Текст книги "Пропадино. История одного путешествия"

И немедленно был найден парикмахер – постриг, завил, причесал – или сначала причесал, а потом завил – это я уже не уследил, не смог. А потом Гнобий Гонимович – торжественный, гордый, светлый лицом – распахнул передо мной тяжелые резные деревянные двери – меня немедленно залил свет. Сотни, тысячи ламп (экономного расходования энергии) освещали огромнейший зал. Старинный штучный дубовый паркет (размером 400 × 70), на который обычно оплавляются свечи, как сказал бы поэт, был заполнен вальсирующими парами. Мужчины во фраках, дамы – это что-то воздушное, неуловимое, запахи всюду французских духов, юные, нежные девы, руки мягкие, обходительные, кожа тонкая, свежая, не испытанная ветрами, невзгодами и завистью.

Фрукты – в вазах невыразимой роскошности, всюду шампанское, веселье, улыбки, краснеющие щечки, перчаточки – белые, легкие, жемчуга, колье бриллиантовые, брошки, кулоны, опять колье – столько всего. И все это кружит, кружит. Меня немедленно подхватили под руку.

– Ах, ну что же вы, Сергей Петрович, полно вам скрываться!

Как моя рука покинула руку Гнобия Гонимовича, я так и не заметил. Словно бы поток подхватил нас и разнес в разные стороны – он успел мне только улыбнуться и кивнуть, а я уже плыл по этому потоку вместе с очаровательным созданием, улыбающимся мне, – мы танцевали вальс, вокруг летали упоительные запахи. Еще пять минут назад я бы голову отдал на отсечение, утверждая, что я не умею и никогда не танцевал вальс, а тут – я плыл, и все было так легко и прекрасно.

– Прекрасно! Браво! Отлично! Великолепно! – неслось отовсюду.

– Истинно! Истинно! От всего сердца! Ш-шшш!

И музыка. Музыка была божественна. Что-то напоминало Глинку, Шуберта, Шопена и снова Глинку. А потом грянул Малер. Грянул и смолк – возникла полька.

– Как же вы? Что же вы прячетесь! – никак не умолкала моя спутница. – Полно вам нести свой крест. Оставьте его в прихожей. Мы уж все обмочились слезами. А вы добрый, добрый, добрый, и не смейте прикидываться злым. Ах! Это было какое-то вдохновение вас увидеть. Такие испытания никогда без цели не посылаются. Вы – наше испытание. Мы вас будем испытывать. Трепет и волнение милого прикосновения. Вы испытываете трепет? Ах! Я уже испытываю.

В этот момент я снова оказался в объятиях Гонобия Гонимовича. И как только, когда только исчезла из рук моих эта шалунья – ума не приложу. Я так и остался с раскрытыми объятьями, в которые сейчас же и втиснулся Гнобий Гонимович, – мы даже сделали с ним пару кругов от оторопения, после чего он вытащил меня из танцующего круга со словами:

– Вы должны его увидеть!

– Кого?

– Кубышку Крадо Крадовича!

– Но кто это?

– Как? Вы не знаете Кубышку? А разве в Первопрестольной о нем неведомо?

– О нем…

– О нем!

– Кажется…

– Это же наш главнейший финансист! Голова от денег и деньги от головы! А вот, кстати, и он!

Передо мной сейчас же возник местами упитанный, но чаще худощавый мужчина. Нетерпение было написано на его лице. Нетерпение и благость, на носу его помещались очки – словно бы они там были с рождения, на руке – часы с бриллиантами, кои, между прочим, он тихонько прятал. От меня это движение не укрылось.

– Сергей Петрович, дорогой! – воскликнул он, ломая и прижимая руки к груди.

– Я… – вырвалось из меня.

– Нет, я! Как я рад! Как я рад! Нет! Не рад! Я просто счастлив видеть вас. Не помните ли вы меня?

От нежной пахло восхитительными цветами, и свежестью просто обдавало, обдавало и еще раз обдавало, и еще, и еще раз, что ни шаг – то свежесть.

– Я… – вырвалось из меня еще раз с таким отчаянием, будто бы и никогда не вырывалось до того.

– Конечно же, – подхватил сам себя мой собеседник, легонько сжал и тут же отпустил, – скромные служащие вашего департамента могут ли запомнить других верных, но скромных?

