Текст книги "«Вокруг света» и другие истории"

Профессор Грушин и профессор Левада

Во второй аспирантский год, сдав два кандидатских экзамена, мы гораздо реже покидали обжитую зону «Д». Но утомительная езда в обычно переполненном автобусе №111 вознаграждалась настоящим интеллектуальным пиршеством на факультете.

Профессор Борис Андреевич Грушин, заведующий отделом в ИКСИ – Институте конкретных социальных исследований Академии наук СССР, а в прошлом руководитель «Института общественного мнения „Комсомольской правды“», вёл для нас, аспирантов-социологов, семинарские занятия по методологии изучения массового сознания и общественного мнения, а также по методике прикладного социологического исследования. В то время эмпирические исследования СМИ выглядели весьма скромно на фоне общего, тоже небогатого, социологического пейзажа. Так, под руководством Грушина были проанализированы содержание и состав авторов читательских писем в редакцию «Комсомольской правды», а в рамках генерального проекта «Общественное мнение» под его же руководством изучалась читательская аудитория. Отдельные стороны деятельности СМИ затрагивались и в других процедурах этого крупного проекта, осуществлённого в 1967—1974 годах на базе города Таганрога. Кое-какие результаты анкетных опросов получили социологи Ленинграда, Новосибирска, Эстонии. Вот, пожалуй, и все достижения.

Грушин, выпускник философского факультета МГУ, был блестящим логиком и методологом. Азартный, сыпавший неожиданными сравнениями и литературными примерами, он буквально завораживал стройным, почти математическим развёртыванием темы, когда каждый выдвинутый тезис, каждое предложенное определение неколебимо точны и неразрывно спаяны с предыдущим и последующим, и невозможно оторвать руку от конспекта из опасения потерять нить рассуждений, упустить нечто важное. Удивительно, что ему удавалось возводить столь прочные постройки из эфемерных сущностей – таких как мнения о мире и мир мнений (именно так назвал Грушин свою социологическую монографию).

Юрий Александрович Левада, заведующий сектором теории и методологии ИКСИ, по приглашению декана Засурского (возможно, с подачи Прохорова) читал на факультете журналистики курс лекций по социологии. Помимо студентов на лекциях всегда присутствовал другой народ: аспиранты, сотрудники университета, начинающие социологи.

На взгляд из дня сегодняшнего, когда основополагающие работы западных и отечественных социологов и социальных психологов давно напечатаны, заслугой Ю. А. Левады можно считать уже то, что он проанализировал недоступные тогда западные источники и умело скомпоновал из них и из собственных размышлений целостный курс. Мне трудно судить о степени новизны этого курса. Сам Юрий Александрович позднее пояснял, что его лекции – «всего лишь опыт изложения вводных, элементарных категорий социологического знания. Здесь не было никаких претензий на „открытия“, оригинальность и построение целостной и систематической картины этого знания». Но, даже приняв к сведению столь скромную самооценку, надо признать, что в его лекциях социология впервые в СССР обрела чёткие очертания самостоятельной научной дисциплины.

Каждая лекция Левады была настоящей ездой в незнаемое. Оказалось, что нельзя адекватно понять и описать функционирование общества, его структурных образований и отдельной личности, используя лишь философские и исторические науки, что необходима научная дисциплина среднего уровня, которая объясняет и прогнозирует социальные процессы, явления, факты, используя специальный инструментарий прикладных исследований. Из лекций следовало, что закономерности устройства и функционирования общественного механизма при социализме и капитализме в значительной мере схожи, что нет социологии «буржуазной» и «марксистской», а есть одна наука, подобная естественнонаучной дисциплине. Тематика курса ясно на это указывала: общество как система; социальная структура и социальные группы; малые группы; социальная структура личности; социальные роли личности; социализация личности, процесс урбанизации в социальной системе и так далее.

Несколько лекций Левада посвятил массовой коммуникации. Конспект у меня не сохранился, зато сохранился изданный на ротапринте двухтомник Левады «Лекции по социологии» в зелёных бумажных обложках. В отдельной главе описаны три типа коммуникации – личная, специальная и массовая. Личная (её ещё называют межличностной) – это непосредственное общение индивидов друг с другом, без всяких технических средств. Специальная коммуникация – это распространение знаний для профессионалов с помощью книг, журналов, лекций и т. д. или в процессе обучения человека специальности. Что касается массовой коммуникации, то она транслирует массовую информацию, интересную всем, то есть предназначена для профанов. Это слово – не оценка, а определение. Учёный-физик не станет искать сведения об исследованиях своих зарубежных коллег в газете, а возьмёт специальный журнал. Но для ориентации в других областях жизни общества, о которых он знает на уровне «кое-что обо всём», ему нужны СМИ. Так что в данном случае физик становится тем самым профаном, о котором говорил наш лектор.

