Текст книги "«Вокруг света» и другие истории"

Лично мне очень жаль, что Красная площадь, место священное и особо почитаемое, постепенно превращается в пространство для концертов и развлечений на фоне исторических реликвий. Как будто нет рядом Манежной площади, самим названием указывающей на своё предназначение для зрелищ.

Шорох пера по газетной бумаге

Газета «На смену!» 60-х годов воспитала многих замечательных журналистов и писателей. Назову несколько имён. Михаил Азёрный, Гортензия Владимирова, Галина Мурзинцева, Василий Панкратов, Людмила Соломеина, Станислав Троицкий, Геннадий Чукреев, Андрей Грамолин стали собственными корреспондентами центральных газет. Станислав Самсонов создал в Москве издательство «Либерея», возглавлял журнал «Библиотека», а его жена Ольга Краева вела несколько программ на радиостанции «Юность» в пору её былой популярности. Александр Тихомиров получил известность как тележурналист, Анатолий Курчаткин – как писатель, автор многих книг прозы.

В свердловских СМИ продолжили успешную журналистскую и редакторскую карьеру Евгений Панфилов, Юрий Дорохов, Анатолий Пискарёв, Юрий Черемовский, Жанна Телешевская, Галина Фёдорова, Алексей Нагибин, Вера Коган (Сумкина), Борис Тимофеев, Юрий Бойко, Анатолий Акимов, Николай Кулешов и другие насменовцы, с которыми мне довелось вместе делать газету.

И в моей профессиональной судьбе «НС», где я проработал четыре года, значила не меньше, чем столичные журналы, которым я посвятил без малого сорок лет. Она незабываема и неповторима, как первая учительница, первая любовь, первый ребёнок. Служба в ежедневной газете дисциплинирует мысль, учит писать быстро и коротко, сдавать материал в установленный срок, понимать, что твоё слово есть дело, а за дело надлежит нести ответственность. Широкая тематика газеты дала возможность познакомиться с реальной жизнью в её разнообразных проявлениях и, так сказать, поверить практикой полученные в студенческие годы знания.

По утрам я спешил в редакцию с предвкушением счастливых творческих мгновений. В троллейбусе, не обращая внимания на толчею, воображал, как поднимусь в отдел, достану из стола незаконченный материал и зачеркну прежний заголовок, заменив его только что придуманным.

И вот уже перо поскрипывает по неровно обрезанному желтоватому листу (их готовили в типографии из срыва – повреждённой части разматываемого рулона газетной бумаги), и в памяти всплывают самые нужные и самые точные слова, подсказывая неожиданные повороты сюжета. Происходит то, что выразительно передано в стихотворении Иосифа Бродского:

Человек превращается в шорох пера по бумаге, в кольца,

петли и клинышки букв и,

потому что скользко,

в запятые и точки.

Мой внутренний редактор незаметно присматривает за ходом мысли, чтобы она объезжала места, где скользко, и в то же время не скатывалась в болото восторженного примитивизма. Я играю по установленным правилам, но никого не допускаю в свой внутренний мир, который совершенствую и обогащаю, раздвигая тем самым границы личной свободы.

Нахождение баланса между естественной потребностью выразить себя, беспрепятственно высказываясь по избранной теме, и сдерживающими эту потребность внешними ограничениями является, пожалуй, самым серьёзным испытанием для молодого журналиста. Кажется, мне удалось найти верное разрешение подобного противоречия на базе понимания свободы как познанной и осознанной необходимости. (Мы в университете диалектику учили всё-таки по Гегелю.) Осознание неизбежных политических, правовых и экономических ограничений свободы высказывания даёт возможность журналисту настроиться на рабочую волну, а не на вечную конфронтацию. Это происходит, разумеется, не вследствие философских раздумий, а почти подсознательно, методом проб и ошибок, в процессе осознания своего места в общественной системе и формирования определённой идейной и социальной позиции. Наставления, полученные в процессе учёбы, внешние указания и запреты, соображения материальной и служебной выгоды, уроки собственного жизненного опыта – всё это сплавляется воедино, превращается в психологическую установку, называемую обычно внутренним редактором. Смею утверждать, что такой вывод справедлив для всех эпох и политических систем.

В ходе социологического исследования, проведённого в 2010-х годах фондом «Медиастандарт», журналистов спрашивали, насколько они свободны в своей работе. Оказалось, что их мнения о собственном положении разительно отличаются от мнений о ситуации в журналистском сообществе в целом. Более 80-ти процентов опрошенных заявили, что работа журналиста в России скорее несвободна и несамостоятельна. Главными ограничителями свободы назвали бизнес-структуры, владеющие СМИ, органы власти, существующее законодательство и… всё того же внутреннего редактора.

