня очень хотелось пить. Вода на острове солоновата, и потому в полдень мы шли на охоту за арбузами. Серега смастерил арбалет, стрелу мы привязывали веревкой.

Бахча обнесена забором, мы стреляли через щели, потом подтягивали арбуз.

Однажды нас увидел сторож:

– Эй, пацаны! Идите сюда, так арбуз дам!

Как же! Так мы и пошли. Взрослым мы не доверяли. Еще по роже надает.

Серега мог под водой съесть кусок хлеба. Он потом и меня этому обучил. Надо хлеб, тот что во рту, сначала разжевать, а следующий кусок в себя как бы втягивать.

Мы даже на спор с ним ели. Спорили с кем-нибудь: а спорим, что под водой все съедим? Прыгали в воду и выигрывали.

Серега еще воробьев из рогатки стрелял. Мы их жарили, а когда отец приносил домой осетра или икры, начинался пир. Ели, как пылесосы.

И еще мой брат здорово под водой в ловитки играл. Я его никак не мог поймать. Мы с Валеркой – нашим младшеньким – следили на пирсе, как он в воду уходил.

Там на дне лежала старая труба, и он все в нее хотел забраться.

Просто так. Интересно же.

А я волновался чего-то. Будто чувствовал.

Он нырнул и не выходит. Минута прошла – нету, вторая течет, течет.

– Валерка! – говорю нашему мелкому, а у самого голос срывается. – Давай за кем-нибудь быстро!

Он пулей, а я в воду нырнул, и тут мне Серега навстречу всплывает весь ободранный: он в той трубе застрял, еле вырвался. Там мидии наросли как зубы: вперед пропускают, а назад – нет. Пришлось ему до конца трубы ползти.

– Ты больше так не делай! – говорю ему.

– Ладно, – говорит, и кровь с него течет.

Я-то знал, что сейчас Серега отдышится и опять чего-нибудь выдумает.

Например, это он придумал на ходу электрички на насыпь спрыгивать. Кроме него, это никто сделать не мог. Просто руки от поручней не отрывались.

Вообще в воде много чего происходило.

Мы с ним в шторм купались. Нравилось на волнах скакать. А буря нешуточная. На берегу брат наш меньший мечется, а мы с Серегой девятый вал изображаем. Страшно и жуткий восторг. Надо только следить за волной; потом чтоб о скалу подводную не тюкнуло; потом, чтоб не вывалило на берег – там еще как о дно грохнуть может – мало не покажется; потом, чтоб на плавник не напороться – его в бурю много, откуда он только берется; потом опять за волной надо следить, чтоб хребет не сломала.

Так и катались.

А однажды на далекой плите купались. Плита – это скала. Вершина у нее плоская, отсюда и название. До нее плыть-то недолго, с километр, наверное. Мы туда спокойно добрались, а назад поплыли – шторм налетел: мы к берегу, а нас в бок и в море несет.

– Серега! – кричу ему, а у самого не голос, а писк какой-то. – Между волнами изо всех сил, а на откате отдыхаем! – он мне только кивает.

Плавал-то он хуже меня. Он нырял здорово.

А тут надо было не только плыть, но и соображать, чтоб не испугаться.

Главное, чтоб страх ноги не сводил, но за Серегу я был спокоен – этого не очень-то испугаешь.

А тут мы замерзать стали. Значит, решил я, давно плывем – за этой возней с ветром да течением совсем же времени не замечаешь.

Когда на берег выползли, тряслись, как суслики астраханские, даром что лето и вода как парное молоко.

А с ногами что-то страшное: не идут, и в голове будто карусели, карусели – кружится все.

Отлежались.

И сейчас же солнце, а ты дрожишь, и тебе хорошо, когда оно печет, ты до него жадный.

А после уснул.

Но лучше на пляже не спать – спалишься.

Это мы хорошо знали. Значит надо идти, а отнесло нас далеко. Сначала идешь до вещей, натянул их кое-как и до дома, и уже в доме можно в кровать завалиться.

Жили мы в маленьком домике: крыльцо, туалет, кухонька с плитой и столом, две спальни. В одной отец, в другой – мы, три брата.

А у Валерки далеко от берега судорога была. Иголкой колоться – это чушь. Я кололся – все равно боль адская.

Я, как услышал, что Валерка завопил, сразу понял: она. Плохо, если сразу две ноги. Надо на спину перевернуться и полежать. Часто бывает: только отпустило, пошевелил и опять схватит. Это просто мышцы устали.

Но плыть надо. Мы Валерку подпираем с двух сторон, он терпит и гребет. Больно, конечно, но требуется терпеть. Тут или ты судорогу, или она тебя.