Сегодняшняя информационная картина общества, опутанного мелкоячеистыми сетями коммуникации, существенно обогатилась. Естественно, в прежнюю классификацию не вписывается Интернет – феномен столь всеохватный, что ему присвоили прописную букву. Ведь по разнообразию функций он представляет собой одновременно личностную, специальную и массовую коммуникацию, так что правомерно говорить о четвёртой – сетевой коммуникации, сочетающей признаки всех трёх «классических» видов. Причём эти виды активно взаимодействуют. Замечено, что телефонный разговор двух подруг часто сводится к подробному обсуждению вчерашней телепередачи и сенсационных высказываний популярного блогера.

Очевидно, что в современной сфере коммуникации происходит перераспределение потоков. Интернет стал более предпочтительным источником информации, особенно в области гуманитарных и общественно-политических знаний. Профаны хотят постигать мир без особых интеллектуальных усилий, и это им удаётся. Щёлкнул мышью – и к твоим услугам сотни файлов. И вот тебе уже не обязательно хранить молчанье в важном споре; наоборот – ты можешь судить о предмете спора с учёным видом знатока. Наше сознание, постоянно облучаемое стандартной информацией, постепенно окостеневает, отторгает то новое, что не укладывается в привычную схему, и это делает его восприимчивым к воздействию управляющих сил.

Левада писал, что массовая коммуникация распространяет в виде информации знания, ценности и нормы. К этому перечню осмелюсь добавить фейки – выдуманные, непроверенные или преднамеренно сфальсифицированные сообщения. «Знания навыворот» и откровенное враньё давно поселились в СМИ. Быть может, таково одно из свойств свободной журналистики, под крылом которой вольготно сожительствуют правда и ложь, наука и мракобесие?

Осенью 1969 года грянуло «дело Левады». К тому времени Юрий Александрович прочитал свой курс уже трём поколениям студентов, однако скандал разразился только после выхода из печати «Лекций по социологии». Никаким подпольным диссидентством в «деле» не пахло: «Лекции» были изданы тысячным тиражом под эгидой трёх академических учреждений.

Как выяснилось позднее, в ЦК партии поступило письмо некоего ревнителя чистоты марксистско-ленинского учения, обратившего внимание на ревизионистское и антипартийное сочинение профессора Левады, сотрудника академического института и члена КПСС. И развернулись боевые действия. «Лекции» обсуждались и осуждались в Институте конкретных социальных исследований и Академии общественных наук. Черёмушкинский райком КПСС вынес коммунисту Ю. А. Леваде (к тому же он являлся секретарём партийного бюро института) строгий выговор.

Не минула чаша сия и наш факультет. Показательно, что пресловутый курс лекций рассматривался не на заседании учёного совета, а на факультетском партийном собрании. Иными словами, научному сочинению был придан характер политического выступления. Подобное случалось в отечественной истории сравнительно недавно, и среди участников нашего собрания были те, кто знал об этом не из книжек. Тот факт, что о «деле Левады» докладывал сам секретарь партийного комитета университета В. Н. Ягодкин, свидетельствовал о серьёзности ситуации. Кругом поёживались от его жёсткого, властного тона, от ортодоксальных обвинительных формулировок. Все ожидали атаку на социологическую группу и её руководителя. И она последовала.

Особенно резко прозвучало выступление доцента С. И. Жукова, обвинившего Прохорова в отступничестве от марксистско-ленинского учения о печати. Жуков был наиболее последовательным выразителем взглядов группы преподавателей, получившей прозвище «чёрные полковники» (по аналогии с бытовавшим в советской печати наименованием лидеров военной хунты, захватившей власть в Греции). Многие из наших «полковников» в 40 – 50-х годах действительно служили на руководящих должностях в армейских газетах и политотделах и застряли в контексте того времени.