– Но…

– Понимаю! – глаза его являли собой живейшее участие, неясную мне мольбу и снова участие. – Не время сейчас о делах наших скорбных, но убежит ли кто своей судьбы, судьбинушки! Поверите ли, сперло, сперло в зобу от радости.

– Однако…

– Понимаю, понимаю, бал, но после бала, – тут он позволил себе прикрыть глазки, подхихикнуть и осклабиться, – после бала надо бы нам побезобразничать с цифрами.

– Помилуйте…

– Конечно! Это я вольность сказал. И в мыслях не было! Поверьте! И в мыслях!

И я сейчас же оказался снова в объятьях нежной дивы – до сих пор не понимаю, куда все пропадали и сейчас же возникали, просто сумасшествие какое-то. От нежной пахло восхитительными цветами, и свежестью просто обдавало, обдавало и еще раз обдавало, и еще, и еще раз, что ни шаг – то свежесть.

– Вы – бука! – сказала она мне, капризно скривив свой восхитительный ротик.

– Я?

– Вы, вы, вы, и нечего отпираться! Почему вы до сих пор меня не замечали? Почему? Как вы осмелились!

– Я…

– Послушайте, как бьется мое сердце!

Сейчас же моя рука оказалась в области ее груди.

– Ну? – спросила она строго.

– Что? – я стал пунцовым, как обварившийся рак.

– Бьется?

Я смог только судорожно кивнуть, так я был занят. Я был занят мыслью о ней.

– Куда? – спросил я какую-то глупость.

И вдруг вокруг меня потемнело, наступила мгла удивительной плотности. В ней то и дело различались фигуры, а затем она стала редеть, развеиваться, вернулись танцы, вот только мне стало казаться, что вокруг меня танцуют какие-то мертвецы, упыри и вампиры, свиньи, вдруг вставшие на задние лапы. Они хрюкали, лязгали зубами, чавкали, пыхтели и жеманились. Ближайшая свинья что-то нашептывала мне на ухо, обещая неземные удовольствия, а потом очередь настала вампира. Он рассуждал об устройстве школ и клялся мне в том, что совершенно бескорыстно любит детей. А потом на меня насели лохматые вурдалаки – их была целая куча, от них жутко пахло, просто несло – тлен, гниль, перебродившее пивное сусло. А после этого настала очередь упыря, и он доказывал мне, что существует большая разница между упырями, вампирами и вурдалаками. Вскоре же меня перехватил оборотень. Он несколько минут просил меня не бояться и поведать всю историю моей теперешней жизни, намекая на то, что ему ведомо и мое будущее. Потом он передал меня вепрю – тот рассуждал о клыках.

Несколько маленьких ведьм кружили вокруг в надежде меня перехватить, а когда им это удалось, они с хохотом стаи голодных гиен умчали меня в конец залы – там я попал в объятья к гоблину, тот просил не забывать об инвестициях, передавая меня старому троллю – этот рассказывал об инновациях и ссудах. Печальный грифон размышлял вслух об ипотеке, а гарпии – о культурном наследии. Сирены обещали хранить традиции, химеры – уклад и утварь.

Вдруг на полу образовалась груда мелких и скользких тел, напоминающих пиявок, а потом они взлетели, потому что их окропили шампанским. Шампанское лилось, шампанское попадало в рот и за шиворот, противно липло к ладоням, к спине, грудь невозможно было защитить от шампанского – оно пропитывало ее, казалось, насквозь, а кикиморы ложились на пол и слизывали шампанское с пола. На подносах разносили дымящиеся внутренности, печень всхлипывала, а в вазах лежали живые глаза – они мне подмигивали, тут же скакал нос, рядом с ним зашитый рот. Рот пузырился от чувств и подбадривал меня, мол, не дрейфь.

После моль превратилась в крысеныша, который начал рассказывать о будущем России – оно, в его представлении, было прекрасно. Совы ухали…

Прилетел белый аист, сел на паркет рядом со мной и заговорил о борьбе с коррупцией. Его оттеснила выдра, рассуждавшая о речном и земельном кодексе. Бобры пробились ко мне и повели речь о сохранении лесов, а двухголовый питон шепелявил и рассуждал о своих спортивных достижениях в плавании и лазанье по деревьям. Попугай рассказывал мне о национализме, но его перебила крыса – ту интересовал нацизм. А потом прилетела огромная моль, села на шерстяной платок к одной злой колдунье и отложила там яйца.