Но «несвобода» где-то далеко, «у других». А когда речь заходит о собственной работе, оценки меняются. Больше половины респондентов указали, что в их работе много самостоятельности и свободы; противоположное мнение лишь у десяти процентов. Вот он, вечно живой феномен превращения внешних ограничений и побуждений во внутренние установки, оцениваемые как собственные убеждения! Такого журналиста можно, конечно, назвать конформистом, но следует ли так уж решительно бояться конформизма? Кто как не десятки миллионов советских конформистов всех профессий отстроили и отстояли в боях Отчизну?..

Этим успокаивающим пассажем я и хочу закончить главу из истории замечательной газеты с восклицательным знаком, на страницах которой отразилось время – время молодости, труда и первых раздумий о деле, которое избрал.

В 2020 году «На смену!» могла бы отметить столетний юбилей, однако этого не случилось. Вот какое сообщение было опубликовано 26 августа 2009 года на сайте Уральского информационного агентства URA.Ru:

В Екатеринбурге прекращается выпуск легендарной газеты «На смену!».

Предложение для ФПГ: издание можно сохранить.

Выпуск одной из старейших свердловских газет, «На смену!», будет приостановлен. Как рассказала URA.Ru главный редактор издания Тамара Ломакина, с 28 августа впервые за 89 лет «На смену!» перестанет выходить в свет. Это связано с финансовыми трудностями: последние полгода издание боролось с кризисом, но дальше выживать оказалось невозможно. Ранее газета входила в сферу влияния «Газпром Трансгаз Екатеринбург», однако впоследствии оказалась в самостоятельном плавании. «Это не вина местных газовиков, просто есть указание „Газпрома“ избавляться от непрофильных активов», – говорит Ломакина.

Аббревиатура «ФПГ» в заголовке означает, по всей видимости, финансово-промышленные группы – именно к ним обращена последняя мольба, оставшаяся безответной.

Газета с восклицательным знаком ушла в историю.

Наступивший 1968 год оказался последним в моей насменовской биографии. Шарж Михаила Бурзалова

ИСКУШЕНИЕ СОЦИОЛОГИЕЙ

Летом 1968 года я не устоял перед соблазном снова изменить линию жизни. Через четыре года работы в «На смену!» повторять пройденное стало неинтересно, взгляд замылился, перестал чувствовать новизну. Поэтому я без долгих раздумий принял неожиданное предложение заведующего кафедрой теории и практики печати нашего факультета Валентина Андреевича Шандры поступить в аспирантуру факультета журналистики МГУ по целевому направлению Уральского университета. По окончании аспирантуры мне предстояло возвратиться в университет на преподавательскую работу.

Вряд ли привлекла бы меня такая перспектива, если бы не специальность, по которой я должен был проходить научную подготовку. Она называлась «социология печати» и манила лаврами первопроходца. Я мог бы отказаться и по другой причине: нашему первенцу ещё не исполнилось трёх лет, а в ноябре ожидался второй ребёнок. Но моя мама, переехавшая к нам в Свердловск, пообещала поддержку и благословила меня на неизведанный и тернистый путь. На прощальной вечеринке в редакции Валерий Анищенко преподнёс мне от имени коллег оду, в которой сетования на судьбу-разлучницу заканчивались следующим пассажем:

А наши чувства не остынут,

Мы на столе напишем, друг,

Что здесь сидел (профессор ныне)

Коллега наш – А. Полещук.

Что он, набив в «На смену!» руку,

Отсюда двинулся в науку.

Привожу эти строки, чтобы показать, как неосмотрительно самоуверенны бывают поэты, предсказывая будущее.

Явление соцгруппы.
Профессор Прохоров

Факультет журналистики МГУ располагался в те годы в старом трёхэтажном здании постройки архитектора Матвея Казакова на проспекте Маркса – ныне снова Моховой улице. Во внутреннем дворике студентов журфака встречал плодовитый публицист и умелый издатель Герцен. Памятник работы скульптора Андреева появился здесь в 1920-е годы. У противоположного крыла внушительного корпуса, как и следовало ожидать, был установлен памятник Огарёву того же автора.