Как водится, в ходе собрания оформились две точки зрения. Одни ораторы трактовали приглашение Левады с его лекциями и присвоение ему профессорского звания как политическую ошибку и попутно выявляли единомышленников и поклонников опального профессора в стенах факультета. Другие (в том числе Засурский и Прохоров) пытались оценить лекции с точки зрения современной науки и показать, что они не свободны от отдельных ошибочных и двусмысленных выводов, но не нацелены на свержение исторического материализма. Та и другая сторона оперировала ленинскими цитатами, причём Прохоров был очень убедителен в трактовке партийных принципов печати. Он считал недопустимым догматизм, ратовал за творческое осмысление практики современной печати и развитие теории журналистики в русле марксизма-ленинизма. Конечно, в его доводах содержался элемент лукавства, очевидный всем, но таковы были правила игры.

Большинство внимало дискуссии молча, прикидывая, чем всё это обернётся. В заранее заготовленном постановлении акценты, разумеется, были расставлены в духе доклада секретаря парткома. Проголосовали за него, кажется, единогласно, во всяком случае, не нашлось ораторов, предлагавших альтернативный вариант. Но никаких серьёзных оргвыводов в отношении сотрудников факультета не последовало. Группа Прохорова продолжила работу.

Интересно, что в начале лихих 90-х критики противоположного окраса попрекали Прохорова «компромиссами» и «уступками коммунистическим ортодоксам». Но нельзя забывать, что все тогда жили в иной реальности, и «бунт» мог запросто привести к искоренению социологии на журфаке. Возможно, во избежание конъюнктурных трактовок своего главного труда, «Введения в теорию журналистики», Евгений Павлович обошёлся в нём вообще без цитат и поклонов отечественным и западным авторитетам и просто изложил собственное понимание предмета.

Итог «дела Левады» подвёл специальной запиской в ЦК КПСС первый секретарь МГК партии В. В. Гришин. В ней сообщалось следующее: «Лекции не базируются на основополагающей теории и методологии марксистско-ленинской социологии – историческом и диалектическом материализме. В них отсутствуют классовый, партийный подходы к раскрытию явлений социальной действительности, не освещается роль классов и классовой борьбы как решающей силы развития общества, не нашли должного отражения существенные аспекты идеологической борьбы, отсутствует критика буржуазных социологических теорий. Материал курса изложен абстрактно, в отрыве от практики коммунистического строительства. Имеются незрелые, ошибочные формулировки, дающие повод для политических спекуляций. Тов. Левада Ю. А. освобождён от работы по совместительству в Московском государственном университете и лишён звания профессора».

Похоже, что именно «дело Левады» способствовало стремительному карьерному росту Ягодкина. В 1971 году он был избран секретарём Московского горкома КПСС по идеологическим вопросам, а потом и кандидатом в члены ЦК. Однако неуёмная страсть к «наведению порядка» в научных и творческих организациях окончилась через несколько лет его отставкой с высоких партийных постов.

А фамилия опального профессора, лишённого звания, но не знания, спустя много лет стала названием негосударственного института изучения общественного мнения – «Левада-центра».

Социологи на пленэре

На очередном собрании группы Прохоров объявил, что нам предстоит самостоятельно провести конкретное социологическое исследование районной газеты и её аудитории. Местом проведения исследования был избран Шацкий район Рязанской области. Комплексный проект охватывал все звенья процесса коммуникации: издателя, журналистов, содержание газеты, читательскую почту, аудиторию, информационные потребности и интересы читателей, их отношение к газете. Предстояло разработать программы и документы для каждой процедуры, собрать эмпирический материал при помощи анкет, опросов и контент-анализа, обработать материал машинным способом, интерпретировать полученные количественные данные и подготовить аналитическую записку или книгу. Каждый аспирант выбирает для себя тему, которая и станет темой его кандидатской диссертации.

На фоне недавнего «дела Левады» в замысле проекта «Районная газета и пути её развития» прочитывается конъюнктурный момент: следовало показать, что социология не является оторванным от жизни теоретизированием, а может быть использована для совершенствования периодической печати и идеологической работы партийных комитетов. Подобная мотивировка наверняка фигурировала в записке, направленной в отдел пропаганды ЦК КПСС, поскольку без благословения столь высокой инстанции невозможно было ни организовать исследование на месте, ни обеспечить его финансирование. Прохоров регулярно информировал нас о своих походах в ЦК, в том числе о переговорах с первым заместителем заведующего отделом пропаганды Г. Л. Смирновым.

Наконец «добро» было получено. В начале 1970 года Государственный комитет по делам издательств перечислил университету на проведение нашего исследования немалую сумму – 50 тысяч рублей. Аспирантов назначили младшими научными сотрудниками по хозяйственному договору. Мы ежемесячно получали зарплату и тут же отдавали её администратору проекта Георгию Рабиновичу (Пшеничному). Деньги эти расходовались на печатание документов исследования, командировки, машинную обработку данных и другие нужды. Оплата наличными во все времена обеспечивает лучший результат.

