Текст книги "«Вокруг света» и другие истории"

Фруктовый сад военного времени

На заработанные деньги мы с моей однокурсницей и подругой Галей Первушиной решили поехать в Латвию. Проблема жилья решалась тогда просто: приходишь в университет, предъявляешь студенческий билет – и тебе дают направление в общежитие на искомое количество дней.

Помимо поездок на Взморье и прогулок по Старой Риге, у меня была более важная цель: побывать в тех местах, где в феврале 1945 года погиб отец. Мать дважды делала запросы о нём в военный архив, но ничего нового не узнала. Ей сообщали, что, по одним сведениям, он пропал без вести в октябре 1941 года, по другим – погиб в феврале 1945-го. Между двумя этими датами – необъяснимое молчание, ни письма, ни даже коротенькой открытки. Но в пользу второй версии говорила присланная в Петухово «похоронка». Собираясь в поездку, я захватил из дома этот документ – четвертушку серой бумаги с сообщением о гибели отца 21 февраля 1945 года. Указывалось место захоронения: Латвийская ССР, Либавский уезд, мз Орданга, фруктовый сад. Я знал, что Либавский уезд – это нынешний Лиепайский район, а непонятное «мз» надеялся расшифровать на месте.

В Лиепае мы разыскали военкомат. Приветливый майор, которому, видимо, было поручено заниматься увековечением памяти погибших на территории района, показал нам несколько толстых книг в самодельных переплётах. С замиранием сердца взял я в руки том на букву «П». Ближе и ближе нужное сочетание первых букв – и вот Полещуки и Полищуки предстали передо мной. Но отца среди них не было.

Майор не удивился:

– На территории района погибло больше двадцати тысяч советских военнослужащих. На исходе войны наши прижали немцев к морю и не давали им возможности прорвать жёсткую оборону. Сегодня продвинулись на километр, взяли высотку, завтра немец её отвоевал, послезавтра всё повторяется… И так до 9 мая: туда-сюда, бои местного значения, а жертв – масса. Кого-то не успевали похоронить, документы пропадали. Потому вот и завели дополнительную книгу. Когда люди сообщают – заносим новую фамилию…

И он чётким командирским почерком пополнил список.

Никакую Ордангу майор, разумеется, не знал, а таинственное «мз» расшифровал как место захоронения (на самом деле так обозначалась в военных документах мыза – сельское имение). Майор посоветовал нам отправиться в городок Приекуле, где несколько лет назад организовали большое воинское кладбище. Туда свезли захоронения военного времени со всего района.

Кладбище близ Приекуле поразило размерами. Обрамлённые камнем прямоугольники братских захоронений уходили далеко к лесу и своим стандартным однообразием стирали индивидуальность каждой судьбы. Над рядами могил, усеянных цветами, возвышалась гранитная скульптура: воин, опираясь на меч, склонил голову над вечным покоем. И всё-таки я хотел отыскать указанную в похоронке Ордангу и фруктовый сад, где окончился земной путь отца.

Следуя подсказанному местными людьми направлению, мы отправились на поиски. Пустынный просёлок нырял с холма на холм, появлялись и пропадали хутора с громадными крытыми дворами, перелески, клочки полей и новые холмы. Мы с удивлением разглядывали снопы, составленные в суслоны, и стрекочущую конную жнейку с «крыльями» – реликты прошлого, давно забытые в наших краях.

Хозяева хуторов, с трудом понимая, чего мы хотим, пожимали плечами в ответ на наши расспросы. Дело шло к вечеру, и с каждой минутой становилось очевиднее, что завтра надо будет возобновлять поиски. Но тут, как в «Капитанской дочке», возник перед нами добрый вожатый – мужчина лет пятидесяти, вывернувший откуда-то сбоку на дорогу. Он вызвался проводить нас. По пути рассказал, что Орданга – это название имения с большим домом и фруктовым садом, которое было здесь до войны.

– Там жил немецкий баран, – сообщил незнакомец и, подумав, поправил себя: – Немецкий барон. Дом не сохранился, и от сада мало что осталось.

Он довёл нас до нужного места и отправился дальше.

Мы осмотрелись. Впечатление было жутковатое. Кругом в беспорядке лежали каменные блоки из фундамента баронского дома. Кривые яблони, словно в отчаянии, тянули к небу искорёженные ветки с мелкими плодами. В пруду неподвижно стояла вода, укрытая толстым ковром ряски. Ни один звук не нарушал гнетущую тишину, окутавшую заброшенный уголок.