Интерьер моей второй alma mater находился в явном диссонансе с классическим видом творения Казакова. Длинные коридоры с выщербленным паркетом, пыльные окна и скучные клетки студенческих аудиторий, похоже, считались несущественными подробностями кипевшей здесь интеллектуальной и творческой жизни. В блёклых стенах журфака работали люди, чьи фамилии на обложках учебных пособий я хорошо помнил со времён студенчества, – Розенталь, Вомперский, Западов, Гуревич, Пельт, Черепахов и другие. Факультет возглавлял всеми обожаемый декан Ясен Николаевич Засурский, которого за глаза называли просто «Ясен», и это странное имя казалось специально предназначенным для человека столь редких научных дарований и обаяния. Все знали, что он поступил в институт в возрасте 14 лет, в 21 год стал кандидатом наук, в 38 – доктором, и является крупнейшим в СССР знатоком американской литературы и журналистики. Созерцать такое созвездие достоинств в одном человеке было непривычно выпускнику провинциального университета.

Мой реферат на тему профессиональной ориентации молодёжи, написанный по материалам «На смену!», был принят благосклонно, вступительные экзамены прошли без трудностей.

Как раз во время экзаменов советские танки и воинские подразделения стран-участниц Организации Варшавского договора вошли в Прагу. Газеты ежедневно печатали пространные статьи, речи, репортажи из Чехословакии. Понять суть выдвигавшихся в Чехословакии программ обновления социализма, экономических реформ, преобразований в духовной сфере было трудно, потому что, как издавна повелось, вместо «опасных» документов у нас печатали их критический разбор. Но впереди были вступительные экзамены и тестирование каверзными вопросами, поэтому пришлось просто заучить официальные формулы.

В 60-е годы социология перестала числиться в СССР лженаукой. Она обрела права в академической сфере в виде Института конкретных социальных исследований и Советской социологической ассоциации; социологические подразделения были образованы в Академии общественных наук при ЦК КПСС и в ЦК ВЛКСМ; начались эмпирические исследования с применением социологических методов. Тем не менее место социологии в системе общественных наук оставалось довольно неясным. Ведущие советские обществоведы продолжали считать марксистской социологией исторический материализм вкупе с научным коммунизмом, которые объясняют все общественные процессы с исчерпывающей полнотой и не нуждаются ни в каких дополнительных научных подпорках.

Социологическую группу журфака МГУ возглавлял Евгений Павлович Прохоров, в ту пору кандидат филологических наук и доцент. Он же был основоположником и организатором соцгруппы, как её обычно называли; числилась она в составе кафедры теории и практики печати. В соцгруппе состояли три учёные дамы, недавно удостоенные кандидатской степени, – Алла Верховская, Ирина Фомичёва и Алла Ширяева, лаборант Татьяна Шумилина и сам Евгений Павлович. В 1968 году к ним прибавились четыре аспиранта – Луиза Свитич, Марина Смирнова, Григорий Кунцман и я; позднее с кафедры радио и телевидения к нам перебрался аспирант Валерий Сесюнин.

Название группы неоднократно менялось, в нём даже исчезало слово «социологическая». Долгое время она называлась лабораторией по изучению функционирования печати, радио и телевидения. Маскировка была отнюдь не прихотью: на строгий взгляд многих старших коллег, социологи занимались чем-то не очень понятным и даже чуждым традиционным задачам факультета. Однако несколько масштабных социологических исследований, проведённых под руководством Прохорова, коллективная монография «Социология журналистики» и другие научные публикации, успешно защищённые диссертации делали своё дело. Трудный путь признания завершился в 1989 году созданием на факультете кафедры социологии журналистики. Вполне заслуженно её возглавил Е. П. Прохоров – доктор филологических наук и профессор.

Назвать Евгения Павловича социологом журналистики было бы неточно, но, что несомненно, он был теоретиком журналистики, участвовал в создании научной школы на факультете. Я. Н. Засурский, ставший деканом журфака в 1964 году, рассказывал:

Я думаю, что именно он тогда сформулировал ряд проблем, которые стали предметом дискуссии. Прежде всего, конечно, это были проблемы природы и принципов журналистики. Евгений Павлович любил научные дискуссии. Первые из них были связаны с природой публицистики. Среди выступавших на таких дискуссиях наших учёных были и люди, которых Евгений Павлович знал со студенческой скамьи, например, В. В. Учёнова, наша прекрасная исследовательница. Во время дискуссий высказывались разные точки зрения на публицистику, и полемика была очень острой. Евгений Павлович всегда выдерживал свой академический тон и, участвуя в спорах, никогда не переходил рамок академизма. Оппоненты были «грозными», но Евгений Павлович также был решителен и уверен в своей концепции. Такие споры были очень полезны. В полемике выяснялись слабые места каждого из участников, и их следующие работы могли быть более доказательными и разносторонними. Это двигало общее дело вперёд.