После моль превратилась в крысеныша, который начал рассказывать о будущем России – оно, в его представлении, было прекрасно. Совы ухали, перепела собирались в стаи, а вороны рассуждали об экономическом климате – он мешал им выращивать птенцов. Гекконов интересовали особенности транспортировки газа, а саламандра рассуждала о дефиците бюджета. В середине зала ковали чем-то тяжелым, а марабу интересовали цены на сбор урожая, и при этом он надеялся сдвинуть инфляционный потолок. Пара микробов занималась нанотехнологиями прямо посреди танцующих. Их можно было разглядеть в лупу, любезно предоставленную мне бородатым червем. Слизень сообщил, что цены выросли, и уполз, оставляя след. Какая-то клыкастая тварь подхватила меня под руку, устремившись под потолок. Там она расположила меня на люстре, сама уселась рядом и начала говорить о налогах, оттоке капитала и несовершенстве лесного кодекса.

Вскоре меня на бреющем сняла с люстры большая скопа. Та усадила меня на пол и спросила, не хочу ли я обложить налогом необложенное. В тот самый момент все разом пропали, а на полу зала закружились вальсирующие пары – все снова были люди – я боялся даже пошевелиться, потому что мне показалось, что шевельнись я, и у них немедленно отрастет хвост и по паркету застучат копыта. В этот момент возник дополнительный свет, сияние восхитительное, почти солнечное – его лучи пронзали тут и там – и чей-то голос возвестил:

– Его… Его… Его Высокопревосходительство губернатор Петр Аркадьевич Всепригляд-Забубеньский!

У меня перехватило дыхание, у всех присутствующих, похоже, тоже. Сейчас же все стихли и благоговейно расступились, и он появился, и он прошел по образовавшемуся коридору. Его Высокопревосходительство был среднего роста, худощав, нос крючком, рот тонкий, скорбный, одет в шитый золотом мундир с картины Ильи Репина «Заседание Государственного совета». Когда он шел, то одно плечо у него казалось выше другого, левая рука при этом была почти прижата к туловищу, а правая бодро махала. Походка, таким образом, получалась такая, будто бы Его Высокопревосходительство или все время ходит иноходью, или приволакивает ногу.

Но как только он остановился напротив меня, так все эти ощущения исчезли – такая от него исходила непомерная сила. Сила духа, разумеется.

– Не вы ли будете Сергей Петрович? – спросил он меня скрипучим голосом.

Надо сказать, что поначалу я даже не смог из себя ничего выдавить от охватившего меня почтения, восторга, полагаю. Он смотрел на меня, все тоже смотрели на меня, а я разевал рот и осознавал, с ужасом, разумеется, что ничего из себя не могу выдавить – ровным счетом ничего – разве что какие-то взбулькивания (все это так тривиально, так тривиально!).

Я разводил руками и всячески показывал, что, мол, так оно и есть, Сергей Петрович – я. Боюсь, это было неубедительно. Очень того боюсь. Очень.

– Виден истинный деятель, – сказал Его Высокопревосходительство, отвернувшись и указывая кому-то на меня, – виден по одному только положительному удостоверению, кое являет собой его вид.

Вернувшись ко мне, он продолжил:

– В деятелях русскому государству никогда недостатка нет и не будет. Отчизна, собственно говоря… – эк его перекашивает-то, эк его перекашивает! Деятель, истинно, истинно так. Ибо деятель и сказать-то о своих деяниях порой не в силах. Иное дело какой-нибудь пустобрех – тот наворотит, наскоморошничает – только держись. А тут… эх, как его разбирает-то. Ликом, ликом как весь скукожился. Загляденье! Да, вот так, господа! Вот у кого вам всем учиться-то надо. Вот! Служению, служению!

Кругом раздался одобрительный шепот. В этот момент в глазах моих выступили слезы, так как речь все еще не появлялась.

Но вот – пух! пух! – что-то стало появляться со всей очевидностью – пух! Вокруг установилась еще одна тишина – все внимали, некоторые приподнялись на носки, чтоб видеть происходящее из задних рядов.