Главное, не боятся.

Сколько людей от одного только страха утонуло.

Иногда икру хватает. Эта самая болезненная. А если пальцы сведет, ногой двигать можно. Вверх, вниз, гребок, еще один.

Главное отвлечься. Придумать себе думу. Представить, что ты папуас и у тебя лодку разбило, вот ты и плывешь. Иногда помогает.

Так далеко мы втроем редко заплывали. Обычно только я туда заплывал, а ребята с пристани ныряли.

А раз отплыл далеко – и сейнер. Его чавкающий винт под водой хорошо слышно. Главное, чтоб он в стороне прошел. Однажды – очень близко. Даже слышал, как на палубе кто-то крикнул: «Смотрите, пацан в море!» – и сразу: «Где?» – «Справа по борту только что был!» – «Тут же до берега больше километра!» – «Точно, был!»

Был, конечно, только я нырнул и ушел в сторону: выловят еще, потом отец накостыляет.

Хотя, наверное, не тронет. Отец нас никогда не бил. Но все равно нарываться не хотелось.

Иногда меня спрашивают: сколько я могу плыть, и я отвечаю: да сколько хотите. Вот только спать на воде так и не научился. Некоторые наши хвастались, что умеют, но, я думаю, врали. Если вроде как растворяешься и в ту же секунду опять себя чувствуешь, так это не сон, но после такого провала ощущаешь себя бодрым, свежим и снова можно руками махать.

На Жилом местные жили ловом осетра. Конечно, запрещенное это дело, но осетра ловили много и в основном на икру, так что туши шли по 50 копеек за кило.

Он вареный очень вкусный. Да и жареный тоже. Особенно, если делать из него шашлык.

А бабушка его мариновала: варила с лавровым листом и горошинами черного перца, потом добавляла уксус и ставила дозревать.

Часа через два можно было есть. Но лучше охлажденым и через сутки.

Мы появлялись с Жилого в конце лета – шумные, загорелые, вытянувшиеся, худющие – бабушка поднимала радостный крик: она кричала: «Вай! Вай!» – а мы слонялись по комнатам, и от счастья не знали куда себя деть.

Биостанция

Это мама нас туда привела. Она считала, что мы будем лучше расти на природе. Биостанция помещалась в парке в Черном Городе. Это единственное легкое Черного Города, и работало оно изо всех сил. Воздух там невыносимой свежести.

А еще настоящие лианы. Мы на них немедленно залезли и через секунду исчезли в кроне дерева. А вид-то какой с этой вершины открывался: кругом зеленые волны и небо.

Мы слезли, конечно, но часа через полтора.

На биостанции директором была старенькая азербайджанка. Она все время ходила собирать траву для попугаев. Те встречали ее диким гвалтом. А еще в саду разгуливали павлины. Они охотились за майскими жуками и устраивали турниры – раскрывали свои хвосты и трясли ими. Много кур, кроликов и морских свинок. Их разводили, вели за ними научные наблюдения. Мы тоже должны были вести за ними наблюдения, чистить клетки и кормить.

Навозу было больше, чем наблюдений. Но мы тут же узнали, что кролики рычат, если лезешь к ним в клетку, бросаются на руку и бьют передними лапами. И еще они не любили, чтоб их гладили. Оказывается, очень мало животных любят, чтоб их гладили. Например, петухи не любят: начинают на тебя охотиться.

А собаки любят. Там имелась семья собак: мама, папа и щенята. Папа – огромная кавказская овчарка, мама – тоже, а щенята напоминали медвежат. Папа сразу с нами подружился и разрешал на себе ездить. Если этому увальню что-то не нравилось, он просто башкой валил тебя с ног. Свирепый он был только на вид.

Хотя, если кто приближался со стороны забора к его раю, тут же гавкал. Голосом он напоминал молодого льва.

Папу запрягали в телегу, и он развозил по станции пищу, землю, горшки, и вообще участвовал.

Там еще был бассейн с золотыми рыбками. Можно опустить в воду руки, и они начинали пробовать, что ты им принес.

Братья мои тут же проворовались – они стащили несколько рыбок. Я проворовался позже. Я стянул кактус. Господи! Какие там были цветы: застенчивые розы, наглые гладиолусы, пушистые хризантемы, чопорные лилии, веселые амариллисы, нежные пионы, скромные флоксы, благочестивые крокусы, добрые великаны георгины, умницы примулы, болтуньи петуньи, невозмутимые седумы, честные садовые ромашки, глупые мальвы, коварные вьюнки, чуткие ноготки, отзывчивые фиалки и кактусы.