В смятенном молчании мы бродили по Орданге, опасаясь попасть ногой в затянутые высокой травой ямы и гадая, что это – остатки окопов, воронки или следы могил?

Никогда раньше я не ощущал присутствия отца так близко. Не фотография на стене, не почтовый конверт, подписанный его почерком, не туманный образ из рассказов матери, а живой человек, скошенный пулемётной очередью или осколком снаряда. И кровь его пролилась в эту скорбную землю – быть может, именно здесь, на том самом месте, где я стою…

На обратном пути Галя деликатно вздохнула:

– А мой отец пропал без вести где-то под Ленинградом. Осталось несколько писем, которые он подписывал: «Известный вам Первушин». На самом деле о нём ничего не известно.

Подробности об отце я узнал только в 2007 году. Позвонил редактор газеты «Тюменский курьер», наш однокурсник по факультету журналистики Рафаэль Гольдберг. Он сообщил, что готовит вместе с соавтором-историком второй том сборника «Запрещённые солдаты», куда войдут сведения об одиннадцати тысячах жителей области, прошедших плен. Просматривая рассекреченные архивные материалы КГБ – ФСБ, Рафаэль наткнулся на учётную карточку Полещука Александра Ильича. Сведения, содержавшиеся в карточке (год и место рождения и т. д.), не оставили сомнений: то действительно был мой отец.

Через несколько дней из Тюмени пришёл пакет с копией протокола допроса техника-интенданта 1 ранга Полещука А. И. оперуполномоченным контрразведки СМЕРШ спецлагеря №283 лейтенантом Ткачёвым 24 октября 1944 года. После этого я отправился в Подольск, в Центральный архив Министерства обороны. Немногочисленные документы, письма и воспоминания дали ответы на вопросы, над которыми я раздумывал многие годы. Удалось прочертить пунктир жизни отца, связать обрывки разорванной нити времён. И возникло острое ощущение несправедливости судьбы: не было уже на свете ни его матери, ни сестёр, ни жены – никого, кто его знал и любил. Одновременно пришло решение: надо писать. Если не сделаю этого я, то не сделает никто.

Александр Ильич Полещук попал в окружение в боях под Вязьмой, прошёл плен, а после освобождения – фильтрацию и погиб 21 февраля 1945 года, сражаясь в Латвии в составе штурмового батальона. К счастью, его фамилия, занесённая в памятную книгу майором Лиепайского военкомата, не затерялась в вихре перемен на пространстве СССР. Она превратилась в отлитую из металла строку на одной из многочисленных мемориальных плит, установленных на обновлённом в XXI веке воинском кладбище в Приекуле: «Полищук А. И. 1912 – 1945». Ошибка объясняется просто: майор строго скопировал фамилию отца из похоронного извещения, где вместо «е» значилось «и».

Фрагмент мемориальной плиты на воинском кладбище в г. Приекуле (Латвия). Фотографию прислал мне Сергей Петров, активист общественной организации, занимающейся увековечением памяти советских солдат, павших во время войны на территории Латвии

У Александра было трое братьев. Леонид и Владимир пропали без вести – убиты и лежат, неопознанные, где-нибудь в братской могиле, а скорее всего просто в нашей скорбной земле. Валентин, самый младший, воевал в партизанском отряде на Смоленщине. Он единственный заслужил персональную могилу с пирамидкой неподалёку от деревни Селищи Жарковского района Тверской области.

На четырёх сыновей Ильи Ефимовича Полещука и Евдокии Кузьмовны Глазуновой приходится один ребёнок – это я. Такова неумолимая статистика войны.

О той войне пишут уже восемьдесят лет. Издают книги, публикуют статьи, защищают диссертации, снимают фильмы. В последние годы вал публикаций растёт – таков естественный результат снятия режимов секретности и запрета на свободное слово. Однако никому не дано с сознанием исполненного долга перед памятью предков перевернуть последнюю страницу этого горького повествования. Раны продолжают кровоточить, как будто война кончилась вчера.

Годы идут, меняются поколения, и для многих сегодняшних молодых людей та война перестала быть не только «священной», но и Отечественной, и на неё всё чаще распространяется бесстрастное и чуждое нашему русскому сознанию наименование – Вторая мировая. Наверное, в этом есть историческая предопределённость, даже наверняка есть. И всё-таки, всё-таки… Всё-таки сквозь орудийную канонаду, скрежет танковых гусениц, хриплые стоны раненых и тяжёлый русский мат ещё можно услышать стук человеческого сердца.