– Пух! На! Мя! Ми! Ни! Ню!

Было заметно, что ближайшие бледнеют, но я, кажется, обретал речь.

– Браво! Прекрасно! – раздались где-то сзади одобрительные возгласы. – Отлично! Великолепно!

– Сергей Петрович, – тут вдруг сказал я совершенно осипшим голосом, – это я.

– От всего… это от души… – заговорили в задних рядах.

– Господи, как хорошо…

– Сердца расторгнуты…

– Что?

– Расторгнуты, говорю…

– И все-таки, – сказал вдруг Его Высокопревосходительство, пресекая эти разговоры, – попрошу вас, Сергей Петрович! Соблаговолите пройти в мой кабинет! – после чего он развернулся и пошел прочь.

Я же, поддерживаемый десятками рук, последовал за ним, движимый чувством вполне понятно каким – чувством долга. И сейчас же возник голос свыше. Он говорил мне: «Иди! Иди! Воздвижь! Воздвижь!» – и на меня в тот же миг снизошло озарение, которое было гораздо озаренистей всех предыдущих сверканий (просто никакого сравнения) – я последовал за ним. В кабинет.

Тяжелая дверь – золоченая с фигурками – возникла передо мной словно бы сама собой во всей своей приглядности. У двери стояла стража в кирасах и киверах с шашками наголо – они отдали честь и чем-то щелкнули – мы оказались внутри, дверь бесшумно затворилась.

Кабинет Его Высокопревосходительства являл собой смесь личного кабинета Людовика Четырнадцатого с кабинетом Людовика Тринадцатого и всех прочих Людовиков. Кое-что было добавлено от Тюдоров и от будуара Екатерины Великой. Все, что там стояло, торчало и нависало, дополнительно утопало в роскоши.

Его Высокопревосходительство был обнаружен мной стоящим у окна – он смотрел вдаль. Я остановился.

– Не кажется ли вам, почтеннейший Сергей Петрович, что людская толпа утомляет именно своей неискренностью? – заметил неторопливо Петр Аркадьевич Всепригляд-Забубеньский (осмелюсь ли я его так называть), все еще глядя в окно. Удивительно, но он уже ничем не напоминал того человека, которого я только что видел в зале.

– Но… – вымолвил я.

– Но… – подхватил за мной он, обернулся молодо, живо и посмотрел на меня со всей той душевной мукой, на которую только был способен человек чувствующий. – Но власть – такая штука, что еще вчера ты был никто, но сегодня тебя уже слушают, как только что сошедшего с небес. Ловят каждое твое слово. А оговорки превращаются в великолепные шутки, а нелепицы – в юмор. Одиночество, – вздохнул он, – вот удел всех правителей (мне думается, эта мысль не нова, но…). Ни одного живого существа вокруг и поодаль. И всем только дай, дай, дай. Только рот свой откроют, как я уже знаю, что им надобно.

– Грушино… – протянул я.

– Да, да, я в курсе… – Петр Аркадьевич откликнулся незамедлительно, устало. – Господин Кубышка обо всем позаботится. Ему уже даны все необходимые в этом деле указания.

– А…

– А если не хватит, то и Гнобий Гонимович подключится и из-под земли сыщет. На то он и взят был в соответствующий департамент, чтоб решать все вопросы. Хоть из-под земли. И он решает, уж можете мне поверить на слово. Самые что ни на есть неразрешимые на первый взгляд вопросы.

– Осмелюсь ли я…

– Осмелитесь. Сейчас, Сергей Петрович, сейчас я закончу мысль, и вы осмелитесь.

– Я только…

– Я только хотел сказать, что людей настоящих мало. Мало порядочных людей, Сергей Петрович. Вот прибыли к нам вы – и будто кто-то двери распахнул во всем доме – такая во всем образовалась небывалая, неодолимая свежесть. Вот так стоял бы и дышал, дышал. И я сейчас же подумал: вот он, человек, не поступившийся принципами. Державник, пекущийся об Отечестве. Государев человек. А сколько в нем достоинства, и как он идет навстречу невзгодам, не ведая страха.

Признаться, от этих слов – особенно начет «невзгод» и «не ведая страха» я вдруг покрылся весьма крупными – сантиметра по полтора пупырышками и ощутил холод. То был холод лезвия, коснувшегося шеи.