Программа исследования и документы подробно обсуждались на еженедельных заседаниях группы. Мои коллеги довольно быстро выбрали себе делянки: Валерий Сесюнин – представления аудитории о функциях печати, Луиза Свитич – личность журналиста, Марина Смирнова – информационные потребности аудитории, Григорий Кунцман – читательские интересы.

После долгих прикидок я замахнулся, можно сказать, на самую суть нашего дела – эффективность печати, рассмотренную не в ракурсе «принятия мер» по выступлениям газеты, а в ракурсе восприятия информации реципиентом. Задумал поверить алгеброй гармонию – экспериментально измерить, как читатель понимает, усваивает, оценивает газетные материалы, влияют ли они на его поведение. («А вот теперь выясним, дорогие товарищи, не впустую ли мы трудимся, есть ли толк от наших писаний…»)

Уловить результат воздействия информации на сознание отдельного человека – сложнейшая задача, всё равно, что решить уравнение со многими неизвестными. Теория познания, в какой-то степени знакомая из курса философии, оказалось непригодной для столь тонкой материи; основами психологии, тем более психологии экспериментальной, а также приёмами контент-анализа я не владел. В Ленинской библиотеке прочитал и перелистал много умных и не очень умных книжек, однако теоретическое обоснование и методика предстоящего исследования никак не складывались.

Кое-что почерпнул на семинаре Советской социологической ассоциации в Новосибирске по теме «Проблемы контент-анализа в социологии». Анализ содержания произведений журналистики к тому времени был уже не в новинку. С особым тщанием конспектировал сообщение Марью Лауристин об опыте эстонских социологов, изучавших с помощью контент-анализа ценностную структуру тартуской районной газеты «Эдази». К эстонским коллегам тогда относились с подчёркнутым почтением: они провели уже три неформальных социологических семинара по проблемам теории и практики массовой коммуникации и издали материалы в сборниках «Кяэрику» – по названию спортивной базы Тартуского университета, где проходили семинары. (Через двадцать лет я увидел Лауристин в теленовостях. Она, лидер Народного фронта Эстонии, выступала на съезде народных депутатов СССР с требованием независимости Эстонии. Занятия социологией определённо способствуют свободомыслию.)

Приближалось лето 1970 года, а вместе с ним и срок выезда на пленэр. И настал день 11 мая, когда Прохоров на собрании группы объявил: «Исследования Полещука не будет. Он не успевает». Я промолчал, хотя почувствовал обиду. Два месяца назад Евгений Павлович с похвалой отозвался о моих интеллектуальных подвигах, но с тех пор ни разу не поинтересовался, как идут дела, а теперь вот объявил суровый вердикт. Но, по правде говоря, виноват был я сам. Из упрямства я не рассказывал Прохорову о своих трудностях, стыдясь показаться неумёхой.

Не могу понять, как мне, имевшему опыт работы в районной газете и представлявшему сельских читателей отнюдь не по художественным фильмам, пришло в голову взяться за такие тонкие эксперименты. Сколь глупо было надеяться зафиксировать в хитроумных таблицах реакции жителей Рязанского края на прочитанный газетный текст! При этом надо было обеспечить представительность материала и опросить по меньшей мере человек двести по выборке, соответствующей социально-демографической характеристике населения.

Меня не насторожили даже обескураживающие результаты, полученные в ходе реализации генерального проекта «Общественное мнение». Т. М. Дридзе, одна из исследовательниц, рассказывала, что между СМИ и реципиентами были обнаружены «языковые ножницы»: люди не могли объяснить смысл того газетного текста, что предъявляли им в ходе опроса, не знали значений слов из политического словаря. Руководитель проекта Б. А. Грушин впоследствии так писал о феномене «ножниц»:

Шутка ли сказать, но знавших весь включённый в эксперимент словарь было менее 2% читателей, тогда как владевших менее чем его половиной – 9%. При этом особенно огорчительными (для заказчика) и особенно важными (для исследователей) были два результата. Первый из них – полное отсутствие слов, которые были известны «на отлично» хотя бы 10% читателей прессы… при значительном количестве слов (18 из 50), которые были совершенно непонятны абсолютному большинству (от 51 до 88%) читателей. Второй – широкое присутствие в словаре, среди вовсе неизвестных или ошибочно толкуемых как минимум третью читателей слов, из тех, что входили в золотой фонд языка КПСС, играли ключевые роли в лексике Агитпропа. Трудно поверить, но в 1968 году, полвека спустя после Октябрьской революции и почти 40-летнего строительства социалистического общества, 39% советских/российских граждан не знали, что означает слово «диктатура», 42 – «суверенитет», 46 – «империализм», 48 – «гуманизм», 50—60% – «демократ», «оппозиция», «милитаризация» и аж 60—90% – «левые силы», «реакционер», «либерал» и др.