Ежегодно в День Победы в миллионах семей поднимают поминальную чарку – за тех, кого ещё помнят живыми, и за тех, кого знают только по имени, и за павших вообще, чьи лица и имена растворились в вечности. В нашей семье роль поминальной чарки играет крышка алюминиевого котелка с процарапанной ножом фамилией отца, которую мы пускаем по кругу. Так и назвал я изданную в 2008 году книгу об отце – «Котелок по кругу».55
  «Котелок по кругу»: https://ridero.ru/books/kotelok_po_krugu/


[Закрыть]

Четыре месяца экзотики

Не помню, почему возникло намерение поехать на следующую практику на Сахалин. Во всяком случае, не Чехов меня подвигнул, не его очерковая книга с описаниями каторги и каторжан. Скорее всего, захотелось повидать далёкие края и обязательно побывать с рыбаками на сайровой путине у острова Шикотан. Рассказывали, что ночью на траулере включают прожектор, и на его свет из океанской глуби поднимаются переливающиеся серебром рыбные косяки.

Редакция областной газеты «Советский Сахалин» согласилась принять на практику четверых студентов нашего курса – Юрия Тундыкова, Валентину Колотушу, меня и Галину Первушину. Командировочные удостоверения нам выписали на 91 день – с 1 апреля по 30 июня 1964 года, выдали стипендию и проездные, и мощный красавец Ту-104 помчал нас через всю страну в Хабаровск (прямого авиасообщения с Сахалином тогда ещё не было).

На территорию области можно было попасть только по справке из милиции, удостоверяющей благонадёжность визитёра и обоснованность его въезда в пограничную зону. Это добавляло таинственности Южно-Сахалинску, окутанному в моём воображении романтическим флёром наподобие гриновского Зурбагана. Действительность оказалась совершенно иной. Неказистый аэропорт сахалинской столицы выглядел очень провинциально, не произвёл ожидаемого впечатления и город: одинаковые прямоугольники старой деревянной застройки, разбавленные немногочисленными каменными зданиями областных учреждений и жилых домов. Сахалинцы острили: «Город застраивается по мере выгорания».

Редактор Василий Ильич Парамошкин отнёсся к нам по-отечески: выслушал пожелания, назначил зарплату, распорядился поселить в гостинице за счёт редакции.

Моя практика началась в идеологическом отделе, а завершилась в промышленном. Насколько могу судить по газетным вырезкам и представленному в деканат отчёту, писал я меньше, чем в Кургане, но качество материалов подросло, тематика расширилась. В «Дневнике производственной практики» названы статьи о работе городской библиотеки, о воспитании «трудных подростков», репортаж из зала суда, очерк об экскаваторщике, репортаж из леспромхоза, материалы о строительстве ГРЭС и другие. Втроём – Тундыков, Колотуша и я – провели 75 интервью с работниками рыбоконсервного комбината, формализовали ответы и совместно написали статью под заголовком «Твоё общественное лицо». То была робкая и не очень умелая попытка применить в журналистской работе социологический опрос.

Разумеется, я старался использовать любую возможность, чтобы отправиться куда-нибудь в командировку. К сожалению, моё романтичное желание пойти с рыбаками на Шикотан редактор не счёл достаточным мотивом для обращения в компетентные органы: ведь для пребывания на Курилах мне, не имеющему сахалинской прописки, требовалось дополнительное разрешение. Гораздо проще оказалось ездить по Сахалину на дизель-поезде, что я и делал. Побывал в Поронайске, Холмске, Красногорске, Корсакове, Вахрушеве. Впечатлений получил массу.

Сорокалетняя оккупация японцами Южного Сахалина окончилась летом 1945 года. Императорские войска не оказали серьёзного сопротивления Красной армии, благодаря чему на острове сохранилась развитая экономическая инфраструктура: бумажные фабрики, рыбозаводы, порты, железные дороги с тоннелями, мостами, станциями. Японская колея уже, чем наша стандартная, и в то же время шире нашей узкоколейки, поэтому по ней ходили закупленные в Японии вагончики, прицепленные к дизельной автомотрисе. Для ночных переездов использовались спальные вагоны, рассчитанные японцами под свои габариты. Отправившись в командировку в Поронайск, я всю ночь пролежал, скрючившись, на верхней полке, а утром не смог разминуться в коридоре с мужчиной моего роста и комплекции, так что пришлось нырять в соседнее купе.