Между тем Петр Аркадьевич продолжал:

– И тюрьма его не остановит, и суд не развернет.

«Суд? – подумал я с возрастающим ужасом. – Суд?!! Какой?! Какой суд? О чем это он! Ах да, да! Был же суд – что ж это я, право, – и меня чуть не посадили!»

– Суд, суд. Кстати, о суде. Сколько вам собирались дать-то? Не пожизненное ли? – Петр Григорьевич задал вопрос и теперь стоял, обернувшись ко мне, и ждал ответа, а я от слова «пожизненное» пришел себя только на третий-четвертый вдох.

– Оно… – выдохнул я наконец, а то все выдохи получались какие-то половинчатые, кургузые, куцые, хотя вот опять, господи, – оно… конечно…

– Оно конечно, – подхватил Петр Аркадьевич, – кабы не Гнобий Гонимович. Но каков молодец? А? Согласитесь? В самое что ни на есть время подскочил, подоспел. Так ли?

– А…

– Понимаю. Слышал я, что и дело улажено.

– Дело…

– Аудит. Ваш аудит. Ведь не будете же вы утверждать, упорствуя, как в заученном, что прибыли сюда только ради того, чтоб повидать семейство Котовых в поселке Грушино? Было бы неразумно. Мы бы таки подивились.

– Я… не… будете…

– Вот и хорошо. Вот и славненько, Сергей Петрович, дорогой, и не надо так корневеть, коченеть, деревенеть. Отпустите себя. Внутри. Оставьте свои опасения. Оставьте все эти необдуманности, разуверения. Поверьте, все начинали со смущения. Смущения в душе. А потом уже – как по накатанному. А Крадо Крадович подготовит вам все бумаги.

– Бумаги?

– Само собой. Акты, бумаги – все, что надо при завершении аудита. А у нас и учет, и контроль поднят и почитай что всечасно находится на необычайной высоте. Так что уж не смущайте нашей радости, не брезгуйте.

– Не брезгуйте… – повторял я за ним, не в силах с собой совладать.

– Сергей Петрович! – оборотился ко мне полностью Петр Аркадьевич и даже сделал было навстречу полшага. – Полноте вам юдольствовать! Проводим вас в лучшем виде. Будете довольны. Проводим и на дорожку дадим.

– Дадим…

– Конечно же! А как же! Ведь это работа! Труд! Ваш труд и бденье! Но соразмерно со званием, конечно же, с должностью. Но не обидим. Никто! Вы слышите ли? Никто не посмеет вас обидеть, пока я здесь губернаторствую. Вы ведь провели у нас, почитай, целый день?

– День…

– И все-то на ногах, на ногах. В трудах. Ни в чем не находя разумения. И маковой росинки во рту не было, не случилось, не заблудилось.

– Не…

– Так и пейте, ешьте, веселитесь, а там – и честь пора знать, проводим вас к ночи.

– К ночи?

– Именно. Посадим в поезд, и поедете вы в свою Москву.

– А Грушино?

Петр Аркадьич даже рассмеялся:

– Никакого, друг мой, Грушина. Ни-за-что! Все. Кончилось. Окститесь. В Москву! В нее! В Первопрестольную! И документы вам справим. В полном порядке все будут. И вы будете. В – полном порядке. В полнейшем. Стоит ли по поводу сему роптать? Разумно ли сие? Ведь ежели ж вы упорствуете о Грушино, то не ровен час, что все мы относительно вас ошибались. А что оно означает?

– Что?

– Означает то, что вам раскрылись такие наши бездны, что и не приведи господь! Экстремизм…

– Экстремизм?

– Он самый. И куда ж в таком случае вы поедете, скажите на милость?

– Куда…

– Куда? Как можно отпускать с миром человека, которому известны все обстоятельства и который притом является человеком пришлым, со стороны, без роду и племени, не знающему, что у нас можно, а что ни за что нельзя. Ведь это же разрушитель, возмутитель общественного блага, созданного годами, руками тысяч и тысяч. Экстремист!

– Неужели?

– Ужели! Возможно ли его упустить?

– Упустить?