Е. П. Прохоров – автор нескольких исследований по истории русской публицистики. Его докторская диссертация, которую он блестяще защитил в 1970 году, была посвящена роли и месту публицистики в жизни общества. Прохоров считал публицистику не отдельным жанром, а целым классом произведений, посвящённых актуальным общественно-значимым вопросам, в которых рациональный анализ текущей истории сочетается с художественно-образным воссозданием картин жизни. Эта концепция действительно подтверждается творчеством известных советских писателей-публицистов, которых вполне можно назвать властителями дум своего времени. К сожалению, не могу указать равных им по масштабу в современной журналистике.

С присущей ему научной добросовестностью Прохоров многие годы тщательно выстраивал систему знаний об истории, природе, назначении, творческом наполнении и законах функционирования журналистики в обществе. Результатом стал фундаментальный труд «Введение в теорию журналистики», выдержавший уже в новое время восемь (!) изданий. Каждое издание он обновлял, уточнял, вводил материал, отвечающий запросам времени.

Аспирантские будни

Первый аспирантский год отчасти напомнил студенческие будни. Мы практически ежедневно ездили на занятия в университет: слушали лекции, готовились к кандидатским экзаменам. На еженедельных семинарах Евгений Павлович знакомил нас с азами социологии массовой коммуникации,66
  Здесь и далее я не придерживаюсь строгой научной терминологии, полагая, что из контекста ясно, что имеет в виду автор. Употребление многих социологических терминов в описываемое мной время не приветствовалось или строго регламентировалось. Так, «средства массовой информации» следовало употреблять с добавкой «и пропаганды». Правда, просматривая российские телепередачи и газеты, я давно пришёл к выводу, что такое уточнение и сегодня было бы не лишним.


[Закрыть] в основном, по американским источникам. Газетная обыдёнщина обретала в наших глазах невиданную значительность: оказалось, что она является элементом безостановочно функционирующей системы создания, распространения и потребления массовой информации. Мало того, социология не только описывала эту систему не всегда понятным языком, но и претендовала на познание её непреложных закономерностей и выявление скрытых возможностей.

Перечень печатных работ на русском языке по теоретическим вопросам социологии массовой коммуникации ограничивался в те годы скромной книжкой польского учёного Яна Щепаньского да несколькими статьями в различных «Вестниках», «Бюллетенях» и ротапринтных сборниках. Найти их было бы проблематично, если бы не ориентировки Евгения Павловича, следившего за появлением новинок. Замечу, что Прохоров научил нас правильно систематизировать и хранить информацию. Я до сих пор веду картотеку источников на библиографических карточках, а в библиотеке, забывая о ноутбуке, делаю выписки из читаемой книги на половинках писчего листа, которые затем пронумеровываю и формирую досье по нужной теме. Пользоваться ими удобнее, чем искать в тёмных компьютерных недрах забытую цитату.

Я с энтузиазмом погрузился в научную стихию. Стремясь подсознательно оправдать свою отлучку, подробно рассказывал в письмах жене о своей учёбе. Особенно красочными были описания занятий по английскому языку. Школьные и университетские «пятёрки» ввели меня в заблуждение относительно уровня моих познаний в нём. Поэтому требование нашей преподавательницы Александры Георгиевны Елисеевой, долгое время работавшей переводчицей в ООН, избавиться от русско-английского суррогата и погрузиться в исконный English я воспринял как-то не в серьёз. А зря: перестроиться оказалось нелегко, я то и дело попадал впросак. В таких случаях милая Александра Георгиевна прибегала к эмоциональному натиску (разумеется, по-английски): «Саша, это позор, ведь вы – отец двух детей» или «Когда Сашин сын вырастет, ему будет стыдно за английский язык отца». «Тройка» по кандидатскому экзамену в мае 1969 года стала мне заслуженным наказанием за самоуверенность.

Изучение английского языка, которое началось с пятого класса, наверное, и не могло увенчаться значительными достижениями, поскольку в нём отсутствовал практический смысл. В советские времена не было возможности читать английские книги и разговаривать с носителями языка. На анкетный вопрос о владении иностранным языком приходилось отвечать изобретённой каким-то умником формулой «Владею со словарём». Когда же языки перешли у нас в свободное обращение, садиться за парту стало поздно. Я могу объясниться по-английски на бытовом уровне, а вот беседовать на сложную тему или брать интервью никогда не решусь. Но в 2012—2016 годах мне понадобилось читать на английском источники по истории XX века, и вдруг я стал узнавать усвоенные во время аспирантских занятий слова и фразеологические конструкции из политической лексики. Так что усилия А. Г. Елисеевой, стыдившей «отца двух сыновей», даром не пропали.