Японцы, владевшие до войны Корейским полуостровом, завозили оттуда тысячи человек на Сахалин для работы в угольных шахтах, на лесоповале, бумажных фабриках и рыбных заводах. После войны одни корейцы натурализовались, получили советское гражданство, даже стали депутатами и передовиками производства, другие переселились в КНДР, третьи же предпочли остаться людьми без гражданства (апатридами) в ожидании лучших времён. Однажды я увидел на почтамте, как стоявший передо мной в очереди кореец подал в окошко книжечку с надписью: «Временный вид на жительство». Для нас, живущих в Свердловске, куда иностранцев не пускали, корейцы были настоящей экзотикой. Мы часто наведывались на городской рынок, где кореянки торговали острой капустой кимчхи и мясными, сваренными на пару пирожочками пянсё.

В сахалинских магазинах я накупил множество книг, так что часть их даже пришлось отправить посылкой в Петухово. Среди моих приобретений был сборник Василия Пескова «Шаги по росе». Я так надоел всем своими восторгами по поводу очерков и лирических зарисовок журналиста «Комсомольской правды», что выпускница нашего факультета Галина Обозненко, корреспондент областного радио, предложила мне подготовить литературно-музыкальную композицию по книге. Я с удовольствием принялся за работу. С гордостью слушал свой текст и обширные цитаты из Пескова в актёрском исполнении и с музыкальным сопровождением. Радиопередача имела двойной результат: на гонорар я устроил пир с сухим вином и крабами, а Галя решила избрать творчество Василия Пескова темой будущей дипломной работы.

Третий путь

В начале августа улетели на материк Юра и Валя, а мы с Галей отправились на теплоходе «Якутия» из Корсакова во Владивосток. Галя задумала побывать у своей тётки, которая жила с мужем-золотодобытчиком в Приморье. Во Владике мы легко устроились по своим студенческим билетам в университетское общежитие. Побродили по городу, попробовали жареного трепанга, а назавтра отправились по намеченным маршрутам. Дан приказ: ему на Запад, ей в другую сторону.

В продолжение всего ночного полёта от Владивостока до Омска, через пять часовых поясов, я не спал. Оранжевый разлив утренней зари долго сопровождал самолёт, медленно теряя яркость красок, и столь же медленно и величественно всплывало за самолётом солнце. О чём я думал тогда? Наверное, о предстоящих переменах в жизни: расставаясь во Владивостоке, мы решили в сентябре подать заявления в ЗАГС.

Перемены действительно произошли, но оказались более значительными, чем я предполагал в тот нескончаемый августовский день.

Пятый курс – сплошные хлопоты. Сдать последнюю сессию, пройти преддипломную практику, сдать госы, подготовить «теоретическую» или «практическую» дипломную работу и, самое главное, получить хорошее распределение. Из редакций газет Урала и обширного региона к востоку от Урала каждую весну приходили в деканат десятки заявок на выпускников. Молодым специалистам выплачивали «подъёмные» – довольно значительную сумму для устройства на новом месте. Бывало, что звали на работу студента, хорошо себя зарекомендовавшего во время практики. У меня была возможность получить вызов из Кургана или из Южно-Сахалинска.

Крайний Север и Дальний Восток были популярными направлениями. Попасть туда, даже в районную газету, многие считали удачей. Через два-три года романтик присылал на факультет письмо со своими фотографиями в эскимосской кухлянке или рыбацкой робе. Газетные вырезки с романтическими репортажами украшали факультетскую газету «Советский журналист». Романтика не составляла единственную радость рабочих буден северян и дальневосточников. Её подкрепляли вполне земные блага – высокие зарплаты, ощутимые надбавки и льготы. К примеру, сахалинец, отработавший два года без отпуска, получал не только двойной отпуск и двойные отпускные, но и бесплатный проездной билет в любую точку СССР.

Регистрация брака и скромная студенческая свадьба в общежитии состоялись 10 октября, и мы начали обустраивать семейный быт в съёмной комнате частного дома по Златоустовскому переулку. И тут из деканата сообщили, что меня хочет видеть Юрий Викторович Ерёмин – наш преподаватель, не так давно назначенный редактором областной молодёжной газеты «На смену!».