– Конечно! Упустить можно только своего. Только своего, батенька, дорогой вы наш Сергей Петрович. Того, кто думы думает. Наши думы и по-нашему. А соглядатаи-то, растлители, разрушители, уж поверьте мне на слово, вольные или же невольные, никому не потребны. Да и противны они. Природе. Ведь против нее, кормилицы, они, получается, и идут. Не так ли, Сергей Петрович?

– Так! Истинно так! – вскричал наконец-то я.

– Вот и славненько. Вот и чудненько. Сговорились, кажись. Вот и ладненько.

– А скажите, Ваше Высокопревосходительство, – вдруг пришло мне на ум задать вопрос.

– Да?

– Правильно ли понял я, что противников вашему управлению тут отродясь не случалось?

Я задал этот вопрос, а сам вдруг почувствовал, что какой же я все-таки дурак. Ну отпускают тебя с миром, так чего же ворошить темноту гадючью, беги, стремись отсюда, что есть в тебе сил. Но нет, сорвется с губ словечко несуразное, а потом вслед за ним и холод тебя обнимет. Холод предчувствия.

– Противники, говорите? – голос Петра Аркадьевича вдруг стал старческим и скрипучим, лицо стало подергиваться, заходили на нем желваки, а я уж в которых раз стал казнить себя за несдержанность.

– Отчего ж, – проговорил Петр Аркадьевич, справившись с собой окончательно, самым будничным голосом, – есть и противники делам нашенским. Вам хотелось бы с ними свидеться?

– Нет, но…

– Можно и свидеться, вот только зрелище то неприглядное. Все нечесаны, бороденки торчмя торчат. И взгляды всюду бросают безумные, изголодавшиеся. А пахнет-то как от них! Пахнет-то, прости господи. Зуд, запустение. Народ-то не обмануть. Он сразу чует, за кем идти вослед потребно, чтоб в скелет ходячий через пять шагов не оборотиться. А эти – пусть живут себе. Напоказ. Поколениям в назидание. Блудные сыны Отечества. Так как, Сергей Петрович? Зовем сюда Крадо Крадовича? Бумаги, акты готовим ли? Иль же есть у вас еще дела к оппозиции?

– Нет, нет, нет! – зачастил я, в который раз прижимая руки к собственной груди, – готовим, готовим. Вы только скажите, где подписать.

– Скажем, – совершенно расцвел Петр Аркадьевич, – обязательно скажем, покажем и местечко под роспись птичкой отметим.

Мгновенно образовался рядом не поймешь откуда взявшийся сияющий Крадо Крадович Кубышка – он был изогнут в правильную сторону.

– Позволите ли, Ваше Высокопревосходительство? – обратился он сперва к начальству. – Тот величественно кивнул.

Мгновенно образовался рядом не поймешь откуда взявшийся сияющий Крадо Крадович Кубышка – он был изогнут в правильную сторону.

– Уж как я рад, как я рад, Сергей Петрович, ношу вашу облегчить, – Крадо Крадович улыбался и сиял даже там, где никак нельзя было предположить сияние и улыбку.

Мне тотчас же было явлено место, где я должен был расписаться, а потом, после того как я поставил там свою загогулину, Крадо Крадович дополнительно расцвел и подхватил меня под руку, увлекая из кабинета Его Высокопревосходительства.

А я, увлекаемый, все пытался высвободить хотя бы свой локоть, чтоб обернуться к Петру Аркадьевичу и кивнуть ему, мол, благость, благость, но Крадо Крадович нес меня по паркету как вихрь, и я, скользя подошвами, успел все-таки искривиться и в последний миг кинуть взгляд на покидаемого нами сюзерена, после чего я поймал еще один его величественный кивок, из которого безо всяких уловок следовало только то, что все идет так, как и должно, после чего мы стремительно выкатились в залу, а там продолжалось веселье, танцы, танцы, еда, еда – множество разнообразнейших блюд – мелькание лиц, опять танцы, опять блюда и бокалы, что ослепительно полны.

В этот момент перед нами возник Гнобий Гонимович, а Крадо Крадович просто в воздухе истлел, фалды его сюртука еще висели какое-то время непонятно как – так мне казалось, а потом и они истончились и сгинули – так высока была скорость перемен.