Картина в самом деле получилась обескураживающей: оказалось, что советские СМИ работали в значительной мере вхолостую. И это в Таганроге, крупном промышленном городе! Что уж говорить о Шацком районе…

А ведь моё исследование могло бы стать в некотором смысле финальным аккордом нашего проекта. Достаточно было проанализировать факторы, влияющие на результативность информации: роль издателя, авторитет печатного органа, квалификацию журналиста, качественные характеристики сообщения, наличные потребности и интересы аудитории, способность читателей адекватно воспринимать информацию, читательские оценки и прочее. Получилась бы простенькая, но вполне приличная диссертация. Однако амбициозный неофит жаждал открытий…

Решили, что я всё-таки поеду в Шацк, буду набираться опыта в опросах, помогая Луизе Свитич потрошить тамошних журналистов. В том было небольшое утешение.

Я не сразу возвратился в общежитие. Допоздна бродил по городу. В голове вертелось:

Он переделать мир хотел,

чтоб был счастливым каждый,

а сам на ниточке висел:

ведь был солдат бумажный.

Двенадцатого мая, в день рождения, решил избежать объяснений, фальшивых подбадриваний и пожеланий коллег и спозаранку уехал к Самсонову в ЦК комсомола – поработать над его заданием. Заместитель редактора газеты «На смену!» Станислав Самсонов оказался в Москве вскоре после меня. Его приняли на работу в ЦК ВЛКСМ, в отдел по связям с союзами молодёжи социалистических стран (Отдел ЦК – так, с прописной буквой, он шифровался в документах). В обязанности Самсонова входило курирование журналистских обменов между молодёжными изданиями и подготовка обзоров этих изданий. Будучи человеком инициативным, Станислав задумал подготовить брошюру о работе союзов молодёжи соцстран и предложил мне заняться её написанием, намекнув на возможность гонорарного издания в «Молодой гвардии». Материалы были разнокалиберные и неравноценные по качеству: отчёты журналистов и работников ЦК о командировках в страну, справки о беседах с делегациями, приезжавшими в Москву, переводы выступлений молодёжных лидеров и статей из газет. Самсонов выколачивал их из коллег, разыскивал в шкафах среди бумаг и передавал мне.

Как обычно бывает, я увлёкся этой довольно хлопотной работой, которая постепенно стала интересовать меня сама по себе, независимо от того, случится или нет публикация. Кстати, ту брошюру мы закончили и сдали руководству отдела. Через два-три года она была издана, но на обложке почему-то значились другие авторы.

А в тот памятный для меня день рождения, который я провёл в трудах, закончился распитием бутылки водки у Самсонова на холостяцкой кухне. Выслушав мои стенания, он произнёс фразу, которую можно считать циничной, а можно пророческой: «Умный человек после московской аспирантуры в Свердловск не поедет».

Старинный городок Шацк, что на Шаче-реке, выглядел довольно уныло, подобно большинству русских провинциальных городков, оставшихся после многочисленных пертурбаций без своих традиционных занятий и уклада. Нас поселили в школе-интернате, откуда интервьюеры ежедневно совершали рейды в город и близлежащие деревни и сёла. Интервьюерами были студенты, которых наскоро обучили приёмам сбора первичной информации по вопроснику. Разумеется, опросы вели и сами авторы исследований. Пришлось преодолевать немало трудностей – от явного нежелания аборигенов откровенно отвечать на провокационные вопросы незнакомцев до отсутствия нормальной (или любой) еды в столовых и магазинах. Тем не менее, группе удалось опросить около полутора тысяч человек.

Студентка Татьяна Коростикова посвятила трудам и дням социологических добровольцев прочувствованное поэтическое сказание. В нём есть такие строки:

Приспособлялись изучать,

Какая здесь в фаворе пресса —

ЦК о том желает знать

Не из пустого интереса, —

Чтоб содержание газет

И телепередач улучшить…

В авоську – стопочку анкет —

И марш по сёлам… Чтоб прищучить

Реципиентов, в пять утра

В автобус надобно вломиться…

– Анкета? Экая мура!