Без долгих предисловий Ерёмин предложил мне занять вакантную должность заведующего отделом комсомольской жизни, пообещав договориться с деканом журфака (им недавно стал С. Г. Александров) о свободном посещении лекций. Газета выходила пять раз в неделю, но была малоформатной, однако в следующем году ожидался переход на большой формат.

Таким образом, впереди замаячила классическая развилка из трёх дорог: Курган, Сахалин, Свердловск. На семейном совете Галя заранее согласилась с любым моим выбором: «Куда иголка – туда и нитка». Предпочли третий вариант как наиболее перспективный. Средний Урал с развитой сетью СМИ открывал перед молодым журналистом много возможностей, а Ерёмин намекнул на вероятность сравнительно быстро получить жильё. «В конце концов, – решил я, – поработаю до конца учебного года, а там будет видно».

День моего зачисления в штат газеты «На смену!», 14 октября 1964 года, оказался исторической датой. В тот день в Москве произошло беспрецедентное событие: пленум ЦК КПСС освободил от работы и отправил на пенсию первого секретаря ЦК и одновременно председателя правительства Н. С. Хрущёва. До этого лидеры страны покидали свой пост по естественной причине.

В 1953 году смерть Сталина стала потрясением для большинства советских людей. На отставку Хрущёва, ставшую закономерным финалом его «художеств», народ-языкотворец откликнулся скоморошным четверостишием:

Товарищ, верь, придёт она,

На водку старая цена,

И на закуску будет скидка —

Ушёл на пенсию Никитка.

Надежды анонимного стихослагателя насчёт водки и закуски не оправдались, но все мы с новым взрывом оптимизма ожидали более значимых перемен.

События в Москве почти не отразились на течении факультетской жизни, вызвав лишь небольшую волну. Возмутителем спокойствия стала наша однокурсница Света Мандрашова. Газета «Уральский университет» напечатала её статью «О дайте, дайте мне цитату!», в которой она раскритиковала некоторых преподавателей за начётничество и схоластику, когда вместо анализа сложных политических и творческих проблем студентам преподносятся готовые обтекаемые формулировки и набор подходящих к случаю цитат. Высказывания Хрущёва, которыми украшались лекции, теперь стали объектом критики.

Замдекана Павлов потребовал собрать комсомольское собрание факультета, исключить Мандрашову из комсомола и изгнать из университета. Партийная группа нашего курса воспротивилась этому намерению: провела закрытое заседание (заперлись в аудитории, просунув ножку стула в дверные ручки и не впустили Павлова) и приняла решение не выдавать однокурсницу на заклание. Возможно, наш голос приняли во внимание, и где-то «наверху» возобладал здравый смысл. Всё-таки на дворе стоял не 1956 год, когда после бурного комсомольского собрания факультета погнали из комсомола и из университета нескольких чересчур свободомыслящих студентов и сняли с работы декана.

Дилетантизм – не порок

Современные учебные программы факультетов журналистики намного разнообразнее прежних. Издаётся множество учебников и учебных пособий, проводятся научные исследования, появляются новые методы подготовки бакалавров и магистров. Но, как и прежде, каждый год в информационную сферу устремляются потоки дилетантов с университетским дипломом. Не хочу никого (и себя в том числе) обидеть таким неожиданным определением, потому что считаю журналистский дилетантизм не пороком, а свойством профессии. Объём знаний, приобретаемых студентом за время учёбы на факультете журналистики, широк, но не глубок. Независимо от количества прослушанных лекций по общеобразовательным предметам и оценок в дипломе выпускник журфака не становится ни филологом, ни философом, ни историком, ни экономистом, ни искусствоведом. Но в то же время он и то, и другое, и десятое. Его познания похожи на лоскутное одеяло, составленное из разных по размеру и качеству кусочков. Единственное, в чём новоиспечённый журналист может ощущать себя на высоте, – это умение создавать и редактировать тексты, работать со словом.

Оппоненты могут счесть мои суждения о журналистском дилетантизме дилетантскими и даже ошибочными и назвать имена журналистов, глубоко освоивших какую-либо проблематику, чьи публикации вызвали громадный общественный отклик, привели к восстановлению попранной справедливости и даже принесли реальную экономическую пользу. Но эти аргументы относятся уже к профессиональной деятельности журналиста, к его таланту и специализации, а не к программе обучения на журфаке.