– Сергей Петрович, дорогой! – исторгнул из себя Гнобий Гонимович, его крик подхватили многие. Некоторых я сейчас же узнал. Тут был и Григорий Евсеич, начальник следственного департамента, – он делал мне призывные знаки, стараясь, чтоб я его признал. Я его в ту же минуту признал, и он, закружившись с какой-то барышней, отъехал в сторону совершенно счастливый. Тут недалеко порхал и Гавний Томович – начальник департамента путей, сжимавший в объятиях Ольгу Львовну – главу социальной защиты.

А Домна Мотовна Запруда, главная печальница здешних сельских угодий, ухватив за выступающие места одного из тех судей, что чуть не упрятали меня на веки вечные, высоко подпрыгивала, подскакивала. Он же в руках ее, кроме того что подпрыгивал, еще и вздрагивал всякий раз после каждого прыжка.

Геннадий Горгонович, главный тут по части медицины, успевал не только вальсировать, но и крестить всех танцующих правой рукой, в то время как рукой левой он успевал время от времени ухватывать с проплывающего мимо подноса парочку-другую бутербродов с черной икрой и тут же немилосердно запихивать их в рот.

А Сказана Толковна – та, что со стороны сказок и сказаний, отплясывала так лихо, что просто ступа с Бабою-ягой, да и только, как бог есть, ступа – никак иначе.

Вот только не приметил я нигде историю с археологией.

– Чего изволите? – спросил меня Гнобий Гонимович, – видимо, я сказал об этом вслух.

– Не вижу здесь историю с археологией, – проговорил я в перерывах между прыжками в танце.

– Кого, простите? – не понял меня мой собеседник.

– Не вижу здесь Гародия Дожевича Приглядова, – уточнил я, – того самого, от археологии, и Вострикова Достин Достиновича, из департамента нашей истории. Что ж они?

– А зачем нам обслуга на балу? – Гнобий Гонимович даже остановился от удивления.

– Как обслуга?

– Так! Это ж то, что обслуживает! Так зачем же ее звать туда, где мы все хотим праздновать?

– Но, – остановился теперь я. – Как же! Ведь Востриков Достин Достиныч, вас всех тут придумал. Он придумал все это! Он придумал эти деревни, что только на бумаге и существуют. Он придумал, как на них получать деньги…

– Ш-ш-ш! – Гнобий Гонимович вдруг побледнел и увлек меня изо всех сил в сторону.

– Что же вы?!! – сказал он мне, когда мы отошли далеко от танцующих и устроились в уголочке. – Что ж вы так, Сергей Петрович! Как можно?

– А? Что?

– Как что? – шепот Гнобия Гонимовича был почти страстным. – Что ж вы так громко-то!!! Не ровен час все услышат.

– А они, что? Не знают?

Похоже, я опять сморозил какую-то глупость, потому что Гнобий Гонимович посмотрел на меня с укоризной:

– Нельзя же говорить все так, как есть. Сергей Петрович, дорогой! Ужели ж в Москве так все и говорят обо всем запросто?

– Ну…

– Никак нельзя. Надо же соблюдать политес. Ну да, никто не умаляет заслуг Достин Достиныча. И даже Гародию Дожевичу не так давно был вручен орден с мечами третьей степени. И потом – это отработанный уже материал.

– Какой материал? – не понял я.

– Человеческий! (А это не поняли уже меня.) Достин Достиныч и Гародий Дожевич – отработанный материал. До некоторой степени.

– Как это?

– Так. Ни на что другое они уже не пригодны. Они свое дело сделали.

– Но…

– Но все у нас на своих местах. Ну и что, что Достин Достинович нас, до некоторой степени, всех тут выдумал. Ну и что?

– Но как же это?

– А так! Выдумал короля – подчиняйся королю. Иначе не получится выдумки. Кто ж в нее поверит, если ты сам в нее не веришь? Сам должен поверить. Жить в ней должен. Существовать. Выдумал – так живи.

– Но и выдумка-то сама теперь живет. Сама по себе.

– Конечно! Как вы правильно все понимаете! Вот именно – сама живет. Но не становись у нее на пути. Молчок, молчок! Живи и радуйся.

– И…

– И ни о чем не печалься. Выдумал, организовал – вот за это тебе твой участок, кусок – пользуйся. Но!