А вот на семинарах доктора философских наук Людмилы Пантелеевны Буевой я чувствовал себя уверенно, и «отлично» на кандидатском экзамене по философии стало вполне заслуженной оценкой. Для реферата я избрал тему «Печать и ценностные ориентации личности». Ключевое слово здесь – личность, предмет загадочный, хотя и кажущийся знакомым. («Никак не припомню, где это я встречал твою личность?»). Монография Буевой «Социальная среда и сознание личности» приоткрыла передо мной вселенную человека, которая мало того, что чрезвычайно сложна сама по себе, но ещё и пребывает в непрестанном изменении и развитии, испытывая воздействие внешних и внутренних факторов. Реферат получился, судя по оценке, вполне приличный, и я решил дальше разрабатывать тему воздействия информации на сознание личности, но в более узком, прикладном ключе.

Меня поселили в корпусе «Д» высотки МГУ на Ленгорах, где обитали студенты и аспиранты журфака. Замысел создателей этого выдающегося комплекса, построенного в 50-е годы, был великолепен: обеспечить для студентов и аспирантов такие бытовые условия, чтобы ничто не отвлекало их от упорного штурма сияющих вершин науки. Здесь были свои библиотеки, киноконцертный и спортивный залы, магазин «Гастроном», столовые, почтовое отделение с международной и междугородной телефонной связью, на каждом этаже жилого корпуса – кухня с газовыми плитами и мусоропровод. На мою аспирантскую стипендию (100 рублей) здесь можно было скромно жить, неделями не покидая кампус.

В двухкомнатном блоке с удобствами аспиранту полагалась отдельная комната; в соседях у меня оказалась супружеская пара – улыбчивый Кланс из африканского государства Гана, сибирячка Валя и их маленький сын Гевара. Кланс приехал учиться на факультет, когда в Гане правил большой друг Советского Союза президент Кваме Нкрума, но пока студент изучал русский язык и прочие предметы, на родине случился военный переворот, и возвращаться домой стало опасно. Кланс поступил в аспирантуру, женился и стал обрастать бытом: жарил мясо с овощами на большой латунной сковороде, гулял с сыном, стирал подгузники и понемногу выпивал тайком от жены, что приводило к обычным русским ссорам.

На следующий год меня почему-то переселили в другой блок, к египтянину Рахману. Он тоже был в некотором роде жертвой обстоятельств. Постигал в МГУ экономические науки в период правления другого нашего большого друга, Героя Советского Союза Гамаля Абделя Насера, но после смерти последнего в Египте установился не устраивавший Рахмана режим, и он превратился из вечного студента в вечного аспиранта. Это был идеальный сосед: целыми днями он тихо сидел в своей комнате или неслышно куда-то надолго ускользал. Два-три раза в месяц к нему приходила одна и та же женщина, и тогда Рахман готовил на плитке какое-то арабское бобовое блюдо, распространявшее запах незнакомых пряностей. Тишину, однако, по-прежнему ничто не нарушало.

В аспирантуре со мной случилось то, что случалось в ту пору со многими: в мой круг чтения вторглась потаённая литература. Зарубежные издания запрещённых в СССР книг, попадавшие в МГУ, скорее всего, через иностранных студентов и аспирантов, давались доверенным людям на сутки. Я потерял свою идеологическую девственность, тайно изменив советской литературе сразу с двумя Нобелевскими лауреатами – Борисом Пастернаком и Александром Солженицыным. Романы именовались «Доктор Живаго» и «В круге первом». В памяти остались отдельные эпизоды и общее впечатление чего-то будоражащего, что, конечно, объясняется естественным волнением. В обычном темпе прочитал их позднее, уже в отечественном издании.

Запрещённое всегда порождает завышенные ожидания, которые не всегда оправдываются, когда проникаешь сквозь запрет. Можно было предполагать, что в этих книгах содержатся какие-то красочные подробности страшных беззаконий и преступлений, чуть ли не злая карикатура на советский строй, поэтому их не печатали, дабы не потрафить клеветникам России. На самом деле романы как романы, каждый автор написал их так, как умеет, только содержание необычно для советской литературы. Хотя… Разве не напрашивается перекличка судеб Юрия Живаго и Григория Мелехова, оказавшихся в революционном водовороте?