Приобретённый в университетские годы интеллектуальный ресурс, культурный багаж, моральные установки и навык учения дают выпускнику журфака возможность ориентироваться в незнакомой обстановке, осваивать разные сферы жизни. Любой кусочек дилетантского лоскутного одеяла при необходимости или по желанию наращивается. Но этим не исчерпывается журналистский профессионализм. Его суть точно выразил и подтвердил своими работами Анатолий Аграновский: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает». Хорошо думать над темой и понимать, для кого ты пишешь и зачем, журналист учится сам. Если, конечно, обществом востребован журналист думающий, а не живой штатив для диктофона. Не имеет значения, какая специальность значится в его дипломе. «Первыми перьями» «Комсомольской правды» 60—70-х годов, публикации которых знала и читала вся страна, были Инна Руденко, Иван Зюзюкин, Ольга Кучкина, получившие журналистское образование, но также и Ярослав Голованов – инженер-ракетчик, Леонид Репин – инженер-строитель, Валерий Аграновский – юрист, Геннадий Бочаров, не окончивший автодорожный институт, Василий Песков, вовсе не получивший высшего образования.

В мои молодые годы в СССР было едва ли больше двух десятков факультетов и отделений журналистики. Теперь на территории Российской Федерации больше ста пятидесяти учебных заведений предлагают «учиться на журналиста», преимущественно на платной основе. Только в Москве факультеты и отделения журналистики функционируют в 26 (!) вузах, в том числе в таких неожиданных, как Московский государственный университет путей сообщения и Московский политехнический университет. Уже эти факты порождают сомнения в качестве подготовки будущих служителей «четвёртой власти».

Считается, что бурный рост числа дипломированных специалистов для СМИ продиктован потребностями информационного общества. Действительно, информационная сфера не только неимоверно выросла, но и неузнаваемо усложнилась. В ней нетрудно заметить два сегмента: СМИ в привычном смысле слова и средства утилитарной информации (назову их так). К последним можно отнести рекламные и PR-компании, разного рода информационные службы и прочих производителей рекламного, учебного, инструктивного, корпоративного, рекомендательного контента, в том числе распространяемого через Интернет.

Дифференциация нарастает и в СМИ. Качественные газеты и журналы, теле– и радиопрограммы, как правило, предъявляют высокие требования к своим ведущим сотрудникам, среди которых есть подлинные асы, чьи публикации отличаются интеллектуальным и литературным блеском, влияют на судьбы людей, общественные процессы. Что же до сотен тысяч рядовых информационной индустрии, работающих в традиционных и сетевых СМИ, то они, как правило, имеют дело с повторяющимися сюжетами и руководствуются заданием шефа, а не собственными творческими разработками.

И я задаю себе вопрос: во всех ли информационных институциях потребны специалисты с университетским дипломом? Не разумнее ли вести профессиональную подготовку журналистов дифференцированно? Будущую элиту (обозревателей, аналитиков, специальных корреспондентов, книжных редакторов и т.д.) выращивать в крупных университетах, а основную массу щелкопёров обучать в колледжах и профильных школах элементарным основам функционирования СМИ и ремеслу.

Ведь в слове ремесло нет ничего обидного. В изначальном, истинном значении слова ремесленник – это не бездарный служитель муз, а вполне уважаемый мастер, умеющий создавать нужные людям вещи, пользуясь наработанными образцами. То же самое делают многочисленные журналисты и другие производители текстов, сооружая из привычного словесного полуфабриката конструкцию с заданными свойствами в соответствии с требованиями явного или неявного заказчика.

В трагедии «Моцарт и Сальери» мнимый отравитель Моцарта признаётся: Ремесло / Поставил я подножием искусству; / Я сделался ремесленник… Сальери не может смириться с тем, что Моцарт наделён божественным даром, а колесо повседневности должны крутить многочисленные сальери. (Кстати, лучшие опусы Антонио Сальери до сих пор исполняются музыкантами.)

Но противопоставление ремесла творчеству с его привычными атрибутами (божий дар, вдохновение, мучительный поиск формы и т.д.) не абсолютно. Как сказано у Пушкина, ремесло – «подножие искусства», они с необходимостью сосуществуют, неотделимы друг от друга и, подобно большинству явлений гуманитарного ряда, не имеют чётко очерченных границ. Опираясь на «подножие», журналист углубляет познания в определённой сфере, накапливает материал, совершенствует мастерство, осваивает более сложные формы творчества. Если, конечно, он захочет и если – повторюсь – обществу и властям, желающим знать правду о себе, потребны мыслящие журналисты.