– Но…

– Но не вспоминай о выдуманном. Ради бога, только ничего не вспоминай. Не пиши мемуаров, слухи не разноси, не звони, не напоминай о себе по-приятельски. Потому что приятельство твое прошло. Кто же прощает тех, кто видел твои первые неуверенные, неуклюжие шаги?

– А…

– А тех, кто видел твое политическое детство, или неприглядные дела твои, или участвовал в них, не приведи господь, и не перестает о том твердить как заведенный, того же уничтожают, Сергей Петрович! Ну что же вы?

И вот тут я поперхнулся глубоко и надолго.

Гнобий Гонимович вежливо дождался, когда я откашляюсь.

– Это же так все просто, – заметил он.

– Просто…

– Конечно. Есть же правила. Исподнее не ворошат.

– Не ворошат…

– Конечно. Кстати, нам пора! – Гнобий Гонимович вдруг засобирался.

– Куда пора нам?

– Как куда? На поезд! Или вы запамятовали? Вас же надо проводить сегодня, усадить в поезд. На Москву!

Немедленно перед нами распахнулись все двери, и, казалось, сам крик Гнобия Гонимовича «На Москву!» вынес нас с ним из залы, проскакал с нами по лестницам и выплеснул нас за ворота.

За воротами уже стоял автомобиль, который в одно мгновение доставил нас на перрон.

А на перроне уже стоял Поликарп Авдеич Брусвер-Буценок, начальник станции, ее смотритель, хранитель, кассир и бухгалтер.

– Сергей Петрович! – воскликнул он. – Дорогой!

И сейчас же он согнулся в почтении перед Гнобием Гонимовичем:

– Ваше Превосходительство!

– Как там скорый на Москву, любезнейший? – Гнобий Гонимович стал вдруг высок и чрезвычайно строг.

– Но все у нас на своих местах. Ну и что, что Достин Достинович нас, до некоторой степени, всех тут выдумал. Ну и что?

– Будет через тридцать секунд! Стоянка – двадцать секунд! – Поликарп Авдеич не сказал ни одного лишнего слова.

– Хорошо! – откликнулся Гнобий Гонимович и оборотился ко мне: – Ну-с, дражайший наш Сергей Петрович, однако, пора, – он позволил себе прослезиться, в руках у него оказался портфель.

– Тут, – сказал он, – находится все.

– Что все находится? – переспросил я.

– Тут у нас все, – повторил специально для меня Гнобий Гонимович и многозначительно закрыл глаза. В ту же секунду подошел поезд. Он остановился, и мы оказались ровно у моего вагона – так все рассчитал Поликарп Авдеич.

– Ну, Сергей Петрович, с Богом! – сказал Гнобий Гонимович.

– С Богом! – эхом вторил ему Поликарп Авдеич. Он вручил мне билет.

А Гнобий Гонимович – портфель, после чего он расчувствовался в который раз за этот день и поспешил меня обнять. А я поспешил расчувствоваться и обнять его в ответ. Портфель мешал, я, как мне показалось, в эту минуту должен был испытать какое-то чувство. И я его испытал – то было чувство несказанной радости, из-за него я опустил портфель на землю, после чего и раскрыл свои объятия уже и вовсе основательно – Гнобий Гонимович попал в них весь.

– Поезд! Отправление! Поезд! – заверещал вдруг Поликарп Авдеич, и я вскочил на подножку уходящего поезда.

Когда поезд уже набрал обороты, я вдруг услышал ужасающий крик:

– Портфель! Портфель! – по перрону бежали, стараясь настигнуть уходящий поезд, Гнобий Гонимович и Поликарп Авдеич. В руках у первого был портфель – я забыл его впопыхах на перроне.

Я так и не узнал, что там было в этом самом портфеле – что-то, безусловно, нужное, что-то необходимое. До Москвы я добрался без всяких приключений. Я заснул и проснулся уже в столице. Вот так и закончилась эта странная история.

А через несколько лет я снова поехал проведать Котовых в Грушино, и как только я сел в поезд, я сейчас же попросил проводника разбудить меня, когда мы будем проезжать Пропадино.

– Но вам же нужно Грушино, – сказал он.

– Верно, – ответил я, – но хотелось бы увидеть и Пропадино.

– Пропадино? – удивился он, – Это какое же Пропадино?

– А то, что будет до Грушина. В семь часов утра.

– Да нет у нас никакого Пропадина.