Над ней же надо час трудиться!

Рязанское лето, несмотря на афронт, который я потерпел на ниве науки, отзывается во мне яркими впечатлениями. В детские годы я немало поездил по стране благодаря тому, что мама, фельдшер железнодорожной больницы, могла ежегодно оформлять бесплатный билет. Но бывать в срединной России никогда не доводилось.

И вот я еду в Спас-Клепики (название-то какое уютное!), чтобы провести там для Луизы Свитич формализованное (то есть с едиными стандартными вопросами и вариантами ответов) интервью с сотрудниками районной газеты. Впервые в жизни вижу из окна настоящую дубраву, тихие речки с заливными лугами; потом въезжаем в Мещёрские болота, где ещё сохранились узкоколейки, построенные для вывоза добытого торфа. Водитель автобуса то и дело задрёмывает, голова его клонится к рулю, и тогда бдительные местные тётки, принаряженные по случаю поездки на базар, восклицают с милой рязанской протяжностью: «Шафё-ёр, ня спи-и!»

Я не случайно выбрал Спас-Клепики. Однажды прочитал у Паустовского, что город стоит на реке Пра с коричневой водой. Необычный цвет объясняется тем, что река вытекает из обширных мещёрских торфяников. Но писатель был здесь в 30-е годы, и я сомневался, что застану ту же картину.

На следующий день спозаранку поспешил к реке. Солнце уже поднялось над крышами, и в его косых лучах я увидел, что у воды действительно коричневатый оттенок. Ложе реки устилал толстый ковёр мха, слегка пружинящий под ногами. От моих шагов поднимались со дна фонтанчики древней коричневой пыли. Я зачерпнул пригоршню мягкой на ощупь воды и долго вглядывался в порханье невесомой торфяной взвеси, не желающей осаждаться на ладонь…

Городок с речкой в травянистых берегах, с длинной бревенчатой гатью через болотистый пустырь и сонными улицами, вдоль которых стояли ещё крепкие старые дома с подклетями, верандами, чердаками и мезонинами, был мало похож на городки Урала и Сибири. Неподалёку от Дома колхозника, где я обитал, обратил внимание на двухэтажное каменное здание. Табличка извещала, что здесь, в церковно-учительской школе, учился Сергей Есенин. Соскучившись на чужбине по родному дому, будущий поэт снаряжал котомку и отправлялся отсюда пешим ходом в село Константиново, впитывая по дороге красоты рязанской земли.

Наша социологическая команда ездила в Константиново на автобусе. После посещения родного дома поэта я долго стоял на высоком берегу Оки, сбегающем к урезу воды жёлтыми, поросшими редкой травой осыпями. Передо мной расстилались дали – голубые, лазоревые, синие, почти чёрные, с жёлтыми солнечными блёстками и редкими штрихами облаков. Они переливались, плыли, дрожали, уходя за невидимую линию горизонта. Пристально, до головокружения, я вглядывался в их немыслимую глубину.

Быть может, именно здесь родились известные строки:

Гой ты, Русь моя родная,

Хаты – в ризах образа…

Не видать конца и края —

Только синь сосёт глаза…

Синь придумал не Есенин, это звонкое и выразительное слово бытовало в языке. Он его знал, а мы знаем только благодаря этому стихотворению.

Сказать, что проникнуться поэзией Есенина, ощутить её неповторимость можно, лишь побывав в его родных местах, – значит сказать банальность. Но банальность суждения не отменяет его истинности. Именно зрительные впечатления и историческая память Рязанщины раскрывают перед нами натуральную, не придуманную ради экзотики чувственность есенинских стихов, в коих естественным образом сливаются славянское язычество и наивное православие, восторг перед непостижимой тайной природы и не знающая пределов отчаянная русская душа. Эта многоликая поэтическая целостность адекватно воплощена в потрясающей оратории Георгия Свиридова «Памяти Сергея Есенина». Я впервые услышал её в зале Свердловской филармонии и с тех пор несчётное число раз слушал дома в грамзаписи и в телевизионных передачах в исполнении хора Владимира Минина.

Оказалось, что знакомиться с рязанской землёй значительно интереснее, чем фиксировать ответы братьев-журналистов на каверзные вопросы. Однако я добросовестно выполнил обещанную Луизе работу и после Спас-Клепиков побывал с таким же заданием ещё в двух районных редакциях.